Святая Русь

1

– Итак, в вашем распоряжении будет два астрономических часа. На всё, как показывает практика, у вас вполне хватит времени. «Галочки» в тестовом задании можно расставить на места и в последние пять минут. Заранее только надо все хорошенько продумать. В задании «Б» не забывайте о выводах: вам надо показать лицом логику своих размышлений. И помните также о необходимости опираться на факты: ведь история без них немыслима. Она ведь наука точная, и ничем не уступает в этом отношении … ну, скажем, алгебре или физике… Вопросы будут?
Чаще всего на таких консультациях вопросов не бывало. Особенно когда сдавал непрофильный факультет: ну художники или филологи – те еще куда ни шло – люди хотя бы с воображением, а уж эти дефектологи … «Дефективный факультет» – вспомнилось Михаилу Васильевичу старое высказывание однокурсника, и на лице его, несмотря на серьезную и в общем-то официальную обстановку, мелькнула улыбка. Он сам понимал, впрочем, что про «алгебру или физику», может быть, и переборщил, но иногда молодой доцент любил ввинтить в свою речь красное словцо. Ярким оборотом речи он иногда пленял студентов-вечерников на лекциях; «дневники» же, особенно будущие профессионалы-историки, на шуточки чаще реагировали скептически. Нередко же абитуриент понимал знание истории лишь как способность излагать мысли как можно ярче или даже попросту «лить воду».
Постепенно редкие дефектологи, забредшие на консультацию, растворялись в коридорах. Аудитория пустела. Михаил Васильевич протер загрязнившиеся за день очки, собрал бумажки с заметками и наглядными материалами и взглянул вверх – туда, где потолок сливался с полом и была открыта дверь наружу.
Эта каторга называлась «предметной комиссией». Она захватывала Михаила Васильевича уже которое лето подряд, забирая добрую его половину: еще совсем недавно обычным преподавателем, а теперь вот – председателем. И каждую весну с хохотливой жизнерадостной заместительницей Еленой Иванной он редактировал и менял местами старые вопросы; посещал собрания, где выслушивал «цеу» начальства, организовывал коллег на летние «галеры». Сама процедура экзаменов была нетрудной, давно отработанной, выходов за июль – ввиду понижения роли истории как вступительного экзамена – было всего шесть-семь, но насколько это мешало спокойно предаваться отдыху, глотало лучший месяц лета … Консультации чаще всего Михаил Васильевич тоже проводил сам. Уж сколько возмущалась супруга Галя, но похоже, что за годы с такой участью мужа она примирилась и теперь только вздыхала. А сейчас «страда» была особо интенсивной: ведь помимо комиссии над Михаилом висели еще дела научные; недавно, во многом по случаю прибавления в семье, он взял на себя по совместительству еще редакторскую работу.
Дача, на которой первая половина лета проходила в основном без него, тоже требовала новых забот. И здесь кипело: по случаю приезда сюда с маленьким Пашенькой на участке был вырыт колодец; в Афанасово привезли на грузовике много скарба, включая шкафы, велосипеды и тещу Татьяну Фоминичну с котом. Старший сын Гошка, около шести лет, несмотря на усталость, сразу оседлал велосипед и дернул через дорогу к приятелю Диме. Галина, закричав вслед: «Куда! А вдруг машина?!», – лишь проводила сына взглядом и молча развела руками.
А у Михаила Васильевича после завтрашнего экзамена намечалось «окошко» длиною в несколько дней. Он вспомнил это, вспомнил о жене и детях – и теперь почувствовал усталость. Он зевнул, взял папку и направился наверх к дверям. Выходя из аудитории, Михаил Васильевич погасил свет.

2

Дом с работой разделяли полтора часа езды, из которых около часа Михаил проводил в метро. Метро для него было особой реальностью, целой страницей жизни. Да и не один он был такой. В метро можно было читать – либо для души, либо выуживая полезную информацию «для дела». В метро можно было выполнять редакторскую «читку» с карандашом в руке. Метро было московским, и поэтому многие станции его можно было бесконечно долго смотреть, любуясь их красотой. Ну, скажем, – «Кропоткинская». Казалось бы, – сталинский монументализм в одном «флаконе» с Древним Египтом мог бы произвести на свет и чудище-уродца, но эта станция привлекала Михаила своей простотой и торжественностью. Еще затейник-архитектор Душкин славно нашпиговал дирижаблями мозаичные своды «Маяковской». По-своему нравились «Сокол», «Театральная», «Фрунзенская», летучий вид на Воробьевы горы … Михаил давно зависал взглядом на этих станциях – что по дороге от дома до работы (а ведь и студенчество, и аспирантура прошли там же). От края до края необъятной столицы, и с каждой из этих точек-остановок связывался в его душе какой-то мимолетный образ … Было и много других. Но они к этой дороге е относились. Так что на метро можно было смотреть, и можно было о нем чуть-чуть думать. А можно было просто спать ... Чему Михаил и предавался сейчас. Эх, если бы еще без пересадки …
 – … И когда настанет этот час, к ответу призовут всех. И пойдут – одни направо, а другие налево… И спросят не о том, – постились или не постились, молились или не молились … А очень просто: был болен – и не посетили, был наг – и не одели … А у нас ведь совершенно особый путь. Ведь там всё определяет материя, а тут дух. И стержень нашей жизни – Православие… И потому русскому человеку на это наплевать, точно говорю: на-пле-вать! Он золотому тельцу не поклонился… И взгляд на мир здесь совершенно свой, особый. Ведь мы – Святая Русь!
За дверью раздался громкий шорох.
– Потому-то и хотят Россию уничтожить. Она еще мешает им выполнить свои планы. Мировое правительство …
Диван затрещал: наверное, отец перевернулся с боку на бок. Всю эту проповедь Михаил Васильевич слышал, наверное, уже не одну сотню раз. С тех пор, как Василий Петрович вышел на пенсию, основным его занятием было чтение Библии, газет и прослушивание радиопередач, причем в основном – «враждебных»: «Эхо Москвы» и «Свобода» наполняли эфир квартиры на окраине столицы с утра до вечера. Когда смолкало радио, Василий Петрович переползал с кровати на диван, брал телефонную трубку и проповедовал свои воззрения немногочисленным собеседникам. Основную их группу составляли родственники. Проповедь велась одним и тем же тоном и почти теми же самыми словами. Когда собеседник выматывался, разговор, бывало, возвращался к общим темам.
Михаил решил не отрывать отца от дела и переместился из коридора в комнату.
– Миша, здравствуй. Есть будешь? – вошла в комнату матушка. – Сегодня снова задержался …
– Опять консультация. Завтра на экзамен утром, – ответил Михаил и, расстегнув рубашку, широко расселся на диване. – Да, поем, пожалуй … А на закате поудить схожу.
– Рыбак …
Мама ухмыльнулась, качнула головой и отправилась кашеварить.
В сумерках, уже ближе к одиннадцати, возвращался Михаил домой с удочками в чехле за спиной и пакетиком карасей в кармане жилетки. Он задержался у окна на кухне, глядя на солнце, садящееся меж двух новостроек за полоской лесопарка. Потом переместился на балкон. У детского садика на скамейках сидели люди с пивом. Доносился смех и обрывки чужой речи. Ветерок чуть шелестел в ветвях берез и доносил пряный запах летнего вечера, чуть сдобренный выхлопными газами.
Михаил вошел в комнату, присел на разложенный и заранее застеленный диван. Качнул рукой пустую Пашину кроватку. Вздохнул, раскрыл книгу. Через несколько минут щелкнул выключатель настольной лампы.   

3

– Ты знаешь, мне совершенно не хотелось бы даром терять время на пустые разговоры. Прошу, выясните сначала всё между собой, а мне расскажите, о чем договорились … У нее же непростой характер, с ней иногда трудно разговаривать, а ты всюду внедряешься со своим миротворчеством … Галюша, милая, я всё прекрасно понимаю. Я знаю: ты всегда хочешь как лучше, а часто получается – ну ты сама знаешь … Всё равно ведь все останутся при своём мнении, взрослые люди в конце концов, – ну зачем ты стремишься всех перевоспитывать?.. Да я понимаю, что работать надо и на благо общества, но моё общество – это в первую очередь ты и дети, а у меня сейчас по гранту прорва дел, да из издательства работа… Конечно, с утра буду сидеть с ноутбуком, а уж с глиной вашей как-нибудь тоже разберемся …
Михаил положил телефонную трубку на базу и призадумался. Насупив брови и прикусив нижнюю губу, он размышлял. Конечно, он не отрицал необходимости работать «на благо общества», он прекрасно знал о необходимости вывезти с участка кучу глины, оставшуюся после копки колодца; знал он и о том, что надо колоть дрова, поливать огурцы на грядках и заниматься прочей хозяйственной ерундой, но душа к этому не лежала. Он ведь ехал к своим в краткий промежуток между экзаменами – на несколько дней, чтобы после снова окунуться с головой в пучину приемной кампании. Ему и так предстояло тратить утра на «отсидку» за своим справочником, причем вставать приходилось в полседьмого – надо было ухватить хоть часть времени, пока спят еще беспокойные дети; потом до обеда время посвящалось делам хозяйственным; час отдыха после обеда – и редактировать кучу бумажного текста. И всё это время не видеть детей: Гоша снова будет бороздить улицу на велосипеде и получать от дружков подзатыльники, а Паша – без толку сиротливо ходить за мамой, которая то стирает, то готовит, то возится в огороде, а потом начнет обрывать едва краснеющую смородину, набросает грязи в поливную бочку, обкакается в кустах и станет жалобно звать на помощь маму … Татьяна Фоминична – ну что с нее взять: опять будет всё примечать и, сидя на крылечке с матерью – бабушкой Алевтиной Яковлевной, – пыхтеть вонючей «Явой» и выдавать компетентные справки о том, кому кто что сказал, на кого как посмотрел и из-за чего опять повздорили соседи; мимо будет сновать, бормоча себе под нос, вспотевший рукодельник дядя Митя. А Галя, перебегая от Миши к матери, – страстно проповедовать: «Ну Миш, ты на нее не говори … Твои-то родители сами … А ты, мама, между прочим, не знаешь, что умственный труд иногда сложнее физического …» И в это время раздастся вопль кота, которому Паша мимоходом наступил на хвост, и плач напуганного малыша, а кот Тема стремглав пронесется мимо. Всё это изо дня в день повторялось.
И предвкушение всего этого наводило на Мишу тоску.
… После Лотошино автобус ехал тихо, стараясь объезжать рытвины на давно не ремонтированной дороге, но несмотря на все старания водителя, пассажиров потряхивало и иногда подкидывало кверху. Правда, в последнее время здесь изредка местами стали появляться рабочие в оранжевых фуфайках, производя, как это писала местная «Сельская новь», «ямочный ремонт». Но Михаилу непрестанно казалось: автобус настолько свыкся с родными ямами, что никакой ремонт не в силах оградить его от тряски. «Государство пухло – народ хирел», – вспоминался Михаилу афоризм Ключевского. Чудные заливные луга в пойме неширокой и причудливо изогнутой Руссы, темнеющий лесок на горизонте, остатки разрушенной церкви в Калицыно; солнце, слепящее глаза из большой лужи на калицынской остановке – всё почему-то охватывало и щемило сердце. Будто бы и не был он здесь случайным гостем, а клубочком нитей, собранных где-то за горизонтом воедино, был давно привязан к этим болотистым лужкам, речушке и холмистым перекатам. Уходивший влево поворот на Дьяково – деревню, уничтоженную фашистами и после войны вскоре вымершую, – венчался вдалеке заостренным обелиском с вороном на верхушке … Почти в каждой деревне – братское захоронение с памятником. Волною безумия занесло же тогда на Русь миллионы этих околпаченных чужеземцев … И зачем всё это было нужно … Вспоминалось: «Если Бог хочет наказать человека, он лишает его разума».
Съезд автобуса на последний поворот вывел Михаила из размышления. Пора было накидывать рюкзак и направляться к выходу.
– Пожалуйста, на первой остановке, – произнес он, нагнувшись к водителю.
Сойдя с автобуса, Михаил увидел летающих на задворках родного огорода аистов. На сердце у него повеселело.

