Март -месяц кошачих свадеб

Март – месяц кошачих свадеб


Каждое утро Игорь Петрович с трудом заставлял себя встать. Иногда он успевал проглотить пару бутербродов, чаще - нет. И каждый раз, отправляясь на работу голодным, он говорил себе, что в следующий раз надо будет приготовить завтрак накануне и каждый вечер ленился это сделать.
Он торопливо брился электрической бритвой, которая, как назло медленно срезала щетину. При этом Игорь Петрович постоянно поглядывал на часы: минутная стрелка двигалась неумолимо, всякий раз не давая ему времени чисто выбриться.Потом он брал свою папку и тихонечко, стараясь не столкнуться с соседкой, выходил на улицу. Он и сам толком не мог объяснить, почему боялся ее: быть может, стеснялся своего серого помятого лица с мешками под глазами, или тяжелого запаха винного перегара, а может - это было чувство какой-то болезненной застенчивости, вызванной многолетней жизнью в одиночестве...
Школа - светло-зеленое пятиэтажное здание причудливой архитектуры - появляется сразу же за небольшим сквериком, где под черными кустами еще лежит не тронутый солнцем снег, такой же белый и чистый, как в начале зимы. Игорь Петрович все-таки опаздывает и входит в школу вместе со звонком. Дальше - вниз, к раздевалке, а от нее, по плохо освещенному коридору, - в другое крыло и на второй этаж, к физическому кабинету. Мимо бегут малыши, громко топая ногами, и Игорь Петрович старается держаться ближе к стенке.
Класс встречает его мощным гулом. В первые мгновения глаз не различает отдельных деталей и все сливается в одну странную пеструю картину... "Как на базаре в Бухаре", - думает Игорь Петрович, садясь за учительский стол. Впрочем, там он никогда не был и, верно, не будет, но средневековый базар представляет именно так: нечто пестрое, шумное, многоликое...
- Сердюк, между прочим, урок начался. Немедленно прекрати. - Сердюк возится с высокой, не по годам рослой девицей. Вот он схватил ее сзади за кисти рук, Еремина пронзительно визжит и пытается оттолкнуть его ногой. - Ну кому я говорю? Садись на место.
     Еще минут пять Игорь Петрович пытается навести в классе порядок, наконец, шум постепенно стихает.
- Козлов! - Симпатичный, чуть рыженький парень медленно поднимается из-за парты. - К доске, отвечать.
- А что?
¬    – Надо было меньше болтать с девочками. Уж кого-кого, а Еремину на физике развлекать не обязательно.


На Козлове синяя рубашка с завязкой шнурком, он молча теребит его конец и смотрит на Игоря Петровича ясными голубыми глазами. В них словно светится: да будет вам, любезный, ну что я такого сделал? Вон Гельгубер и Седов в шахматы играют, а я только новый анекдот девочкам рассказал...
- Садись, два.
Козлов выпускает шнурок из пальцев. Он поражен и возмущен.
- За что?
- На уроке надо слушать, а не болтать. Почему я обязан по десять раз повторять вопросы?
- Это еще не повод, чтобы ставить двойки. Двойки, между прочим, ставятся за знания. - Козлов садится, его уши краснеют от возмущения.
- Произвол, несправедливость, - неожиданно рявкает басом Сердюк.
- Сердюк, выйди вон.
- А не выйду, - нагло отвечает Сердюк.
"Пойти, пригласить директора, - думает Игорь Петрович. – Нет, так не пойдет. И так я слишком часто хожу к нему. Справляться надо самому. Но как? Как?" - напряженно думает он. Он сидит за столом не двигаясь, так, словно не слышал реплики Сердюка. Класс ждет.
"Сказать, что урока не будет? Бросить все и уйти из класса? Нет, не то. Сбежал, испугался. Что же вы, Игорь Петрович, с одним мальчиком справиться не сумели... Черт с ним справится. Оболтус великовозрастный..."
