Месть Махи. 15 гл. Памятник. Снова Дед

15. ПАМЯТНИК.  СНОВА ДЕД

3 сентября. Среда. День и вечер


От следователя я ничего нового не узнал. Единственное, что суд над Кирпичом назначен на завтра, четвёртое сентября, на десять ноль-ноль. Проходить будет при открытых дверях в ДК им. Паркоммуны. Громов вручил повестку и отпустил.

Часы показывали полчетвёртого. Погода стояла совершенно летняя. Не зная, что ещё предпринять до возвращения с работы Вячеслава, я не спеша двинулся по местному бродвею. Ноги принесли меня к баклановскому дому, и я решился зайти к Коляну: всё равно, рано или поздно, надо будет выяснять отношения. На стоянке у подъезда, блестя лаком, стояла огромная чёрная «Чайка». В салоне молча сидели два битюга и даже не курили. Внимательно, с ног до головы, меня осмотрели. Я про себя это отметил, но не придал факту значения. Мало ли, кто ещё проживает в этом шикарном доме.

Поднимаясь по знакомой лестницей, чисто убранной, как и в прошлый раз, и как, наверное, всегда, я притормозил на площадке с почтовыми ящиками. Замочки на них были сплошь импортные, но в дужках ячейки со знакомым номером торчала лишь скрученная проволока. Видимо, всё же, и здесь замки периодически уводили. В Коляновой щели что-то белело, и я не мог не захватить приятелю корреспонденцию. Из увесистой пачки с «Правдой», «Владимирской правдой», «Англией» и «Огоньком» выпал конверт. По штемпелю, письмо было из Симеиза, и мой мотор застучал учащённо. Отправлено 28 августа, прибыло – второго сентября. Четыре дня шло, день – на почте. Только что сунули. Ужасно захотелось вскрыть - вспомнил что Дед уехал, но решил не гнать лошадей, просто взять с собой и действовать по обстоятельствам. Насчёт газет с журналами передумал -  сунул назад в ячейку.

На звонок дверь открыл пожилой мужчина с окладистой бородой, холёный с ног до макушки, как ассирийский шеду. От него так и пёрло респектабельностью и терпким импортным одеколоном. Первая мысль: я ошибся квартирой. Затем догадка - это Бакланов-папа собственной персоной! Неужели, он такой - главный враг? Я не был готов и растерялся.

– Ба-а! – пророкотал бородач, поправляя пояс на длинном халате, и подняв руки на ширину плеч в мою сторону. Но при этом как-то так развёл ладони, что чувствовалось: это просто символ лёгкого удивления, тёплого приветствия и вежливого радушия. Во всяком случае, броситься к нему в объятия никому бы в голову не пришло. – А это, никак, младший Стоевский пожаловал! Сын моего друга и друг моего сына! Проходите, проходите, молодой человек.

Его сдержанная радость от созерцания моей персоны не казалась ни преувеличенной, ни фальшивой, и я, если б не знал о его гнусной сущности, мог поверить в искренность. То был высший класс высшей школы мастерства.

– Николя! – крикнул Бакланов-папа в нутро квартиры. – К вам Евгений Николаевич. Будьте добры принять.

Откуда-то сбоку выполз жалкий, взъерошенный Баклан. Разительный контраст с отцом. Он потёр глаза, молча взял за рукав и втащил в комнату. Буркнул: «Ща умоюсь» и скрылся в туалете. Я плюхнулся в кресло и стал обдумывать план колянова «допроса», но не успел: на пороге вырос «папа» с подносом в руках. Поставил его на журнальный столик передо мной.

– Кофе со сливками. Круасаны. Сыр. Масло. А, может, что поплотнее? Проблем нет.

Его голос звучал изысканно благородно, не самодовольно, не медово, а с долей тонкой самоиронии. Голос сильного, доброго, спокойного человека, знающего себе цену.

– Спасибо, Сергей Ильич, – хорошо, что я, пока сидел, взял себя в руки, и даже вспомнил, как зовут этого великосоветского льва. – Я уже… Не беспокойтесь. - Жрать хотелось, как из пушки.

– А уже свершилось, Евгений Николаевич. Чего ж теперь беспокоиться? Кстати, давно уже не приходилось самому ни за кем ухаживать. Мне за удовольствие. Может, коньячку? Бренди?

Он непременно хотел меня разговорить, но я мечтал об одном: чтобы он поскорей закрыл за собой дверь.
– Благодарю. У меня скоро важная встреча.

Вошёл мокрый Колян, натирая чёрные снова кудри полотенцем. Схватил с подноса булку.
– Пап... – досадливо сморщившись, протянул он.