4

– Папа! – радостно выскочил навстречу Михаилу Гоша.
Несмотря на предобеденный час, мальчик был на своем участке и лихо поливал картофельную грядку из небольшой леечки. Оказалось, что порцию приключений на сегодня он уже получил. Соседский мальчишка, тощий картавый Кирилл – сын пастушки – успел сводить Гошу «на коровник». Там они, конечно, сначала полоскали руки в луже, а потом Кирилл решил устроить Гоше испытание. Он предложил ему перемахнуть через забор к коровам, а сам благоразумно остался «на улице». Когда вязкая коровья жижа достаточно поглотила Гошины сапоги, чтобы тот не смог самостоятельно вылезти обратно, «друг» покинул Гошу и дробной походкой маленького подлеца, вытянув гусиную шею и выставив вперед два торчащих верхних зуба-лопаты, засеменил к своей хате. Именно в этот момент застукала его Галина, озадаченная долгим отсутствием сына и задала ему вопрос: «Кирилл, а где же Гоша?». «Там», – на ходу бросил Кирилл, прибавляя шагу и еще усерднее работая тощими руками-палочками.
Конечно, извлекши Гошу из коровьей жижи и прочтя непутевому сыну очередную нотацию о правильном поведении и вреде дружбы с подлецами, Галина вновь пообещала чаду в следующий раз непременно выпороть его ремнем. Гоша снова пролил слёзы и пообещал, что «на коровник» он никогда не пойдет – «честно-честно». Но Галя хорошо знала цену обещаньям сына, а Гоша прекрасно понимал, что ремня его зад если и опробует, то еще очень нескоро.
– А еще он мне сказал, что я там и останусь … – вспоминая по горячим следам свою «историю», Гоша уже принялся кривить губы и даже разок всхлипнул.
– Ну вот тебе и друг, – подтвердил Михаил слова жены. – Ведь настоящий друг так не поступит. Когда трудно будет, друг …
Михаил уже начал было увлекаться собственными словами, но тут из-за ограды хаты через дорогу появилась яйцеподобная голова Кирилла, юрко прошмыгнувшего в сторону коровника. Гоша мгновенно отвлекся от разговора с папой и молнией взлетел на забор.
– Кирилл! – кричал он вслед удаляющемуся «другу», который знал, что лучше сейчас на зов приятеля не оборачиваться.
– Кирилл! – повторно крикнул Гоша – уже жалобно.
– Я тебе сейчас! А ну слезай с забора!
Галина мигом очутилась рядом и стащила непутевого Гошку вниз. Нет, сыну явно не шли впрок уроки деревенской дружбы, и ради компании он был по-прежнему готов забыть о только что данном обещании.
– Я с тобой сейчас только о чем говорила? – глаза матери метали молнии. – Попробуй только позови его опять!
Галина сжала кулак и многообещающе потрясла им в воздухе.
Гоша сделал обиженную гримаску и исподлобья глянул на отца.
Михаил взял сына за руку.
– А где малыш? – спросил муж Галю, внезапно вспомнив о младшем мальчике, которого Гошины приключения словно отодвинули на задний план.
Услышав разговоры и поняв, что приехал папа, Пашенька бросил сбор неспелой смородины и заковылял в сторону родителей и брата.
– И кто же это так идёт?! – радостно направился Михаил навстречу Паше.
Малыш вышагивал по травяной тропинке, что была протоптана  меж грядками и домом. Из-под козырька завязанной под подбородком шапочки выглядывали синие глаза. Подойдя вплотную к папе, Паша поднял на него голову и молча вытянул вверх ручки. Отказать малышу отец никак не мог и мигом вскинул его на руки.
– Ой, Миш, да ты переоденься! – вдруг спохватилась Галя. – Иди сними рюкзак, пошли пройдемся!
Войдя в дом и минуя по пути к комнате «терраску», Михаил поздоровался с Татьяной Фоминичной. Ответом было процеженное сквозь зубы «здрасьте» с головой, повернутой в другую сторону.
Михаил вновь вышел на крыльцо.
– Ведь знаешь: ты приехал в лазарет … – чуть смущенно проговорила Галина.
– То есть это как? – он обернулся, усаживая Пашеньку в коляску. 
 – Да … У Тани уж третий день понос. Сегодня у Паши тоже было … У Гошки вон из носа подтекает.
Гоша в подтверждение маминых слов смачно шмыгнул носом.
– Ну что же: самое оно есть незрелую смородину, – внешне апатично прокомментировал Михаил.
– Да если б всё было так просто, а то мне кажется, что это какая-то зараза, – невесело вздохнула Галя. – Уж как бы не пришлось нам собираться…
– Не торопись, авось пройдет, – ответил Миша.
Семейство вышло за калитку. Пройдя немного по дороге, они свернули в поле и, миновав злосчастный коровник, направились к разбитой ферме. На небе было пасмурно и поддувал прохладный ветер. Для середины лета погода стояла ненастная. Вокруг водонапорной вышки кружили аистята. Гоша перепрыгивал по кочкам, срывал цветы и нетерпеливо звал родителей пойти на ферму. Паша задремывал в сидячей коляске. Галя с Мишей шли не торопясь и говорили.

5

 Татьяна Фоминична жила «на терраске». Она который день сряду мучилась животом. Каково было происхождение ее болезни, было не совсем ясно, но дочь, видимо, говорила верно: это было что-то заразное. Несмотря на недомогание, повышающуюся иногда температуру и необходимость чаще обычного ходить до будки, она старалась не выбиваться из заведенного ритма: подъем в семь утра и первая сигарета на крыльце, сопровождаемая обильным кашлем. Выкурив палочку «Явы», Татьяна Фоминична оглашала округу хриплым: «Тёма, Тёма, Тёма …» Дальше было что-нибудь наподобие «опять смотался, – гад» или, если виновник переживаний объявлялся, то – «сколько раз тебе, зараза говорить, чтоб с участка не шлялся!» Кот тёрся о ее ноги в давно не стиранных синих тренировочных и шлепанцах, бывших когда-то розовыми. Хозяйка в это время приговаривала: «Ведь говорили же тебе, дураку: не ходи, а то коты все уши подерут …» Хотя ушей у кота было всего лишь два, доля правды в хозяйкиных словах была. Действительно, левое ухо грозы деревенских кошек было подрано, и из него тонкой струйкой начинал сочиться гной. После обработки котовьего уха перекисью водорода Татьяну Фоминичну начинало клонить в сон. Она включала телевизор. Неважно, что была за передача (учитывая, что принимал телевизор с грехом пополам полтора канала, несложно было понять, что передачи, включая новости, шли изо дня в день почти одни и те же): телевизор для Татьяны Фоминичны выполнял роль той песни, что строить и жить помогает, либо действовал на нее как снотворное. Пробудившись повторно в начале десятого, Галина мать садилась на кровати и, позевывая, начинала продумывать процедуру умывания. Это, в ее представлении, требовало соблюдения строгого порядка: умываться надлежало всем друг за другом, и первая очередь по старшинству принадлежала ей. Сказав «доброе утро» внукам, она переходила к обсуждению меню предполагаемого завтрака с Галиной.
– А я думаю, что в омлет хорошо колбаски покрошить, – с авторитетным хрипом заявляла Татьяна Фоминична.
После веской фразы она по-особенному складывала губы.
– Да нет, мам, они вообще омлет не любят, да и чего колбасу-то зря переводить … – парировала Галя.
– А если нам Паше в кашку клубники подложить? А? Да еще ее песочком (так Татьяна Фоминична называла сахар). Я знаю: он с клубничкой любит.
– И без клубники обойдется: днем на огороде так поест, – возражала Галина уже чуть громче.
– А твоему-то снова йогурт подавай! Да еще и им впихнет, – Татьяна Фоминична кивала головой в сторону лежащих на кроватях Паши с Гошей. – Приучили детей к гадости всякой – теперь не отучите!
– Мам, отстань, а!
Чувствовалось, что Галина начинает закипать. Понимала это и матушка, но жажда говорить брала своё. 
– А ты ему чего никак не скажешь?! Приехал тут, видите: сидит всё и сидит. И дети у него спят сколько хотят. Когда хотят умываются, когда хотят завтракают! И работы никакой не делает. И делает всё, чего хочет. Сунет руки в карманы и по огороду ходит!
Критика окружающей действительности, особенно в чьём-нибудь лице, была любимым коньком Татьяны Фоминичны. Сев на него, она могла уверенно править им часами без устали. 
– Мам, ты прекрати, а?
– Нет, ты уж мать у меня теперь послушай!
Встретив возражения своей страстной проповеди, Татьяна Фоминична словно обретала второе дыхание. Глаза ее с остатками вчерашней туши раскрывались широко и едва не выкатывались из орбит, а ноздри на большом горбатом носу раздувались до середины щёк. Она вставала, выворачивала одну руку ладонью вверх и продолжала с удвоенной энергией:
– Значит, глина пусть и дальше у колодца лежит! Сама уйдет, или дядя Митя всю перетаскает?!
– Мама, слушай, замолчи!
Галина впивалась в мать глазами. Губы ее сжимались, а глаза превращались в точки-бусины.
– Мам, я пойду пописаю, – прошмыгивал мимо Гоша.
– Смотри только: чтобы сразу в дом.
Галина допустила оплошность: забыла с вечера убрать с крыльца Гошины тапки. Через несколько секунд пятки полуголого Георгия уже сверкали за калиткой.
– Гоша, а ну-ка быстро домой! – кричала Галя, выскочив на крыльцо.
То ли придя в себя от утренней прохлады, то ли предвкушая взбучку, Гоша, виновато взирая исподлобья на мать, возвращался к дому.
– И если еще раз такое повторится …
Гоша хорошо знал, что будет это опять – и не раз или два, а много-много …
После завтрака Татьяна Фоминична садилась на крыльцо и медленно курила. Думала о том, как бы постирать в мыльном корыте после Гали: не очень ли грязна будет вода. Самой нагреть себе воды она не решалась: было это очень тяжело и долго. Думала и о том, одну или две морковки выдернуть на суп. И ведь – о ужас! – в доме кончался хлеб, а эта бестолковая молодежь совсем не думает поехать в магазин! С соседнего участка приходила Алевтина Яковлевна и начинала неспешный разговор: о будущем урожае картошки, про вечернюю поливку огурцов и о том, что дядя Митя собирается за черникой. Татьяна Фоминична в ответ рассказывала о недостойном поведении Михаила и о том, что «она, балда, ему во всем потакает». Алевтина Яковлевна сочувственно покачивала головой. После обеда был снова сон под телевизор, а вторую половину дня Татьяна Фоминична думала и говорила о том, что было за сегодня и что может случиться завтра. Выяснялось, что дяде Мите надо бы еще приплатить за обустройство колодца, что красная смородина, должно быть, не поспеет еще недели две, а у соседей Лабзовых гудят уже дней пять без продыху. И почему-то долго стояла дневная духота, а когда жар сменялся хоть какой-то прохладой, начинали одолевать комары. Закат был налево от дома, и Татьяна Фоминична смотрела на него с крыльца, держа меж крючковатых пальцев «Яву» и методично вдыхая и выдыхая дым. И эта размеренность была наполнена каким-то ей лишь одной ведомым смыслом. На ночь она била на терраске мух и засыпала «под кино». Для этого под подушкой у нее была припасена граненая стопка.   
 
