Тульпа - 2

Часть – 1                глава – 1

    Я был должен. Уже не имело значения кому и сколько. Главное одно -   сумма, а тем более обстоятельства её возвращения были для меня в тот момент нереальны. Пытаясь сделать всё возможное, я лишь ещё больше погружался в долги.
    В один прекрасный день, как того и следовало ожидать, пришли они.… Сказать честно, ОНИ произвели на меня такое впечатление, на которое рассчитывал тот, кто их послал - я испугался. Но как ни странно, испугался я не этих коротко-стриженных бугаев в кожаных куртках, у которых шеи начинались ещё над ушами, а заканчивались где-то на плечах, нет! Испугался я последствий, которые начнутся после их ухода, разговоров и скандалов. ОНИ затронули бы темы, на которые я ни с кем не хотел разговаривать, а после их ухода пришлось бы. То есть пришлось бы признать свою слабость, а на это я никак не мог пойти, слишком стыдно, даже перед самим собой.
    Первое, о чём я подумал, увидев их, было: « Да, ребята, вы, наверное, насмотрелись дешёвых российских боевиков или книг про бандитов начитались…». Может, конечно, и пишут про таких как они, и фильмы снимают, но в тот момент мне казалось, что всё наоборот. Это как дилемма - «Что было первое: курица или яйцо?»
    Единственное, что они могли со мной сделать наверняка - это избить. Пытать за такую (по их меркам) мелочь не стали бы, если, конечно, я не начал бы (по их же выражению)
«тупить» или «бычить». Ну и «на крайняк замочили бы», и всех делов - то!
    Первый вариант меня в принципе устраивал. В наше не спокойное время, по морде можно получить, спокойно прогуливаясь по улице в собственном дворе. Третий вариант? Ну что же, по крайней мере, проблемы уж точно волновать меня не будут. То есть полностью меня не устраивал только второй вариант, один вид стоматолога с клещами вызывал дикий ужас.
Потому, решив не искушать судьбу, таким образом, я сбежал. Вовремя заметив ИХ, приближавшихся от машины к моему подъезду, я  пулей вылетел на крышу, вдохнул « воздух свободы» и пустился в бега.
    Осесть нигде не получилось. Сумма, взятая с собою, быстро превратилась в стоимость билета в один конец - домой.
    Заезжая к знакомым я не решался рассказывать им о своих проблемах, тем самым, навязываясь к ним, пусть даже на некоторое время. Все они помнили меня жизнерадостным человеком, не обращающим внимания на собственные проблемы. Плакаться всегда было не по мне, тем более просить. Если бы разговор сам по себе  вышел в нужное русло и мне предложили помощь, я бы не отказался, но, увы.… А потому, потратив часть денег у очередных друзей- приятелей, я ехал дальше, так и не раскрыв главную цель своего визита.
На исходе второй недели своего путешествия я находился в Москве, собираясь перебраться в Питер. В северной столице тоже оставались кое-какие знакомые, а главное там жил друг детства.
    Билет  купил днем, и время до вечернего поезда  коротал на Ленинградском вокзале. Когда в очередной раз вышел покурить, ко мне подошёл милиционер:
 - Добрый вечер. Старший сержант Киреев. Предъявите документы, пожалуйста,- козырнул страж порядка.
 - Здрасте, - я достал и протянул ему паспорт,- пожалуйста.
 - Давно в городе?
    Один приятель посоветовал мне хранить билеты, чтобы в подобных ситуациях, якобы не возникало осложнений.
 - Вообще-то я в Москве проездом, передав пачку билетов сержанту, начал я рассказывать о своих перемещениях по области.
 - Давайте отойдём с прохода, чтобы никому не мешать, - с этими словами он взял меня под локоть и отвёл в сторону, где к нам присоединился его напарник, наглая рожа которого и запах перегара, вызвали во мне отвращение и возмущение, но препираться с московскими ментами,  как я слышал, чревато последствиями.
 - Оружие…? Наркотики…? - выдохнул мне прямо в лицо тошнотворное облако, «напарник»,      - разрешите!? - неизвестно для чего спросив, он сорвал с моего плеча рюкзак.
    Тем временем первый не терял интереса к маршруту моего путешествия.
 - Значит, в Москве Вы пробыли сутки. Так? Потом на электричке поехали…
    Тут я услышал, что пьяный напарник тоже что-то говорит:
 - … джинсы, футболка, - перечислял он мои вещи, выкладывая их на грязный подоконник.                Когда рюкзак опустел, рука его потянулась к моей сумке-поясу. - Разрешите?!
 - То есть, вернувшись обратно в Москву, Вы снова уехали, на этот раз в…, - не унимался старший сержант Киреев.
 - … записная книжка, права, временное разрешение, карточки: телефонные, визитные. Так. Дальше. Деньги, нож… Складной нож! - подчеркнул последнюю находку пьяный голос.
    Объясняясь, я разрывался между ними обоими, то перед этим идиотом с ножом, лезвие которого не достигало семи сантиметров, то перед первым, туманно излагая цель своего путешествия.
 - Значит, сейчас на Питер, потом до Петрозаводска, так? - вернув документы и билеты, закончил Киреев.
 - Да, по крайней мере, сейчас именно такие планы, - ответил  я.
 - А сколько сейчас стоит билет от Питера до Петрозаводска? - дружеским тоном поинтересовался старший сержант.
 - Ерунда, две сотни.
 - Просто у меня под Петрозаводском родственники, думаю съездить к ним. Скоро отпуск. А как там с погодой?
 - Откуда я знаю! Я же там две недели не был.
 - Точно, что-то я не подумал. А когда уезжал, как было? - спросил Киреев таким тоном, будто собирается завести долгую беседу.
 - Я уже не помню, - отрезал я лаконично, но и этот намёк не был понят.
 - А-а…?
    Тут мне на выручку пришёл, как ни странно, «пьяный напарник».
 - Чисто, - сообщил он результат проверки.
 - Ну что же, не будем вас задерживать. Счастливого пути, - пожелал на прощание почти земляк, и удалился вместе со своим товарищем.
    Собрав разбросанные на подоконнике вещи в рюкзак, я пошёл перекусить. По дороге в кафе, решил сразу приготовить сотню, чтобы не трясти деньгами в очереди. В сумке-пояс, в отделении, где лежали деньги, палец опустился в пустоту. Тут же с ужасом заглянув в сумку, я обнаружил только две сотни. Понимая, что глупо и бессмысленно, но всё равно обошёл весь вокзал. Ментов нигде не было.
    Три тысячи рублей и пятьдесят баксов отошли в пользу наверняка не ментов. Они, наверное, решили, что поступили гуманно, оставив мне две сотни на билет до дома, но меня их доброта нисколько не тронула. Вообще, скорее всего они хотели лишить меня конкретного повода бить тревогу.
    Я просто сел на свой поезд.
    Торопиться мне было некуда. Три дня провёл в Питере, днём болтаясь по городу, ночи проводил на Московском вокзале, обдумывая создавшееся положение.
    Я уже готов был пуститься в любую авантюру, вот только в незнакомом городе, без денег, без поддержки, ничего не приходило мне на ум. Пускаться в чистый криминал претило моему мировоззрению. Хотя несколько раз, по вечерам, я следил за хорошо одетыми людьми. В одиночестве они спешили по своим поздним делам, не подозревая, что находятся под слежкой человека, загнанного самим собой и обстоятельствами на грань отчаяния. Но всплывала у меня из памяти ненависть к тем двум «ментам» на вокзале. И не хотелось оказаться объектом такой же ненависти, пусть даже анонимной. Так ни с чем я возвращался на свой вокзал.
