Оркестр музыки. пьеса

Александр Бергельсон


ОРКЕСТР  МУЗЫКИ


Посвящается Ж. Аную


Пьеса


Действующие лица

ГЕНЯ РОЗЕНБЛАД - скрипка
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ - фортепиано
РАЙКА - виолончель
БРУСАКОВ - тромбон
МИША - контрабас
АРИК - саксофон
АГАБЕГЯНЦ – ударные
МАЭСТРО

1.
   
Репетиционная комната. Стулья. Пюпитры. При этом должно быть понятно, что где-то здесь, рядом, за стенами комнаты - Оперный театр со всеми возможными его звуками, бархатом занавесей и плюшем кресел.

МИША. Потом я беру ещё два батла, и Леонид Ильич куда-то исчезает. Нет, ты представляешь: мы все скидываемся по последнему рублю, а Леонид Ильич, видите ли, потерялся! А я? Я как идиот с двумя батлами шарю по всему ленинскому району.
АРИК. Я, чувак, больше с Леонидом Ильичом квасить не хожу. Я сразу делаю ноги. На кой ляд мне эти заморочки, а?

БРУСАКОВ. Позвольте вам напомнить, коллеги: мы в Оперном театре! Нам предстоит играть «Жизель». Понимаете: «ЖИЗЕЛЬ»! И я очень хочу ХОТЬ РАЗ В ЖИЗНИ услышать перед «Жизель» что-нибудь человеческое!

МИША. При этом я теряю свой контрабас, его привозит таксист, и вот: теперь я отдал таксисту двадцать пять рэ, а Леониду Ильичу по барабану.
АРИК. Я, чувак, иногда думаю: а вот зачем ему всё это, а? Ну, мы – ладно: я пьющий, ты выпивающий. А он? Он же практически больше пары глотков…

БРУСАКОВ. Вы меня слышите, господа? Я обращаюсь к вам!

МИША (Задумчиво). А ведь ты прав, Арик. Когда Леонид Ильич с нами идёт, он никогда…
АРИК. Я его спрашиваю: Леонид Ильич, ты почему не пьёшь как все, а? И он мне говорит: Арик! Я, грит, не могу как все, у меня, грит, язва. Тогда я ему резонно намекаю: так на кой же бемоль ты с нами попёрся? А он мне на это…

Появляется Райка с виолончелью.

МИША. О! Какие люди!
АРИК. Привет, Райка!
РАЙКА. Салют, мальчики. А! Брусаков. Слушай, Брусаков, ты что такой красный?

БРУСАКОВ как-то кривовато улыбается, потом в лице его появляется какая-то скрупулёзно состроенная мимикой тупость, а голос приобретает нотки истерического драматизма. При этом зрителю должно быть понятно, что это – маска.

БРУСАКОВ. Раиса, где ты была?
РАЙКА. Начинается.
МИША. (С интересом глядя на Брусакова). Брусаков! Так ты уже пришёл? Слушай, мне надо денег. Дай мне двадцать пять рэ до аванса, Брусаков. Я тебе верну.
БРУСАКОВ. Раиса, где ты была?
АРИК. Брусков! Ты уже здесь? Слушай. Брусков, ты не знаешь, куда я вчера дел партитуру? Представляешь, у меня пропала эта «Жизель» вместе с пометками нашего Маэстро. Что делать, Брусаков?
РАЙКА. Варево. Я вам, мальчики, скажу так: это варево к «Жизели» имеет отношение, как мой Брусаков к стриптизбару «Красотка Хью» в городе Чикаго Иллинойского уезда.
БРУСАКОВ. Раиса! Немедленно ответь: где ты была всё утро?
РАЙКА. Нет, вы подумайте: играть «Жизель» таким составом. Что мы наиграем, а? Скрипка, сакс, фоно, тромбон, контрабас, виолончель и ударные…
МИША. Брусаков, если ты мне не дашь двадцать пять рэ, я тебя убью. Вызову на дуэль и проткну дирижёрской палкой нашего Маэстро! Она  у него ядовитая.
РАЙКА. Браво!
АРИК. Класс!
МИША. А то! Он на неё слюни роняет, когда от своего таланта тащится…
БРУСАКОВ. Раиса! Мне не нравятся твои постоянные пропадания из дома утром каждого дня.
РАЙКА. Пошли покурим?
АРИК. И то. Пока Маэстро не пришёл…
МИША. Дайте закурить.
АРИК. На, жлоб! Нет, Миш, ты, всё-таки, гад. У тебя же денег навал;м, зачем же просить взаймы?
МИША. Чтобы не выбиться из бюджета. Деньги должны быть тщательно учтены и спланированы. Я истратил больше, чем того хотел ровно на двадцать пять рэ. Теперь я должен их отработать.
РАЙКА. О чём мечтает музыкант? Побольше взять за свой талант!
БРУСАКОВ. Раиса! Я запрещаю тебе…
РАЙКА. Моня, учись на скрипке: это интеллигентнее, чем вот так вот ковырять в носу!