- Хорошо, в таком случае достаньте двойные листки. Будем писать контрольную, - нашелся наконец Игорь Петрович.


Класс замер, а затем поднялась буря возмущения. Он повернулся лицом к доске и стал писать условие задачи. Мел в его пальцах крошился и падал белым порошком на пиджак и брюки. Впрочем, костюму это было не страшно: за пять лет непрерывной носки его светлокоричневый материал успел столько всего повидать, что еще одна встреча с мелом уже не смогла бы ничего прибавить к вытертым лоснившимся рукавам, мятому воротнику и сидевшим мешком брюкам...
Класс постепенно успокоился, лишь слышно было, как безжалостно рвут из тетрадей двойные листки, закрывают и открывают портфели, да шепот: то просьба дать ручку, то передать книгу.
           Игорь Петрович закончил писать условия задач и отошел от доски. Взглянул на нее, покрытую маловразумительными каракулями. Увы, он совершенно не умел писать красиво и ничего не мог поделать с этим недостатком. "Ну и мазня!" - подумал он, совершенно расстроившись.
Его что-то спросили, он объяснил, затем снова, и он снова объяснил. Затем прошелся несколько раз по классу, устраняя учебники, лежавшие прямо на партах, помыл руки в подсобке и уселся за столом.
Класс напряженно пыхтел, пытаясь за сорок минут постичь все премудрости науки, и исправно зарабатывал свои пятнадцать-двадцать двоек, ставших уже нормой.
После звонка ученики упорно не желали расставаться со своими листками, словно надеялись, что именно пять минут, украденных у перемены, подарят им решение...
Он стоял посередине класса и держал в левой руке стопку контрольных. - Скорее, я сейчас ухожу. Ну, давай, давай, - он протянул руку и взял листок у беленькой девочки, что-то спешно черкавшей шариковой ручкой. - Хватит, Кремнева, хватит. Времени было вполне достаточно.
Конечно, было вполне достаточно, но Кремневой времени не хватило: она не успевала учить физику: в город пришла весна. Пришла весна, такая ранняя, что поначалу ее приняли за оттепель, и теперь Леночку Кремневу куда больше интересовал невезучий Козлов, чем физика. Ну скажите на милость, зачем Леночке, такой свеженькой, хорошенькой, впервые сменившей этой весною свои бантики на взрослую прическу, зачем ей нужна была эта никчемная внеочередная контрольная? Теперь она получит "двойку" и ее будет ругать мама, и не разрешит пойти в кино... Глупый, противный Сердюк, противный физик...
Учительская была большой комнатой, где стоял стол секретарши с пишущей машинкой, пара столиков поменьше, а также штук пять красных кресел. На подоконнике пылились цветы неопределенной породы. В учительской было две двери: одна, справа от стола секретарши, открывалась в коридор, вторая, слева, вела в кабинет директора.
Мария Павловна как раз рассказывала Ирочке, молоденькой учительнице английского языка, историю своего знакомства с каким-то молодым человеком. Ирочка, широко открыв подведенные глазки, с интересом слушала.
- ...Но почему вы думаете, что меня никто не встречает? Тогда он, представляете, - Мария Павловна как раз дошла до наиболее драматического места, но тут заметила вошедшего Игоря Петровича и замолчала.
- Здравствуйте, - сказал он.
- Здравствуйте. - И все трое стали молчать. Мария Павловна внутренне переживала коллизии вчерашнего знакомства; Ирочка ничего особенно не думала и лишь удивлялась, что Мария Павловна все еще надеется выйти замуж, - Ирочка находила это забавным; Игорь Петрович думал, что он вошел некстати и не пора ли уйти под каким-нибудь предлогом.
Появился директор. Марк Сергеевич носил строгий, простой с виду, но дорогой костюм, белую рубашку и узенький, совершенно теперь не модный черный галстук с белым рисунком; росту был несколько ниже среднего, шевелюру имел черную, некогда густую, в последнее время, однако, заметно редевшую. Как директор был строг, но... не без гибкости. Когда, конечно, надо. Марк Сергеевич как-то удивительным образом, с детства, знал, что и когда надо.