– Вы позволите мне вас покинуть, господа? Кое-что необходимо срочно сделать, – произнёс академик и вышел, прикрыв дверь.

Я почувствовал облегчение. Кофе остыть ещё не успел, и здорово меня укрепил. Не хуже, чем три бутерброда с сыром и два с ветчиной. План подготовить не удалось, и я просто бросил Коляну на колени вынутое из ящика письмо. Он быстро вскрыл конверт, прочёл, и вдруг весь перекосился.

– Ну, что нам пишут из Янины? – поинтересовался я и нахально выхватил листок из дрожащих рук бывшего приятеля. Каким-то шестым чувством понял: там такое важное, что надо пренебречь приличиями. Успел: Колян был настолько ошарашен, что не успел среагировать.

– Вот сука! Тварь вонючая! Неужели я столько лет жил с такой проб...ю, Джек?!

Я побежал глазами по первой строчке: «Привет, Швабра! Тебе вникать не обязательно. Просто передай Старику: КИНО У МЕНЯ. СТО КУСКОВ…», но дальше не успел – Колян выхватил письмо.

– Колян. Ты помнишь, что сказал мне в день «маскарада» о той кассете? – сухо спросил я. – Ну, что Маша её «нарочно поставила»... Ты знал тогда о шантаже?

Бакланов поднял на меня красные, злые глаза, которые смягчились не сразу. Он оглянулся через плечо на дверь и, понизив голос, сказал:

– Нет, Джек. Клянусь. Знал только, что у Таньки с Махой какие-то секреты… Но ведь я честно тебя предупреждал: не лезь к Махе…

– Ну, ты даёшь! Жена полгода в такие игры играет, а ты ничего не видел?

– Да она темнила, ты же знаешь!.. Ну, дела… Старик какой-то…
Колян прочитал письмо ещё раз и разорвал его в мелкие клочки.

– Зачем, Колян?! Его в милицию надо!

Колян хмуро на меня глянул, сложил бумажное крошево в большую хрустальную пепельницу, поджёг и тщательно поворошил спичкой. Ответил зло:
– Ага. Разбежался. Тебе за Машку охота мстить, а мне жену ментам сдавать? Какая б ни была, а жена… Меня коллеги по партии не поймут…

– Ах, вот в чём дело! Боишься тебе политический каюк придёт?

– Хоть и так! Ты-то что из-за этой потаскухи когти рвёшь? Если с ней когда что и случилось, сто лет назад, так, наверняка, сама виновата. «Сука не захочет…»

– Слышать это дерьмо не желаю! А тому, кто Машу убил очень пожалеть придётся… Даже если не сам, а только башкой кивнул… И твоей стерве не поздоровится!

– Мне-то чего грозишь? – прервал меня Бакланов. – Иди, ищи...

Ответить было нечего. Никто не обязан на родных в ментовку стучать. Вроде бы безнравственно это. А нравственно убийц, насильников и шантажистов покрывать? Жаль важная улика уничтожена. Я вспомнил про Деда.

– Я позвоню по межгороду?

– Валяй.

Я набрал номер. Подошла мама.

– Мам, привет! Итс ми. У меня всё окей, – затараторил я, чтобы не дать ей пуститься в расспросы. – Скоро приеду. Долго говорить не могу: с чужого телефона звоню. Где наш?

Она оказалась молодцом: и ухом не повела на мою конспирацию.

– Женчик, родной! Я в курсе всего, не беспокойся. Я так рада, что самое ужасное позади... А его нет: он вчера приехал, всё рассказал и сразу уехал. Вы, разве, не виделись сегодня?

– Да я тут бегаю по делам... Ладно, Мам, всё понял. Чао! – и положил трубку, пока она не сказала лишнее: было чувство, что кто-то невидимый ловит каждое слово.

– Ну, всё? – с тоской промычал Колян и уставился на меня умоляюще. – Пойдём, дёрнем, а? Бормотушки. На природе. Перебрал я вчера немного. И позавчера. Свободу обмывал.

Я почему-то согласился. Думаю, ради дела. Его отец, когда мы проходили мимо кухни, стоял спиной, нас, к моей радости, не заметил, и мы стали спускаться. На лестнице Колян что-то вспомнил и вернулся. Догнал меня на крыльце.

Прежде с Коляном по жизни было легко. Он мог что угодно из под полы достать в любое время. С ним не надо думать ни про какие очереди. Можно не опасаться налететь на скандал и хамство продавщиц: Баклан начинал общение с ранга заведующих. Рядом с ним на улицах даже голодные глаза ментов-одиночек не так пугали.