    Поиски друга тоже не увенчались успехом. На телефонные  звонки за эти три дня никто не ответил, и последняя телефонная карта вскоре опустела из-за срабатывающего автоответчика. На оставшуюся мелочь я купил билет в метро и поехал к другу домой, на самую окраину Санкт-Петербурга. Но и на звонки в дверь никто не открывал.
Денег оставалось двести пять рублей, билет до дома стоил двести четыре с копейками, то есть ездить туда-сюда, не было никакой возможности, а идти сил. Вот уже два дня, как я ничего не ел, не считая пары булочек, купленных на выручку от сбора пустых бутылок. Все эти обстоятельства вынудили меня дожидаться хозяина у двери. До вечера просидел у подъезда, предвкушая радость встречи и прогоняя в уме разговор, от которого уже нельзя было отказываться.
     Надвигалась ночь. У соседних подъездов начали собираться компании. Время, от времени громко смеясь, они тыкали пальцами в мою сторону. Не думаю, что мой внешний вид вызывал в них злобное веселье, скорее всего, таким образом, они хотели показать, кто хозяин в этом дворе. Время шло, слышался звон бутылок, смех и реплики становились всё более угрожающими.
    Ещё по дороге сюда я заметил большой парк, расположившийся неподалёку. В одной части этого парка пышно разросся кустарник.   Пробираясь сквозь заросли, я наткнулся на трёх бомжей. Это явно было их сезонное жилище и место работы. Днём в парке отдыхало множество народа, вечером тоже. Люди спешили отдохнуть после рабочего дня на природе, с бутылочкой пива. Пустой тары, вполне хватало этим троим на существование. Когда появился я, бомжи готовились к ужину: три батона, три банки «кильки в томатном соусе» расположились на импровизированном столе. Судороги скрутили мой пустой желудок и, преодолев брезгливость, я обратился к ним:
 - Мужики, поделитесь?! У меня только сигареты, - произнес я как можно спокойнее, бросив на «стол» смятую пачку.
 - Маловато, а что в мешке? - указал один из них на рюкзак.
 - Шмотки.
 - Показывай.
    Всё, чем они действительно заинтересовались, были демисезонные ботинки из натуральной кожи на толстой подошве, купленные мною в дорогом магазине за приличные деньги. Теперь их цена- батон и банка кильки.
 - Не хочешь, не бери, - увидев моё замешательство, сказал тот, кому обувь пришлась по ноге и явно по вкусу.
 - Червонец добавишь? - начал я безнадёжный торг, - мне на метро.
 - Пять. Не больше, отрезал бомж.
 - Ладно, осчастливил я нового хозяина своими ботинками, а себя почти полноценным ужином.
    После ужина, немного поговорив за жизнь, я уснул прямо на траве в кустах. Пробудился ещё до восхода солнца. Ночи стояли белые, потому время до рассвета определить было проблематично. Да и заснуть больше не получалось. Я просто лежал и обдумывал своё положение.
    Жизнь моя свелась к тому, что я стал обыкновенным бомжем в незнакомом городе, осознание размеров которого давило на нервы. Я просто потерялся, выпал из жизни и не видел дальнейшего пути. Любое движение с моей стороны только ещё больше усугубляло положение. Ниже опускаться было некуда, ведь за последние несколько суток, лучшим временем для меня были ужин и ночь, проведенная в компании самых натуральных бомжей.
    «Бело-серая ночь. Пустая банка из-под кильки. Недоеденный батон и три оборванца. Выхода нет, скоро рассвет - ещё один холодный день в аду…»
     Появились мысли о суициде, так как других решений я не видел. И вот тут мой мозг зашевелился, не желая расставаться с планами на будущую счастливую жизнь. Он по быстрому нарисовал мне образ Гены Шемякина и его…


               
                * * *
    С Генкой мы учились в одном классе. Его предки были типичными представителями грозящего когда-то СССР, неизбежного коммунизма. Во всяком случае, именно такими они мне представлялись. Аккуратные до тошноты, Шемякины старшие не курили, категорически не употребляли спиртные напитки. Из дома выходили только на работу и в магазин. По крайней мере, я ни разу не видел, чтобы они шли куда-нибудь ещё.
«Буржуазная болезнь- вещизм» их не тронула. В квартире всё было очень скромно, в стиле шестидесятых.
    В городе они появились во времена комсомольских строек, так что даже с родственниками общались лишь посредством почты. И сейчас, при нынешнем положении вещей, жили просто, так, как, по их мнению, должен жить нормальный человек. Не заводя лишних знакомств, уже заведённые, не переводя на личные, отдавая все силы на воспитание достойных членов общества, то есть своих  детей. Со старшей дочерью, Мариной, возможно, их желание возымело успех. Но с Генкой им явно не повезло. Невезением был я.   В любых безумных переделках нашего класса Шемякин никогда не участвовал, да и чем мог помочь хлипкий очкарик, который все перемены между уроками проводил за своей партой. Но я заметил его горящие глаза, наблюдавшие за производимыми нами катаклизмами в кабинетах родной школы. Его преследовали те же нездоровые мысли, управляющие любым здоровым ребёнком. Но понятия о плохом и хорошем, впитанные с молоком матери, крепко держали его за партой.
    Мне было жаль его. В начальных классах над ним смеялись, став чуть постарше, начали издеваться, пока, наконец, не смирились с тем, что он просто есть и никакие выходки со стороны класса его не трогают. Никто не пытался заглянуть ему в глаза, никто не замечал в них жизнь. А я заметил.
    Однажды, в преддверии Нового года, как и остальные школьники, мы украшали свой классный кабинет. Я подстроил так, что моим напарником по сооружению гирлянд был назначен Шемякин Гена.
    Мастерскую, я организовал у себя в комнате, приготовив для этого всё, что может понадобиться: клей, цветную бумагу, картон, карандаши, ножницы…
Мне до сих пор кажется, что Генка впервые тогда почувствовал себя свободно и понял, что мир, который так старательно от него прячут родители, всё-таки существует, в чём он убедился, слушая песни Ласкового мая, с хрипом вырывающиеся из старенькой «Весны».
Раньше он мог слышать их лишь урывками, проходя мимо открытых окон. В его доме даже такая музыка считалась аморальной.
    В тот вечер я выставил себя полным болваном в создании гирлянд, полностью передав инициативу в руки Шемякина. Ощущение было такое, что он всю жизнь только этим и занимался. Расслабившись за работой, которая явно доставляла ему удовольствие, давая возможность проявить себя, хотя бы передо мной, он говорил, мечтал, строил планы на будущее. За робкой его внешностью я увидел человека стремящегося добиться в этой жизни большего, чем его родители, вот только их воспитание сводило на нет это стремление вбитой покорностью и робостью, и ничего не могло изменить положение вещей. Решиться на что-то Шемякин мог только с чьей-то указки, а на самостоятельные шаги у него не хватало духа. Судя по гирляндам, он мог работать собственной головой.
    На Новогоднем вечере нам подарили по книжке про пионеров-героев, по набору ручек и по шоколадке, за лучшее новогоднее украшение. Для Генки это был момент истины, он был счастлив. Впервые его заметили как человека, на что-то способного. Родители разрешили ему дружить со мной, чем он незамедлительно воспользовался и не отходил от  меня ни на шаг. Шемякин изменился, но только в отношениях со мной и мне до конца школы приходилось выслушивать всякий бред, который тот считал смыслом жизни. Жаль его было, и только благодаря этому чувству я не отталкивал Генку от себя.
    В то время, когда мы учились в старших классах, к Шемякиным приехал дед, отец матери.