- Здравствуйте, здравствуйте, Игорь Петрович, будет у меня к вам небольшой разговор,  зайдите пожалуйста.
Марк Сергеевич устроился в кресле за письменным столом, зачем-то достал карандаш из пластмассового стаканчика, покрутил его и положил на место,
- Что же вы мне, Игорь Петрович, всю картину успеваемости
портите? Где это видано, чтобы в третьей четверти было такое количество двоек по физике? Ни меня, ни вас за это по головке не погладят.
- Но это значит, что я должен ставить липовые оценки!
      Тут Марк Сергеевич применил любопытный прием. Боксеры бы сказали: ловко ушел от удара, а затем огрел противника по макушке.
- При чем тут липовые оценки? Кто говорит о них? У нас, знаете ли, последнее время за дутые проценты... Вы должны учить, но учить всех, учить так, чтобы двоек не было вообще. Поймите, что журнал - это также и оценки, выставляемые учителем самому себе...
- Да, конечно. Но трудно учить, если в классе нет дисциплины.
- Знаете, Игорь Петрович, трудно не вам одному. Всем трудно...
- Но не у всех есть такие типы как Сердюк. Сегодня он опять сорвал мне урок. - Тут Игорю Петровичу показалось, что глаза директора подернулись тоской. - Я очень прошу вас убрать его из класса...
- Ладно, - вздохнув, сказал директор, - что-нибудь постараемся придумать. Но и вы поищите какой-нибудь подход...  Ведь Мария Павловна с ним справляется...
- Мария Павловна его просто боится и потому не трогает...
       Ну как же надоел Марку Сергеевичу строптивый физик! Просто словами не выразить... - Хорошо, хорошо, идите, вы уже опаздываете на урок... И вообще, смотрите лучше за собой: между прочим, на вас жалуются родители многих учеников. Да-да, не делайте удивленного лица: по их мнению, вы совершенно не готовите ребят к вузу...
- Я стараюсь учить их, а не натаскивать.
- Не знаю, не знаю. Пока вижу лишь то, что ваши классы характеризуются самой низкой успеваемостью. Убедительно вас прошу: постарайтесь, чтобы в этой четверти не повторилось то, что было в прошлой.
Игорь Петрович закрыл дверь и заспешил на урок, У него стала болеть голова, и особенно правый висок.


...Капель, капель, капель... Тепло на солнце, и в груди что-то теснится: какая-то неясная грусть, что-то сладкое, нежное, зовущее куда-то, - первые дни весны, первые дни марта, пришедшего на смену февралю.И будут еще,  быть может, холода и снег, - но уже была весна, и она вновь придет, еще более властно заявит о себе, еще жарче согреет землю: пусть не старается холод выморозить из вашей памяти воспоминание о ней: раз пришедшую весну уже не забудешь.

Весною Игорю Петровичу становилось особенно тоскливо, словно вместе с солнцем просыпались все его несбывшиеся мечты и начинали ворочаться где-то глубоко-глубоко, в душе, раня, теребя, тревожа ее; просыпалось, всплывало в памяти что-то такое, о чем он предпочитал не думать... И тогда он особенно сильно ощущал свое одиночество.
"Как же так, - думает Игорь Петрович, сидя в вагоне метро. - Когда я стал неудачником? Почему стал им? Почему? Почему меня никто не любит? Прошла жизнь. Прошла совсем, глупо, бестолково. Я - учитель. Скажи мне это кто-нибудь в институте, я бы обиделся... На что? Лучше было быть хорошим учителем, чем неудавшимся гением... Теперь понимаешь это. Понимаешь, когда уже ничего нельзя вернуть назад..."
Напротив едут два модно одетых парня и девушка. Один парень, в красной, ладно сидящей рубашке что-то рассказывает. Все смеются.