6

Михаил заканчивал порцию утренних упражнений за ноутбуком. Час был уже не самый ранний. Галя давно занималась готовкой завтрака; дети были в доме. Гоша рассматривал картинки в книжках, Пашенька крутился вокруг мамы, время от времени отлучаясь шкодить – вытряхивать сушки и конфеты из шкафчика.
– Паша! – осекала младшего сынка Галина.
Паша с заливистым хохотом бросался бежать в другую комнату и забирался к Гоше на кровать, начиная рвать у него из рук книжку.
– Паша! – выкрикивал Гоша и вырывал книгу из рук братишки.
Паша смеялся и снова бежал к маме.
– А завтракать всё никак не начнем …
Татьяне Фоминичне, еще недавно сидевшей на крыльце и задумчиво певшей сквозь сигаретный дым «Во саду ли в огороде бегала собачка …», становилось скучно. Завтрак никак не поспевал, по телевизору не было ничего интересного. Новости были уже просмотрены, кино было так себе, а любимый «Час суда» намечался только вечером. Все разбрелись по углам, никто не хотел разговаривать.
– А как твой приехал, – начала она, обращаясь к Гале, – все какие-то нудные стали. Сам нудный и все такие.
То ли в животе ее бурлило больше обычного, то ли все положенные утренние сигареты были выкурены раньше времени, но Татьяну Фоминичну начинало разбирать красноречие.
– Я с бабушкой вчера разговаривала, – продолжила она, обращаясь к Галине. – Она вот тоже говорит, что глину пора свозить. Твой-то долго будет сидеть руки в боки?..
– Мам, ну я ж тебе уже говорила, – словно оправдываясь, отвечала Галя, – позанимается сейчас, я и скажу ему.
– Занимается он … – подхватила Татьяна Фоминична. – Занимается, да всё не тем. Настоящий мужик давно бы сам лопату в руки взял …
– Дети, завтракать!
Галя явно не хотела продолжать разговор «о глине». Она знала, что может сорваться, и тогда пойдёт-поедет, и ничем хорошим всё это уже не кончится.
Паша давно уплетал за столом «геркулес», а Гоша никак не появлялся. Он не хотел идти к столу без папы, а Михаил словно нарочно застрял в работе, и до окончания ее не хотел отрываться.
– Гош, иди ешь. Я потом приду.
– Пап … – Гоша смотрел на Михаила как-то упрямо и слегка обиженно.
– Говорю тебе: иди.
– Па-ап …
Миша встал, взял сына за руку и подтолкнул к «терраске».
– И ребенок у него будет теперь есть когда захочет, – раздалось недовольное хриплое бурчание. – И умываться еще не умывался …
Мише всё это стало надоедать. Последний кадет на сегодня был наконец внесен в анкету, и горемыка-исследователь предстал пред очи завтракающих. 
 – Во-во, – не глядя на Мишу, но кивая в его сторону, заявила Татьяна Фоминична. – Ты уж сама-то ему всё скажи!
– Миш, ну так не делают … – проговорила Галина.
– То есть как это так?
– Ну ты детям режим сбиваешь. Никак завтракать начать не можем …
– Галь, ну ты вроде понимаешь, что я это не для своего удовольствия делаю. И для вас, между прочим … Чего вам без меня-то поесть, – не сложно ведь.
– А он и врет еще, – расходилась Татьяна Фоминична, – сам себе ведь карьеру делает, а всё на вас кивает …
– А Вас, мадам, я попрошу в мой адрес таких заявлений не делать, – оборвал Михаил. – Между прочим, за карьеру деньги платят, а я занимаюсь не таким уж прибыльным делом. И все эти крохи – им вон …
Михаил указал на детей с женой.
– А я тебе не мадам! – бешено заорала Татьяна Фоминична.
В организме ее, очевидно, бродило «со вчерашнего», и ей нужен был повод, чтобы сорвать свою необъяснимую злость.
– Хамить еще мне смеет, тварь! Вот чтобы сейчас у меня взял лопату и пошел глину вывозить! Ходит он тут руки в боки! Пузом своим трясет! Сиськи отрастил как у бабы! Приехал тут свои порядки устанавливать!
– Ну давай, громче, не все тебя слышали! – Михаил внезапно для себя самого перешел на «ты». Такого свинства он сам от себя не ожидал. – Браво! – заявил он и начал аплодировать. – А глина ваша, между прочим, травой зарастет: будут красивые холмики.
– Да ты у меня сам травой зарастешь! Я тебя сама зарою!!!..
Раздалось непечатное.
На пороге появилась Алевтина Яковлевна и принялась убеждать Михаила в том, что ведет он себя неправильно, не по-мужски и вовсе не знает жизни.
– Глупый ты, Миша! – заключила бабушка Аля.
– И пошел вон из моего дома! – вопила из последних сил Татьяна Фоминична. – Козёл! Вещи твои будут стоять на пороге!!! Еще сюда подойдешь, милицию вызову !..
Ноздри ее раздувало, язык бешено прыгал по огромной пасти. Всклокоченные выбеленные перекисью водорода волосы торчали угрожающе, словно щетина дикобраза.
Какими еще эпитетами награждала Татьяна Фоминична Михаила и какие еще обещания сыпались на его порядком загрязненную лысеющую голову, мы лучше умолчим, дабы не раздражать слух и не утомлять взор взыскательного читателя.
Галина, уткнувшись в тарелку с недоеденной Пашенькиной кашей, плакала.
– Совсем ты меня не уважаешь … – всхлипывала несчастная, и было трудно точно понять: к кому же – к мужу или матери – были обращены ее проникнутые горем слова.
Гоша, пользуясь моментом, успел улизнуть из дома.
Михаил сгрёб недоумевающего Пашеньку и, наскоро усадив его в коляску, быстро вышел с участка. Следом вышла Галя.
– И все ведь язык твой поганый! – бросила она, закрывая дверь.
Алевтина Яковлевна с Татьяной Фоминичной остались в избе.

7

На задворках афанасовских огородов, как и прежде в погожие летние дни, летали аисты. Как и всегда, гнулась под легким ветерком полынь; у калицынского горизонта струилась волнами желтеющая рожь, да пятно перелеска прилепилось ко краю поля. Всё было совсем обычно; ведь природа – не человек: она не ведает глупости и не умеет жить настроением, она всегда уравновешена и умеренна. «У природы нет плохой погоды; есть плохая одежда у людей», – пришло на ум Михаилу одно из любимых отцовых изречений.
Паша задремывал в сидячей коляске; Михаил поплотнее надвинул сверху козырек-зонтик. Сзади Михаила обнаружилась Галя. Выглядела она явно взволнованной.
– Миш, ну чего ты с ней сцепился?.. – растерянно спросила Галина. Голос ее еще чуть дрожал.
– Чего? – изумленно переспросил Михаил. – Да ты же сама всё видела. Ни с чего вдруг – просто «за здорово живешь» – на человека вдруг начинают возводить поклепы! И, видите ли, работаю я не в то время – «сидел бы в Москве со своей работой»! Значит, я уже и не могу к вам приехать окромя как по ее (Михаил ткнул пальцем в сторону дома) разрешению. И порядки я здесь, оказывается, какие-то устанавливаю … Вот уж о чем, а о борьбе за лидерство с тещей я никак и не помышлял. И детей я, видите ли, не воспитываю, а с толку сбиваю. И с глиной этой колодезной …
Михаил отвернулся и резко махнул рукой.
– Ну а ты что же, не согласен, что надо и по хозяйству помогать?
– Хозяйство ваше … Меня, может, вполне устраивает эта глина на участке. Вот представь себе, что когда она придет к тебе в гости, я ей скажу вдруг: «Знаешь чего, Фоминична? Чего это ты тут расселась чай хлебать? Швабру в руки, – и давай-ка за влажную уборку»! А эти слова бесконечные … «Этот» да «он» всё за спиной; а что при тебе – сама всё слышала. Да за такие обращения приличные люди обрывают с этим хамьём всякие отношения, что я и намерен теперь сделать!
Михаил так шмякнул себя кулаком по ладони другой руки, что самому сделалось вдруг больно.
– И главное – всё ведь на глазах ее матери происходит. Четыре поколения, можно сказать, собрались – от прабабки до правнуков, – и эта ваша родоначальница не может урезонить свою зарвавшуюся доченьку. И не понимаю вот я: почему это у вас принято, что хамство не имеет никаких последствий?
– А что с ней сделаешь? – безнадежно пожала плечами Галя. – Она ведь взрослый человек, что же ее: пороть что ли?
– Не знаю, не мне решать, – резко перебил Михаил. – Может, и выпороть бы не помешало. Пороли же в деревнях прежде и взрослых. Видит же, что управы на нее нет.
– А это у нее так с детства повелось, – важно ответила Галина, хорошо представлявшая историю своего семейства. – Как была капризным ребенком, так и осталась.
– Да: только вот капризы другие стали. То вот у нее из-под подушки вываливается, то из-под кровати выкатывается. Под этим, знаешь, воздействием, – Михаил пощелкал по горлу, – до многого договориться можно. Крепко ее муженьки-то любили: один чуть что по физиономии приглаживал, а другой просто куда подальше послал …
– Ну это уж не тебе судить, – поморщилась Галина, – много уж ты знаешь.
– Может, и немного, а вся тайна мадридского двора передо мной – как на ладони.
– Да ты уж не болтал бы, – осекла его Галина. – И у нее ведь своя правда есть.
– И какая же это, интересно? В пьяном угаре людям жить не давать?
– А ты не думал, что лучше быть пьяницей, чем лицемером? Лучше разве …
Галя, еще не придя в себя от случившегося полчаса назад на кухне, не окончила и снова всхлипнула.
– … Ведь мне же и за тебя стыдно, – проговорила Галина взволнованно.
Руки ее сжимались, и она смотрела Мише прямо в лицо.
– И что ты за мужик-то, в самом деле? Дрова всё пилит – уж чуть не месяц. Кучу эту несчастную убрать – особо просить тебя надо. И сам-то ничего по своей воле-то не сделаешь. Только бумажки свои перекладывает, да с детками в футбол гоняет. Мне-то хоть когда цветы последний раз дарил …
Михаил чувствовал, что разговор отклоняется от нужного русла. Когда Галина чаще обычного употребляла сколь неопределенное, столь и многозначное слово «делать» и вдруг начинала вспоминать про цветы, Михаилу начинало становиться не по себе. К тому же слишком многое из сказанного Галей довольно ясно отдавало «житейской мудростью» от Татьяны Фоминичны. «Яблоко от яблони …» – пронеслось в его уме.
– Ну спасибо, драгоценная, тебе за речи твои сладкие, – съязвил Михаил Васильевич, отирая пот с загривка.
–  Да пожалуйста, пожалуйста! – в какой-то безысходно-глупой злобе вскрикнула Галина и, развернувшись, крупно зашагала прочь.
«Ну давайте, бейте, бейте меня!» – кричал, бывало в минуты глупого детского отчаяния и в предвкушении неотвратимого наказания за совершённую шалость Гоша. Живо вспомнилась отцу его обиженная мордашка – с суженными и полными слез глазами. «Яблоко от яблони …» – снова подумалось Михаилу.
 – Иди, иди! – бросил Михаил вслед удаляющейся супруге. – К настоящим мужикам иди! Они тебе весь огород перекопают, а потом физиономию расквасят.
Слова Михаила отнюдь не блистали мудростью. Слышала ли эту фразу Галя, он так и не узнал.
– И связался же с дурами … – вздохнул он минутой позже.
К Мише начинало возвращаться самообладание. Взявшись за ручку коляски, в которой всё время бурного разговора самозабвенно спал Паша, он зашагал вслед за благоверной – к очагу раздора, из которого – не прошло и часа, – как его грозили выгнать навсегда.
 «Кого Бог хочет наказать, того Он лишает разума», – носилось в голове у идущего с коляской в горку к дому Михаилу.
Еще вспоминалось, что каждый – сам кузнец своего счастья. Мысленно Михаил дал себе зарок по возможности впредь избегать участия в новых словесных схватках. «Конечно, в том, как это коснулось нас, – сам виноват», – корил он себя дорогой.

