Этот нескончаемый день...

Нескончаемый день как таковой

Утро ещё даже не наступило, но я уже знаю, что этот проклятый день никогда не кончится. Не знаю почему, но знаю. Есть дни, которые кончаются, а есть дни, которые никогда не кончаются — те самые проклятые дни суеты и забот; те самые дни, которые мы обычно проклинаем. Которые стараемся не вспоминать, и которые, на наше счастье, сами не часто являются в памяти.
То, что день будет испорчен, я знаю с самого раннего утра — хотя бы уж по тому, что гололёд. Пушистый снег, ещё с вечера скрывавший горы мусора, бумажки, пластиковые бутылки, обрывки шнуров, пакетов — всего того добра, которое в изобилии разбросано на улице, сжался затвердев, обнажив местами чёрную смёрзшуюся грязь.

Троллейбус, или Мир косноязычных

Общественный транспорт я не люблю. Никогда им не пользуюсь, да и город такой, что из любого его конца можно без труда добраться до противоположного. Но нынче у меня важное задание — надо отнести большую тяжёлую сумку. Так сказать из точки „А” в точку „Б”
На дворе гололёд, а сумка тяжёлая. И даже не столько тяжёлая, сколько большая и неудобная. Но отнести надо. Только тогда — свободен.
Терпеливо дожидаюсь троллейбуса. Взобравшись по ступенькам, стою и держусь за поручень недалеко от выхода. Надзирательница тут как тут — берите билеты. Она скрупулезно пересчитывает протянутую ей мелочь, отрывает талончик из маленького рулона, и протягивает мне.
— Я могу ехать дальше? — спрашиваю.
— Да, конечно, можете,— отвечает с улыбкой, поворачивается к другому необилеченному, но я её окликаю снова и, показывая полученный билет, уточняю:
— Сохранять до конца поезда?
— Да-да, до конца проезда...
Троллейбус медленно ползёт от остановки до остановки. За спиной начинает суетиться двое парней.
— Мужчина, вы будете вставать? — спрашивает один из них.
Отвечаю, что ещё даже не садился.
Парень пучит глаза. Я отворачиваюсь, но женщина, сидящая справа, поясняет:
— Вас просто спрашивают, будете ли вы выходить?
— Нет, меня спросили, встаю я или нет.
— Но вы же поняли, о чём вас спрашивают?!
— Я понял только то, что меня спросили, буду ли я вставать…

Очередь

Благополучно отвёз сумку — руки больше не оттягивает груз, и я чувствую облегчение — почти свободен.
Осталось ещё одно небольшое дело в нотариальной конторе, после которого я уже полностью свободен.
В нотариальной конторе столпотворение. Очередь длинной змейкой вьётся по сеням, и хвост её теряется где-то на лестнице. Разыскав крайнего, послушно становлюсь рядом с людьми и жду, когда пройдут часы и минуты. Чует моё сердце, что стоять в ней не менее, чем до послеполудня. Скучно. Очередь понемногу продвигается, но всё равно скучно.
В очереди постоянно волнения — люди подходят, уходят, сдают свои места новым прибывшим, а те, в свою очередь, следующим новым. Затем возвращаются — и начинаются унылые разбирательства — кто за кем стоял раньше, но всё равно скучно.
Очередь, действительно, не очередь в том понимании, в каком мы её и понимаем — очередь условная — в ней не стоят в затылок друг дружке. Здесь каждый стоит сам по себе, и, если есть какой-то порядок, то только по причине того, что память цепко удерживает не только человека, за которым стоишь и того, за которым он сам стоит, но и того, за которым стоит тот за которым стоит ваш предшественник вашего предшественника.
Но всё равно скучно.
За спиной снова спор, и одна из сторон меня явно тянет в свидетели:
— Мужчина вы же помните?..
— Да-да, я помню,— рассеяно отвечаю я, хотя ничего не помню.
О том, что я ничего не помню, начинает подозревать противная сторона — и вот, уже я из великодушного свидетеля становлюсь объектом подозрения — моё „да-да, помню” было сказано не в её пользу.
— Мужчина, а сами вы за кем стоите? мПровожу взглядом по уставшим лицам.
— Я стою вон за той толстой женщиной, — отвечаю и указываю я пальцем, чтобы вопрошающий не спутал „толстую женщину” с другим и толстыми и не толстыми женщинами, стоящими рядом.

Толстая женщина, или Мир косноязычных

Лицо „толстой женщины” багровеет.
— Мужчина! — слышится её восклицание, а взгляд явно указывает, что оно относится именно ко мне.
— Какой же вы хам!— вторит ей другая, такая же толстая, смеряя меня ненавидящим взглядом.
— Успокойтесь, я никого не оскорблял!— отвечаю и отворачиваюсь, чтобы не встревать в перепалку. Но так просто не отвяжешься. Спиной чувствую неприязненные взгляды, а до слуха доносятся перешептывания. Сквозь ряды стоящих, сидящих, усталых, бодрых, безразличных и возбуждённых ко мне протискивается какой-то упитанный мужичок — очевидно муж той самой „толстой женщины”.
Дело явно идёт к драке.
— Послушай, мужик...
— Пошёл… далеко,— тихо отвечаю ему я.
Мужик, сложив перья, ещё некоторое время шепчет мне какие-то угрозы, затем возвращается назад — к своей „толстой женщине”.
Толстая женщина. Неужели вы не понимаете, что оскорбили?— говорит мне с возмущением одна из очередниц.
Это уже начинает раздражать:
— Чем я её оскорбил?
— Ну, как же? вы её назвали...
— Как я её назвал?..
— Вы назвали её толстой.
— А разве она худая?
— Но не надо было так говорить! вы должны были сказать по-другому...
— Например?..
— Ну, сказали бы „полная”…
— Как я могу сказать на неё полная, когда я не знаю, полная она или пустая? Я вижу, что толстая, вот и сказал, что толстая — с детства приучен говорить так, как есть. Кстати, вас этому тоже учили.
— Да, это так, но всё же…
Так в перепалках летит время. Наконец, заветная дверь открылась и передо мной, а вскоре я её с радостью закрыл за собой — наконец-то! Все дела сделаны и я свободен.

