Десятилетний чеченский синдром

Витя похож на моего сына. Такой же высокий, тощий, носатый. В палате военно-медицинской академии шумно, к больным пришли родственники, работает телевизор. А Витя спит, в наушниках стрекочет какой-то ансамбль. Мама, Марина Владимировна, наклоняется к нему, начинает тормошить:

- Сынок, сынок…

Он долго не может проснуться, мотает головой. Потом открывает глаза и долго смотрит на мать, как будто не может узнать. А глаза – измученные, выжженные болью. Не дай вам Бог увидеть такие глаза.

Витя таким вернулся из Чечни…. 


Блицкриг

Язык у министра обороны Паши по кличке Мерседес был без костей. Обещал справиться с Чечней двумя десантными дивизиями.

Спустя три месяца после начала  войны, в феврале 95-го в Грозном шли тяжелейшие, кровопролитные бои. Чеченские боевики дрались за каждый дом. Применяя танки,  БТР, БМП, артиллерию, в том числе и реактивную. В отличие от российских солдат, чеченцы знали, за что они сражаются. Только к концу февраля федеральным войскам удалось окончательно блокировать Грозный. Город лежал в руинах. Под которыми были дети, взрослые, старики. Неважно, какой они были национальности. Это были люди. Мертвые люди.

И началась эта война не декабрьским наступлением наших колонн на Грозный. А с невиданного позора ноябрьского штурма. 26 ноября 94-го года местная оппозиция во главе с Умаром Автурхановым уже пыталась с помощью танков и бронетранспортеров захватить город. Бронемашины повели в бой завербованные офицерами ФСК российские офицеры и сержанты. Бронетехника была встречена по классической схеме городских боев: шквальным огнем в упор. Из гранатометов, замаскированных орудий. И запылала факелами. В плен попали десятки российских офицеров и сержантов, от которых Грачев  открестился. «Это не наши!»
Кровавый итог этого штурма командование объединенной группировки федеральных войск  проигнорировало. И новый штурм Грозного был намечен на 31 декабря, хотя сил и средств для этого явно не хватало. Руководил операцией все тот же Грачев. Куда он при этом подевал свой афганский опыт, в какое место засунул – неизвестно. Масштабная войсковая операция готовилась настолько поспешно, что ей, как свидетельствует генерал- полковник Геннадий Трошев, даже не успели дать название. Самая мерзкая разгадка трагедии может быть в том, что 1 января у министра Грачева день рождения. Взятие Грозного должно было стать подарком, эдакой дымящейся бонбоньеркой.

В Москве под бой курантов пили шампанское. Грозный в ту новогоднюю ночь стал кромешным адом. Вновь пылали колонны бронетехники. Между нашими подразделениями практически не было взаимодействия. Не было связи. Не было топографических карт. А те, что были, ни к черту не годились: устаревшие, образца 1980 года. Штурм закончился большой кровью. Погибли и пропали без вести более полутора тысяч солдат и офицеров.


Спасите наших сыновей!

Решения о начале войны, штурмах принимается в узком кругу. И дети этих высоких персон не лежат потом обугленными на улицах разбитого города. За десять лет через войну, которую очень долго и войной то не называли, прошли десятки тысяч россиян, получивших «чеченский синдром». Что это такое российскому обществу еще предстоит понять, оценить и прочувствовать. Достаточно несколько дней поработать в региональной общественной правозащитной организации «Солдатские матери Санкт – Петербурга», чтобы понять – «чеченский синдром» – не выдумка журналистов, правозащитников. Это искалеченные судьбы, надломленная психика, травмы, которые будут напоминать о себе десятилетиями.

Листаю папки, читаю неровные строки обращений, написанные мамами, бабушками, сестрами, самими солдатами. Иной солдат фамилию свою пишет с трудом, печатными буквами. Бросается в глаза, – в Чечню попадают в основном парни из неполных семей, за которых некому вступиться, некому отстоять. Многих отправляют насильно, обманом. Иной раз кажется, что такого просто не может быть. Никиту Арефьева из поселка Пушное Выборгского района Ленинградской области призвали в погранвойска ФСБ. Он участвовал в боевых действиях. Стрелял, и в него стреляли. Парень учился во вспомогательной школе, во втором классе сидел три года. Состоял на учете в психоневрологическом диспансере. Но  в армию был призван без обследования психиатра. Отец – инвалид I группы, сестра – II. Отец тяжело заболел, и Никите дали отпуск. В доме не было света, – отключили за неуплату, почти не грели батареи. Парень хлебнул в боях такого, что постоянно твердил – «лучше застрелиться!». В часть он решил не возвращаться.