Подтвердилось и теперь. Он зашел в тот самый «Гастроном», где когда-то я сумел пробить себе путь только углами этюдника. Но зашёл не в винную секцию. И не с главного фасада. Я остался во дворе под деревом. Вышел Колян ровно через четыре минуты с портвейном «Кавказ» и дефицитным болгарским лечо в томате. Кроме того, карманы пиджака оттопыривали батон и стакан, в котором позвякивала ложка.

Мы миновали короткий переулок и за зданием исполкома вошли в боковой вход парка. Того самого. С него начиналась, им и закончилась история моей страстной и короткой, как вспышка, любви к таинственной незнакомке. Проходя мимо этой ограды в тот первый день знакомства, я ощутил приближение любви. В этом же парке Маша мне исповедывалась. Тут нас с Коляном на следующий день арестовали. Здесь же, в ДК, где я недавно испытал несказанное блаженство, плавая в волнах музыки с любимой женщиной, завтра состоится суд над её убийцей… Как тут не поверить в рок?

Мы пристроились на пеньке в самой гуще деревьев, тех самых вязов, с клинописной корой. Вокруг пня концентрическими кругами лежали старые и свежие отходы мероприятий, аналогичных нашему: бумажные тарелки, обёртки, консервные банки, шахматные фигуры, карты, битые бутылки, но мне стало плевать на такие мелочи. Банковать принялся, по-хозяйски, Колян. Он тоже стал грустен и задумчив. До первого стакана, конечно.

Лечо оказалось очень вкусным, батон мягким. Сквозь стволы вязов, за кованной оградой, просматривалась та самая огромная площадь, для которой напрашивалось имя О.Немейера. Как всё-таки умиротворяет природа! Мои нервы начали понемногу успокаиваться. Вот, сядем мы втроём с Дедом и Сорокой и придумаем, как осуществить справедливое возмездие. А сейчас можно и расслабиться.

Но нам не дали спокойно побыть одним. Мы ещё не утолили первый голод и первую жажду, как к нашему пню нестойкой походкой подвалил потрёпанный товарищ неопределённого возраста. Зыркнув по сторонам, он таинственно прогундел:
– Насыпьте поларшина, братки… Тода кой чё скажу… Важное…

– Вали отсюда, – вежливо попросил я, сразу раздражаясь.

– Погодь, Джек, – остановил меня Колян и протянул попрошайке, полстакана. – На допей из моего. Что за «важное»?

Он всегда отличался любопытством и склонностью к подозрительным авантюрам. Потому, думается, и сунулся в политику. Браток залпом выпил портвейн и, словно по волшебству, преобразился. Глаза загорелись фанатичным огнём, и он вдруг заорал:
– Чуваки!!! Какого хрена вы здесь торчите, придурки?! Там, на площади, винище на халяву дают!!! Айда, бежим!!!

– Что ж сам-то не бежишь, на хвост лезешь? – скептически поинтересовался Колян. Хватило благоразумия. Может, успехи на политическом поприще его всё-таки ждут?

– Ну, вы, блин, чуваки, даёте!.. – изумился чудной пришелец. – Как бы я туда без дозаправки? Тут ещё метров двести! Вот теперь можно рискнуть... Да, что вы стоите!!! – вновь закричал он, выпучив, словно рыба-телескоп, розовые на красном глаза. – Не верите, што ль?!

– Что за дурь ты порешь? – не выдержал я. – Вали, куда шёл, и не мешай. Баки пополнил? Счастливого пути.

Не в меру общительный, колышущийся, как стяг на ветру, чудак покрутил пальцем у виска, но решил внять моему совету. Он даже сделал шаг. Неудачно, правда: чуть не своротил наш пенёк вместе с закуской и едва не опрокинул початую бутылку.

– И в честь чего там угощают? – никак не мог уняться Бакланов. Его и прежде можно было не кормить, дай с народом пообщаться.

– Вы чё, фофаны! – завопил мужичок из положения лёжа. Вышло глухо: земля мешала. – Ну, марсияне прям! – добавил он уже сидя, выплёвывая траву и мусор. – Сёдня ж ЧУЧЕЛО открывают!!!

Колян вдруг встрепенулся и стал в охотничью стойку. В его тёмных глазах, прожигающих какую-то мишень за моей спиной, полыхали угольные пирамидки. Я проследил линию луча. Луч упирался в центр площади Оскара. Мои обострённые чувства уловили доносящийся оттуда шум. Около огромной загадочной фигуры, исполинской зачехлённой дубиной возвышающейся над головами, столпилось полно народу. Предчувствие очередной неожиданности затомило душу.

– Наконец-то! – сдерживая порыв, выдохнул мой приятель, словно боялся спугнуть нежданную удачу. – Чуть не програкали! Разливай короче! Счас мы станем свидетелями! Два года спорили. Вот увидишь: сегодня я этих придурков накрячу, отучу со мной спорить!