Свобода

Пьянящий воздух свободы обманчив — дышится легко, но ощущение тревоги не исчезло — настороженно оглядываюсь по сторонам — не виден ли враг, но врагов нет — одни спешащие, скользящие и падающие люди.
Я начинаю понимать, что враг во мне. Вернее, не враг, а враги. Каждого из них я знаю в лицо - это деньги.
Да, это они враги моей свободы. Если бы их, врагов, было много, то ещё можно было как-то смириться, но врагов мало, и оттого каждый из них, кажется мне особо опасным.
Я давно не бывал в местах общественного питания. О ценах на еду имею самые смутные представления. Нет, сколько стоит хлеб, я знаю. Знаю ещё, сколько стоит сахар — больше ничего не знаю. Отвык от услуг государства в этом вопросе, и с удивлением наблюдаю, как люди раскупают колбасы, консервы; какие-то зелёности… Удивляюсь ценам, которые платят за всё что можно съедобным назвать лишь условно.
В кафе не лучше. Ресторана в городе нет — то, что под таким именем называется — не рестораны, а кафе. Тут накормят — тут я и ем. За ценой не стою — ведь деньги — они мне нынче враги. Они душители моей свободы.

Гололёд

Я тоже скольжу - дорога круто спускается вниз, а проезжая часть — как стекло. Пешеходная часть тоже, как стекло. Кое-где, правда, виднеются спасительные островки — там, где сердобольный хозяин двора посыпал дорожку песком. От этих спасительных островков — от одного до другого я и пробираюсь. Но островков мало, а дорога длинная — приходится время от времени, держась за забор обеими руками, продолжать путь. Наконец-то дорога стала ровнее — я иду уже несколько уверенней, но слышу, как меня окликают:
— Гражданин!
Звучит как в годы французской республики.
Оборачиваюсь — ко мне, так же скользя, и поддерживая друг друга под локоток, как и другие прохожие, спешат двое милициянтов.
— Вы куда направляетесь?
Их вопрос показался мне странным:
— В платный городской нужник,— отвечаю,— куда ещё идти, на ночь глядя?
— У вас есть документы?
— Конечно, есть, но зачем они вам? И притом, разве у нас комендантский час?
— А знаете, что мы можем вас задержать на двое суток — для установления личности?
— На каком основании?
Милициянты переглядываются — чувствуют, что дали промашку.
— Видите ли, походка у вас странная — как у пьяного... Вот и окликнули...

Без денег

Я без денег. Совершенно без денег — последнюю бумажку опустил в приёмник у какой-то лихварни — пополнил телефонный счёт. Ощутив странную пустоту в кармане, я вместо разочарования почувствовал, что уж теперь, точно свободен. Настроение заметно улучшилось. Вообще, я люблю ночной город — спешащих с работы людей, Люблю разглядывать витрины дорогих магазинов, и эта, моя всегдашняя привычка особенно усиливается в тот миг, когда кончаются деньги. Я пробираюсь между оледенелых сугробов. На пути кого-то поддерживаю — кто-то поддерживает и меня — люди, вообще, стали до странности любезными, предупредительными.
Я стараюсь тоже быть любезным
— Эх, девушка!— восклицаю , видя, как прямо передо мной пухлощёкая девчонка плюхается на лёд. Девчонка прямо-таки героическая — у неё в руках недопитая бутылка пива, которую она не выронила из рук и удержала высоко над головой, умудрившись не расплескать содержимое. Помогаю ей подняться, отряхиваю от крошек льда, и, шлёпнув ладонью по широкому заду, желаю счастливого пути.
Бреду без всякой цели… какая цель может быть у свободного человека? Бреду от одного магазина к другому — прицениваюсь к золотым кольцам, примеряю дорогие костюмы, дотошно расспрашиваю о дорогих мобильных телефонах; если бы в городе был автосалон, то без сомнения побывал бы и там.

Дома

Домой возвращаюсь вконец замёрзший, но счастливый свободой. В дом за мной тянется свежесть морозного воздуха. Почему-то чувствуется усталость — не такая, усталость, которая обычно одолевает после трудового дня и после которой хочется одного — поскорее всё, всё и спать, спать… Усталость нынче другого вида — хочется тишины и покоя. Хочется маленькой чашки кофе, мягкого кресла, хорошего фильма или хорошей книги. Но книги все перечитаны, а фильмы все просмотрены. Пальцы нетерпеливо давят на кнопки переключения телевизионных каналов — но там одно и тоже — скоморохи да политики, мовнюки и мовнючки.
„Йа хочу вам сказаты…”
Пальцы мои бегут по кнопкам быстрее — телепередачи, сменяются одни другими, но всё тоже… Нет, этот проклятый день никогда не кончится…