Обменяв комнату в коммуналке, в каком-то неизвестном современной географии городе, на комнату в общежитии в нашей дыре, в ней и осел, тихо пропивая в одиночестве пенсию.    Не знаю, каким местом, Шемякины додумались прописать Генку к деду, но они это сделали. После смерти старика, ни о каких коммерческих идеях относительно комнаты не могло быть и речи, как и о том, чтобы жить там, «в общежитии, населенном людьми, с антиобщественными понятиями о взаимоотношении между членами цивилизованного общества», а попросту она пустовала, чем я и решил воспользоваться. И, наконец, купив билет, поехал домой.
    Перед отъездом позвонил Шемякину, точнее его соседям (установка телефона означала для его родителей недостойную и бесполезную суету), попросив пригласить Геннадия. Вкратце изложив грандиозный план какого-то немыслимого предприятия, я попросил положить ключ от комнаты в почтовый ящик и соответственно плана, сохранить моё инкогнито.
    Ещё утром в парке, когда проснулись приютившие меня бичи, я разведал у них наземный путь и двинулся в сторону Московского вокзала пешком, в целях экономии вырученных пяти рублей. Путь занял многие часы. Погода стояла отменная. Уличные кафе, скверы и просто скамейки были заняты людьми, что-то пьющими-жующими. Отбросив остатки гордости, я забирал у них пустые бутылки, и гремя полиэтиленовыми пакетами с тарой заходил в попадавшиеся на пути магазины сдавать посуду. Многие километры улочек, скверов и аллей, принесли неплохой доход. Денег хватило не только на звонок Шемякину. Я даже перекусил, и  кое-что купил с собой в дорогу.


                * * *
    В родной город поезд прибыл в три часа ночи. В половину восьмого утра заглянул хозяин комнаты и, получив список необходимого, ушёл на работу. Весь день я проспал, наслаждаясь сном в полный рост с разбросанными руками и ногами, на разложенном диване.
    Комнатка была крохотной, два с половиной на четыре метра. Диван, стол, довоенный телевизор, шкаф-шифоньер, тумбочка, полка на стене да пара стульев, составляли убранство помещения. На полу лежал коврик, покрытый толстым слоем пыли. За полчаса наведения порядка, комната приобрела обитаемый вид.
    Вечером появился Генка с огромным кустом герани в глиняном горшке, который ему поручили выкинуть и большой спортивной сумкой. В ней были сигареты, продукты и подборка прессы, а точнее все мало-мальски уважающие себя газеты. Мне необходима была информация, так как я абсолютно не представлял, чем буду заниматься, выбираясь из кризиса.    Штудирование газет оказалось пустой тратой времени. Ничего, что могло бы подарить хоть малейший, реальный намёк на мои дальнейшие действия.
    Потянулись бесконечные дни. В светлое время суток я обычно спал, а по ночам гулял по городу, прячась от случайных прохожих, дышал воздухом. Бродил под окнами своего дома, родных и друзей, бывших подружек и просто по памятным местам. Оживляя в памяти события прошлого, жалел себя за свою никчемность, наивность, доброту и ещё чёрт знает за что. А в комнате для меня родился новый мир, мой мир, мир покоя и свободы мысли. Убогая обстановка, созданная стариком-алкоголиком, недоедание и уйма свободного времени, заставили по-новому смотреть на жизненные ценности. Я жил, имел способность мыслить и чувствовать даже лучше, чем в комфорте с набитым желудком.
    Поначалу чувство одиночества глушил страх оказаться обнаруженным. Некоторое время спустя, когда уверенность в преданности Генки поставила последнему, пять из пяти, страх сменила привычность обстановки и моего положения. Дни складывались в недели и в конце концов монотонность однообразных дней начала превращать меня в зомби. Воспоминания сглаживались. Где-то глубоко в сознании они ещё были яркими и чёткими, но память, обусловленная мрачным настоящим, отказывалась показывать прошлое.
Будущее было черно. Как солнечный день сменяется тёмной ночью, так и мои мечты потускнели, поглощённые жестокой реальностью, всю глубину которой мне ещё только предстояло пережить и первое тому доказательство пришло уже через пару недель с начала заточения.
    Шемякин. Кто угодно, но только ни он мог скрасить моё одиночество своим присутствием, вывести меня из ступора, выбив чувство отрешенности заменить его, чем угодно: строительством планов, весельем, презрением или ненавистью, наконец. Но нет. Всё им сказанное было прошлым отражением моих мыслей. Любая шутка - устаревшей моей. Любая идея находила аналоги в моей полубредовой памяти. Поэтому только лёгкое раздражение, не больше, вызывал Генка своими идиотскими вопросами и рассуждениями, но и оно компенсировалось тем, что он для меня делал. Если бы он больше времени проводил со мной, тогда возможно раздражение переросло бы в гнев, а гнев, как известно, толкает человека к действиям, пусть необузданным, но хоть к каким-то!... В моём бездейственном положении, наверное, любое было бы, ой, как действенно!
    Не знаю, винить или благодарить старших Шемякиных, но в двадцать три года, по причине их тотального контроля над действиями сына, Генка мог проводить со мной не более одного часа в день.
    Когда-то его родители считали меня единственно приемлемым другом для их сына. Нам можно было общаться практически без лимита времени. Теперь же, знай, они о нашем общении, да ещё и при таких обстоятельствах, наверняка пришли бы в ужас. И это не удивительно, потому как мои проблемы начались с бизнеса, а для них хуже «этих жуликов и бандитов» никого не было. И вот, в то время, когда я начал заниматься собственным               
делом, Эдик Болин для них попросту умер. А какой нормальный родитель пожелает своему чаду общаться с покойником?
    Единственным, что скрашивало  мои серые будни, были книги. Наверное, в десятый раз я пережил межзвёздные приключения с Дейном Торсоном, помощником суперкарго на космическом корабле-торговце «Королева Солнца», моим любимым книжным героем: молодым, сильным и импульсивным, добрым, честным и открытым. Именно таким создала его несравненная Андрэ Нортон. Мне он нравился, я видел в нем себя.
    Кроме Дейна Торсона, ещё множество других несуществующих личностей из разных книг составляли мне компанию, пока не настал момент, когда только что прочитанная глава тонула в  тёмных глубинах памяти, отказавшей, как я уже говорил, мне в своих услугах. И вот, читая следующую главу, я не понимал смысла. Чтение стало пыткой для мозга.
Возникла необходимость, что-то предпринять, найти хоть какой-то путь, какой- то смысл моей жизни. Подарить себе общество способное возродить прежнего Эдика, весёлого и неунывающего, пока не поздно. Ведь глядя в зеркало, я понимал, что одиночество не только чувство, оно может быть и физически реально и выглядело оно ужасно. Взять хотя бы несколько сантиметровую бороду, клочками торчащую в разные стороны и мёртвые глаза.   
    Тюрьма.… Так по-новому я назвал своё тайное жилище, ещё не так давно считавшееся мною миром покоя и свободы мысли. А теперь, собственный страх, перерождающийся в манию преследования, становился надежнее любого надзирателя.   Наряду со страхом, был ещё и стыд. Стыд вернуться в мир людей, в мир знакомых и родных, которые наверняка из-за моего бегства не находили себе места. Вернуться с глупо-виноватым лицом, переложив на них свои проблемы? Нет! Это было выше моих сил.
    Единственными, кто по-моему  мнению смог бы понять меня, разбить моё одиночество и тем самым остановить надвигающееся сумасшествие, были мои друзья. И вот я решил объявиться им, в надежде не на помощь, но на понимание и поддержку.
    Уже на первой встрече мне дали понять, что мой побег был глупостью, ведь они сообща помогли бы мне решить проблемы…
 - Ведь на то и существуют друзья…
 - Просто мы раньше не подозревали, что всё так серьёзно…
 - Да, блин, Эд! Все проблемы решаются! Ты что, забыл, что у тебя есть друзья…? - наперебой говорили они…
 - … Неужели ты думаешь, что мы бросили бы тебя без помощи, если бы знали об этом раньше? Ну, ты даёшь? Мы тут все на нервах. О тебе ни слуху, ни духу. Разве так можно с друзьями?!
