Чаша сия

       Кто-то коснулся моих глаз или шепнул о чем-то в самое ухо. Мгновенно потеряв сон, я приподнялся на
локте, готовый наблюдать и разгадывать тайны. И не было вокруг ничего, кроме шелеста призрачной листвы,
да прядей лунного света - веером, сквозь листву и туман. Вставая, я задел коленом камень. Округлый, размером
с сердце, он ответил мне проникновенным молчанием. Ничего еще не явилось, но кое-что уже намекало на
возможную явь - именно с этим ощущением я оставил позади холодное ложе примятой заплаканной травы.
Сад был теперь совершенно иным. Я смотрел и не узнавал его, - травы, камни, зачарованные тропы - все тонуло
в молоке. Темные зыбкие иероглифы рисовались контурами деревьев.
       Повинуясь внезапному чувству, я поднял голову и тут же опрокинулся в небо, в его бездонную звездную
чашу. Одна из звезд сияла особенно ярко, казалось, вот-вот - и она падет на меня нечаянной пречистой слезой.
Тогда же я понял: утаить такое сокровище не под силу даже туману.
       Где-то завыл одинокий пес. Его голос вкрался в ночную тишину, ничуть не нарушая ее, но даже наделяя
особым смыслом, - и продолжал тянуть прерывисто на одном утробно-заклинающием звуке, как бы ступая за
кем-то след в след. Неожиданно вой оборвался и сотни паутинок дрогнули: сейчас! Восприняв это как знак, я
нагнулся за посохом.
       Вместо суковатого дерева ладонь ощутила тепло и податливость человеческого тела. Раздвинув густые
стебли, я разглядел сперва руку, согнутую в локте, затем - лицо спящего. Оно напоминало скорее лик, исполненный
какой-то неописуемой древности. Засмотревшись, я попятился, пока не наткнулся на что-то мягкое. Позади спал
еще один, совсем молодой, похожий на изваяние, в своем голубоватом хитоне, русоволосый, с нежной щетиной и
тонкими чертами аскета. Его сон был молчалив, как озерная гладь в безветрие. Чуть поодаль мерцало еще чье-то
лицо, за ним еще... Тогда я, облокотившись на низкое горбатое дерево,  принялся спокойно рассматривать спящих.
Их оказалось не так много. Одиннадцать, не считая меня. Что-то объединяло этих людей, какая-то общая тайна.
Почти все они беспокоились во сне, кое-кто даже бредил, но в-целом, спали достаточно глубоко, так что и крика
бы, верно, не услышали. Их одежды, при том, что весьма истрепались, были чисты.
       Откуда они? Что привело их сюда? - И, вообще, что это за место? Я огляделся. Сад постепенно выступал из
тумана; стали видны кроны дальних кипарисов и поперечные дорожки лунного света. Вдруг до меня дошло, что
никакого тумана не было - просто с глаз спадала некая пелена.
       О самом себе я ничего не помнил. Знал только, что одинок, и не владею ничем, кроме посоха, - который,
видимо, уже потерял. Еще я как будто бы совершил, или вот-вот должен совершить какой-то непростительный
шаг. Это имело отношение к тем спящим, да и не только - это касалось, вообще, всех людей. А более всех еще
Одного, которого не было среди них. Чего же я сделал Ему?
       В раздумьях я не заметил, как дважды обошел сад, ступая на одну и ту же ложную тропинку и неизбежно
возвращаясь к месту, где лежал камень и спали одиннадцать скитальцев. Раз-другой меж стволов почудилось
что-то белое. «Луна или птица » - загадал я украдкой, а сам не выдержал и обернулся.
       Чуть склонив голову, Он стоял на коленях,- единственный, кто не спал в эту ночь. Волосы стекали на плечи,
тонкие руки прижаты к груди. Лица не видно - лишь намек на профиль. Я двигался очень медленно, изредка
посматривая через плечо; то и дело среди деревьев мелькал краешек Его белого хитона. И все время Он был
развернут ко мне одной стороной, - со спины и чуть вполоборота.
       Тщетно я старался увидеть Его выражение, уловить малейший вздох. При этом из боязни нарушить момент
держался на расстоянии. Он же, само собой, не замечал меня вовсе, как не замечал никого и ничего. Вокруг
стояла пронзительная тишина, и чудилось даже, что всех нас - людей и деревья влечет куда-то течение Его
молитвы...
       На другом конце сада послышался все тот же собачий вой. Я содрогнулся, а из тьмы сознания вдруг
что-то проблеснуло и рассыпалось, зазвенев. Монеты, лживые никчемные деньги, которые неизвестно как
оказались в руках, чтобы тут же полететь в их надменные лица... Но ведь взял-таки поначалу! Да и кто потом,
косясь по сторонам, подбирал их одну за другой..? Стыд, липкий стыд стиснул грудь, подступая к сердцу, и
затем - отчаяние, что ничего уже нельзя изменить. Тяжело дыша, я вжался в дерево, до боли вцепляясь пальцами
в кору, чтобы не упасть, только чтобы не упасть - хотя ниже, чем сейчас, падать было некуда...
       Избегая даже мимоходом глядеть в Его сторону, я двинулся прочь, ковыляя на негнущихся ногах. Деревья
преграждали  дорогу, ветки хлестали по лицу, луна что есть мочи светила в спину, как бы заклиная: обернись!
Я слепо шел в никуда, зная, что возврата не суждено, что время застыло - для иных, пока длится этот сон, для
меня ж - навсегда. Отныне я верил больше теням, чем свету - теням, которые столь изменчивы и неделимы, но
которые так же суеверно, как и я, хранили молчание.
       И, глядя неотрывно во тьму, пока ноги несли меня к пробуждению, я не слышал короткого шелеста за спиной,
не заметил, как от группы деревьев вдруг отделилось несколько сумрачных  пятен. Но сразу все стало на свои места,
и тени стали отчетливей, и время пошло - когда чья-то рука вцепилась мне в плечо, истовое дыхание обожгло слух,
и голос сдавленно зашептал, срываясь на хрип:
       «Ну..? Показывай, где... Да не спугни, тихо... »
       Я не шелохнулся, и тогда последовал сильный толчок. Он все говорил и говорил, встряхивая меня за плечо
и подталкивая чем-то холодным и твердым сзади... А я был занят другим, я наблюдал, как тени деревьев ожили,
зашевелились, - это сидевшие в засаде начали смыкать кольцо. Затем послышался отчетливый треск сучьев, и
я понял, что ученики уже проснулись и бегут к Нему... Так же, наверное, и я когда-нибудь проснусь. Стражники
гнали меня вперед, заставляя перебегать от дерева к дереву, и я уже более чем наяву видел поляну и светлую
фигуру в окружении учеников... И кто-то уже успел накинуть ему не плечи свой плащ, чтоб укрыть, сделать
одним из нас... Но нельзя спрятать нечто столь очевидное и беззащитное, окружи его хоть крепостной стеной,
- весь он был, как на ладони, и лик его сиял среди прочих, вроде той необыкновенно яркой звезды.
       Тут меня отшвырнули, как никчемный мешок с камнями, - все и так было ясно. Глядя в спины стражников,
нарочно замедлявших ход, потому как терять уже нечего, я крикнул что-то вслед, надрывая связки, но никто
не обернулся. Неожиданно до меня дошел смысл собственного крика. Впервые в жизни я назвал его тем самым
словом, именем, раньше по неясным причинам избегавший этого. Когда же, мокрый от росы, поскуливая, как
безумный, опозоренный пес, я оторвал голову от земли - за секунду до того, как Его схватили, вдруг увидел,
что Он смотрит прямо на меня. Убежать, провалиться сквозь землю, только не видеть этот спокойный, лишенный
 осуждения взгляд, твердый, как скала. Замельтешив, забарахтавшись, понимая, что Его сейчас уводят, что
все слишком поздно, в несколько прыжков с неким камнем в руке, догоняя кого-то, хватая за локоть, я подумал...
Вот так, видимо, и встречают смерть, лицом к лицу. Чувствуя лишь тяжесть в ладони и отчаяние идти до конца,
я замахнулся на нечто расплывчатое перед глазами, даже не подозревая, что случайно подобрал тот самый
камень, с которого начался сон, не догадываясь, чем все это может обернуться...