8

Горяч, да отходчив, – говорят про иных людей. Другие порой, пусть и признав свою неправоту, еще долго будут крепиться, чтобы найти в себе силы заявить это открыто. К первому типу людей принадлежал Михаил, ко второму – Галина. Ссора была мелкой: в общем-то и повода для нее не было бы, если б Галя не была дочерью Татьяны Фоминичны и не пыталась проникнуть в любой конфликт со своим миротворчеством. Конфликт от этого, как правило, не утихал, а разгорался, выявляя всё новые стороны. Однако теперь, два дня спустя, Галина с Мишей снова были «заодно». Татьяна Фоминична по-прежнему угрюмо курила на крылечке, «из принципа» перестав даже здороваться с Мишей. Последний же, не сильно огорчившись, почувствовал какое-то даже облегчение: словно какой-то давно и медленно надувавшийся нарыв вдруг прорвало, и впереди явно забрезжила перспектива выздоровления. Некоторое время «не удостаивала» Татьяну Фоминичну и Галя, и только Алевтина Яковлевна, усевшись рядом с Таней на крылечке, о чем-то переговаривалась с ней вполголоса. Паша с Гошей бороздили огород.
… День стоял погожий. После небольшого утреннего дождичка вновь выглянуло солнце, ближе к полудню стало припекать. Проделав порцию обычных дневных дел, семейство решило прокатиться вдоль дороги на велосипедах. Предложила кататься Галя; Мише это показалось заманчивым. Гоша, прельщенный разрешением не спать после обеда, даже согласился покинуть огород Кирилла и, оседлав своего «Автора», выкатил вслед за мамой и папой. Паша, с аппетитом пообедав, мирно спал.
От дома стоило отъехать не больше двух сотен метров, как дорога плавно и длинно стремилась под гору: заболоченность у автобусной остановки создавала в рельефе низину. Катить здесь, сделав заранее несколько мощных оборотов педалями, было легко и приятно: только ветерок насвистывал в уши.
– Ну мам, не обгоняй меня! – выкрикивал Гоша и резво накручивал педали; Галя с улыбкой ехала впереди.
Она педали не крутила и лишь изредка поглядывала назад через плечо на отстающего сынишку. Михаил, дабы не создавать сыну впечатления полного проигрыша, брал роль «побежденного» на себя, чаще поддавливая тормоз.   
Дальше дорога шла довольно круто в гору, – так что, добравшись до магазина у обмелевшего пруда, велосипедисты успевали подустать. Сильно пекло солнце: время перевалило за три пополудни. Немного придя в себя на ровном участке, они свернули вправо и миновали небольшое афанасовское кладбище, что было за окраиной деревни. Дальше дорога уходила вперед на дальнее Канищево. Ехать по раздолью было приятно.
Солнце, жара, треск кузнечиков в траве по обочинам; лес, приближающийся из-за склона холма; мерное кручение педалей – всё вводило в истому. Начинало клонить ко сну.
– А ну-ка, Гоша, поддай оборотов! – скомандовал Михаил сыну, которого тоже очевидно начинало размаривать.
– Ну пап!
– Давай-ка: кто во-он до того знака быстрее?.. Знаю: мама опять всех обставит!
Встрепенувшись, пятилетний и мальчик и его вполне взрослая мама, налегли на педали что есть мочи; от давешней усталости не осталось и следа. Гонка началась: Гоша, благодаря уступкам родителей, пришёл к условленному финишу первым и сиял от радости; дыхание его было часто.
– Георгий, не останавливайся; кати потихоньку дальше! – скомандовал Михаил и размеренно покатил вперед.
– Пап, а что это за знак такой? – спросил Гоша, указывая на оленя в красном треугольнике. – Ту чего: олени ходят?
– Ходят, раз обозначены, – засмеялся отец.
– Я когда маленькая была, – подхватила Галина, – мы однажды в лес с мостков спускались и вон за тем ручейком лося видели. Он один в траве лежал, а нас увидел – и ка-ак побежит!
Папа с сыном дружно захохотали.
– Ну я же правду говорю, – чуть смутившись, тихо проговорила Галя.
– Мам, да мы знаем: это точно на самом деле было! Тут еще Димка рассказывал, как зимой по деревне красные волки ходили, – хитро рассмеялся мальчик.
– Димка твой врун, – насупилась мама.
Родители с сыном не заметили за разговорами, как легкий ветерок пригнал тучку и как, сгустившись, она начинала ронять капли на землю.
– Капает, – промолвила Галина.
– Ой … Кажется, дождь начинается!
Гоша вытянул губы в длинной улыбке, наклонил голову и стал похож на Буратино.
– А давайте-ка свернем в лес, – предложила Галя. – Переждем, а заодно и грибов поищем.
– А что бы не попробовать? – философски поправляя на ходу очки, важно ответил Михаил.
– Ой, а трава-то высокая … Боюсь … – растерянно пробормотал Гоша.
Место было не очень привычное. Галина здесь в лес «отродясь» не входила. С дороги вниз шел откос высотой в пару метров; внизу было слегка заболочено. Но, выбирая стежку, пройти к лесу, начинавшемуся буквально шагов через пятьдесят, было несложно. Проторил дорогу Михаил с велосипедом спереди. Определив железного коня к ближайшим кустам, он вернулся к дороге, взял за руку ребенка; за другую руку его подхватила мама. Переступки по кочкам были действительно делом страшноватым; Гоша начал даже подвывать, но через минуту все трое были уже у елей и берез. Михаил снова вернулся к обочине и перевез к кустам оставшиеся велосипеды.
   Дождь обошел стороной, а лес  влёк всё глубже. Стараясь не отдаляться от края, родители с сыном устремились … Они все были в лесу этим летом впервые. Пробивающееся сквозь лапы елей солнце лучисто играло на редких повисших в ветвях капельках. Они разливались бриллиантовым светом и, отяжелев, падали вниз. Ели чередовались с полянками, по сторонам которых водили хороводы гибкие белые березы. Поросшие мхом кочки сменялись травой, которая, поднимаясь всё выше, подмачивала ноги. Тогда Миша с Галей и Гошкой забирались вновь чуть глубже к елкам.
– О, а вот еще! – радостно восклицал Гоша. – Мам, смотри, – у меня уже теперь семь ягодок.
Гоша наклонился, снова встал. На ладошке его красивыми бусинками в мелкую крапинку перекатывались землянички.
– Паше-то оставишь? – лукаво улыбался Михаил.
– Оставлю! Только эти вот поем, а других Паше наберу!
И Гоша опрокидывал горсточку земляники в рот, сразу отправляясь на новые поиски.
– Жадина, – улыбалась Галя. – А вы пойдите-ка сюда. Смотрите, где он спрятался – какой красавец!
Галина отогнула ветви: Миша с сыном любовались очередным крепышом-подберезовиком. И несколько секунд спустя он тоже, вслед за предшественниками, отправился в снятую Мишину кепку. 
У Гали лучше всех получалось находить и брать грибы; Гоша охотился в основном за земляникой. Михаил ходил как ошалевший. Он не мог сосредоточиться ни на чем; он просто ходил из стороны в сторону, глубоко дышал и изредка заглядывал под ветки.
За полчаса импровизированное лукошко было полным. Два десятка подберезовиков, кучка лисичек и любимых Гошиных розовых волнушек положили в корзинку велосипеда прямо в кепке. А в бумажный кулёчек Гоша завернул земляничку: для братца Пашеньки. Дождь давно прошел, несильно намочив дорогу.
– … А я уж думала, куда вы подевались! – встречала вернувшихся велосипедистов Алевтина Яковлевна. – А и грибов-то принесли! Вот Мите сказать надо: всё-то он лисички собирает …
Посмотрев на часы, Михаил сообразил: половина пятого. Их не было дома всего-то полтора часа. Паша еще даже не успел проснуться.
С того дня они решили выезжать почаще. Запасшись всем необходимым, Галя, Миша и дети торопились не пропустить утренний автобус: их ждали усадьбы, музеи, монастырь и храмы – разбросанные по дальним окрестностям – сохранившиеся и разрушенные, древние и просто старые, но все – здешние, все – родные. Конечно, дела домашние приходилось замораживать: обеды не готовились, зато и стирки стало куда меньше. Мишина редактура сократилась и совершалась по пути лишь частично от нормы. Алевтина Яковлевна бывала часто недовольна: «И всё-то вы детей таскаете…» Порой переезды давались непросто: дети капризничали, а однажды по возвращении Гоша даже заболел чем-то кишечным … Но, усталые, они возвращались домой довольными: полными впечатлений и радости общения с родным и новым … Ездили на велосипедах рыбачить и купаться. И было хорошо.