Не в состоянии справиться со своим нетерпением, не дожидаясь, пока я освобожу стакан, он потянул меня к воротам.

– Чуваки, а я?! – донёсся сзади голос, полный отчаяния. – А мне? Обещали же...

– Там тебе осталось, – крикнул Колян через плечо.

Не тратя время на обходные пути, борец за окружающую среду района резал пространство площади прямо по газону. Для наименьшего урона мне ничего не оставалось, как двигаться за ним след в след. Мы смешались с толпой и начали протискиваться ближе, непосредственно к месту события. Таинственный объект был закутан в толстую грубую ткань, выгоревшую на солнце до белизны. По причудливым складкам было невозможно угадать содержимое. Не замолкая ни на минуту, Колян скороговоркой посвящал меня в историческую подоплёку предстоящей мистерии.

– С тех пор, как оно здесь появилось, никому нет покоя. Каждый день дважды мимо хожу, на работу и с работы. Крюк большой, опаздываю постоянно, но иначе не могу: вдруг без меня откроют... Как чокнулся... Прямо мистика... Есть в этой штуковине какой-то гипнотизм…

По приближению к центру нас стали пропускать гораздо менее охотно. Толпа вокруг заметно напрягалась. То здесь, то там, возникали ссоры и даже потасовки. Все чего-то ждали, очевидно приезда начальства. Я тоже начал чувствовать возбуждение и с вниманием прислушался к словам Коляна.

Прежде, оказывается, на этом месте стоял типовой монумент великому вождю пролетариата. Невзрачный, непропорционально маленький. Вдобавок, засиженный птицами до неузнаваемости. А вязюковские птицы имели отличие от других пернатых мира: их помёт ничем не смывался, даже спиртом. Коммунальщики несколько бочек потратили – безрезультатно. Хотя единственным художественным своеобразностью фигуры вождя было присутствие сразу двух кепок: на голове и в протянутой руке.

И вдруг три года назад вождь бесследно исчез. В одну ночь. А спустя год, так же внезапно, на его месте появилось ЭТО. Тогда и началась массовая истерия... Два года вокруг объекта шло «завершение благоустройства». Работяг шпыняли все, кому не лень. Они огрызались, что сами «торопятся, не знай как». Из начальственных кругов просачивались сведения, что открытие приурочено, сначала к Новому году, затем к 23-му февраля, 8-му марта. Следом повалили даты: 1 апреля, пасха, 22 апреля, 1 мая, 9 мая... На следующем Новом годе первый виток завершился, и пошёл новый. Страсти в городе накалялись. Множество глаз буравили брезент в любое время суток, люди томились неизвестностью и глухими подозрениями, и каждый имел свои соображения, связывая ЭТО с глобальными переделками прошлого и будущего. Зрелое поколение пребывало в тревоге, молодёжь – в надеждах. Старики хитро, злорадно ухмылялись.

Тучи неумолимо собирались над Вязюками, и гроза могла разразиться в любую минуту. Именно за последний год в городе стали проявляться совершенно уникальные природные феномены. Такие, например, как резкое увеличение поголовья кошек и собак, при таком же резком снижении поставок мясо-молочной продукции в область. Ежедневно на площади и прилегающих улицах стали стихийно скапливаться группы людей, оживлённо беседующих. Ставки в спорах достигли невероятных величин.

Постепенно, с разговором, мы с Баклановым продвинулись вперёд ещё дальше, до середины, но тут упёрлись в сплошную стену крепких спин. Что делается возле монумента, просматривалось плохо. Я готов был смириться, но Колян и тут нашёл выход.

– Сань! А Вовка не соврал, – крикнул он в небо, весело косясь на меня. – Там, в парке, и правда, на холяву наливают. В честь праздника. Но только по двести в одни руки!

Пока я врубался в смысл, спины напряглись ещё больше, а затем началось невообразимое. Нас затолкали до полусмерти, потому что мы одни сопротивлялись стремительному потоку, как галька, которую таскает по бетону прибой. За полминуты площадь значительно опустела: отлив оставил на асфальте лишь десяток растоптанных и стонущих тел. Зато за оградой парка на время стало так людно, что я начал переживать за знаменитые двухсотлетние вязы.

У подножия зачехлённого памятника, возле розовой ленточки, распяленной на двух вертикальных опорах, замерла в изумлении кучка прилично одетых людей в чистых ботинках. Они перебрасывались репликами, пытаясь, очевидно, как всегда, постичь логику народных масс. Это безусловно были начальники, но небольшие: среди них толкалось несколько бородатых, а на стоянке парковались только «Москвичи» и «Жигули». Колян указал мне на знакомого районного архитектора Пашу. Я его и сам увидел. Тот выглядел совсем уж растерянным, даже напуганным. Рубашка на нём была вроде новая, но мятый костюм висел на исхудавшем теле, как на проволочном каркасе.