      

       В тот же миг стихли звуки, исчезли туман и луна. Я покачнулся. Камень выпал из рук. Что ж, волей-неволей
приходилось становиться собой, на окраине парка у спящего пруда, с газетой в трубочку из кармана пальто и
нерешенным кроссвордом. Слоняясь к вечеру, солнце расцветило парк золотыми огнями листьев подобно
рождественским свечам. Внизу журчала вода, плавали кругами утки.
       У самой кромки пруда стоял человек в белом плаще и все так же смотрел на меня. На плече - этюдник, в
руках - изнанкой холст, очевидно, свеженаписанный. Перехватив мой взгляд, он улыбнулся, и вдруг надел шляпу с очень
широкими полями. Не спеша Художник поднялся ко мне на холм, к моему горбатому дереву, которое так славно
грело спину в эти ноябрьские холода, - замер напротив... и долго еще всматривался, не проронив ни слова.
В глазах его блуждала уже оцветшая улыбка; они не спрашивали, но примиряли с чем-то неназываемым вслух.
Кстати, он даже слегка походил на Учителя - слишком молодой, слишком одержимый осенью и своими красками...
Это таилось в складках на лице, об этом говорили засохшие мазки на рабочем, хоть и белом, плаще - преимущественно
голубые и зеленые - цвета природы, но лишь один мазок, почти на груди, алый, как жертвенная кровь. Естественным
движением, подобно как здороваются друзья, он взял мою руку в свою и крепко сжал. После чего, едва коснувшись
шляпы, придерживая холст, сбежал вниз, затормозив у мостика, бегло оттуда помахал и - дальше... При этом в
голове моей лейтмотивом - одна и та же мысль: "Прощен, Господи... Прощен...", и странно щекочет лицо, пока
вдруг не понимаю, что это ничто иное, как слезы, давние несохнущие слезы на ветру...