9

Алевтина Яковлевна была старушкой из крепких, «старой закалки». Воспитанная голодными годами коллективизации и войны, рано лишившаяся родителей, мыкавшаяся бесприютно в молодости, она проделала большой жизненный маршрут от Рязанщины до Москвы, где и обрела годам к тридцати оседлость. Похожим путем шагали по жизни ее братья и сестры. Сколько их было точно, никто не знал, да нечасто и спрашивали. В Москве Алевтина Яковлевна вышла замуж за водителя автобуса, проучилась на медицинских курсах и устроилась медсестрой в рентгеновский кабинет больницы. Родили они с Фомой двух дочерей – Таньку да Польку. Обе росли девицами капризными и своенравными: покрикивали, переругивались, таскали друг дружку за волосы; но бывало – играли вместе. Дочерьми было заниматься родителям недосуг: виделись-то вместе всё больше по выходным. Жили «как все». Со временем обрели маломальский достаток и, как полагалось в крепких советских семьях, осуществили заветное желание: купили машину и дачу. Дачу без машины было представить сложно, потому что ездить было далековато, машину без дачи – потому что иначе выходил некомплект. Дача, как уже понял внимательный читатель, была от Москвы не близко, но наличие машины, хозяйственная сметка и крепкие рабочие руки помогали содержать ее в порядке. 
С тех пор воды утекло много. И из крана московской квартиры Алевтины Яковлевны в Тушино, и из прохудившегося сбоку ведра афанасовского колодца. Фома давно уж скончался; выросли и разменяли не по одному мужу Татьяна с Полиной. Давно уж замужем была и внучка Галина. Пришла пора бабушке Але выходить на пенсию. А на старости лет у кого ж здоровье хорошее? А тут еще либералы Союз развалили, пенсия у старушки стала копеечной; сберкнижку поела ржа гайдаровской инфляции. Сердце стало болеть чаще; чаще стало и скакать давление. Все признаки указывали бабе Але на Афанасово. Стала бабушка появляться здесь чаще: сначала жила все лето, потом стала захватывать кусочки лета и осени; затем кусочки эти разрослись, – да так и вышло, что в Москве Алевтина Яковлевна жила постоянно только посередь зимы, да появлялась в столице иногда на несколько дней, чтоб получить пенсию, постирать, – с тем, чтоб скорее перебираться назад, в Афанасово. Да и что она – Москва? Только сердце даром колотится. А тут – простор. Воздух, дым из трубы, чай с колбасой вприкуску. И – глядеть из окна на бескрайние просторы, на дальний лесок, что прерывистым полукругом огибает поле от Калицыно до Озерецкого. Зелёные, жухло-желтые, белые … И дождь в окно, и вьюга в трубе – нипочем: радио-трехпрограммник, да газета «Сельская новь», а по субботам – на базарный день в Лотошино на автобусе.
Но – это только со стороны всё так просто да гладко кажется. А ведь сельская жизнь – она трудная. Тут не то что в Москве: кран открыл – и вода пошла, из подъезда вышел – и магазин вот тебе, а отопление в трубах само круглый год журчит. Совсем не то. Тут и дров натаскать да наколоть надо, и в поленницу их сложить, и водосток в канавку провести, и с-под умывальника ведро по три раза на дню вытащить. Тут и пробки чуть что вышибает, а бывает – так и по два дня без света сидеть. А и за хозяйством-то догляд какой нужен! На полив бочку набрать. Огурцы каждый день поливать к вечеру. Картошку садить, да полоть и прокучивать. Перцы открывать да накрывать. А уж коль животину какую завести – так и вовсе дел невпроворот. Были у бабушки Али в разное время и куры, и кролики, и хрюшки, а теперь вот для молочка внучатам козу завела. Бабушка была хоть и дородная, и для своих лет даже моложавая, но, как ни крути, – а без мужских мозолистых рук хозяйство в селе вести оно несподручно. Поохала Алевтина Яковлевна, да и решила, что больше без мужичка в хозяйстве не получится. И появился так в судьбе бабушки Алевтины местный плотник-огородник – Кищенко Митрий Титович, а попросту дядя Митя.
Оказывается, медовые месяцы бывают не только у молодух с молодчиками. Вот однажды и Алевтина Яковлевна поняла, что всё оно чуется опять как в молодости. Когда и сил хоть отбавляй, и замыслов голова полна, да и впереди всё кажется ¬– только поле непаханое да огород не саженый. Что-то тогда с ней произошло, да что -  и сама сказать не могла. Вроде, и перед Фомой-покойником было совестно, да и прошло-то всего без недели полтора года, а что-то в голове-то у бабы Али повернулось. И точно, - молодость не иначе снова пришла. Давно она уже Митрия-то деда заприметила, а он тут сам – возьми да и упади как снег-то на голову. «Прибыл вот мол, ¬- говорит, - Алевтина Яковлевна, в Ваше полное распоряжение». И всем-то взял: и статью стрункой армейскою, и мыслью сельскою точною; и ведь чудо-то мужик (оно на Руси так всегда: коль пока не запьет, окаянный): и плотничать, и огородничать горазд, и по хозяйству в поле (коз-то выгнать, аль сено поворошить, аль чего), а уж по мелочам-то и равных ему не сыскать: и дров наколет, ровно дровосек какой, и грибов полную корзинку с леса приволочёт с ягодами, и баню истопит, да ручки с ножками в шайке вымоет. А и приголубит на досуге. «Ничего, ничего …  - всё приговаривал. – Ты ко мне перебирайся, Алевтина Яковлевна: я тебе еще такой дом срублю …» И еще был свой секрет у Митрия-то Титыча, хоть он, может, о нем и сам не ведывал: больно на Фомушку-то покойника похож был … Впрочем, скорее казалось так только бабе Алевтине Яковлевне. Да что ж любящему-то сердцу сказать: ему ведь, как сказывают, не прикажешь, да и душа-то чужая – она, как известно, - потемки …
И впрямь перебралась баба Аля через какое-то время к дяде Мите. А что: так оно и лучше, наверное: дом у Митрия Титыча кирпичный (даром, что пополам с Наташкой-пастушкою разгороженный), самой бабе Але дом тоже в порядок привел. Хоть и не построил нового, как сказывал, да  зато терраску дощатую сбоку приделал-то (вот ведь оно: мастерство-то плотничье!). Стало у них будто и два дома на двоих теперь. Дядя Митя перед соседом Лабзой, пьяницей, похвалялся сам бывало: «Ну что, Лабза, - приговаривал, - вишь чего … - кивал Митрий Титович в сторону обновленого дома с терраскою … - Видал? У меня теперь два дома есть!» «Угу … - приговаривал Лабза, покачивая головою, мутной со вчерашнего … - Видал!»
И подолгу Митрий Титович мог – «ни-ни»! Сколько не совращали местные любители: Лабза тот же, или дядя Толя Ушаков, аль пастух, что жил в доме кирпичном за стенкою – пригубить для виду он мог, конечно же, но при бабе Але себе не позволял. Говорили, что зимой, коль не при Алевтине Яковлевне, - то бывает всякое. Что на морозе в одних носках на снегу гопака отплясывал, а в другой раз так вообще в сугробе уснул, что руки отморозил, а после еле откачали – то, конечно, быть и могло, да мы этого не видели и не нам судить, да разве мало чего люди-то наговорят, чужому счастью завидуя?.. А что кирпичи да доски с разрушенной фермы таскал, дом свой внутри обшил для тепла «говняными досками», что по зиме из лесу на санях сухостой вместо лошади на санках приваживал – это бывало. Да время ж – время-то оно трудное, кто ж не промышлял-то этим тогда, да и не для себя же ведь, а всё для драгоценной Алевтины Яковлевны.
Время и вправду было тогда непростое. Поля вокруг Афанасово было хоть отбавляй, да засеивали его всё кусочками, да всё реже и меньше. Прошло лет пятнадцать после лихой гайдаровщины, как зерно с картошкой сеять перестали вовсе, сеяли только овес кормовой с клевером – животине-то на прокорм, да и животины-то становилось всё меньше. Лошадей не стало совсем, коровы почти повывелись; здание фермы за деревней потихоньку ветшало, и коров стали собирать в дощатый загон под горой за бабыалиным домом. Да и те коровы были холкозные, да не местные, а введенские, а Введенск-то он где? Аж за десять километров! Колхозная техника – одна ломалась, другая разворовывалась, новая всё не появлялась; жители старые на деревне спивались, а молодые по окрестным селам да городам разбегалися: кто в Лотошино, кто в Волоколамск подался; а иные, кому свезло – те и до Москвы добралися.  Большое некогда село Афанасово опустело чуть не наполовину, многие дома накренились и разваливались, и появление нового жителя в лице Митрия Титовича было в этой ситуации событием довольно необычным. Явно здесь что-то не склеивалось.
Писал однажды Митрий Титович домой: «Мама, здравствуй, моя дорогая Мария Максимовна. Пишет тебе твой любищий сын Митя, с Московской обл. Мать, жизнь моя идет уже к пенсии, скоро исполнится твоему Мити 60 лет, 17 апреля. Вот и вся моя молодость прошла мимо, спасибо нашлась одна хозяйка сердечная, приняла меня к себе, начал выпивать, дурить, а кому это понравится, по работе я такой-же, Мать и остался, как мы с тобой трудились, какая ты была ведущая в семье огороды были у тебя всегда чистые готовить дрова ходили за 5 км всё лесами. Жаль тебя нет сейчас мы стобой обо-всём поговорили, ты меня спросилаб как ты там живешь на белом свете, я тебе обо всём призналсяб. Теперь мы стобой, мать, никогда не встретимся».
Как стало вскоре ясно, появился Митрий Титович с Лотошино, что было у него за плечами и свое прошлое. Что две семьи разменял, детей нарожал, внук Сережка был уже парень взрослый: на механизатора учился, да в гости к деду иногда на мотоцикле наведывался. Мать еще, как видно, жива была, хоть и перевалило ему уже тогда за шестой десяток. Что из Лотошино дочь его прогнала: ушел гол как сокол, да плотничать пошел по деревням окрестным. Говорят, пивал да бедокурил, - вот почему и с дочерью-то не заладилось. Да мало ли что люди наговорят: к бабе Але-то он был ласковый. И что говорит, – будто кашу жует, да тараторит, что твой попугай, да в разговоре через два слово на третье «ёптмть» подпускает, – так то ж все люди разные.
Но против натуры, говорят, не попрешь, и сколько ни крепился дядя Митя перед бабушкою-то Алевтиной Яковлевной, да иногда стало прорывать его, сердешного. А может, и были у него какие-то свои замыслы. Ведь недаром, может, Лабзе-то про два дома говаривал. Стал и попивать иногда при Алевтине Яковлевне, – да то ж несильно, а как образумится, так и прощенья попросит. И опять – душа-человек. На что-то словно обижаться иногда стал. Ходит по огороду надутый, бубнит что-то себе под нос – не разберешь. Иногда только доносится: «Всем всё Митя делает … А Мите никто даже … ёптмть … И дров наруби, и за водой сходи, и картошку накопай … Ёптмть … А чужого нам не надо. Сами плотники … Ёптмть …» И чем-то недоволен: и не поймешь. Да и спрашивать как-то страшно даже.
 А однажды и вовсе набедокурил. Первый раз тогда Галина с маленьким Пашей приехала: ребятеночку-то два годика только было. Словно расстроило его, что приехали. Да еще с Мишей-то, да с Татьяной Фоминичной. Вот он и заходил по огороду, всё голову в землю опустит – бубнит да бубнит. О чем спросишь ведь – так только отмахивается, будто на душе и нет ничего. А бабушка Аля-то приметливая: это только невнимательному покажется, что она ничего, а она на лавку сядет и наблюдать начнет. Палкою землю поковыривает, один-то глаз в землю опустит, а другим смотрит всё. И всё-то она за Митей примечает. Как ходит разболтанный, как бубнит всё себе под нос – словно замышляет чего. И так несколько дней кряду. Однажды к вечеру Мишку-то дернуло за карасями пешком пойти в Канищево. Митрий-то Титыч о том прознал, схватил в чулане-то шкалик заветный, опрокинул три стакана один за одним, да как пойдет кренделя накручивать! И никто-то Митю не жалует, и никто-то ему спасибо не скажет, он-то им огород весь вскопал, а они-то тут чего понаехали, и всё: ёптмть! Ёптмть! Полено ухватил, да за бабушкой Алей погнался, догнал, да замахнется как … Галя с Татьяной – в милицию звонить: приехали, скрутили его, соколика, да и в Лотошино увезли на газике-то … На следующий день явился. Хмель сняло, а видно по всему, что  не забыл. Ходит волком, ни с кем не здоровается, только Мише-то всё вполголоса жалуется: «Злые бабы, злые бабы! Налетели ведь как грачи; нет, – поговорить, а они сразу в милицию … Нет: уйдем, нам чужого не надо … Сами плотники!» Потом опять стакан где-то раздобыл, по огороду плясать пошел: «А жизнь моя на-ла-живает-ся!» У бабушки Али прощенья спросил: дурной мол был, ты, мать, уж прости … Простила она, да зажили как прежде. Гоша только маленький всё вспоминал: «Дедуська – пьяный!» Собрались тогда Миша с Галей да ребятеночком, упаковались, да и уехали. Нехорошо как-то вышло.
А впрочем ведь, чужая-то душа потемки, ее ж разве сведаешь …

10

Вдали над Калицыном едва занималась заря. В воздухе было прохладно, на траве лежала густая роса, но розовая полоска над горизонтом обещала, что день будет солнечный, жаркий. Утренняя тишь пробивалась только дальним рокотом трактора, да где-то вдали на поле еще с ночи подергивал коростель. В низине у дальнего леса растворялся последний туман; за поворотом на Дьяково показывался черный силуэт обелиска. По полю тут и там высились низкие копенки сена.
В сарае у кирпичного дома скрипнула дверь, раздался топот и блеяние. «Ну, Борька, милый, давай, пошел! Белка, Белка, поди сюда, да не вырывайся же ты, бесстыжая! Не бойся, не бойся! Ты хоть через забор перемахни – мы тебя и там поймаем! Борька, Борька, Борька!»
Дядя Митя выводил пастись в поле молочную козу с козленком. С тех пор, о которых вспоминала недавно бабушка Аля, прошло уже несколько лет: было – и быльем поросло.
Дядя Митя, которому давно шел седьмой десяток, по-прежнему лихо управлялся с хозяйством, а прыток-то был – что твой добрый молодец.
Коз выводил – еще четырех утра не было. Пробирал утренний холодок – Митя брался за топор, нарубал для согреву полкубика дров. Когда восходило солнышко, с него уже градом тек пот. «Вот так-то оно лучше … Всё дела – деду и помыться некогда», – приговаривал Митя, отирая грязной кепкой пот с красно-коричневой шеи. «Всё бабке, всё им!»
Сознание выполненного долга и собственного важного места в здешнем хозяйстве переполняло Митю: он подымался по крылечку.
Бабушка Аля, давно проснувшись, штопала у окна на лавке Митину робу. «Мить! Там щи-то в ковшике!» – рапортовала Алевтина Яковлевна, откладывала штопку и шла собирать Мите на стол.
«Я поем, поем, мать», – ласково, но с достоинством отвечал Митрий Титович. Вам, мол, спасибо, а мы и без вас разберемся.
После завтрака дядя Митя шел в огород. Рьяно пропалывал картошку, окучивал тяпкой свеклу и брался за домик для колодца.
– Здрасьте, дядя Мить, – приветствовал опору Афанасово вышедший в сортир Михаил Васильевич, уж третий час обрабатывавший в комнате за компьютером будущую книжку.
– Здрафь, – шепеляво, но с достоинством ответствовал Митрий Титович. – Сегодня день будет хороший!.. Солнце шпарит. Сегодня куда – по грибы аль на рыбалку?
Дядя Митя лукаво улыбался, желая поддеть нерукодельного москвича, который уж вторую неделю никак не мог перепилить кучу полусгнивших балок.
– Сегодня, дядя Митя, как и всегда! – с расстановкой отвечал Михаил. – Сначала компьютер, потом дрова, а вечером уж как сложится.
– Ну давай, молодёфь, работай! – бурчал с улыбкой Митрий Титович вслед удаляющемуся в дом Михаилу.
На крыльце уже восседала, пыхтя «Явой», Татьяна Фоминична, и Михаил проходил, стараясь не задеть «нерукопожатную» тёщу.
Дядя Митя прилаживал к колодцу спертые с фермы заброшенные коровьи таблички. «Молодка», «Кубанка», «Резвая», «Любушка»; показатели силоса и удоев «на душу», нанесенные на зеленом и черном фоне четкой белой краской, нашивались на колодец самым интересным внутрь, и издалека он казался будто бы обшитым единым щитом: с двух боков – черного, а с двух – зеленого колеру. 
На участок вплывала Алевтина Яковлевна. Некоторое время она смотрела на Митину работу молча, крепилась. Но не дать совет было не в ее правилах.
– Мить, а ты посмотри: у тебя вон та табличка неровно стоит.
– Ничего, мать, – поправим …
Еще помолчав, бабушка Аля вспоминала о другой детали колодца.
– Мить, а ты цепь-то подлиньше бери! Там же колец-то цельных тринадцать …
– Сделаем, мать, сделаем! Полинка приедет, на мафыне в Лотофыно махнем, – там всё и купим!
Говорить о себе во множественном числе было Митиным правилом. 
– Мить! – никак не успокаивалась Алевтина Яковлевна. – Да ты ведро-то смотри туда – худое не прилаживай!
– Слуфай, мать! Ну помолчишь ты уже наконец! Михаил, ну скажи ты ей! – обращался дядя Митя к Мише, выползшему после компьютерных на садово-огородные работы. – Вот прифтала как банный лифт!
– Ёптмть! – в сердцах добавлял дядя Митя, отвернувшись в сторонку.
Слышавший всё Михаил пилил дрова, ухмыляясь. Рядом Галина стирала белье, а Пашенька пытливо вникал во всё, а затем отправлялся сыпать совком песок в поливную бочку.
Гоша давно играл на участке у Кирилла.
После обеда у дяди Мити был недолгий отдых, а после он снова выходил в огород и работал там до вечера.
А вечером, на закате, он сидел на крыльце вместе с Алевтиной Яковлевной и Татьяной Фоминичной. Татьяна Фоминична курила, Митя с бабой Алей не спеша разговаривали. Говорили о соседях, о покосах травы в полях; о том, что рожь уж которое лето не сеют. Говорили о грибах и о том, как называются деревни в окрестностях. Обсуждали вполголоса дурацкий велосипед, купленный Михаилом, – за место того, на который не велела больше садиться Татьяна Фоминична.
И всё было хорошо и ладно. Дядю Митю переполняло понимание собственной значимости и чувство собственного достоинства. Довольный, он возвращался в свой кирпичный дом и ложился на диван в рубашке и брюках. Спал он всего часа три-четыре.