Миша смеётся. Арик начинает рассказывать.

АРИК. Кстати, о ковырянии в носу. Сидим мы как-то в «Радуге», бабок на два батла красного и салатик, и тут я говорю: чуваки, а хотите я на спор прямо сейчас носом на саксе «Болеро» Равеля слабаю.

Вся компания уходит в курилку. Брусаков подавлен, в голосе его боль, он почти кричит.

БРУСАКОВ. Господи! Что они говорят! Неужели они забыли, что служат Музыке? Неужели они не понимают, что с каждым их словом Музыка просто гибнет. Потому что Музыка живёт в людях, и гибнет – гибнет тоже в людях. Каждый день. Каждую минуту. Те, кто были её служители и жрецы, теперь носят в сердцах и душах труп музыки. И этот труп разлагается, вот.

Из-за барабанов вылезает всклоченный и явно похмельный Розенблад.

РОЗЕНБЛАД. Ик.
БРУСАКОВ. Геня? Что с тобой, Геня?
РОЗЕНБЛАД. Б-брусаков... я умираю, Брусаков, умира…
БРУСАКОВ. Геня! В каком ты виде? Что с тобой?
РОЗЕНБЛАД. Всё, чем я мог гордиться! А ведь я был с самого начала рождён со смычком… ик.
БРУСАКОВ. Геня! Только не падай. Вот… вода...
РОЗЕНБЛАД. (пьёт воду). Со смычком. А они мне его запихали… ик.
БРУСАКОВ. О, Господи! Ты просто не понимаешь. Маэстро всего лишь сорвался…
РОЗЕНБЛАД. Он сказал, что у меня… ик! А разве у меня… ик? Нет. Я музыкант! (Орёт). И я не позволю этому антисемиту говорить мне что у меня. …(Затихает). Ик.
БРУСАКОВ. Поспи, а? Ты просто устал. Никуда он тебя не выгонит. Ты не пьющий, не курящий, лауреат пяти конкурсов. Да тебе первую скрипку в Москве играть! Ты…
РОЗЕНБЛАД. Ик. (Ложиться на пол за барабанами, засыпает)
БРУСАКОВ. Геня! (Смотрит, потом подходит). Господи, какой стыд! Бедный мальчик.

Брусаков открывает какой-то шкафчик, вынимает плед, укрывает Геню. В этот момент из пледа выпадает огромный бутафорский пистолет. Брусаков его поднимает, и механически взводит курки. Наводит на какую-то невидимую зрителю цель.

БРУСАКОВ. Бах. Бах-бах-бах!

Появляется АГАБЕГЯНЦ.

АГАБЕГЯНЦ (видя пистолет). Слушай, ара, ты что – инструмент сменил, да?
БРУСАКОВ. Ашот Ашотыч, это не ваше дело.
АГАБЕГЯНЦ. Конечно не моё! Просто я тебе хотел патроны продать! (Смеется, уходит).
БРУСАКОВ. Что он говорит? Что он такое говорит? (Хватается за голову. При этом ударяет себя пистолетом, отшвыривает пистолет, срывается на крик). Свинство какое! Свинство! Нет, нужны какие-то совершенно кардинальные меры!

Берёт свой тромбон, играет соло.

2.

Тромбон играет. Возвращается Райка.