- Как же могут такого призывать в войска ФСБ? – спрашиваю Эллу Михайловну Полякову, председателя «Солдатских матерей».

- Это происходит сплошь, и рядом, - отвечает она. – В ФСБ таких любят, любой приказ исполнят. А случись судебное разбирательство, – какой с него спрос? Состоял на учете в ПНД.


Витек

Среди обращений родственников солдат, попавших в Чечню, натыкаюсь на одно, к которому приложено письмо. От солдата Виктора Лебедева, кинолога-минера из подразделения ФСБ. Он закончил 11 классов, месяц не доучился в театральном лицее. В октябре 2004 года ему исполнилось двадцать лет. В декабре этого года – аккурат к десятилетию чеченской войны его должны были демобилизовать.

«Привет всем! Боевых действий здесь нет, все тихо, спокойно т.к. всех чехов уже перебили. Грозный разбит наглухо, вот бы вам посмотреть на него с вертушки, очень красиво, дома 5 – 9 этажные стоят угробленные, восстановлению не подлежат, даже видны дыры в стенах от снарядов. Мне все это очень хорошо видно, это все равно, что вы из моей маленькой комнаты посмотрите на купол Константиновского дворца. Вот так и я от ворот КПП вижу Грозный, но я этим не горжусь, мне эта Чечня за полторы недели надоела». Письмо было написано в июне 2003 года.

Я позвонил солдату домой, хотел узнать, что он сейчас думает о «чехах», разбитом Грозном и этой войне. Трубку подняла мама – Марина Владимировна.

- У нас беда, - сказала она. – Витя подорвался на мине, лежит в госпитале имени Бурденко в Москве. Он парализован. До груди.

В семье у Марины Владимировны и прадед, и дед – все были офицерами. У Витиного отца тоже было много военных в семье. Младший сын мечтал о военной карьере. Но в армию попал старший – Витя. Призвали в воинскую часть под Дмитров, в кинологическую службу. Взвод саперов – разминеров.

- Двадцать восьмого мая 2004 сын подорвался на мине-растяжке, - тихо рассказывает она. - Рано утром второго июня раздался у нас в доме звонок. У меня сердце екнуло. Сестра милосердия сообщила, что сын ранен. Но в госпитале имени Бурденко сыну практически никакой помощи не оказали. После шести месяцев, что он там отлежал, я услышала, – у вас есть два года, за которые вы что-то сможете сделать. Что успеете восстановить – это и останется на всю оставшуюся жизнь.

Когда я его увидела в госпитале, поняла, что такое чеченский синдром. Не узнала своего сына. Из нежного, доброго парня он превратился в ежа. К нему не подойти. Не разговорить. Он тут же замыкается, выставляет иголки. О том, что произошло, о том, что пережил он, говорит только с теми, кто был на войне. Шесть месяцев езжу в Москву, в госпиталь. Потеряла работу. Пытаюсь хоть какие-то деньги, которые он заработал в армии, вернуть. Но столкнулась с государственной машиной. Они утеряли документы о переводе Вити на заставу в Калиновскую. Командир уже сменился. Как такое могло получиться? Ведь это же армия, а не бригада шабашников? Или все сделано для того, чтобы денег не платить? Таких, как моего Витю, называют спинальником. От таких уходят жены, от таких отказываются матери. Нет для таких как мой сын нигде специальных порогов, чтобы съехать. Ни у магазинов, ни у почты, ни у собеса. В госпитале имени Бурденко я увидела людей, которые по 15 лет провели в инвалидных колясках. Они ненавидят страну, которой были нужны, пока были здоровы. Нашему младшему сыну скоро 18 лет и он рвется в Чечню отомстить за брата. Говорит – надо отдать долг России. Господи, какой долг? Я уже и к военкому ходила, – не забирайте младшего. Он в Чечню рвется. Он мне ответил: на любые липовые справки я закрою глаза, но если сам напишет заявление, возьмем.

Я вырастила здоровых мальчиков, у меня обида. Если страна послала моего сына на войну, и там с ним случилось такая беда, – помогите! Он служил России, – так помогите ему. Получается замкнутый круг. Жить не на что. Если я пойду на работу, некогда будет заниматься сыном. Помощи нет ни от кого. Путевку в санаторий Вите дают, денег на сопровождающего – нет. И я прошу Христа ради, дайте денег на противопролежный матрас, мальчика замучили пролежни. И вынуждена искать на помойках поролон, что-то мастерить, проделывая в нем дыры.

Может быть, эта мука нам с мужем и по заслугам? Но не знаю, за что нас так Бог наказывает. Нас и Витю.