11

Однажды вечером, – кажется, то было в пятницу, – у ворот дома пятьдесят четыре остановился новенький «Форд». Навстречу гостям высыпала вся компания: суетливая Галина с Пашей на руках, юркий Гоша, норовивший будто впрыгнуть в автомобиль еще на ходу, пока он не заехал в ворота. Татьяна Фоминична с «Явой» в руке привстала с крыльца и смотрела внимательно. Из калитки, что через дорогу, в сумерках показались две фигуры: одна полная и согнутая, несущая на вытянутых вперед руках какую-то миску, другая – прямая, вышагивавшая вперед чуть подскакивающей походкой.
– Ой, привет, как доехали?! – расплываясь в улыбке, целовалась с тетушкой Полиной Галя.
– Нормально доехали, – тараторила Полина, – в пробке только немного постояли – часика полтора всего …
– Ага, – иронически подхватил вылезший с заднего сиденья Полинин сын – долговязый Гришка, – всего-то ничего. Только потом трактором из кювета вытаскивали, да резину пришлось на ходу менять. Это ж Шумахер …
Гришка косточками пальцев слегка постучал сверху о мамину голову. Полина плутовато улыбалась, раскуривая длинную сигарету. Она молчала: наверное, в дороге и вправду что-то произошло. Гриша перетаскивал из машины в дом сумки.
Припарковав машину у сарая, вылез из-за руля Полинин муж – круглый веселый Женя. Грише отцом он не был, потому как мужем у Полины был уже не первым. Он обходил собравшихся кругом и весело с каждым здоровался. 
Бабушка Аля подавала каждому из приехавших руку и целовала каждого в щёку.
Пугливо метнулся в дом и забился под кровать серый кот Ричард.
 «Старожилы» полумесяцем выстроились вокруг машины и с минуту неподвижно взирали на вновь прибывших. Только Гоша беспрерывно сновал меж людьми, норовя угнездиться за рулем красного «Форда».
На небе взошла луна и осветила сборище своим ярким светом. Дядя Митя посмотрел на луну.
– Ух ты, ёптмть, – прошептал дядя Митя.
Алевтина Яковлевна посмотрела на дядю Митю и словно опомнилась.
– А и что ж вы все стоите-то! – всплеснула руками Алевтина Яковлевна, чуть не уронив на землю миску с огурцами. – В дом проходите, садитесь, поужинаем!..
Стояли, собственно, только те, кто жил в Афанасово уже давно. Словно отвыкнув от новых людей и войдя в роль деревенских старожилов, они глуповато взирали на перемещения прибывших из машины в дом и обратно. Но команда бабушки Али и их вывела из оцепенения: постепенно стали перебираться в дом.
Перекошенный стол ломился от яств. Дымилась в большой плошке картошка, в зеленой пластмассовой миске плавал в майонезе салат из укропа и огурцов с помидорами. Болтались в кастрюле сосиски. Полина, или в просторечии Кульянова, устанавливала на стол пакеты с соками, а в кухонный шкаф запихивала круассаны с шоколадной начинкой. В холодильник засовывались сыры, колбасы, вареный язык. Потом – снова в шкаф – пакетик с миндальными орехами.
– Ох, Полин, и чего это ты навезла такого … – охала довольная бабушка Аля.
– Всё такое интересное, и всего так много, – глотая слюни, протянула Галина.
Глаза у нее бегали с одного на другое.
– Это вот штука хорошая! – уверенно заявляла Кульянова, бережно укладывая очередной пакет в холодильник.
– Вот еще огурчики с помидорчиками!
– Ой, Полин, а мы сегодня сами уже купили … – слегка краснея и смущенно улыбаясь, проговорила Галя.
– Ничего-ничего! Всё сгодится, всё пригодится, – кивая головой, с вороватой улыбкой бормотал дядя Митя.
– Ну чего все вылупились, как из голодного края! – резко заявил Гришка. – Пришли, так уж давайте жрать пожалуйста!
– Ой, да вы садитесь, – опомнившись, захлопотала бабушка Аля. – Руки мойте, да рассаживайтесь.
Через пару минут терраска уже была наполнена звоном стаканов, тарелок и вилок, а также сосредоточенным сопением ужинающих, из которых особенно старались новоприбывшие.
– Мить, – распоряжалась бабушка Аля, – да ты накладывай еще картошки-то!
– Я поем, мать, поем, – отвечал дядя Митя.
На минуту снова воцарилось молчание и звон вилок об тарелки.
– Тань, – обратилась Алевтина Яковлевна к старшей дочери, – а ты чего без хлеба-то?
– Замолчи! – отмахнувшись, прохрипела Татьяна Фоминична.
– Миш, – продолжала бабушка Аля, – ты если хочешь, себе еще салату подкладывай.
– Да, хорошо, – салат нынче вкусный!
– Гриш, ты если хочешь, бери еще сосиску-то!
– Ба, отстань, сам разберусь!
Гриша не любил тона назидательного.
– Галь, – обратилась бабушка Аля к внучке.
– Ну что?
– Огурец бери!..
Были еще разговоры о погоде, об огороде, о том, «как там в Москве» и о том, какую часть дома выкрасить в какой цвет.
Когда Михаил вышел после сытного ужина в огород, было уже прохладно; трава была покрыта свежей росой. Где-то вдали трещали в тишине сверчки, изредка прорезывали тьму фары проезжающей мимо машины. Дети спали, взрослые тоже постепенно разбредались по кроватям и раскладушкам.
Вышел из дома, что-то бубня, дядя Митя и проследовал в сторону своего кирпичного дома: как понял Михаил, Митрий Титович остался недоволен отсутствием за столом горячительного. Вслед за дядей Митей выплыла из дома Алевтина Яковлевна и пошла, чуть нагнувшись, неся на выставленных вперед руках пустую миску из-под огурцов.
На следующий день была покраска дома. Участвовали все молодые и трудоспособные, только Миша красил мало: он мучился животом и большую часть дня провалялся на кровати. Татьяна Фоминична больше не красила, а разговаривала и курила, Алевтина Яковлевна отдавала ценные распоряжения. Паша, перемазав панамку в краске, то ходил в кусты за смородиной, то вертелся вокруг красивших дом, особенно увиваясь за Гришей и называя его «дядя Кись». Галя очень переживала за Мишу: не за то, что он был болен, а за то, что «все работают, а он как барин на кровати валяется: перед людьми стыдно». Галина часто примеряла на себя роль носительницы коллективной совести, – особенно, когда коллектив увеличивался.
Дядя Митя был занят собственным делом. Переходя от дома к дому, он то колол дрова, то прибивал коровьи таблички к бревнам у колодца. В движениях его проявлялось что-то лихорадочное, он больше обычного бубнил и выглядел хмуро. Он явно был чем-то недоволен. Наверно, обилие людей раздражало его, он ощущал себя словно отодвинутым от общей работы, работающим в одиночку на благо всех, но не получающим за свои усилия подобающей благодарности.
– Всем всё Митя делает, а Мите ничего никто не делает … – сердито сказал он бабушке Але, устраиваясь на ночь рядом с ней на диване.
Дом был покрашен неплохо, горячее летнее солнце высушило за день; выглядел он поновленным.
Через неделю-другую трое на «Форде» обещали приехать снова, чтобы закончить покрасочные работы. В первой половине воскресного дня они укатили обратно в Москву.