Первыми на площадь вернулись люди в серой униформе и, взявшись за руки, образовали большой хоровод. Мы с Коляном сумели остаться внутри кольца. После этого стали постепенно возвращаться зрители, но наши места оказались в первом ряду, прямо перед монументом. Ближе к нему было только начальство. Обычно я терпеть не могу все эти торжества и народные сборища, но тут просто перестал узнавать себя.

В этот момент массы со стороны проспекта зашевелились, серые мундиры разомкнули в одном месте кольцо, и внутрь оцепления въехали три большие чёрные машины. Бакланов их признал: одна, «Волга», была здешняя, горисполкомовская, другая – из области, третья – мне уже знакомая «Чайка». Дверцы автомобилей распахнулись, как по команде, изнутри выбрались несколько лиц в костюмах с серьёзным выражением. Их чёрные штиблеты лоснились в заходящем солнце, подстать автомобилям. «Жигулисты» гуськом потянулись им навстречу.

Состоялась торжественная процедура вручения ножниц. Странная, вообще-то, церемония. Исходя из атрибутики, восходит к иудаизму. Я сумел хорошо рассмотреть: всё произошло шагах, буквально, в трёх от меня. Какой-то пиджак положил инструмент на бархатную подушку, другой двинулся навстречу гостям, держа её в вытянутых руках и низко склонив голову, пока не ткнулся в живот главного из приехавших. Это был самый солидный и самый прилично одетый товарищ, в котором без халата я едва признал академика Бакланова. Он степенно принял инструмент и взялся за трепетавшую ленту. Вскоре хирургическая операция успешно завершилась: обрезанная лента покорно повисла двумя новыми концами. В руках академика осталась полоска её средней плоти, которую сразу бросились кромсать на сувениры начальники поменьше.

Все, включая высшее начальство и толпу за нашими спинами, дружно, нетерпеливо зааплодировали. Милиционеры стали теснить публику назад, чтобы освободить побольше пространства. Зрители на этот раз послушно раздвинулись, потому что глаза теперь устремились вверх, а охватывать монумент взглядом было удобнее издалека.
Начальство встало сбоку монумента, открывая публике обзор. Блеснув полированным металлом, внезапно грохнул, взявшийся Бог весть откуда, духовой оркестр. Так громко и внезапно, что народ опять заволновался, заметался. Николая отнесло куда-то в сторону людским водоворотом. Трубы умолкли, все замерли, как в стоп-кадре, наступила торжественная, и даже какая-то зловещая тишина. Я вдруг вообразил, будто стою один на один перед загадочным, всемогущим сфинксом, который должен сейчас решить мою мелкую судьбу…

Первый секретарь райкома пошевелил пальцами руки. Откуда-то выскочили четыре дюжих мужика в новых синих халатах с капюшонами на головах, ещё, зачем-то, в респираторах, и потянули за заветные верёвки. Брезент не поддался. Они потянули сильнее... В этот момент кто-то так сильно толкнул меня в спину, что я вылетел почти к самому подножью и упал. На колени мне свалился тяжеленный портфель. «Привет от Маши!» – крикнули из толпы, и я вцепился в эту загадочную Машину посылку с того света, забыв об окружающем. Всё произошло за пару секунд, в течение которых я не смотрел на монумент, но их оказалось достаточно, чтобы упустить цепь событий. И тут закричали все. Ладно ещё я, прежде чем заглядывать в портфель, взглянул наверх …и замер.

Устремлённая высоко в поднебесье глыба уже кренилась вперёд, постепенно набирая скорость. Я стоял на коленях посредине свободного пространства с тяжёлым портфелем в руках, ничего не понимая. После мгновения растерянности люди и милиционеры позади меня с криками хлынули в разные стороны, и я остался один уже по-настоящему. Меня снова подвёл мой ступор.

Когда под истеричный визг женщин и некоторых мужчин многотонная «загадка» летела вниз, прямо на меня, чьи-то сильные руки выдёрнули моё скованное тело назад и вбок. Через миг монумент со страшным грохотом врезался в асфальт и сразу потерял форму. К счастью, брезент удержал осколки внутри, и никто не пострадал. Верхняя оконечность хрястнулась  точно в том месте, где я только что сидел. Пыльное облако окутало всё вокруг, и я начал неудержимо чихать, словно Барабас. Вот тогда только я и понял, что остался жив.