 - Извините, - глупо улыбаясь, отвечал я на их душевные излияния, - и спасибо.
    Потом мы долго обнимались и жали друг другу руки с клятвами о настоящей мужской дружбе и преданности.
    По какой-то неведомой для меня причине, а скорее просто, потому что никто не спросил, я не сказал, где прячусь. В конце мы договорились встретиться через пару дней в определенном месте, в определенное время. А если у кого-то, что-то не состыкуется, тогда, как в песне поётся: «Так значит, завтра, на том же месте, в тот же час…»…
    Через две недели я смирился с мыслью, что они не придут ни когда.  Что красивые слова о дружбе, на поверку оказались просто словами. Денег от  них я не ждал, больше меня угнетало одиночество. Если бы они просто иногда были рядом, жизнь показалась бы не такой мрачной. Ах, если бы не эти вечные «бы»…
    Поначалу, с каким-то садомазохистским наслаждением, я распалял себя мыслями о пережитом предательстве, представляя, как выскажу им в глаза все, что о них думаю. Но со временем понял, что это не будет иметь ни какого смысла. Все мои излияния пройдут как о стену горох. Они поймут, что я имею ввиду, поймут свою вину. Хотя есть ли их вина?! Ведь они ничего плохого мне ни сделали, вообще ничего ни сделали. И я уверен! С любым из них случись беда, остальные отвернутся. И НИКТО этого не понимает! Да, я хотел поначалу достучаться до их сердец, но… «Не сыпьте бисер перед свиньями»,- сказал Иисус, проповедуя любовь и добро. Не отдавайте свои силы и время тому, кто этого не ценит - вот, что он имел в виду. Но я не Христос, далеко не Христос и злоба, рождённая мыслями о предательстве ещё долго гложила мою больную душу.
    Из друзей остался только Коля. По воле обстоятельств, его не было, и он не знал о прошедшей встрече. Совершенно случайно мы столкнулись с ним ночью в городе, поговорили, договорились встретиться и встретились ещё раз. Но, взяв в расчёт: отношение остальных друзей ко мне, мою бесполезность и тяжесть мыслей, навиваемую моим присутствием, вскоре я практически перестал видеться и с ним. Не хотелось казаться ему навязчивым, у Коли была своя жизнь, нормальная. И я не хотел доставлять ему хлопот, которых испугались остальные.
    После того, как умерла последняя надежда на друзей, после осознания собственной тяжести, с которой я мог навалиться на Колю, полная апатия овладела мною. Теперь я жалел себя ещё больше. «Никчёмный», никому не нужный, преданный друзьями, для которых никогда, ничего не было жалко, зверь, загнанный в клетку какими-то нелепыми обстоятельствами. Иногда этот зверь с рёвом рвался наружу, хотелось рвать и метать, но страх сдерживал эти порывы и я ходил из угла в угол, с силой щипая себя, в надежде, что физическая боль принесёт облегчение, но его не было.  Тогда я садился, обхватив руками голову, потом с силой сжимал кулаки так, что в руках оставались волосы, и я уже не чувствовал, как просто вырывал их и плакал, до сих пор до конца не веря в реальность предательства теми, кого с детства считал «своими». Но реальность - это реальность и робко вспыхивающие искорки надежды, что они придут, тут же потухали, попадая в эту самую реальность. Ведь две недели, каждый вечер я приходил в условленное место и уходил лишь спустя час. А потом, прячась подворотнями, пробирался в излюбленные нами места и наблюдал.… Наблюдал за своими друзьями. Наблюдал, как они пили пиво и смеялись в компании девочек. Наверняка даже не вспоминая обо мне.    
    Я мог бы выйти к ним. Они приняли бы меня хорошо, напоили бы пивом и опять начали бы вникать в мои проблемы, но всё это было бы ложью, скрывающей за наигранным сочувствием полное равнодушие. Остатки какой-то нелепой гордости не давали мне подойти к ним и, кусая губы, я возвращался в комнату. Всепоглощающее чувство безысходности не давало спокойно думать, и, загоняя тело в какой-нибудь тесный угол, сотрясало его рыданиями.
    Да, я трус! Я слабак! Но что? Что я мог изменить? Как можно изменить то, чего не понимаешь? А я не понимал, почему всё это со мной происходило, хотя и знал во всех подробностях, почему оказался в такой ситуации. Просто моё мировоззрение отказывалось принимать возможность такого отношения к людям, в частности ко мне.
    Все прошлые мечты и ценности потеряли всякий смысл, так как были основаны на моём ИДИАЛИЗИРОВАННОМ мировоззрении. Всё, о чём я когда-либо мечтал, не могло осуществиться наяву. Как можно обрести неземную любовь, живя на этой самой земле, потерявшей ценность верности, а значит и доверия? Что делать, если я хочу любить и ценю красоту? Ведь все красавицы тоже ценят свою красоту, но ценят деньгами и ищут тех, кто побогаче, компенсируя свои чувства роскошью.
    Как можно уповать на дружбу, цена которой сосчитанные копейки? Нищие блаженны духом, но кто хочет быть нищим? Равно как и блаженным?  Друзья? А ведь началось всё именно с них, точнее с одного.
    Однажды я попросил помощи у своего, как я считал, лучшего друга Миши, которому доверял во всём, которого попросту любил. Несколько лет назад у него тоже возникла проблема, не задумываясь, я отдал ему деньги, которые у меня были и уехал вместе с ним, чтобы в случае чего, прикрыть, тем самым я ставил под удар и себя. Отсутствие слов благодарности и выражение его лица при возвращении денег, я списал на его возможные неведомые мне чувства. Но только теперь, когда пришла моя очередь просить о помощи, я принял то, что не хотел принять тогда - меня в очередной раз использовали, приняв всё за должное. Ведь зачем благодарность тому, кто сам даёт?
    Теперь же, когда возникли проблемы у меня, ответ был таков:
 - Понимаешь, старик, все деньги в деле. Себе ничего не могу позволить…
    И это было ещё не всё, впереди меня ждал сюрприз, «благодарность», опоздавшая на несколько лет.
    В последнее время я занимался ремонтами квартир и неплохо преуспел в этом, доказательством тому был  сложившийся круг клиентов. Это были не бедные, но и не очень богатые люди, зарабатывающие себе на жизнь знаниями, полученными в высших учебных заведениях, в основном инженеры, работающие на местных предприятиях. К предпринимателям и коммерсантам я относился с опаской.
     Однажды вечером в баре я встретил старинного приятеля.  Олега, так его звали, я  знал  с детства, мы с ним выросли в одном дворе. Олег был старше меня на четыре года, поэтому друзьями мы не стали, но отношения между нами сложились более тёплые, чем у простых знакомых. Мы вышли из бара на улицу покурить  и поболтать за жизнь. В процессе разговора промелькнула тема о работе. Узнав, чем я занимаюсь, Олег предложил мне отремонтировать его квартиру, в которой  не жил, но держал как недвижимость, и теперь решил вложить в неё ещё немного денег.
    Ко времени нашей встречи, Олег, как я понял, стал довольно состоятельным человеком. Об этом красноречиво говорили несколько фактов: дорогая машина, толстый бумажник и ещё телефонные разговоры, время от времени прерывающие нашу беседу. Слушая только Олега, я понял, что лишь однажды звонила женщина, в остальных же случаях это были натуральные бизнес-переговоры. Довольно легко мой приятель называл суммы, которые мне не заработать и за год.
    Решив, что с деньгами проблем не возникнет, а взаимопонимание, уходящее корнями в далёкое детство не должно нарушиться, я с радостью согласился на его предложение.