12

Жизнь в деревне летом полна разных особенностей. Ритм здесь совсем не тот, что в городе. Благодаря оторванности деревенского образа жизни от элементарных достижений цивилизации, время здесь проходит совсем иначе. Здесь не залежишься на печи и не зафилософствуешься: молодой матери – элементарно сварить детям и мужу обед, накормить их и «обстирать» - уже считай целая история. Хозяйственная жизнь здесь идет по-особому, и известно это было теперь не только Алевтине Яковлевне, но и с равным успехом Галине и Михаилу.
Нормальный догляд за детьми в таких условиях – дело проблематичное. Ну мыслимое ли дело, чтоб в Москве или в каком другом приличном городе мать спросила своего трехлетнего отпрыска около шести вечера: «Послушай, (ну, предположим, Вась), а ты сегодня ел?» - «Ел!», - уверенно отвечает лопоухий мальчуган. «Ну и чего ты ел?» - «Да толчёнки поел» (т.е. толченой картошки, мятой с водой). И это - отнюдь не от беспробудной нищеты или какой-то жестокости к детям. Просто здесь – такой ход жизни, «так принято». А в течение дня этот Вася безо всякого призору бегает кубарем по улице, получает по шее от старших ребят, сам мордует младших, летит в канаву, ломает ногу, и остаток лета, будто младенец, проводит восседая на коляске. При этом не теряя присутствия духа и весело участвуя в проказах окрестных мальчишек «с места».
Михаилу такая постановка «воспитательного процесса» в деревне категорически не нравилась; Галина принимала ее скрепя сердце. Досуг местное население предпочитало проводить на завалинке за рюмкой чая; к вечеру на выходных (а начинались они, как положено, в пятницу) через деревни начинали гонять обезумевшие драйверы и райдеры; молодежь собиралась на заброшенной ферме жечь костры, пить водку, громко упражняться  в изящной словесности и спать на сене до утра вповалку. На реке или озере ближе к субботе было тоже лучше не появляться. Если б известный живописец видел картины, открывающиеся здесь в это время взору обывателя, он бы непременно употребил своего «Красного коня» во множественном числе и, наверно, для полноты увиденного сопроводил бы «Купание красных коней» уточнением: «разгоряченных водкой и нецензурно ругающихся». Местные магазины, официально закрывающиеся в пятницу в шесть, а в субботу в четыре вечера, бойко торговали в эти дни из-под полы чуть не до полуночи; зато в воскресенье к открытию в них было не достучаться.
Как бы то ни было, и каковы ни были нерушимые традиции русского села, Михаилу и Галине хотелось быть ближе к своим чадам (такова уж была испорченная цивилизацией натура москвича), которых они на даче как-то основательно подзабросили. Тем более, ритм работы ближе к концу пребывания в Афанасово кое-как наладился – во всяком случае, Михаилу уже не было страшно за то, что не успеется что-то в срок. Конечно, дети в силу разных причин не видели всей полноты открывающейся вокруг картины. Однако, молодые родители старались по возможности быть ближе к детям, выбираться в лес, в интересные места в окрестностях. К тому же, это ведь и должно было быть так, невзирая ни на какие сельские «правила».   
Перепилив кучу дров и потратив на это достойное занятие без малого три недели, Михаил довольный прохаживался по огороду.
- Как работается, дядя Мить? – зачем-то обратился он к Митрию Титовичу.
- Да вот, хрен его знает, - отвечал дядя Митя, откладывая топор в сторону.
Последние штрихи колодезного домика подходили к концу, но что-то, видимо, сегодня с утра не заладилось. А тут еще этот бездельник со своими вопросами.
¬¬¬- Послушай, Михаил, - проговорил дядя Митя, задумчиво проникая взглядом куда-то за облака. – Видишь вот эту дорогу?
- Ну вижу, конечно; каждый день ее вижу, - полушутя отвечал Миша.
- Калицыно где – знаешь?
- Знаю, как не знать? Вон же оно!
Калицыно действительно отчетливо виднелось на вершине холма за три километра к югу.
- А от Калицыно знаешь, куда дорога поворачивает?
- Не – это уж мы еще не сведали …
- А вот я тебе скажу. Есть там Звягино. А от него неподалеку лес, а там рядышком озеро. Карась там во какой есть!
Митрий Титович неправдоподобно широко развел руками.
- Вот это дело! – подхватил Михаил.
- Вот и я говорю: дело, Миш, дело. Слушай, а давай на велосипеды сядем и махнем за карасем, а? У тебя удочка вторая есть?
- Удочка-то у меня вторая есть, да вот только не могу ехать. Дела тут, понимаешь, всякие, дети … А вот Вам могу все причиндалы свои с собой дать, коль настроение есть.
- Ну, это мы и одни сможем! – гордо возгласил дядя Митя и по-солдатски выпрямился.
- И куда же это ты собрался?
За разговором Михаил и Митрий Титович не заметили, как сквозь калитку неслышно просочилась бабушка Аля.
- Куда это ты его, Миш, отправляешь?
- Да я, собственно … - замычал Михаил, словно извиняясь.
- «Собственно»! – передразнила его бабушка Аля, не дав договорить. – Тебе всё игрушки, а у него вон работа стоит. Ты вот скажи-то сам: рыба она когда лучше берет: днем или утром?
Бабушка Аля всё слышала и уже прекрасно знала, чего это удумал Митрий Титович.
- Утром и вечером …
- Ну вот, а сейчас не вечер и не утро тем более. Ты, Мить, иди: картошки-то накопай на обед!
- Ты, мать, не кипятись: мы всё сделаем! А вот Михаил деду удочку даст: дед  вам во каких карасей наловит!
Бабушке Але стало понятно, что Митя решился, и теперь его ничем не своротить. Да и пусть себе едет: шут с ним … Что погода испортилась, то ж его беда – ни фига же ведь не поймает. А уж бутылку-то дорогой всё равно обязательно прихватит: да не карманы ж ему выворачивать …
- Сидел бы ты дома, Мить! – последний раз попыталась воззвать к голосу совести строптивого Митрия Титыча бабушка Аля.
- Нет уж, мать, ты знай! У нас – по-солдатски: сказано – сделано!
Бабушка Аля махнула рукой и зашагала обратно – к дому кирпичному.
Погода тогда действительно испортилась: к вечеру разгулялся дождь; стемнело, а Митрия Титовича всё никак не было. Алевтина Яковлевна бродила по темному огороду, заходила в дом к молодым: ждала долго, легла спать, так и не дождавшись. Около часу ночи неслышно вернулся домой Митрий Титович. В сумке его болтался один околевший карась, удочки были перепутаны, у велосипеда в темноте свёрнут руль.
Комната кирпичного дома наполнилась запахом свежеиспитого.
… Вскоре погода в Афанасово серьезно испортилась. С редкими перерывами шли затяжные дожди, захолодало; на деревьях появились первые желтые листики. Пашенька всё чаще накрывал головку ручками и вспоминал «гагу» - так он давно прозывал  зонтики. Вдали за огородами парили аисты, готовясь полетами к отбытию в жаркие страны. Да и шутка ли: календарь перевалил уже за половину августа. Неотступно приближалась осень. Лето как всегда промелькнуло едва замеченным. Москвичи хоть и не были аистами, но и им пора было готовиться к  отбытию. Татьяна Фоминична уже несколько дней как уехала. Отбывали последнюю трудовую повинность Галина с Михаилом: копали картошку, дергали лук, морковь и свеклу. Как ни пытались они приобщить к этому делу Георгия, но он, несмотря на свое обязывающее к огородничеству имя, при первом удобном случае скрывался за воротами и бежал мотаться по деревне с друзьями. В какое-то из двадцатых чисел к воротам афанасовского дома номер пятьдесят четыре подрулила черная «Волга» Галиного отца. Молодое семейство погрузилось в автомобиль и уже через три с небольшим часа сибаритствовало в окружении мягкой мебели, телевизора и интернета, стиральной машины, электроплиты, кранов с горячей и холодной водой и труб центрального отопления. А главное – Миша и дети были рады вновь приехать к отцу с матерью, бабушке с дедом. Была рада и Галина, хоть по природной важности не стремилась этого выказывать…
… А дядя Митя тем временем зачастил в магазин. Алевтина Яковлевна посмотрела, повздыхала, да и вызвала по телефону Кульянову: забирать бабушку восвояси.
Митрий Титович остался совсем один: уехали, даже и поблагодарить забыли.


13


Митрий Титович ходил взад и вперед по деревне мрачный. Конечно, без работы оно нельзя: и коз надо выводить, да обратно затаскивать, и картошку на своем огороде выкапывать, и дрова на зиму готовить, – только теперь вот стало грустно. Погода испортилась – настроения не было, уж не выйдешь теперь из дома на ранней зорьке. Колодезный домик был окончен. Работать в полную силу стало будто и не для кого: все уехали. Безлюдно кругом стало. Хоть и бабкины они все, а будто бы и свои. А главное – уехали, не поблагодарив, даже и не попрощавшись толком. Ну что ж, вспомнят они еще Митю-то, вспомнят … Вспоминалась старая мать, неблагодарная дочка, выгнавшая отца из дома и добрый верзила Сережка, который что-то тоже давненько не заезжал в гости. И этот деда позабыл … Погружаясь в мрачную думу, Митя шел в магазин за очередной бутылкой.
Со временем Митрий Титович прекратил работы. Он перестал выходить надолго из дома: ходил только до магазина и обратно. Упившись, засыпал днем; потом с мутной головой просыпался ночью и подолгу сидел на диване. «Вспомнят они Митю-то еще, вспомнят …» – носилось у него в голове. Он наливал водкой очередной стакан и выхлебывал его до самого донышка. Занюхивал рукавом и заедал кусочком давно сохшей на столе луковицы. В голове его снова начинало шуметь: он падал на кровать и еще на несколько часов забывался.
Серым ветреным днем дядя Митя появлялся на улице.
– Эй, Лабзиха, – заявлял он толстой прохаживавшейся вдоль деревни бабе Нине, – слышь: а они от Мити уехали. Уехали, даже спасибо Мите не сказали.
– Спасибо? – отзывалась глуховатая баба Нина. – Ну и тебе, Мить, спасибо на добром слове. Ты заходи что ли как дрова-то порубишь. У меня есть кой-чего, с пенсии вот себе купила!..
– Иди ты, старая, ёптмть …
Митрий Титович отмахивался. Никто его не понимал. То, что предлагала ему Лабзиха, и у него самого было; ему-то нужно было другое.
Дядя Митя сам выходил за калитку и начинал прохаживаться по улице. За забором Пупышовых шла яростная игра в карты. Дядя Митя подходил, подсаживался к столу. Немного сидел, уперев руки в коленки и, вращая хмельными глазами, собирался с мыслями.
– А они-то, Саш, – обращался он к одному из играющих, – слышь: всю картошку себе отобрали хорошую. Митя им расти, Митя выкапывай. А они спасибо даже не скажут, ёптмть. Огурцов набили целый багажник. Бабка как рассядется, да всё командует, да командует … То у тебя, мол, не так, да это не так. Я говорю: «Да пошла ты, старая, на х..! Слушать еще тут тебя!» Обиделась – ушла. Таньке пошла жаловаться. А Танька-то на меня как заорет: чего это ты, мол, мать мою? А я ей: мать твою, да мать твою! Сама дура старая, да и ты такая же: мужики-то у вас всё кривые-безрукие! Сами без Мити ничего не могут, Митя им всё делает! А они и спасибо не скажут, будто Митя ничего и не делает!
Бубнил Митя долго. Речь его становилась всё более бессвязною. Он начинал клевать носом. Сашка с дядей Толей помогали встать ему на ноги и аккуратно провожали до калитки кирпичного дома. Митрий Титович шатаясь доходил до дивана и заваливался на него, не снимая сапог.
Путь, избранный Митрием Титовичем за последние дни, явно никуда не вёл. Неизвестно, сколько бы еще продолжал он в том же духе, если бы в ближайшие выходные у ворот дома пятьдесят четыре снова не остановился красный «Форд». Бабушка Аля с Татьяной Фоминичной, Кульянова, Женя и Гришка приехали наконец докрашивать дом. Дядя Митя выкатился встречать непрошенных гостей.
– Спасибо, ёптмть, с прибытием! – заявил подвыпивший и разозлившийся Митрий Титович.
Ему было уже совершенно все равно.
– Спать бы ты шел, безобразник, – строго одернула Алевтина Яковлевна, вполне ожидавшая такой встречи. – Баламутить только людей.
– Слышь, бабка! – весело заявил дядя Митя, – а коза-то твоя удавилась! Вон, иди, погляди: в сарае висит!
Бабушка Аля перепугалась. Пошла проверять сарай. Коза с козленком были на месте. Выглядели они усталыми и, услышав бабушкин ход, радостно заблеяли. Алевтина Яковлевна повела Митрия Титовича в дом и, закрыв дверь, долго что-то говорила ему наедине. Потом вышла и повела из сарая коз на поле.
– Ну как? – спросила у вернувшейся матери Татьяна Фоминична.
По всему было видно, что настроена она по-боевому.
– Спит, – коротко ответила на ходу Алевтина Яковлевна, заходя в дом.
После трудового дня покраску дома отмечали шашлыками. Смеркалось; в обложенном кирпичами кострище догорали красные угольки. На улице было прохладно, но дождя нынче не было. Рассевшиеся вокруг стола москвичи живо обсуждали итоги работы, строили планы на следующее лето. Как-никак в календаре уже начинался сентябрь.
На огород мрачной тенью вплыл Митрий Титович. Зашел, остановился недалеко от пирующих. К ним сам не шел: ждал – пригласят ли?
– Мить, ну чего встал? – обратилась к нему Алевтина Яковлевна
– Точно, ба: не стой, проваливай! – подхватил Гришка, внезапно обернув бабыалину мысль совсем не в ту сторону, в какую она плыла изначально.
Дядя Митя по-прежнему стоял.
– Ты чего ж всё пьёшь-то, негодяй? – встала с места Кульянова. – Мать всю до слёз довел. Ей бы жить тут и жить, а ты ей какую жизнь устраиваешь?
– Ты чё, Полин, – иронически заметила Татьяна Фоминична, аппетитно уминавшая шашлык с шампура, низко нагнувшись и широко расставив ноги. – Ты дяде Мите не перечь. Он тут теперь хозяин, он тебе покажет!
– Ты чего бабушке жизнь портишь, а? – рвался в бой Гришка. – У нее из-за тебя сердце больное!
– Мать довел, житья не даешь! – распалялась Кульянова, дирижируя шампуром в воздухе.
– Деньги наши и ее пропиваешь! Негодяй, захребетник! – не унимался разошедшийся под стать матери Гришка.
– Ребят, может хватит уже, а? – тихо произнес Женя.
– Давайте его пригласим! – прошептал он, склонившись к Алевтине Яковлевне.
– Я тебе щас! – замахнулась на супруга Кульянова.
Дядя Митя понял, что здесь его мягко говоря не ждут. Во всяком случае, большинство. Постояв у забора и попереминавшись с ноги на ногу, он отчаянно махнул рукой и зашагал, подпрыгивая, в сторону дома кирпичного.
– Проваливай! – в один голос затянули Гришка с Кульяновой.
– Зря вы его так! – вздохнула Алевтина Яковлевна и покачала головой. – Всё ж человек тоже …
Алевтина Яковлевна снова покачала головой. На глазах у нее блеснули слезы.
На следующий день москвичи уехали. Как стало ясно вскоре, в некотором смысле навсегда.
Дядя Митя мрачно смотрел на их сборы и отъезд из-за ворот кирпичного дома.
«Пошли на х.., пошли на х..!» – приговаривал дядя Митя вслед удаляющейся машине.
«Всё равно, теперь всё равно!» – носилось в его голове.