"Бот так они едут. Домой. Нет никаких забот, все ясно, все впереди... Но когда же, когда становятся они одинаковыми, спокойными... Может быть, когда женятся?" - Игорь Петрович отводит взгляд в сторону: девушка заметила, что он слишком внимательно смотрит, и, приняв это на свой счет, изобразила на лице нечто среднее между презрением и удивлением: эдак раскрыла глаза пошире и повела ими слева-направо и вверх, подняв одновременно брови.
"Ну вот, превращаюсь в старого донжуана. Только еще этого не хватало..." Бедный Игорь Петрович! Он действительно уверен в том, что женщины не замечают, как он смотрит на них... Бедный Игорь Петрович! из него не получилось бы донжуана и двадцать лет назад: не вышел он ни характером, ни наружностью. А теперь он просто боится женщин, хотя и не признается в этом никому, даже самому себе.
Девушка в синих джинсах и ребята вышли на остановке, и она оглянулась и почему-то подмигнула Игорю Петровичу. Двери закрылись, и вагон с ним поехал дальше, прочь от веселой девушки, но мысли остались с Игорем Петровичем, и в мозгу его, минуя строжайшие запреты, всплыло прошлое.
Винный отдел полон народу. Игорь Петрович пристраивается в хвост длинной очереди. Когда-то он боялся, что его увидит кто-нибудь из знакомых, теперь - нет. Привык. Он быстро прячет заветную "3,62", чувствуя знакомую дрожь во всем теле, во внутренний карман своего старого осеннего пальто. Все же оглядывается: мало ли, вот так один раз чуть не столкнулся с Ирочкой. Но нет, все в порядке, его никто не разглядывает, никто на него не обращает внимания, и люди, совершенно не смущаясь, покупают такие же бутылки.
В соседнем отделе Игорь Петрович берет банку шпрот по девяносто две копейки, потом колбасу. Выходит из гастронома и идет в булочную.
Живет Игорь Петрович на небольшой, довольно тихой улице в старом пятиэтажном доме. На лавочке у пахнущего кошками темного подъезда вечно сидят старухи, что-то обсуждая, греются на солнышке и рассматривают проходящих.
После третьего этажа сердце начинает бешено колотиться, гулко и больно отдается в висках. Еще через пару минут Игорь Петрович, с трудом сдерживая дыхание, отворяет облезлую дверь на пятом этаже. Лампочка в прихожей светит еле-еле, не то по причине пыли, обильно устилающей ее поверхность, не то по причине малой мощности - жесткая экономия, введенная настоянием соседки. В конце коридора, где находится комната Игоря Петровича, совсем темно. Он сталкивается с соседкой, роняет на пол колбасу и хлеб, что-то бормочет, нагибаясь...
Соседка - упитанная вдовица лет шестидесяти – буркает под нос неопределенно и шествует дальше по коридору на кухню. Там она раздраженно гремит кастрюлями... 
Вчерашние пельмени расплылись, потому что он забыл положить их за окно. Днем вода капала с крыши и теплое ласковое солнышко освещало серый от грязи и старости подоконник, пробивалось сквозь мутное, составленное из нескольких битых стекол, окно, и вся убогость домашнего хозяйства Игоря Петровича становилась еще виднее, проржавевшие эмалированные кастрюли еще неаппетитнее...
Он выбрал одну, показавшуюся ему почище, подошел к раковине и кое-как смыл остатки гречневой каши, налипшей на края кастрюли. Расплывшиеся пельмени сначала не хотели вылезать из коробки, потом - отлипать от ложки. Когда же они все-таки оказались в кастрюле, то представляли собой малосимпатичный ком, частью плававший на поверхности, частью затонувший. Игорь Петрович почувствовал резь в желудке, испорченном долголетней холостяцкой жизнью, проглоченными кое-как завтраками и, пожалуй, вот такими пельменями. Есть одновременно и очень хотелось и не хотелось, и вообще: что-то было так все плохо, что он с трудом подавил желание запустить кастрюлькой в окно...