Расчёты я доверил тому самому Мише, своему лучшему другу. Он, как и  я занимался ремонтами, но с подсчётами у него всегда выходило лучше. За два часа нашего СОВМЕСТНОГО труда над чертежами и калькулятором, Мишаня
не постеснялся и запросил за свой труд двести долларов!, как определённый процент от полученной в итоге суммы. Другой бы на моём месте послал бы его подальше, но я - это я и ничего тут не поделаешь…
    Накинув на предположительную Мишей стоимость материалов пятьсот баксов, уже на следующий день я представил Олегу его предстоящие расходы. Обсудив детали, мы пожали друг другу руки и взялись за дело. Он добывал наличность, а я реанимировал его хрущёвку.   Те пятьсот долларов, которые должен был заработать, я постепенно вкладывал в свой старенький Фольксваген-Гольф.
    В процессе работы над квартирой, я определил себе правило: не халтурить, даже в мелочах. Поводом служило то, квартира принадлежит Олегу, КОТОРОГО Я ЗНАЮ С ДЕТСТВА! И потому материалы закупались стопроцентно согласно технологиям и также стопроцентно использовались.
    Олег был доволен происходящими переменами в своей квартире. Ещё бы! Не осталось ни сантиметра квадратной площади, который не был бы мною проверен и выставлен под уровень, и при этом надёжно закреплён и тепло-шумо изолирован.
    Через два месяца, где-то в середине декабря, когда дело дошло непосредственно до косметики, я понял, что с деньгами происходит несостыковка. Суммы, высчитанной Мишей мне просто не хватает.  Позвонив Олегу, я обрисовал ситуацию. Без всяких вопросов он уточнил необходимую сумму, и назначил место встречи. Проблема состояла в том, что в тот день Олег уезжал, а по телефону я застал его уже в Петрозаводске за два часа до поезда. Расписание автобусов не давало возможности успеть вовремя. Гольф стоял на ремонте. Я вспомнил о Мишке и помчался к нему. Мишка был хорош, как всегда;
 - Подожди, через десять минут поедем.… Ну вот, ещё пару минут… да не гони ты лошадей… - и всё в таком духе.
    В итоге я опоздал, Олег уезжал на месяц.
    Не раздумывая, я занял сумму, уже потраченную мной на Гольф и другие мелкие расходы под небольшой процент и продолжал строительство, зная, что по приезду хозяина деньги вернутся, пусть даже с условием, что я потеряю часть от той суммы, которую я рассчитывал заработать, даже, несмотря на то, что эти самые пятьсот долларов были в два раза меньше реальной стоимости произведенных работ.
    Олег, КОТОРОГО Я ЗНАЮ С ДЕТСТВА, не то, чтобы погасить мой долг, наоборот, стал требовать от меня немедленного завершения ремонта, не собираясь выплачивать мне ни копейки, и при этом обвиняя меня во всех смертных.
    Он настолько изменился после поездки, что сказать, что я был ошарашен, значит, ничего не сказать. Я просто потерялся, совершенно не понимая, о чём он говорит. Он требовал то, о чём не было и речи. Итальянские плитка и обои в три-четыре раза по стоимости превосходили отечественные аналоги, заложенные в составленную с большим запасом, по словам  Миши, смету. Мои объяснения ни к чему не привели. Даже новая, составленная лично мною смета, подтверждённая накладными и товарными чеками, не помогла мне, так как слушать меня никто не собирался.
    В конце концов, я остался должен ту сумму, которую мне рассчитал Мишаря, плюс то, что занимал после отъезда Олега.
    Я судорожно искал выход из создавшейся ситуации, но нашел вход, и любые движения с моей стороны потеряли смысл, но его приобретали перемены, происшедшие с Олегом.
Как выяснилось позже, вернувшись из командировки, Олег случайно наткнулся на Мишу. Они знали друг друга, и знали, какое отношение имел я к каждому из них. Между ними завязался разговор, подробности которого мне неизвестны, но одну фразу, произнесенную Мишаней, Олег передал мне слово в слово:
 - На те деньги, которые ты уже дал Эдику, давно можно было нормальный ремонт сделать, неплохо на этом заработав.
    Что это было?! Почему?! За что??? Я не понимаю.… Но я понимаю Олега и не виню его.
    Мысли о том, что я превращаюсь в зверя, преследовали меня постоянно. Ведь человек отличается от животных тем, что он единственный может осознанно думать о будущем, строить планы, а главное - мечтать. Жизнь показала мне всю инфантильность моих мечтаний. Теперь, закрывая глаза, я видел лишь призрачный силуэт, сменивший в моём воображении ту яркую картинку плана-мечты, что являлась мне  грёзах. Но и этот силуэт таял, унося с собой остатки смысла существования таким, каким я его видел. По мере того, как тускнели мечты, чёрное отчаяние занимало их место. Но даже в такой момент я не променял бы созданный мной, а теперь уплывающий призрак счастья, в котором я оставался самим собой, на равнодушие и жадность, пусть даже означающие решение моих проблем. Единственное, чего я желал - это до конца оставаться самим собой - последним романтиком, верившим в то, что однажды жизнь докажет мне справедливость моих суждений, вернув мечте жизнь. Но она умерла, и я перестал быть человеком, разучившись фантазировать.   
    И опять мысли о суициде наполнили  моё существование. Странное это чувство - не желать жить. Сначала появляется мысль как один из возможных выходов и уже через минуту становится  ясно, что это ЕДИНСТВЕННЫЙ выход, и постепенно дикое желание наложить на себя руки становится манией. Думая об этом, я даже получал какое-то садомазохистское наслаждение, вызванное тем, что я смогу написать предсмертное письмо,
обвиняющее всех, на кого я обижен. Заставить их почувствовать себя виноватыми в моей смерти. Ещё минуту спустя, инстинкт самосохранения в истерике начинает искать весомые доводы в пользу спасения души и тела. Но у меня, их не было. Я прекрасно понимал, что все мои попытки устроить собственную жизнь постоянно обрывались любым тонким намёком близких, да и просто знакомых на то, что им требуется моя помощь. Дальше просто - получив обычное спасибо, я разгребал в одиночку свои заброшенные  дела, которые иногда перерастали в проблемы.
    Моя импульсивность выражалась не только в экстренной помощи людям. Как злой рок, она преследовала меня во всём. Ещё в школе, я без труда мог запомнить и понять сложную тему из точных наук, если она вызывала хоть какой-то интерес. А вот полностью освоить предмет, не хватало усидчивости. В то же время, разобрав дома на составные механический будильник, неделями не выходил из дома, собирая его по памяти и ещё какому-то неизвестному даже мне самому принципу. Можно сделать вывод, что чем-то подобным и стоило заниматься, но будильник побеждён, и никакого интереса больше ни он, ни ему подобные не вызывают. Так было во всём. Я не мог долго заниматься одним делом. Многие устроены также, но кто-то за счет капиталов решает эту проблему, кто-то заставляет себя поступать разумно, наживая эти самые спасительные капиталы, кого-то держит страх  оказаться у разбитого корыта, а кто-то находит увлечение своей жизни. Много денег у меня не было, страха тоже, равно как и сил бороться со своим нетерпением. О хобби вообще говорить не приходится. Вот так я и метался от увлечения к увлечению, от работы к работе, находя успокоение лишь в помощи своим друзьям. Возможно, они думали, что такой человек, как я сам справится со своими делами. Но эта мысль, как оправдание им  шла от прежнего Эдика, который до сих пор ещё не смирился с предательством. Но я всё-таки стал злее, хотя не думаю, что что-нибудь изменилось бы в моём поведении. Ведь я понимал - выпутайся я из этой передряги, кому-нибудь опять понадобится помощь, и я не смогу отказать никому из этих…мать их…
    Всё сводилось к одному: так в этом мире жить нельзя… в мире жить нельзя… жить нельзя!   Оставалось только найти способ.