14

Ясным сентябрьским утром, в понедельник, Михаил Васильевич сидел за компьютером. Как скульптор обрабатывает резцом дикую породу, так и Михаил Васильевич сидел над диким обилием материала, приводя его в определенную систему. Всё-таки вчерне что-то уже получалось, и Михаил с благодарностью вспоминал афанасовские будни, позволившие ему провести в этом направлении огромную подготовительную работу. Он ненадолго отвлекся и на минуту размечтался: вспоминались огород и нескончаемая пилка дров, лес и поле, озеро и река, знойное летнее солнце, вечно замученная Галина, резвящиеся на просторе дети. Гоша уже не первый день ходил в детский садик; Паша еще мирно спал в своей кроватке. Как раз в это время раздался телефонный звонок. Трубку на кухне взяла Галина. До Михаила долетали обрывки разговора. Тон жены был взволнованный.
Окончив разговор, Галя широкими шагами вошла в комнату. Михаил посмотрел на нее. Глаза Галины были широко открыты, лицо слегка подергивалось.
– Дом сгорел!
– Ну сгорел и сгорел … – спокойно ответил Михаил. – Мало ли их горит-то. А ты-то чего так переволновалась?
Конечно, Михаил еще не понял, что именно хочет донести до него жена – да и доносила она, впрочем, не очень отчетливо. Мало ли, насмотрелась новостей: там каждый день страсти какие-нибудь показывают, а она всё принимает близко к сердцу.
– Да ты не понял, Миш! В Афанасово дом сгорел!
– В Афанасово? И какой же?
Миша еще не понимал, в чем именно было дело.
– Наш дом сгорел. Ты понимаешь, Миш? Наш дом сгорел!
Из глаз Галины потекли слезы. Миша только теперь осознал, о чем был громкий разговор по телефону; моментально в голове его пронеслись рассказы о последних днях в Афанасово.
– Митя! – только и слетело с его уст.
– Может, не он? Миш… Может, само загорелось?
Галина до последнего верила в людей и даже отпетым негодяям не спешила приписать дурных поступков.
– И когда?
– Вот только что … Маме соседка позвонила, говорит: ваш дом горит. Пожарных вызвали …
В тот же день стали известны подробности. Тут всё было ясно даже ребенку. Михаил, забирая вечером Гошу из садика, рассказал о печальном происшествии, не называя его главного виновника, решив проследить за реакцией сына.
– Митя, что ли поджёг? – быстро спросил сообразительный мальчик. – И велосипеда у меня теперь не будет …
Гоша печально вздохнул. Михаил поспешил успокоить мальчика тем, что велосипеды-то как раз и не пострадали. Гоша зашагал чуть веселее. 
Оказалось, что после отъезда москвичей, когда Мите вечером «не налили» да еще и выгнали прочь с участка, он очередной день проходил взад и вперед по огородам, бубня под нос и что-то явно удумывая. Да что до одинокого пьяницы соседям? Как говаривала бабушка Аля, «чужая душа потёмки». Однако, хоть Митрий Титович и пребывал подшофе, ему хватило смётки, чтобы отложить свой подлый замысел до следующего дня и осуществить его в понедельник, когда взрослое работающее население Афанасово разбредется по окрестным поселкам, и поджечь дом пятьдесят четыре будет легче. Соседка баба Лида рассказала, что еще впотьмах, часу в пятом утра, Митя ошивался по огороду бабушки Али. Вскоре после того от дома пятьдесят четыре повалил дым, а там и показалось пламя. Поджог был устроен с заднего двора, у сарая. Когда приехали пожарные и стали дом заливать, сарай уже сгорел полностью; почти целиком выгорела и терраса – творение самого же Мити, –  в комнатах же успели только обуглиться стены; добро, находившееся в них, почти не пострадало. Также не затронул огонь и хозяйственный амбар – «аудиторию», в которой были заперты все велосипеды. Как бы то ни было, для проживания теперь этот дом пригоден не был.
Вскоре вслед за пожарными приехала милиция. Митю, который и не думал скрываться, «повязали» и отправили на милицейском «козлике» в Лотошино, а оттуда переправили в соседнее Микулино, где находился единственный на всю округу сумасшедший дом. Туда-то и поместили горе-пиротехника.
При отправке, при стечении окрестных обывателей, баба Лида в сердцах бросила Мите:
– И что же ты, мерзавец, сделал?!
– Так им и надо, – ничтоже сумняшеся спокойно ответил Митя.
…Через пару недель в лотошинской «Сельской нови» появилась небольшая заметка под названием «Пьяный сон при пожаре». «К двум известным бедам в России, – писал некий В.П., – надо добавить еще одну – пьянство… Дом сгорел? Ну и что. Главное выспаться на головешках. Примерно так всё и произошло на прошлой неделе в деревне Афанасово …».
Рядом с текстом красовалась небольшая фотография горелого дома номер пятьдесят четыре.  Жаль, В.П. не знал всей предшествовавшей пожару истории и не упомянул о том, что пьянство только ускорило наступление развязки, а корень проблемы – знаменитый и загадочный русский характер.
Характер человека, плюющего на судьбы чужие и собственную, равнодушного к старикам и детям. Человека, не умеющего смотреть на шаг вперед. Гнущего месяцами спину, чтобы потом в два дня всё продуть, пропить. Пустить на ветер заработанное. Не способного даже ценить плоды своих же собственных усилий. Напивающегося, творящего безобразия, всегда прощаемого снисходительными близкими, снисходительным обществом. И, в конце концов, оберегаемого и поощряемого государством.
И дядя Митя, вместо того, чтобы сидеть в тюрьме, отдыхает, словно на курорте, в сумасшедшем доме.
Патентованные алкоголики и невропаты успешно проходят «ВТЭК» и награждаются от государства инвалидностью и пожизненной пенсией.
Их дети-идиоты наполняют социальные приюты и успешно коротают свой век за государственный счёт.
«О сколько нам открытий чудных …»
Да Бог ведь с ними, не нам судить. Ведь сами грешные.
Михаил, закончив вечернюю работу, выключил компьютер и подошел к окну. На «дальнем Западе» розовела полоска заката. Завтрашний день обещал быть погожим. Хоть тут не Афанасово, да вот он – лес – из окна видать, ведь в нем и грибы даже растут. Благо – окраина столицы. Есть где с ребятами да с женою погулять. Окно соседней комнаты также было отворено. Из него долетали до уха Михаила обрывки телефонного разговора.
– … А у нас ведь совершенно особый путь! – разглагольствовал Василий Петрович.
Тема беседы была неизменна.
– Ведь у нас совсем всё не так, как у них. У них – материя, здесь – дух. Они еретики!.. У нас – Православие… Ведь мы – Святая Русь! Они будут свой дом обустраивать, заботиться об этих всех ремонтах, бытовой технике, всей этой мишуре. У нас же этому значения не придают. Вон – бабушка Алевтина: огород вскопала, – ей и хорошо. Дом сожгли – и наплевать! Почему?..
И в самом деле, почему?

15

С вечера у Алевтины Яковлевны поднялось давление. Она опустилась на диван и задремала. И видела сон.
Будто едет она с большими сумками в деревню. Только автобус заворачивает куда-то не туда и едет деревнями другими, неизвестными. И только под конец становится ей ясно, что приехала она в Микулино. И знает она, что вот этот кирпичный барак – это сумасшедший дом, и надо ей идти на помощь к Мите.
Будто смотрит она по окнам, пытаясь отыскать среди них нужное. И вдруг взгляд ее сам выбирает то, которое ей нужно. Знакомое лицо показывается в нем. Она знает: ей туда, но только поскорее! Подхватив сумки и не чуя ног, она, бабушка Аля, с прытью юной девицы взлетает по лестнице на третий этаж и заходит в палату. Останавливается на пороге.
У открытого окна, чисто вымытый, гладко выбритый, сидит Митя в белой рубахе. Только рукава у ней – не как обычно, а длинные, завязаны сзади.
– Я знал, что ты, бабка, придешь, – твердо и уверенно говорит Митя, глядя прямо ей в лицо.
– Ой, Мить, и за что они тебя так …
Бабушка Аля приближается к Мите, обнимает его, хочет развязать ему руки, да чувствует: нельзя, не положено.
– Соколик … – из глаз ее катятся слезы.
Рядом с ними оказывается строгий доктор.
– Доктор, – умоляюще протягивает к нему руки бабушка Аля, – отпустите его, пожалуйста. Ведь нельзя же ему здесь. Он больше так не будет! Мить, скажи доктору, что не будешь, – а?..
– Не попросите – буду; попросите – не буду … – бубнит под нос дядя Митя.
– Доктор, слышите: «не буду», – говорит. Он же согласный. Вы уж пустите его домой: а то весна скоро, картошку сажать некому. Одна же он моя надёжа …
И с лица бабушки Али катятся на кровать крупные слезы.
– Хорошо, – ледяным голосом вдруг говорит доктор. – Только с одним условием!
– Говорите, доктор, говорите, – продолжает бабушка Аля. – А ты чего сидишь? Благодари доктора-то, спасибо хоть скажи!
– Ну спасибо … – бурчит дядя Митя, глядя в окно.
– Какие у вас условия?
– Построить Алевтине Яковлевне кирпичный дом! – строго чеканит доктор, воздевая ввысь указательный палец.
– Да мы-то справимся! – отвечает дядя Митя, поднимаясь с кровати и подходя к доктору. – Уж мы построим! Сами плотники, а каменщики будем!
И дядя Митя, уже без смирительной рубашки, подает руку доктору и сильно пожимает его руку. Доктор подскакивает. А Алевтина Яковлевна тычется ему лицом в плечо.
– Спасибо Вам, спасибо, доктор … – только и говорит она.
И Митю отпускают из психушки, и они, взявшись за руки, шагают по полям, неся в свободной руке каждый по сумке.
И приходят в Афанасово, и Митя сразу же берется за кирпичи и начинает складывать высокий дом. И получается всё очень ладно и красиво. А вокруг колосятся поля, цветет пышный огород, на задворках которого пасутся две козы. Забор вокруг дома новый, и рядом с ним стоит – тоже новая – машина. Она – Митина, и они будут вместе ездить на ней в Лотошино на рынок за продуктами. И Митя садится на резную скамейку отдыхать и смотрит, как Алевтина Яковлевна в окне нового дома пьёт из блюдечка чай.

Ноябрь – декабрь 2009 г.