Дорога домой

      Посвящается Нине Михайловне Тимофеевой

     «Нас освободили! Нас, наконец, освободили!». Восторг от этой мысли мы, наверное, потеряли на одном из поворотов тяжелой дороги домой. Казалось бы, наши ноги должны стать легкими, бесплотными. И, клянусь, такое ощущение было. Но грязь тоже была и камни были. Были порезы и были мозоли. Они ныли, ссадили, жгли и щипали. Болью они вернули нашим ногам телесную оболочку, и мы шли. С нами шли лошади. Мы по очереди ехали на их широких спинах. Я все время думала, а больно ли лошадям? Я гладила их гривы и обнимала за шею. Они поднимали на меня свои глубокие печальные глаза. Наверное, им все же было нелегко, как и нам. Но они не убегали, хотя что им мешало умчаться галопом далеко-далеко? Нет, они шли рядом  и делили наши беды. Я думаю, они нас жалели. 
     Кроме лошадей у меня была еще Катька. Когда нам приходилось идти пешком, она всегда держала меня за руку. Ей двадцать лет, а мне семнадцать. Мы познакомились с ней на фабрике, куда нас пригнали немцы. Работали рядом, вот и стали перекидываться словами. Разговор первой начала Катька, сказала, что ей нравится, какие у меня длинные ресницы, и что она тоже хочет себе такие. Я испугалась, что она начнет меня задирать из зависти, а она, заметив, как я насторожилась, рассмеялась, да так громко, что наш надзиратель вскочил со своего места. Но Катька тут же умолкла, и все обошлось. Вообще она умеет притворяться. Она хитрая и ничего не боится. Однажды она предложила мне сбежать с фабрики. Но я всю ночь проплакала, умоляя ее отказаться от этой затеи, и она меня послушала. Зато потом целый день со мной не разговаривала. А когда я спросила, в чем дело, обозвала дурехой и дала пощечину. Я разревелась, и вдруг она крепко обняла меня и тоже начала рыдать во весь голос. На самом деле, она только с немцами притворялась. Так я думаю. Когда нам выжигали номера на спинах, только одна Катька не кричала. Она хохотала. Хохотала как сумасшедшая, а из глаз у нее лились слезы. Прямо лились, я сама видела. Немец орал ей что-то, но его почти не было слышно из-за Катьки. Я помню, как он зло на нее глянул потом, нахмурился весь даже. А потом повел куда-то, она мне так и не сказала, куда он ее водил. А я больше и не спрашивала…
     У Катьки руки всегда были теплые. Моя ладонь комочком сворачивалась в ее сомкнутых пальцах, и грелась там. Идем мы, бывало, ночью, я прячу у нее свою ладошку, а Катька мне про звезды рассказывает: вот это, значит, Большая Медведица, а здесь, значит, полярная звезда. Уж и не знаю, где она этому научилась. Я до войны, когда дома жила, постоянно в огороде с мамкой копалась. Мы все время в землю смотрели, звезд мне было не видно…
Мы шли уже неделю. Кто постарше, стали говорить, что уже скоро дома будем. Как же молоденькие зарадовались! Даже в догонялки игру затеяли, про мозоли и думать забыли! Только потом, когда отдохнуть присели, пятки чуть-чуть жгло. Впрочем, и с этой ноющей болью мы уже свыклись.
     Митька здешние места знает лучше всех. Он и объявил всем на привале, что впереди будет речка, надо брод найти, а то он запамятовал, где тот. Речку помнит, а где брод – хоть убей! Вплавь – никак нельзя, перетонем, сказал. В ту ночь мне снилась речка, а на другом берегу мой дом. Катька сказала, что сон, как пить дать, вещий и что завтра уж точно в город придем. Но до речки мы дошли только через день. Да и во сне моем она была намного уже, все равно, что ручеек. Стали брод искать. Долго ходили-глядели. Петька, паренек лет четырнадцати, поскользнулся и затылок разворотил – вот и все, чем эти наши поиски окончились. Петьку похоронили и решили до утра ждать, а с утра снова за дело взяться. Митька всем посохов наделал, и концы у них заточил.
     Ночь была тихая-тихая. Прямо мертвая тишина кругом стояла. И я совсем бы разбоялась, если бы Катька меня за руку не держала. От воды пахло гнилью и ледяной сыростью. Небо перечеркивали облака-царапины, и луна красная сквозь них горела, как глаз чудища какого-то. Я нечаянно Катькину руку как сожму от страха! Она так резко подскочила, что я еще больше напугалась. А Катька уставилась на меня – глаза по пять копеек:

     - Что случилось? - говорит.
     - Ничего.
     - А чего тогда дергаешься?
     - Смотри, какая луна красная…
     - В начале августа так бывает.
     - Почему?
     - Затмение лунное.
     - Ааа…ясно.