    Потеряв опору, я болтался в петле. Верёвка впилась в кожу и под моим весом медленно сползла вверх по шее, раздирая её ужасной болью. По-видимому, с петлей что-то вышло не  так, и потому она ползла, пока не уперлась в основание нижней челюсти, при этом узел остановился где-то в районе темени. Всё это время я находился на грани сознания, но не от удушья, как того следовало ожидать, а от боли. Ощущение было такое, будто кожа на шее сползла вместе с петлей. Верёвка не задушила меня сразу, но её положения хватило на то, чтобы сделать дыхание практически невозможным. Только при полном напряжении лёгких, и то со страшным хрипом, воздух проникал в  лёгкие. Количества воздуха, достававшегося мне такими усилиями, хватило бы, чтобы едва расправить воздушный шарик. И нехватка кислорода во всём организме, включая и мозг, не заставила себя ждать. Пришедшая было мысль ухватиться за веревку повыше петли и подтянуться, отпала сама собой, так как  тело не реагировало на двигательные команды. Закричать тоже не получалось. Ничего, кроме сипения и жалкого хрипа не получалось. Но самое страшное то, что при всём этом затуманенный рассудок продолжал в какой-то мере ещё трезво мыслить, а тело чувствовать боль. Поначалу оно онемело, выдавая информацию о себе и о своей форме покалываниями во всех его членах одновременно. Постепенно легкое покалывание  сменилось откровенными уколами, причем довольно толстыми иголками и в совокупности с разодранной шеей, пытка сделалась невыносимой. Сознание не собиралось покидать меня, и я понял, что буду умирать долго и мучительно, и ни что не сможет остановить этот процесс…
    Я дёрнулся и открыл глаза. Всё это только пригрезилось мне, после неудачной попытки задушить себя проводом от телевизора. По-видимому, в какой-то момент я отрубился, и руки ослабили натяжение, но мозг при этом, немного перефразировав предысторию, нарисовал возможный финал, весь ужас которого надолго сохранил свою силу в моём сознании.
    Я отклонил повешение, как возможный способ уйти из жизни. Возможные страх и боль, затянувшиеся на неопределённый отрезок времени, пугали настолько, что даже при одном виде верёвок, проводов…. начинала  чесаться шея и ощущалась нехватка воздуха.
  Вторым вариантом самоубийства стали вены. На первый взгляд он устраивал меня во всем. Боль не должна была быть такой глобальной, и крови я не боялся. Здесь даже был свой плюс - рана. С детства обожал ковырять болячки, проверяя правдивость учебников анатомии.
    Написав предсмертную записку, и приготовив  воду, я склонился над тазом с лезвием в руке…     «вот вены, вот лезвие.… Всего одно движение и решаются сразу все проблемы. Сколько интересно ещё буду находиться в сознании? По идее должен почувствовать холод и уснуть…»
    Холодок, в самом деле, пробежал по спине. Представилась бабуля с косой. Это она, подбадривая, провела костлявой холодной рукой вдоль моего мгновенно взмокшего позвоночника. Но страха не было. Было какое-то злорадство над собственными чувствами, прилив адреналина, крепко сжатые челюсти и кулаки, так, что побелели костяшки, а лезвие входило в пальцы. Хоть воображение нарисовало и приняло наяву самое страшное мифическое существо, я не испугался, потому что сам звал ее, и она пришла за мной в тот момент, когда я протянул ей руку. Но смерть не захотела забирать меня даром. Я молил её остудить мою кровь, остановив её бег, но, сама, являясь хозяйкой холода могил, она жаждала немного человеческого тепла. Ей нужна была моя кровь,  живая и  горячая.
    Опустив голову, я  заметил как из-под лезвия в правой руке, кровь капает прямо в таз, смешиваясь с тёплой водой и горячими слезами.
 - На! Возьми! Ведь тебе нужна моя кровь?! - обратился я к Смерти хриплым от слёз голосом, но эти скудные капли не могли согреть её заледеневшую душу, заставить сжалиться надо мной и принять в свои объятия. Для этого ей требовалось намного больше крови. И боли.
Рассматривая лезвие в правой руке, по которому тонкой струйкой текла кровь, я перевёл взгляд на  левую руку и увидел уродливый шрам на указательном пальце. Много лет страшный рубец казался мне прекрасным. Прекрасным напоминанием о маленьком парнике, построенном мною в детстве, в котором мать выращивала сладкие перцы. Как я был горд своим произведением! Ещё бы. Тогда я был в таком возрасте, в котором мои сверстники не утруждали себя подобными занятиями. А когда взрослые смотрели на ещё свежий тогда и более ужасный шрам, спрашивали:
 - Что случилось? - при этом брезгливость в голосе и на лицах продолжала вопрос.
    Уверен, им казалось, что в очередной безрассудной шалости, составляющей весь интерес в жизни юного поколения, был получен этот рубец, проходивший через весь палец. Чем вызывал чувство презрения и жалости ко мне, к пацану, одному из десятков нашего дачного кооператива, способных лишь на разрушения,  поджоги и воровство на огородах.
В азарте строительства я совершенно не думал о собственной безопасности и толстое бревно, служившее основой сооружения, сорвавшись, придавило левую руку. Больше всех досталось указательному пальцу. От основания до самого ногтя разорвало кожу, обнажив кость и сухожилия. По счастливой случайности, последние не пострадали. Но полученной травмы было достаточно, чтобы ещё многие годы, увидевшие её последствия, с ужасом представляли первоначальный вид. А для меня он, этот шрам был прекрасен, как и множество других украшающих мои руки,  даже если цена не стоила того, как они были получены.
    Парник давно снесли, и на его месте росла банальная картошка. Но при взгляде на палец, он встаёт во всём своём возможном великолепии. Он был для меня совершенством конструкторской мысли, из-за легкосъёмных стенок, позволяющих беспрепятственно заботиться о растениях и проветривать в жаркое время суток. Я любил свой парник, но ещё больше я любил себя, показывая соседям своё произведение и плату, которую отдал, создавая его. Тем самым давал понять, что ошибаются взрослые на мой счёт.
    В детстве я ненавидел своё тело, маленькое, сутулое и тощее. Часто оно становилось причиной злых насмешек. Только суетливый, весёлый характер держал меня на плову в любой компании. В семнадцать лет я начал заниматься тяжелой атлетикой, с упоением наблюдая, как выпрямляется позвоночник, как наливаются мышцы. Набрав неплохую мышечную массу, я успокоился относительно своей фигуры. Ощущение умеренной плотности и приобретенной силы, вызывало чувство гордости и любви к обладателю такой формы, пусть не самой гармоничной и красивой, но достигнутой собственными стараниями. Вскоре я снова похудел, но воспоминания о достигнутом когда-то, тешили мое самолюбие.
    Всё это ни в коей мере не делало меня самовлюбленным Нарциссом. У любого нормального человека возникают подобные мысли. И у меня, как и у большинства из них, они не становились навязчивой идеей.
    Теперь же, с лезвием в руке я представил своё любимое тело мёртвым. Оказалось, что воображение не совсем покинуло меня, но теперь оно рисовало только тьму…
    Я видел себя лежащим в гробу, то есть своё тело. Оно не сделает больше никаких нелепых и смешных движений, награждающих его новыми шрамами, которыми в последствии мог бы гордиться, да и не будет никаких последствий. Некому будет напоминать о былых действиях и стремлениях. Оно лежит бескровное, а оттого белое. Люди с отвращением и непонятным чувством, толкающим их к гробу, прикасаются к мёртвой холодной плоти…
 - О, Боже! К моей плоти, - слёзы катились по щекам. Картина прощания так ясно встала передо мной, что горе прощания с близким человеком, душила меня самого. Я плакал на собственных похоронах. Ярость и беспомощность смешались в один коктейль моей крови, отравляющей сердце и душу злобой на весь мир и на себя за слабость и трясущиеся руки.