Игорь Петрович, царапая пальцы о пробку, открыл бутылку. Налил водку в стакан и быстро, судорожно передернув кадыком, выпил. Те несколько секунд, в течение которых водка проходила по его гортани, спускалась комком по пищеводу, он испытывал к ней сильное, до тошноты, отвращение. Но затем ему становилось тепло внутри, у желудка, и приятное чувство разливалось оттуда, сначала тронув мозг и не оглушив, а наоборот, как бы прояснив сознание. Становилось хорошо, ах, как хорошо становилось!
Но затем ему вдруг взгрустнулось, нахлынули воспоминания. Игорь Петрович полез в письменный стол и достал из нижнего ящика толстую стопку начинавшей желтеть бумаги. Это была его диссертация, вернее то, что должно было стать диссертацией. Ему доставляло удовольствие смотреть на эту стопку, ощущать B руках ее тяжесть. "Вот, - думал он, - ведь я не то что, нет, не дурак: ведь мог же, мог! И все верили, что мог... И она тоже думала, что у меня большое будущее. Я еще доведу все до конца. Все еще можно поправить, надо только сесть, взяться за работу..."
Он снял верхний лист и несколько мгновений вглядывался в физические формулы, которыми пестрели листы. Математические выкладки и ряды символов будили в его мозгу воспоминания: совсем недавно, кажется недавно, он думал над этим день и ночь, вот эти интегралы были всем для него. Сколько он промучился, чтобы вывести вот эту формулу...
...Так случилось, что Игорь Петрович не смог проверить контрольные 8"А" недели полторы, а проверив, совершенно расстроился: лишь трое-четверо могли получить четверки, да и то с натяжкой, не меньше же двадцати могли рассчитывать лишь на двойки.
На уроке Игорь Петрович не стал объявлять результаты контрольной. Он сказал лишь, что в целом ее написали неважно и что поэтому у Сердюка, Ереминой и Бобцова выходят в четверти двойки, если же они не хотят их получить, то должны остаться сегодня после уроков и ответить ему материал за всю четверть.
Когда занятия кончились, Игорь Петрович прождал около получаса, но все же дождался всех троих. Потом они еще долго делали вид, что готовятся. Наконец это надоело Игорю Петровичу, и он вызвал Еремину.
Минут пятнадцать ушло на то, чтобы убедиться, что она удивительным образом пробездельничала целую четверть, а может, все предыдущие восемь классов, не усвоив из курса физики решительно ничего. Игорь Петрович не выдержал.
- Идите, надо же знать хоть что-нибудь. Подготовьтесь дома.
- Я знаю, - робко поведала Еремина.
- Ничего ты ровным счетом не знаешь!
- Знаю.
- Что? Ну, скажи что, я тебя это и спрошу.
Поскольку Еремина действительно сама не знала, что она знает, то единственное, что ей оставалось, это пустить в ход женское обаяние. Она заплакала.
- Я вас очень прошу, ну пожалуйста, - она неожиданно всхлипнула, и по щекам у нее покатились слезы, размывая густую тушь, покрывавшую ресницы.
Игорь Петрович растерялся.
- Ну не надо, ну что ты, - он поднялся со стула, и вся его неприступность разом слетела. - У тебя есть платок?
             Еремина почувствовала, что находится на верном пути и заревела еще сильнее. Игорь Петрович взял у нее платок и побежал мочить в подсобку.
- Да, - говорила Еремина, размазывая слезы по щекам, - а меня теперь из-за этой двойки на хлеб и воду посадят...
- Не может быть! - искренне изумился Игорь Петрович. Еще некоторое время он колебался, а затем его сердце не выдержало, и он отпустил Еремину с миром, исправив в журнале ее двойку. Угроза голодной смерти перестала витать над Ереминой, и она, вполне довольная и вновь жизнерадостная, выпорхнула в дверь, причем о прошлом напоминали лишь грязные разводы на щеках.