Я обернулся, ища спасителя. Сзади утирал лицо платком Дед. Он обнял меня за плечи и протянул влажную салфетку. Мы стояли рядом и чихали, как заводные. Между нами сновал и подпрыгивал от возбуждения Колян. Он всё видел и никак не мог прийти в себя. А рядом, в двух метрах от нас лежала брезентовая колбаса с трухой неизвестного состава, навсегда скрывшая от вязюковцев свою тайну. Может, так оно и лучше? Во всяком случае,  человеческое творение вернулось к земле и опять стало божьим.

Всё начальство, включая шелупонь, быстро разъехалось. Один только мятый архитектор остался, подошёл к бывшему памятнику и задумчиво попинал тугой брезент. Народ, успевший отбежать в сторону, не расходился. Наоборот, начал опять подтягиваться. Никто не пострадал, но все находились в состоянии философской задумчивости. Молча смотрели на кусок брезента, под которым уже ничего не угадывалось. Некоторые сняли, зачем-то, кепки.

Так же молча все стояли, когда подъехал мощный кран и поддел гигантскую колбасу крюками. Бесформенная громада медленно опустилась в кузов огромного самосвала, прикатившего с песчаного карьера. Самосвал тяжко просел, натужно заревел двигателем, и, звучно портя воздух, задевая карданом дорогу, тронулся с места, но вдруг, захрустев мостами и рессорами, стукнул брюхом об асфальт и замер. Огромные, как дома, колёса, соскочили с осей, и одно из них покатилось вниз под гору, круша всё на своём пути.

Я открыл портфель. Он был до верху набит ржавыми гвоздями.



На этот раз появлению Деда я был действительно, искренне рад. И не только из-за спасения. За каких-то три недели со мной столько приключилось, что я потерял уверенность в своей способности ориентироваться во времени, пространстве, людях, словах. Мне нужна была надёжная опора. Вячеслав – это здорово, но лучше неторопливого, всегда спокойного, Валентина Андреевича выдумать невозможно.

Мы попрощались с расстроенным Коляном, который потерял шанс выиграть «Королевского ныряльщика» от английской фирмы «Ориент», плюс два литра водки «Посольская», поставив на фигуру академика Сахарова против уменьшенной копии статуи Свободы папино яйцо работы неизвестного мастера XVIII века. Проводив взглядами Колянову понурую спину, Дед и я пешком отправились на квартиру к Сороке. Странно, что он, работник исполкома, не присутствовал на сегодняшнем торжественном открытии. Что ж, он много потерял. Пусть теперь остаток жизни кусает локти.

Дорогой мы обсудили странный случай с памятником. Дед сразу согласился, что меня намеревались уничтожить таким нетрадиционным способом.
– Правда, об убийстве памятником мне слышать ещё не доводилось. Но я знаю, что ЭТОТ ЧЕЛОВЕК, если его подопрёт, не задумываясь, пустит под откос целый состав и подстроит авиакатастрофу.

– А я так просто уверен. Это не первая их попытка, и не вторая.

– У тебя всё на эмоциях, да на ощущениях, а у меня – факты. Если б я собственными глазами не видел на асфальте креста. На том месте, где тебя уронили и кинули портфель, куда шмякнулся кончик памятника, был крест.

– Какой крест? – растерялся я. Дед в мистику, что ли, ударился?

– Обычный. Мелом. Отчётливый, свежий. Это первое. А второе: наблюдал я за вами с Колей у пенька в парке. Тот алкаш, как вы ушли, сразу протрезвел и быстрым шагом смылся… Так что делай выводы, Ёжик. Подумай, кто тебя на это мероприятие привёл…

- Про Коляна я уже понял. Он в их банде.

И я рассказал Деду о своём посещении Баклановых, о письме Бакланихи, текст которой не успел прочесть. Затем по порядку: о попытке Курмана довести меня до самоубийства в СИЗО, о заманихе в автобусе, о выписке Кирпича, о нападении возле гаражей, о лживой детдомовской «вахрушке».

- Жаль, что второе Танькино письмо уничтожено. Мне показалось, там много важного.

Дед вдруг осторожно достал из внутреннего кармана тужурки сложенный лист бумаги. Развернул и протянул мне.
– Прочти-ка, Жень. Я очки забыл.

«Привет, Швабра! Тебе вникать не обязательно. Просто передай Старику: КИНО У МЕНЯ. СТО КУСКОВ. ТОРГОВЛИ НЕ БУДЕТ. Скунс». Ниже приписка: «М.К. передай, ЗАПАДЛО НА КОРЕШЕЙ ЖАЛО ТОЧИТЬ. ПУСТЬ ТОЛЬКО ПОПРОБУЕТ, СУПНИК, ТЕМ БУМАЖКАМ ХОД ДАТЬ, ЧТО ЗА ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ СПЯТ – ЭКЛЕР ОТКУШУ. Письмо СРАЗУ порви».