    В тишине я вслушивался в последние удары своего сердца, последние вдохи, всхлипы отчаяния. В последний раз рассматривал свои руки, просил у них прощения, прощаясь навсегда. Думал о том, что запястья наверняка зашьют и оно будет скрыто от посторонних взглядов, но все как один будут пытаться представить вывернутые наизнанку вены и сухожилия. Я прекрасно понимал, что после смерти, подобное уже не будет волновать меня, но все равно не мог избавиться от этих мыслей и решиться на одно движение, грань - полоснуть лезвием и в течение нескольких минут наблюдать, как с кровью уходят все мои проблемы. Я думал о том, что не смогу гордиться этим шрамом:
 - Да и не станет этот разрез никогда шрамом. Мёртвая плоть не заживает… Зачем?. Зачем так много мыслей?... Ну почему, скажите мне, я такой? - спрашивал я у залитого слезами лица в зеркальце, - почему я должен умирать? Ведь я никому ничего плохого не сделал. Я не хочу жить, какой смысл, ведь рано или поздно моя доброта и наивность всё равно меня погубят.
    Просидев несколько часов, я так и не решился разрезать свою плоть, причинив ей боль и освободив тем самым своё «жалкое» сознание от тела.
    На следующий день, среди множества медикаментов, оставшихся после Шемякинского деда, я обнаружил несколько одноразовых шприцев, которыми ещё раз попытался выпустить себе кровь, втыкая иголки в вены, но кровь быстро сворачивалась. Ещё я нашёл почти полную упаковку элениума. Для чего они использовались, точно я не знал. Только где-то краем уха слышал, что это успокоительное, а наркоманы используют его в своих целях. То есть здоровым людям нельзя злоупотреблять этими таблетками.
    Вечером я начал поглощать колёса одно за одним, с интервалом в несколько минут. Последние воспоминания того вечера относятся примерно к полуночи, когда почувствовав какой-то эффект, я выпил остатки и вышел на улицу, дабы не подставлять своим трупом Генку.
    Странно. Несмотря на ещё довольно светлые, летние, карельские ночи, небо было тёмным, что подчёркивалось неизвестно откуда появившимися вспышками то ли северного сияния, то ли зарницы. Звёзды, которых было в изобилии, горели мерцающим светом. Долго наслаждаться представившейся картиной не пришлось. Через пару минут, весь этот пульсирующий купол, с угрожающей скоростью начал сжиматься вокруг меня. Даже любимое ночное небо встало в ряды моих врагов, пытаясь раздавить и запугать маленькую никчёмную букашку.
 - Перед небесами-то я, в чём провинился? - высказал я вслух последнюю мысль и потерял сознание.
    Сознание возвращалось медленно. Полный беспредел мыслей и видений вызывал головную боль. И только одна мысль, что после стольких усилий я до сих пор жив, привела в порядок сознание. Связанный по рукам и ногам, практически голый я лежал на чём-то холодном. Страшная мысль, что я всё-таки умер, но продолжаю мыслить, ушла, как только я открыл  глаза.
 - Ну, чё, наркота, оклемался? - надо мною возвышался мент с погонами прапорщика.
    Воспоминания о событиях в Москве на вокзале вызвали вдруг ненависть к охраннику, но здравый смысл поборол чувства.
 - Да, вроде… - ответил я слабым голосом, - развяжите меня.
 - Ты кто такой? - проигнорировав мою просьбу, спросил страж порядка.
 - Я? - и после небольшой паузы, во время которой прикинул варианты, ответил теперь уже на свой вопрос. - Саша Богомолов.
    Если верить информации Шемякина, семейство Богомоловых, включая Саню, нашего одноклассника, отдыхало на  югах.
 - Адрес!
    Я назвал адрес и телефон. Прапорщик связался по рации со своими и через пару минут получил подтверждение моих слов.
 - Вы знаете, э… товарищ прапорщик, я не наркоман. Впервые такое. Сами знаете, хочется иногда попробовать чего-нибудь этакого.
 - Ага. А вены истыканные…? Ты кому лапшу вешаешь?
 - Я донор, - сам себе удивляясь, парировал я, вспомнив про следы от иголок.
 - Кровь у него чистая, - вмешалась медсестра, до того возившаяся с алкашом в дальнем углу палаты.
 - Говорит, что донор. Может развязать его? Вроде мирный.
 - Смотри сам, тебе успокаивать, - сказала женщина, выходя из палаты.
    Охранник освободил мне ноги и пока возился с руками, я разминал освобождённые конечности, со стоном подтягивая колени к груди, и как только руки оказались на свободе, резко развернувшись, ударил обеими ногами в грудь прапорщика, вложив в удар все силы. Продолжая движение, соскочил с кровати и схватил железную утку, лежавшую тут же, на полу. Но прапорщик, отлетев, основательно приложился затылком к стене, покрытой кафелем, так что в оружии я не нуждался. Во время этих боевых действий, неприятное ощущение, пульсирующее в левой руке с самого пробуждения, превратилось в боль. Как только мой взгляд оторвался от медленно сползающего по стене прапорщика и направился к источнику боли, что-то холодное коснулось моего плеча. Очень медленно я повернул голову. Моё плечо остановило падение стойки с капельницей, трубка от которой заканчивалась на катетере, воткнутом в вену на моей левой руке. Даже не подумав о последствиях, я просто выдернул иглу и бросился к небольшой кучке шмоток, брошенной у двери. Кое-как напялив их на себя, выглянул в коридор. В двух метрах, как раз напротив меня находилось открытое окно. Времени на размышления не было. Сделав шаг в коридор, я заметил второго охранника, а он меня. И пока тот обдумывал, что происходит, я уже выпрыгнул со второго этажа и удачно приземлившись, побежал.
    Забрав ключи из почтового ящика, оставленные там в надежде, что они мне больше не пригодятся, вернулся в свою тюрьму.
    После стольких неудачных попыток, самоубийство стало навязчивой идеей. Ни о  чём другом я  практически не думал и к предстоящей смерти относился совершенно спокойно.                Идея с таблетками пришлась мне по душе, поэтому я  чётко решил отравиться, но уже ни чем попало, а именно снотворным. Сначала выпить сонную дозу, а в момент, когда сон и реальность начнут терять свои границы, закрепить всем, что останется. Лишь бы опять не просчитаться. Отравление таким способом показалось гуманным по отношению к себе. По крайней мере безболезненным и не таким ужасным, как все остальные. Я хотел умереть, но не хотел умирать. Меня пугал сам момент смерти, а возможность проспать его попросту радовала.
    Вечером пришел Генка со стопкой красочных журналов в руках.
 - Привет, Эдик.
 - Привет, Геша.
 - Вчера, чё… это… гулял?
 - Да, прогулялся немного.
 - Ко мне тут это… бичи по дороге пристали… уговорили журналы купить… ну это, по дешёвке… почитаем здесь, мои сам знаешь, какие.- говорил он всегда отрывисто, короткими предложениями, как будто боялся, что его не поймут.
 - Ладно, почитаем. Слушай, Геша, мне снотворное нужно. Сможешь? - абсолютно не беспокоясь об умозаключениях Шемякина, начал я осуществление очередного плана по самоуничтожению.
 - Не знаю. Постараюсь. Мать одно время что-то пила. Посмотрю. В аптечке, - сразу отозвался на мою просьбу Генка.- Ну, тогда… это, я пойду?
 - Чего так  быстро, ты же читать собирался?
 - Дак, таблетки…
 - Успеется. Сядь, ты успокойся.
