Константин А. Еленский. Зигмунт Герц, мой друг

Константин А. Еленский. «Отрывные минуты». Под редакцией Петра Клочовского.
Гданьск:  «Слово/ Образ. Территория», 2007
Konstanty A. Jele;ski, Chwile oderwane, wybra; i opracowa; Piotr K;oczowski, wyd. S;owo/ obraz terytoria, Gda;sk 2007
 
Зигмунт Герц, мой друг 
Зигмунт Герц был одним из самых близких мне людей. Трудно примириться с тем, что я лишен почти что (едва ли не) ежедневных телефонных бесед с ним, встреч в кофейнях во время его приездов в Париж, его очаровательных, блестящих, остроумны писем, которыми мы обменивались, путешествуя или отправляясь в отпуск.
Я слушал проповеди священника Юзефа Садзика над его гробом в маленьком костеле в Ле Менель–ле-Руа с таким волнением, словно само это слово сквозь физическое переживание простых и верных слов о нашем умершем друге вновь обретало свой изначальный смысл.   Отклики в честь его памяти на родине, живая признательность стольких людей подтверждают мою уверенность в том, что новое поколение «непокорных» уже отвоевало свою внутреннюю свободу и уважение, особенности которых превосходят политические категории и свидетельствуют о том, что не существует  метода оценки определенных форм увлеченности (заинтересованности) путем рационального анализа ее  непосредственной эффективности.
Теперь я не намерен писать «некролог». Гадкое это слово, а в придачу форма, которую Зигмунт не выносил. Мне хотелось бы максимально достоверно представить образ моего друга, в свете оговоренных   здесь ярких контрастов  его натуры и капризов судьбы, навязанной ему историей. Милош в «Саду наук» назвал польскую склонность к вербальному идеализму «благочестивыми авантюрами на палубе корабля, в трюме которого везут невольников». Идиосинкразия Зигмунта Герца к высокопарным декларациям, его убежденность в себялюбивых побуждениях человеческой натуры представляли нечто подобное, но вывернутое наизнанку противоречие между его любительской «философией» и францисканским сердцем: в его случае напрашивается сравнение с пиратской каравеллой под черным флагом, везущей в трюме груз даров сирым и убогим.
  Я убежден в том, что «Культура» рано или поздно дождется цикла исторических монографий, справедливо отождествляя ее с Ежи Гедройцем, поскольку никогда ни одно другое издание не было до такой степени делом и заслугой единственного человека. Но будущий историк займется также делами институции, ее «объединенной генеалогией» от отдела пропаганды и культуры армии Андерса в Советском Союзе, через Ближний Восток, Италию, до самого «Института Литерацкого» в Риме и Мезон-Лаффит. Если теперь это не будет сделано, то никто этому историку не скажет, что одним из первых шагов в направлении создания «Культуры» было то, что Зигмунд Герц наступил на так называемую щитковую шпору идущего перед ним элегантного ротмистра в пешем строю польских офицеров, взятых в плен советской армией на восточных рубежах после 17 сентября 1939 года. Тут следует добавить, что Зигмунт был почти как я неуклюж в ходьбе, в чем мы часто убеждались в наших совместных прогулках. Когда он наступил в первый раз, ротмистр что-то проворчал; во второй раз в гневе отвернулся; после третьего грозно посмотрел на невнимательного подпоручика противовоздушной артиллерии и заявил, что, прибыв к цели, пришлет ему секундантов, чтобы решить вопрос чести. Зигмунт не знал, что окончательной «целью» этого марша будет катынский лес. Но ему на выручку пришло чувство юмора, а также отвращение к такого рода польским причудам. Он обратился к идущему по соседству коллеге и громко произнес: «Ну нет! Бозиевич – здесь? Это не для нас!». Это, между прочим, было причиной тому, что оба они в ту минуту, когда их должны были посадить в эшелоны, идущие на восток, в Чорткове убежали из плена. После множества приключений Зигмунт дошел до Станиславова, где к нему присоединилась его молодая жена Зофья, не зная, что из генерал-губернаторства стала на путь, ведущий в Мезон-Лаффит.
«Культура» возникла бы и без этого? Разумеется. Но без Зоси и Зигмунта Герц это была бы не та «Культура», которую мы знаем.
Это не единственный парадокс военных приключений Зигмунта. Во время итальянской кампании, в Анконе, командир Зигмунта, полковник Ангерман, дал ему прочесть написанные на него доносы перед тем, как сжечь их. Из них следовало, что с незапамятных времен Бузулука его ироничность и независимость суждений вызвали подозрения в том, что он - агент коммунистической пропаганды: «Теперь вы видите, пан  Зигмунт, почему вы никогда не дослужитесь до  капитана»? Зигмунт тогда, кроме того,  понял, почему его шутливая переписка с женой с самого начала считалась «разглашением военной тайны» - до такой степени тогдашним цензорам показался похожим на опасный шифр их чудесный, слаженный юмор.
Я познакомился с Зигмунтом и Зосей в 1946 году в Риме, куда меня вытащил из 1-й танковой Дивизии Эмерик Чапский, начальник польской военной части при британском посольстве, занимавшийся эмиграцией из Италии солдат 2-го корпуса,  женатых на итальянках, которым было отказано в праве поселиться в Великобритании. Об этой встрече помню главным образом то, как красива была тогда эта молодая, идеально гармоничная пара, и то, что уже тогда мы над чем-то очень веселились.