Затем настала очередь Бобцова,  который тоже кое-как вытянул на двойку с плюсом,   интерпретированною Игорем Петровичем как тройка. Вошел Сердюк. Спустя минут десять, Игорь Петрович отчаялся   добыть из него хотя бы крупицу знаний и вынужден был сдаться.
Сердюк   как будто не очень огорчился и ушел. Игорь Петрович с журналом под мышкой отправился в подсобку, чтобы выставить там четвертные: в классе курить не полагалось, а в подсобке, служившей личной резиденцией учителя физики, это можно было делать.
Итак, Игорь Петрович положил журнал на столик, заваленный различными колпачками, весами, трубочками и прочим хламом, закурил папиросу и сел на стул. Как вдруг дверь в подсобку приоткрылась и вошел Сердюк. Он вошел как-то нерешительно, и Игорь Петрович почему-то почувствовал беспокойство.
- Что тебе, Сердюк?
- Игорь Петрович, не ставьте двойку.
- Но ты же ничего не знаешь. Я же спрашивал - ты не ответил, сам виноват...
Сердюк насупившись молчал. Молчал и Игорь Петрович, и потому, что Сердюк молчал и не уходил, словно разговор не был кончен, Игорь Петрович почувствовал недоброе.
- Иди, ты мне мешаешь.
Сердюк молчал и не уходил.
- Я кому говорю, - не очень уверенно приказал Игорь Петрович, вдруг почувствовавший страх перед широкими плечами Сердюка, его толстой шеей и крупными руками, которые тот сжал кулаки.
- А я тебе говорю, гнида, - прошипел, краснея, Сердюк. - Изувечу, и никто не докажет. Ну, - он шагнул вперед. - Я кому говорю, поставишь ты мне тройку или нет?!
Игорь Петрович увидел совсем близко его глаза, полные тупой ненависти, и понял, что Сердюк действительно ударит. И еще Игорь Петрович понял, что не справится с ним, и побледнел. Времени на раздумья не оставалось, и он, отодвинувшись, пробормотал:
- Ах, вот ты как... Ты...
- Ну, - угрожающе процедил Сердюк. Игорь Петрович взял ручку и поставил тройку.
Сердюк разжал кулаки и пошел к двери. Обернулся и сказал уже довольно спокойно:
- И запомни: если о нашем разговоре от тебя кто-нибудь узнает, то ты все равно ничего не докажешь, а тебе потом будет, понял? - И вышел.
Игорь Петрович еще долго сидел и курил папиросу за папиросой, тщетно пытаясь успокоиться. Он не мог прийти в себя от обыденности, простоты пережитого унижения, от стыда, что испугался, от сознания собственного бессилия, от ужаса, что такое возможно.
Он вышел из школы и съежился в своем старом пальто, хотя на улице было совсем не холодно. У дверей школы стояли Бельцева,  Кремнева, Еремина и Сердюк с Бобцовым. Когда Игорь Петрович вышел, Сердюк что-то сказал Бобцову,  и они нагло взглянули на него; Игорю Петровичу показалось, что Сердюк ухмыльнулся.
              Игорь Петрович отвел глаза в сторону и зашагал по улице. Жалкий неудачник, смешной, чудаковатый учитель физики, который тоже когда-то мечтал сдвинуть с места горы, но так и не сдвинул, а теперь служил посмешищем маленьким безжалостным дикарям.
И кто знает, сколько ему подобных, запахнув поплотнее свои старые пальто, отправляются после работы домой или за водкой, никому не нужные и никем не любимые...  И кто знает, не будут ли его сегодняшние мучители через двадцать лет стоять у пивного ларька, выпрашивая мелочь на кружку, смотреть мутными глазами и осыпать благодарностями щедрых...

Ноябрь1973- июль 1974 гг. г.Москва