     Катька навострила уши.

     - Слушай!
     - Что?
     - Прошуршало что-то.
     - Может, камыш?
     - Нина…

    Катька медленно подняла свой посох.

     - …слушай внимательно.

     Я слушала. Шуршание, шуршание…и резкие звуки. Эти звуки нельзя прошептать…как бы эти сволочи не старались.

     - На!!!

     Катька крикнула во все горло и всадила свой посох куда-то в камыши. Тут же послышался хрип. Несколько десятков фигур поднялось из травы. Все наши, всполошенные Катькиным голосом, вспорхнули с лежанок и бросились прятаться в лес. Катька схватила меня за руку, впившись ногтями так, что было очень больно, и стрелой метнулась вслед за нашими. Шептуны больше не скрывали своих гавкающих голосов. Их топот гнался за нами Он словно подгонял мое сердце, и оно билось, как бешеное. Вдруг Катька резко дернулась влево, и мы кубарем покатились вниз. Нас царапали ветки. Я зажмурилась. Наконец, мы оказались на дне оврага. Здесь струился тонехонький ручеек, а вокруг близко друг к дружке росли кусты. Я мысленно поблагодарила Боженьку за то, что они все были утыканы колючками, надеялась, что немцы пожалеют свои шкуры и не полезут сюда. И действительно, их лай почти стих. Мы с Катькой продирались сквозь спутанные ветки, шли по течению ручья, словно это сказочная серебряная тропка. Когда мы выбрались из оврага уже начало светать. Теперь будет труднее скрыться от фашистов. К тому же мы выбились из сил и просто брели, куда глаза глядят. Я повторяла про себя молитвы, но, наверное, путала слова. Мне так хотелось уснуть. Как давно я последний раз лежала в своей кровати…дома. Я помню, как мама гладила меня по голове, ее ладонь была жесткая и теплая…. Катькина ладошка была вся липкая от крови, но она продолжала держать мою руку. Мне  в этот момент показалось, что мы одно целое. Наши руки были точно пуповина.

     - Смотри – дым, - шепнула Катька.

     Я вздрогнула. Глянула вверх - в небо и правда ползла серая змейка. Мы ускорили шаг. Остановились возле гнилого крыльца и перевели дух. Потом Катька скомандовала: «Говорить я буду!». Она перекрестилась  и громко постучала в дверь. Я знала – это последняя надежда. По-другому либо немцы кокнут, либо от голода помрем. Страшно не было. Я очень устала.

     - Кто там? Что надо? – послышался изнутри низкий женский голос.
     - Откройте, пожалуйста. Мы от немцев прячемся. Укройте нас! – спокойно отчеканила Катька.
     - Не могу, милые. У меня ж детки маленькие! Уходите, пожалуйста, - слышно было, что женщина сильно напугана.
Катька поймала мой пустой взгляд.
     - Тетя! Ну пусти нас! Мы даже спать ложиться не будем, просто сядем тихонечко и все, - на этот раз Катька просила.
     - Не могу, не могу… Уходите, не наводите на меня беду! – жалобно завывал голос.
     - Мамочка, а кто там? – наивно поинтересовался детский голосок.
     - Ты куда лезешь? Сказала же - сиди тихо! А вы уходите отсюда, - женский голос вдруг стал твердым, - сейчас собаку спущу, и немцам ничего не останется!
Катька секунду помолчала. Задрала голову вверх, и я увидела, как бусинки слез быстро скатились по ее щекам. Я знала о чем она подумала. Я тоже вспомнила маму… Она не может защитить нас…она так далеко… «Мама! Мам!» - Катька кричала вместе с моими мыслями:
     - Мам, неужели ты меня домой не хочешь пустить!
    
     Теперь тишина. Тишина и тяжесть ожидания. Тишина и боль. И мы одни. Тишина… А потом дверь скрипнула…остальное помню, как во сне. «А проходите же, деточки, - причитала женщина, - сейчас я вам картошечки отварю!». Она то и дело вскидывала руки и была похожа на потревоженную наседку. «Пойдем, соломки принесем», - сказала она Катьке, они вышли. А я сползла по стенке. Вокруг все темнело, словно кто-то одеялом ватным укутывал. Помню только, глазки ясные на меня так с любопытством смотрели...