 Семья Герц относится к известным семьям Лодзи – ее представители, заслуженные общественные или культурные деятели, расположились на нескольких страницах «Польский биографический словарь»; нужно бы ввести читателя в среду, в которой воспитывался Зигмунт. Отец Зигмунта, Мечислав, который также фигурирует в «Биографическом словаре», возглавлял Промышленно-Торговый Дом в Лодзи, а также был польским представителем компании «Сольвей» (в филиале которой Зигмунт работал вместе с отцом накануне войны). Упоминаю об этом постольку, поскольку европейские концерны такого рода с распростертыми объятиями принимали после войны связанных с ними польских военных, демобилизованных на Западе. Зигмунт, с его безупречной квалификацией и хорошим знанием английского, мог быть уверен в отличной профессиональной и материальной карьере в «Сольвей». Но тогда, когда Зигмунт служил в своем строевом полку, Зося несколько лет была связана с культурно-политической деятельностью, проводимой в различных формах Ежи Гедройцем и Юзефом Чапским. Для нее не возникало вопросов в том, что касалось организации „Культуры" и «Института Литерацкого». Для Зигмунта выбор был очевиден, и повлияла на него не только солидарность с женой - ощущение, что он не имеет права отрывать ее от работы, к которой была идеально предназначена, которая позволяла ей отдать свои выдающиеся способности на служение делу, которое придавало смысл ее жизни. Более всего для него значили «межчеловеческие отношения»,  наблюдения за ними, возможности их гармонии.
Ничего он так не боялся в жизни, как скуки. Никогда не объяснял свой выбор самопожертвованием.  «Что бы было, - говорил он со временем, - если бы у меня был красивый дом и «мерседес»? Зато у меня никогда бы не было столько интересных друзей, переписки, ощущения, что постоянно происходит нечто интересное".
Марек Хласко острил, что Зося Герц - Дон Кихот «Культуры», а Зигмунт - ее Санчо Панса. Но не следует забывать ни о том, что «Дон Кихота» Зосю связывало с Зигмунтом похожее, очень живое чувство юмора, ни о том, что «Санчо Панса» Зигмунт был солидарен с «Культурой» до такой степени, что никогда не выдавал мне содержания следующего номера - одной из немногих успешно охраняемых в мире тайн.
Довоенную Польшу Зигмунт не идеализировал, равно как и я, удивлялся и беспокоился далеко идущей реабилитации межвоенного двадцатилетия, которой занимались лучшие представители молодого поколения  страны. Сожалею о том, что мы уже не можем вместе посмеяться, потешаясь над отличной подборкой  текстов из «Газеты Польской» довоенных лет, которые Здзислав Бау опубликовал в «Культуре». После такого чтения действительно трудно было не соблюсти соответствующую дистанцию по отношению к тоскливой действительности, которую не скрывает бездарная риторика, руководствуясь примерами худших польских изданий современности. Священник Юзеф Садзик в своей проповеди справедливо подчеркнул исключительную скромность Зигмунта, его снисходительность к чужим ошибкам, вообще снисходительность и терпимость (толерантность). В отличие от множества других эмигрантов, Зигмунт никогда не возмущался «негероическими» поступками тех или иных соотечественников на родине в худший сталинский период. Ему доставало воображения для того, чтобы знать, что единственно личный опыт, которого нам недостает, мог бы дать основания для осуждения.
При том Зигмунт имел очень живое и естественное чувство исторического времени. Смеялся, когда мы иногда заговаривали о военных событиях, «как если бы это было вчера»: ведь для молодежи это времена доисторические – как если бы в 1939 году выслушивали воспоминания о 1905!
 Откровенно говоря, с волнением отношусь к инициативе «Культуры» учредить ежегодную  литературную премию имени Зигмунта Герца. Зигмунт был не только талантливым читателем, которого всегда спрашивал о том, что из новых отечественных изданий стоило бы прочесть. Знал их все; имел безошибочное чутье литературной значимости, решительно отбрасывая то, от чего разило фальшью, враньем, претензией. У него были все данные для того, чтобы стать подлинно событийным писателем, хотя никогда не выражал свой талант иначе, нежели в прекрасно написанных письмах с безупречным польским; основательностью размышлений и блестяще подмеченными деталями. Я не знаю никого теперь, кто вел бы настолько обширную, оживленную, непосредственную, независимую переписку. Уверен, что собрание писем Зигмунта Герца составляли бы одну из наиболее ценных хроник польской жизни в стране и в эмиграции на протяжении тридцати с лишним лет.
За несколько дней до смерти Зигмунта говорили о нем  с приятелем, который также высокого его ценил, пусть и знал его меньше, чем я. Мы пришли к выводу, что, если мы иногда оказывали помощь  отечественным эмигрантам в Париже, то в большинстве случаев только вследствие настойчивых звонков и аргументов Зигмунта. Он был не только знаковой личностью в институции, каковой является «Культура», которой он был всецело предан. Он был сам себе учреждение, единственный неисчерпаемый капитал которого составлял, цитируя священника Садзика, - «его уму непостижимая доброта».
[1980]

Перевод с польского: Богдана Пинчевская
опубликовано в журнале: "Новая Польша"
№ 12 (103) 2008
http://www.novpol.ru/index.php?id=1081