 - Поздно уже, а мои сам знаешь…. Ну, ты знаешь. Пока, Эд.
 - Пока, Геша, привет предкам! Шутка.
    Я знал, что Шемякин не подведёт, от чего поднялось настроение и у меня даже получилось пошутить. Шутку Генка не оценил, он вообще болезненно относился ко всему, что касалось его родителей, а потому его перекосило и он просто ушёл.
    Ожидание вожделенных таблеток, я решил скрасить чтением. Журналами оказались несколько последних номеров семейства «Калейдоскоп». Мало что понимая, я читал статью за статьёй, журнал за журналом, пока не уснул. Ночью приснился какой-то кошмар, но на утро, как это часто бывает, от него остались неясные фрагменты, а через час после пробуждения не осталось даже воспоминаний о нём.
    Как всегда, около пяти вечера пришёл Генка, исполненный желанием прочитать что-нибудь из принесённого  накануне. Вручив мне с чувством исполненного долга три таблетки, он объявил:
 - Эта доза… слона свалит, - и взялся за журналы.
    Пока он читал, я ударился в размышления, как мотивировать ему то, что мне потребуется гораздо большее количество снотворного. Наверное, на сотом варианте течение моих мыслей прервал голос Шемякина:
 - Эд, ты читал про  двойников?
 - Каких двойников? - ответил я вопросом на вопрос, лишь бы открыто не игнорировать его.
 - Которых, монахи делают… тибетские. Тульпа  называются.
    После этих его слов странное чувство овладело мной. Дежа-вю и какая-то необъяснимая тревога, перемешанная с возбуждением. Как в детстве, когда лезешь в чужой огород за клубникой, уже испытав однажды чувство погони во время подобного занятия.
 - Как ты сказал?
 - Тульпа. Они их так называют.
 - Кто? - задал я абсолютно бессмысленный вопрос, дрожащим от волнения голосом.
 - Монахи, - ответил Генка, подозрительно глядя на меня, видимо напугавшие меня чувства отразились на лице.
 - Какие монахи?! Дай сюда! - я практически вырвал журнал из его рук.
    За время прочтения статьи, струйки холодного пота текли по спине, одежда прилипла к телу. Кровь и дыхание практически остановились. Сон, который приснился накануне и ушёл в забытьё, отрывками вспыхивал в памяти, но разобрать их было невозможно. Тревога ощущалась физически и никакого намёка на её объяснение.
    Следующей ночью опять был сон. На этот раз не такой ужасный, но довольно тревожный и заставляющий меня о многом задуматься.



    «Я сидел всё в той же самой комнате и читал журналы. Естественно, прочитанное не имело никакого смысла, ведь его, смысла, не было, даже когда я занимался этим наяву, что уж говорить про сон. Тем более, что как обычно это случается во снах, половину времени я просто наблюдал за собой со стороны. Поначалу сон ничего не предвещал и у меня (пока я читал), и пока наблюдал за собой читающим со стороны, не возникало никаких мыслей относительно того, что происходит или может произойти в ближайшем будущем. Просто всё было слишком спокойно, слишком реально, даже, несмотря на раздвоенность восприятия.
Был обычный поздний вечер. Один из множества, которыми заканчивались мои бесконечные, серые дни. За окном обычные звуки засыпающего города. Проезжали редкие машины, время от времени слышался собачий лай и пьяные компании, громко смеясь или ругаясь, шли продолжать свои бесконечные пьянки. Но вдруг всё стихло. Всё разом. Раз.… И нет никаких звуков.
    Налетел резкий порыв ветра, ударил в окно, да так, что зазвенело стекло и опять мёртвая тишина. Я встал, выключил свет и  подошел к окну. Во всех направлениях, куда проникал мой взгляд, город был пуст. Резкая перемена заставила меня посмотреть на часы. Будильник показывал три. За какой-то миг время сделало скачок в несколько часов, что нисколько меня не удивило.
    Я опять смотрел в окно. Ветра не было, его единственный порыв исчез также внезапно, как и появился. Холодок вдруг пробежал у меня по спине. Сначала показалось, что это всего лишь озноб, вызванный созерцанием серой, прохладной ночи. Но некоторое время спустя, я ясно почувствовал на себе чей-то взгляд.
    Разворот занял доли секунды, но за это время многое успело перемениться, как во мне, так и в комнате. Я понял, что меня, наконец, выследили, и теперь придётся платить по липовым счетам цену, которую назначит ненавидящий меня разум. За эти доли секунды моё сердце взвинтило свои обороты в сотни раз, и по окончании разворота я оказался в другом мире, или точнее сказать, в другом измерении.
    Комната стала немного больше, предметы изменили свои формы, они остались такими же, но изменения были заметны. И ещё свечи, много свечей. Они стояли по одной или группами без всякого порядка, наполняя комнату призрачным, мерцающим светом. Может, именно этот свет изменил так формы обстановки….?
    Об этом у меня не было времени подумать, потому что у двери стоял он. Дверь как бы превратилась в зеркало, но осталась дверью, отражая только меня. То, что во снах, и этот не является исключением, я часто видел себя со стороны, не вызывало у меня никаких противоречий. В данном же случае, все неиспытанные чувства подобных моментов, в полной мере навалились на меня, вызвав многократное дежа-вю. Страх, который должен был по идее возникнуть при виде этого, самого себя, не пришёл, а вот другой страх, рождённый уверенностью, что моё убежище раскрыто, действительно пугал. Вдруг неизвестно откуда пришла мысль о Коле, и, как это обычно происходит во снах, она тут же разрослась до навязчивой идеи: «Коля ждёт меня и я не могу не прийти, потому что это, Коля». Всё остальное теряет смысл. Снова  выглянув в окно, я заметил силуэт человека, стоявшего у стены дома напротив.
    Ещё раз посмотрев на двойника, я вдруг понял две вещи: первая, что именно он может мне помочь, вторая, что я его…создал? И он полностью в моей власти.
    Эдик Болин-два смотрел на меня, хлопая невинными глазами.
    Каким-то непонятным способом, даже не открывая рта, я объяснил ему, что он должен сделать.
    Потом вдруг резко всё исчезло, и я оказался на улице, но не физически, а как-то по-другому, незаметным сторонним наблюдателям. Двойник вышел из подъезда и, никуда не сворачивая, просто пошёл прямо. От стены дома напротив отделилась тень и пошла ему на встречу.
 - НЕЕТУУДАА!- закричал я, но голос не прозвучал, так как-то, что находилось на улице, не было моим физическим проявлением. - НЕЕТУУДАА!- орал я, молча, вкладывая в этот немой крик больше смысла, чем может одно слово. Лишь,- НЕЕТУУДАА! - вырывалось из моего несуществующего горла, но он понял. Повернув направо, двойник ускорил шаг. Тень, которая, даже попав на свет, осталась лишь тенью, побежала. Побежал и я, а точнее ОН.                Ещё несколько секунд и всё закончилось. Я возвратился в своё тело, точнее тело возвратилось ко мне, и я вновь ощутил в висках ритм собственного сердца, в ногах тяжесть своей плоти, на коже прохладу ночи.
 - Путь свободен, - только эта мысль в моём сознании. - Путь свободен!
    Я расслабляюсь, и…»



    … просыпаюсь.
    Сон, ещё достаточно яркий, породил одну безумную мысль, но я тут же решил дать её отпор:
 - Нет, нет, нет. Это всего лишь сон, всего лишь журнал. Мало ли чего понапишут…
    Мысль, со своей стороны, уговорам не поддавалась. У неё были свои доводы:
 - Ты ничего не теряешь. Разве что самую, малость, - смерть. А вдруг не придётся…? 
    Спор затянулся надолго, и в конце концов проиграл, Я.