РАЙКА (едко). О! Почти Париж! Подземный переход... Люди, подайте заслуженному артисту Брусакову копеечку.
АГАБЕГЯНЦ. Слушай, зачем – копеечку? За такой тромбонист нужно тысячи давать!
МИША. Всю жизнь собирая ноты, можно их потом продавать стаканами, как семечки.
АРИК. Драйв, чувачок, что надо!
МИША. Брусаков, так ты дашь мне четвертную?
РАЙКА. Я тебе дам.
МИША. О! Это прекрасно, но мне нужны ещё и двадцать пять рэ.
РАЙКА. А вот за это можно и по морде…
АРИК. Раечка, не сердись на него.
МИША. И вправду: ляпнул… Рай, эскьюз ми, дурака! Больше не повторится.
РАЙКА. Ладно. Забыли.
АРИК. Рай, слушай: ты не знаешь: куда я вчера дел партитуру, а?
АГАБЕГЯНЦ. Твой партитура Маэстро забрал. Знаешь, ара, что он говорил? Он говорил: я никому не позволю заворачивать вонючий рыба в партитуру «Жизель»! А ещё - про совесть музыканта говорил! Про отношение говорил! Ну, и всё такое, сам понимаешь…
АРИК. (Побледнев) Блин! Блин! Блин! Ашот, а ты не врёшь? Потому что если не врёшь, то мне полный пи…
МИША. Эр квадрат.
АРИК. Что?
МИША. Полный пи-эр-квадрат. Однако, не надо отчаиваться, друг мой Аркашка. Ашотик шутит. Ведь ты шутишь, Ашотик?
АГАБЕГЯНЦ. Конэчно, шучу! Вон, твой партитура, - под головой Розенблад лежит!
АРИК. Да я тебя за такие шутки…
МИША. Арик, спокойно. Бери пример с Гени! Ляг, поспи, и всё пройдёт.

Розенблад стонет во сне.

РАЙКА. Ага. А это, стало быть, бедненький гениальный Геня после столкновения с действительностью.
МИША. Ишь, как его…
АРИК. Не его одного! (Мрачно). С ним тоже пошутили.
АГАБЕГЯНЦ. Арик, прости! Всё характер мой, слушай! Я тебе стол поставлю, только не обижайся, а?
АРИК. (Оттаивает). Ладно.
РАЙКА. А что случилось с Геней?
МИША. Маэстро его вчера на репетиции сильно изволил повозить мордой по пюпитру. Вы, говорит, Геннадий Абрамыч, не на конкурсе Чайковского в городе-герое Москве. Вы в хорошем оперном театре балета, где заслуженный и любимый народом коллектив единомышленников играет музыку бессмертного балета «Жизель» для всего трудового населения, и выкрутасов ваших тут не к чему. Давайте скромнее. Не надо вырываться из единого звучания вверенного мне оркестра, даже если у вас первая скрипка и соответствующая ей национальность.
АРИК. Приплыл Геня. Теперь ему не жить. Наш козёл его…
АГАБЕГЯН. Кто козёл, ара? Я никак не пойму: ты что, про Маэстро, да?
МИША. Ашотик, в русском языке есть два значения слова «козёл». Во-первых, это несколько вульгарно пахнущее мелкое парнокопытное, а также человек, поведение которого соответствует вышеизложенному животному. Иногда, правда, встречается третий смысл. В этом случае слово «козел» является активным междометием, типа «эх!», или, как говорят у вас, кавказцев, «Вай!» Понимаешь?
АГАБЕГЯНЦ. А! Так бы и сказал сразу. А то я думал, он Маэстро ругает.

БРУСАКОВ завершает игру.

РАЙКА. Брусаков, ты неотразим. Мальчики, я однажды слышала в зоопарке пердёж слона. Тоже впечатляет.
БРУСАКОВ. Раиса, ты ведёшь себя вульгарно.
АРИК. Геня, я возьму свои ноты?

Арик наклоняется, подсовывает под голову РОЗЕНБЛАДА пиджак Розенблад всхлипывает, кричит.

АРИК. Спи-спи! Всё нормально.
МИША. Раечка, ты не справедлива к Брусакову. У него прекрасный инструмент и он очень классный тромбонист.
РАЙКА. Ещё бы! Я даже могу вам сказать, почему он выбрал именно тромбон. Там есть постоянное занятие для руки.

Все молчат.

БРУСАКОВ. Раиса… это уже вообще ни в какие ворота…
МИША. М-да. Что-то Раечка сегодня не в духе.
АРИК. Оба-на. Смотрите ка, а ведь это не моё. Это Маэстро.
РАЙКА. Покажи.
МИША. А надо ли? Тут может быть большой бух.
АГАБЕГЯНЦ. Чей туфля? О. Моё. Спасибо.
РАЙКА. Ашот, ты как мужчина и джентльмен, постоишь на атласе?
АГАБЕГЯНЦ. Ради прекрасных глаз…
АРИК. Блин. (Испуганно, Мише). Тут бумаги… С печатями…

РАЙКА. (Берёт у него первый попавшийся лист, читает). «Сообщаю вам, что саксофонист Аркадий Иванович Рощин (кличка Арик) регулярно торгует пластинками иностранного производства на подпольной барахолке и возле магазина «Мелодия»…»

Откуда-то, словно гром небесный, бьют литавры.