Сейчас Виктора Лебедева из госпиталя имени Бурденко выписали. Меньше чем за месяц провели медико-социальную экспертизу и тут же отправили домой. Но никакой страховки родители получить за искалеченного сына не могут. Не могут получить и пенсию. В местном военкомате никак не могут правильно оформить документы. На последние деньги мать ездит в Москву, а ей там отвечают – на ваших документах не те печати. А парня опять скрутили сильнейшие боли, и он попал в реанимацию военно-медицинской академии. Когда его перевели в обычную палату, мы с его родителями поехали к нему. 

Он рассказал, как командир заставил их написать рапорт о «добровольной» отправке в Чечню. Оказывается, в подразделениях ФСБ это делается просто.

- Если бы не написали, их подписали бы за нас, - спокойно говорит Витя. - Потому что у нас был один парень, у него мать одна, отца нет. Брат погиб. Он отказался писать рапорт. Его насильно подняли в четыре утра, он собирался со слезами на глазах, вырывался, отмахивался, но его насильно одели и засунули в автобус. И он полетел. Мы понимали, что отказываться бессмысленно.

Виктор скупо рассказывает о том, как воевал, как не прилетела за ними вертушка, когда они были высоко в горах. И они выбирались своим ходом, днем изнемогая от жары, ночью замерзая от ледяного ветра. Без еды и воды. Как, не выдержав, солдаты падали. Упавших несли на себе те, кто еще мог идти.

- Говорят ли в войсках, – что мы там, в Чечне делаем?

- Задача там стоит такая: расчистить полностью Кавказ, если еще есть, как их называют - кровники, в горах которые сидят, их уничтожить, чтобы устроить мирную жизнь, чтобы могли бегать дети. А кровники не дают, они постоянно прячутся, их  становится все больше и больше. Но во многом, конечно, виноваты наши русские офицеры. Я даже слышал одну историю, как наши русские офицеры изнасиловали девочку-чеченку, убили многих в семье. Брат девочки двенадцатилетний мальчик продал мотоцикл, купил автомат и ушел в горы. А девочка надела пояс шахидки, и пошла взрывать блокпост. 

- У тебя ощущение, что война вот-вот кончится или будет тлеть?

- Она будет там идти постоянно. Постоянно из-за нас и из-за них. Простой солдат не полезет обижать мальчишку, руку на девчонку не поднимет. А вот зажратые офицеры – им уже и деньги платят, у них уже все есть, они - натворят дел, а солдаты потом расхлебывают. Поэтому война там никогда не кончится. Они всегда будут минировать. Каждый чеченский пацан может сделать такую мину, что наш военнослужащий, отслуживший пять – шесть лет сапером, никогда не видел такой.

Витя вынул пачку сигарет, пальцы его дрожали. Он медленно покатил на своей инвалидной коляске по больничному коридору.

Мать сказала:

- Я ненавижу эту страну. И ненавидеть я ее стала после того, как они сделали такое с нашим сыном. Сына заранее обрекли на мрак, на социальную дезадаптацию. Как жить дальше?
Отец добавил:


- Я все время думаю, как мы с женой будем умирать? Зная о том, что наш сын в таком состоянии. Кто ему поможет? Кто сходит в магазин за хлебом? Некому. Абсолютно.


Паша

Валентина Иванова обратилась за помощью к «Солдатским матерям», когда от безысходности дошла до полного отчаяния. Вместе с младшим сыном она была готова убить старшего.

- Когда Павлу пришла повестка из военкомата, я была не против, чтобы он отслужил в армии, - вспоминает она. - Мы были так воспитаны, – кто-то должен защищать родину. У меня брат отслужил в армии. И я, глупая, считала, там – дисциплина, сыну это пойдет на пользу. К тому же нас заверили, – дети из неполных семей в Чечню не попадут, будут служить в нашем округе. Я и поверила. Мой Паша не был пай-мальчиком, учился плохо. Когда мы  с мужем развелись, ему было десять лет. Он тогда ушел из дома. В 16 лет украл вместе с другими мальчишками бензин. Попался. Судимость.