Почему последнее время все норовят подтолкнуть мою, и так непрочную, крышу? Я чуть не шлёпнулся на задницу – перед глазами была записка, которую Колян два часа назад порвал и сжёг на моих глазах. Тем же почерком. Я ничего не смог спросить, только сглотнул в кадык.

– Рукописи не горят, – заразительно засмеялся он. – Что смотришь, как вошь на солдата? Это - подлинная.

– Как это? – выдавил я. – Ты что, с рогатым спутался?

– Ну, ты не больно такими вещами шути! Никакой чертовщины. Просто вчера утром, до того, как тебя из изолятора забрать, заглянул я, как обычно, на почту. И – радость! долгожданное письмо из Крыма пришло. В нужный адрес. Знакомый постмен доверил мне за него работу сделать.

– Везде у тебя, Дед, знакомые, да друзья! – удивился я. – Даже в этом городишке. Как ты умудряешься?

– Нельзя без друзей, Джек. Да и на хрена без них жить-то? Короче, рванул после обеда в Горький, Маркизу проведать – успокоить, и договорился, заодно, с одним знакомым художником. Он – профи, так Танино письмо срисовал, что я не мог различить. Точку на копии поставил. Для верности. А сегодня утром я вернулся, сразу копию в подлинном конвертике в нужный ящик сунул. Не будет же твой Николай экспертизу устраивать!

– Ну и ну… Колян сжёг копию?

– Даже сжёг? Ещё лучше. Но это не всё, друг мой, – продолжил Ерин таким таинственным тоном, что я понял: самое главное впереди, – прочитав это письмецо, я побывал сегодня ещё в одном месте. Здесь в Вязюках... Но об этом когда придём.

До той минуты, когда мы уселись на кухне за накрытый Вячеславом стол, никакие попытки из него что-либо вытянуть не помогли. Только когда мы опрокинули по стопке «сорокинского домашнего», Дед, похрустев малосольным огурцом, расправил на свободном участке клеёнки письмо из Симеиза и спросил:
– Что здесь, по вашему, самое интересное?

– «Кино» – это, конечно, кассета, – сказал я, пока Сорока изучал бумажку. – "МК" - Макс Курман, «Вечный покой» - это у него в гостиной копия Рериха висит. Вот, что такое "супник" и "эклер" - ума не приложу.

– Ставлю «четыре». А "супник" - то же, что "кукурузник", "голуёл", "акробат", "гребень", "гудок", "дятел", "дочка", "пентюх"... Впрочем, зоновская похабень - тебе ни к чему. Теперь слушайте внимательно оба. Сегодня, пока вы пытали старушку в приюте, я нарушил неприкосновенность жилища доктора…

– Как?! – вскрикнули мы со Славой одновременно и вытаращились на Деда. Тот скосил хитрый глаз, явно довольный нашей реакцией.

– Да, это оказалось не так просто. Пришлось идти на контакт. Один лохматый малый, по кличке Санитар, хотел помешать. Но через шесть минут – творчество Рериха мне немного знакомо – я вышел на улицу с документом, который был спрятан за рамой картины... – Дед достал из того же кармана ещё одну записку и положил рядом с первой. – Тоже любопытная. Хоть и короткая. И почерк, думаю, тот же.

Мы с Вячеславом вытянули шеи.
«К-Ч ВСЁ СДЕЛАЛ.  М. БУДЕТ НА РАЗВАЛИНАХ 17-ГО В 14-00.  ДЕЙСТВУЙТЕ.  ПРОВЕРЬТЕ, ЧТОБ КИНО БЫЛО ПРИ НЕЙ.  СКУНС». Датировано: 14.8.86.

– Ну, как? – поинтересовался нашими ощущениями Дед.

– Да уж... – вздохнул Вячеслав. – Всё тайное становится язвой... Кстати, из Владимира Громову ответ пришёл: всё написаны одной рукой: и в Машиной тетради, и в первом письме из Крыма. Совпадают с контрольным текстом Баклановой на записке мужу. И этот, я смотрю, такой же...
– Всё равно, надо на экспертизу, – зевнув и растерев щёки ладонями, сказал Ерин. – Завтра сам займусь… А теперь по граммульке, да укладываться. Чтобы завтра кое-кому на суде не спать. Думаю, интересно будет. Посмотрим, что Ирина за «сюрприз» приготовила...

Я вспомнил белокурую прокуроршу, её вчерашний забавный маскарад и прыжок на старлея. Да, эта девушка может что угодно подготовить... И сразу оттаяло внутри, отпустило. Вячеслав Михалыч задумчиво качал головой, словно что-то не одобрял.