О том, что сына увезли в Чечню, я не знала. Хотела поехать к нему в Печенгу на день рождения, подарок приготовила, гостинцев, а мне по телефону ответили, – он отправлен в другую часть. В какую, когда? Не говорят. Стала бомбить их телеграммами. Наконец, командир письмом ответил, – переведен в Москву. А от своих родственников, которым Павел позвонил, узнала, что он лежит в госпитале. В Ханкале. Что контужен. Бросилась в наш военкомат, – помогите найти сына, мне в ответ - мы розысками не занимаемся, ищите сами. Поехала в областной, оставила заявление на розыск. И только тогда мне ответили, что сын находится в Чечне, в инженерно-саперных войсках. В начале февраля 2002 года Павел приехал, сказал, что ему после госпиталя дали отпуск. Что лежал там с сентября. Но приехал почему - то без проездных документов, отправить обратно не на что. Три раза обращалась к военкому, он мне ответил – это ваши проблемы. Насобирала сыну денег на билет до Владикавказа, друзья помогли. Но он доехал только до Москвы. Вернулся, – никакой. Я снова в военкомат, – что делать? Мне ничего не ответили. А в часть Павел решил не возвращаться.

Он после Чечни стал такой, такой... Скоро три года, как он оттуда вернулся, но по ночам спать не может, засыпает только тогда, когда кто-то в доме уже встал. Первые полгода постоянно пил. Я выбирала моменты, спрашивала – сынок, почему? Он – мама, мне так легче. И ничего о Чечне не спрашивай, не трогай эту тему! Я жить не хочу, сам от себя устал.
Рядом с нашим поселком карьеры. И там днем и ночью гремят взрывы. Он  услышит, накроется одеялом, начинает метаться по дому как безумный. Мимо него не пройти – вскакивает, валит с ног, заламывает руки. Не дай бог кому-то из соседей задеть его в подъезде, проходя мимо. Споткнется о стул, – разобьет в щепки. Стал каждый день жестоко избивать младшего брата. Ни за что. Я их постоянно разнимала. И мой младшенький ушел – я в дурдоме жить не буду! Ведь я фельдшером работаю на «Скорой», на вызовах навидалась всякого. Но тут просто не знала, что делать, как реагировать. Не выдерживала, взрывалась. Заболела, три недели бюллетенила, до сих пор сижу на успокоительных таблетках.

Сколько раз просила Пашу, – поедем в больницу, там тебе помогут. Он – никуда я не поеду! А у нас в поселке никакого психолога, к кому можно было бы обратиться за помощью, нет. И мы с младшим моим сыном дошли до такого состояния – на грани истерики, что были готовы убить Пашу.

Никому он все это время был не нужен. И никто его не искал. В августе 2003 года к нам домой приехал посыльный узнать о месте нахождения Павла. Потому что он числился без вести пропавшим. Его обследовали в больнице, сказали – тяжелые последствия травм. Не только психологического характера, но и органического – следствия ушибов, тяжелых травм головного мозга.

Следователи Выборгской прокуратуры послали на обследование в военный госпиталь, и там ему поставили диагноз – годен к службе, физическое здоровье сомнений не вызывает. Сын утверждает, – он был контужен. А по документам, которые я сама передавала начмеду госпиталя в Выборге, написано, что он 5 месяцев лечился в госпитале в Ханкале от микоза половых органов. Но это же – бред! Когда Паша узнал о таком диагнозе, мне стоило большого труда успокоить его.

Прикомандировали к воинской части, но я сама забрала его оттуда, потому что там доведут его до самоубийства. Или убийства. Он ведь непредсказуем. Сейчас против моего сына возбудили уголовное дело. Скоро будет суд. И грозит ему восемь лет за дезертирство.
В нашем поселке уже был случай, когда парень, вернувшийся из Чечни, убил человека. Это Алеша Соловьев, он служил вместе с моим Пашей в той же воинской части. Он тоже из неполной семьи, до армии был идеальным, послушным мальчишкой. После убийства опомнился, сам пришел в милицию. Уверена, что всем, кто возвращается из Чечни, нужна психологическая поддержка. И обязательно психологическая поддержка нужна семьям, куда вернулись такие ребята, как мой Павел. И эта помощь, поддержка нужна надолго. Может быть, на всю жизнь. В Кремле хотят продолжения войны в Чечне – пусть тогда набирают туда служить по контракту, почему туда обманом отправляют наших мальчиков? Если моего сына военные все же не комиссуют, "Солдатские матери» меня в беде не оставят. Я не сдамся, буду бороться за Пашу, писать всюду.

PS. В конце декабря прошлого года Путин в Германии встречался со Шредером. У резиденции их поджидали манифестанты. На лозунгах было написано: «Прекратите войну в Чечне». Путин ответил на немецком. «Мы прочли ваши лозунги. Но войны в Чечне нет. Уже три года как войны там нет».
  (Материал опубликован в 2005 году в журнале "Посев". На одиннадцатом профессиональном конкурсе журналистов "Золотое перо" в Санкт - Петербурге выдвинут на номинацию "Печатные СМИ: лучшая публицистическая работа")