– Ну, зачем ты, Дед, – наконец, прорвало его, – сам туда полез? Ведь зря собой рисковал: испортил всё! Теперь этим вещдоком только зад подтереть...

– Не торопись, Михалыч, – усмехнулся Валентин Андреевич, – за дурака-то меня держать. Поуважай седины. Яйца петуха не учат.

– Не понял, – оторопело уставился на своего маэстро бывший ученик.

– А что тут понимать? Как же мне было такую улику срочно не забрать, если я своими руками предупреждение о ней Коле Бакланову отнёс? Уж он-то, думаю, сразу доктора предупредит.

– Так, ведь, без протокола и понятых они всё равно ноль, – упёрся Вячеслав.

– Салага ты ещё, Рябой. Слушай, что мы сделаем. Завтра, на свежую головку, пойдем туда с твоим Петровичем, как положено, с ордером и понятыми. И Громов записку найдёт... с моей помощью. На том же месте. Ловкость в руках ещё осталась. Ну, согласись: так спокойней, чем вещдок на ночь без присмотра оставлять.

Пока Дед излагал, рябое лицо Сороки стремительно набрякало, краснело, после чего он вдруг прыснул прямо в стакан и обрызгал лицо самогоном.
- Бедный Курман! Он же сейчас всё в квартире перевернул, ищет!.. А завтра крику будет...

– Только тебе с самого ранья, – как ни в чём не бывало продолжал Дед, – придётся за Громовым в Ярцево сгонять. В контору его подвезти, чтоб ордер на обыск у Величко подписал. С Ириной всё оговорено. Обещала к семи у себя быть. Постарайтесь с Петровичем к полвосьмого уже у доктора дома быть. Понятых и управдома я беру на себя.

– А если доктор сегодня же слиняет? – влез я.

– Не думаю. Он так в себе уверен, – успокоил Дед. – Да на него и указаний в письме нет, даже косвенных. Он потому записку и берёг. Чтобы Бакланову под колпаком держать… Меня другое удивляет: как эта пройдоха Скунс сама себя за хвост так неудачно укусила? Про картину написала?

После этого серьёзный разговор больше не возобновлялся. Бутылку мы доделали и остановились: назавтра требовался большой ресурс здоровья. Пока пили, Дед зачем-то попросил ему «чертополоховку» изобразить. Вячеслав цветные карандаши принёс. Пришлось этот грустный заказ выполнять. Ох, и трудное это дело: рисунок крыльев по памяти восстанавливать! Когда я закончил, Дед собрал со стола свои бумажки и мою «кардию», аккуратно сложил их в плотный конверт.

Мы стали устраиваться на ночь. Я разложил Славину скрипучую раскладушку, натянул на голову простынь и приготовился к обычному ночному приступу тоски по Маше. Тут Ерин, ворочаясь на диване, спросил Сороку:
– Михалыч, ты, вроде, собирался по району прокатиться, свои объекты проверить? В Ерофеево, кажется, два ПРУ надо принимать?

– Ну, всё-то ты, Дед, знаешь! – откликнулся тот с расстеленного на полу матраса. – В понедельник хочу. Сашку-водилу уже предупредил. И Степанычу в колхоз завтра позвоню. Чтоб водяры раньше времени не накупил…

– А что? – удивился Дед. – Испортится?

– Зачем испортится. Не доживёт. Пять-то дней.

– Вот, и отлично. И Женю захвати обязательно – пусть развеется на природе. Пока такая осень обалденная стоит. Может, искупаетесь в последний раз.

Меня уж и не спрашивают… Сон не шёл. В моей тяжёлой от мешанины портвейна, самогона, информации и переживаний голове вдруг тускло сверкнул холодный бок наипервейшей в этом деле загадки. Той, что пока не дала ни зацепки, ни даже сколь-нибудь разумного предположения. Без обнародования своих мыслей, заснуть, вряд ли, удастся. Я подполз к Деду и стал его расталкивать.

– Погоди, Дед, спать, – зашептал я ему в ухо. – А что ты думаешь про ту телеграмму? Кто её мог послать, чёрт возьми? И зачем? Я-то кому здесь понадобился?

– Ты никак не угомонишься? – проворчал Ерин полусонно. – Завтра день тяжёлый. А вставать уж скоро. Михалычу особенно. Да и мне.

– И этому бармалею тоже, – буркнул с матраса Сорока. – Вместе с нами. У меня всего два ключа…

Я заставил себя успокоиться. Среди ночи встал помочить горло. Деда на диване не было. И нигде в квартире тоже.