АРИК. Ёпсть. (Садится в полном изнеможении на стул). Что теперь будет, а?
МИША. (Берёт следующий лист. Читает) «Его ближайший компаньон по незаконной торговле музыкальными поделками загнивающего Запада Михаил Владимирович Вологдин, контрабасист нашего оркестра, позволяет себе регулярные антисоветские замечания против советских композиторов. Так, он назвал председателя союза композиторов СССР Тихона Хренникова…»

Литавры бьют ещё раз.

РАЙКА. А про меня? Что там про меня?
БРУСАКОВ. Не надо. Я вас прошу, пожалуйста…
РАЙКА. (Берёт лист из середины папки, читает). «Раиса Аполинарьевна Брусакова-Раевкая, виолончелистка, развратничает со всеми оркестрантами мужского пола, включая монтёров сцены Оперного театра, и не имеет никакой морали в плане половой невоздержанности…»

Литавры бьют с такой силой, что чувствительный БРУСАКОВ затыкает уши.

БРУСАКОВ. Это не правда.
РАЙКА. (Хохочет). Каков слог! «Никакой морали в плане половой невоздержанности»! Надо запомнить. (Резко перестаёт смеяться, задумчиво). Эта старая мразь, видимо, отправляет их регулярно в…
МИША. (Поспешно). В кругосветное плаванье.
АГАБЕГЯНЦ. Адресованная другу, ходит песенка по кругу.
АРИК. (Мрачно). Потому что, круглая земля.

РАЙКА. (Читает следующий лист). «Ашот Ашотыч Агабегянц, армянской национальности, является тайным гомосексуалистом и хочет соблазнить танцовщика из балетной труппы нашего театра Игоря Василенко, лауреата конкурса молодых дарований…»

Литавры грохочут, к ним присоединяется россыпь барабанного перестука.

АГАБЕГЯНЦ. Что? Я – гомик? Я?..

Происходит маленький ураган. АГАБЕГЯНЦ взбешен. В музыке, звучащей над сценой, на фоне барабанов и литавр возникает тема танца с саблями Хачатуряна.

АГАБЕГЯНЦ. Да я этого козлину безрогого кастрирую! Да я его…
РАЙКА. Ашотик, где твой акцент, а?
АГАБЕГЯНЦ. Мать его, сволочь такая. В гомики меня записал! Да я его самого…

БРУСАКОВ. Господи! Дай мне силы! Дай мне силы…

Берёт тромбон, начинает играть. Происходит некоторое единоборство между бешеным Хачатуряном и тромбоном БРУСАКОВА. Побеждает тромбон.

РАЙКА. Брусаков, прекрати.
АРИК. (Уныло). Теперь меня посадят.
МИША. Не боись, Арик. Прикинь: у них нету ни одного протокола, что нас, типа, задержали, когда мы, дескать, продавали…
АГАБЕГЯНЦ. Меня - в педики! Меня! Я ему буду отрезать…

Брусаков вздрагивает, и - начинает играть громче.

3.

Появляется ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Вальяжно кивает присутствующим, откидывает фалды фрака, садится, кладёт шикарный дипломат на колени.

ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Раиса Аполинарьевна, здравствуйте. Господа, добрый день.
МИША. Ты куда делся вчера?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Мои извинения. Мaladie ulc;reuse gastrique совсем разыгралась.
МИША. Гастрикум? Язва, что ли?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. К сожалению, да. Старость, знаете ли…
РАЙКА. А вот когда я стану старой, - я буду украдкой вязать, пряча вязанье за своей виолончелью. Как только пару тактов паузы, я сразу – хлоп! - три петли лицевые, две изнаночные, потом три спускаете и повторяете снова.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Это японская резинка?
БРУСАКОВ. (Прерывая игру). Это цитата из Ануя. Пьеса «Оркестр», первая сцена.
РАЙКА. (Морщится). Брусаков, который знает всё и обо всём. (Неожиданно злобно).
      Колхозник, вызубри словарь,
      других людей боясь,
      и – в разговоре не ударь
      посконной мордой в грязь!

Смущенная пауза. Где-то за стеной медленно и сумбурно настраиваются инструменты.

ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. (С пафосом). Сергей Сергеевич на редкость эрудированный человек. На редкость эрудированный!
АРИК. (Мрачно). Я тоже буду эрудированный. Только бы разрешили книги взять… в зону! Я бы всё прочитал, чего есть. Чуваки, я ведь чо, я ведь не читаю сосем: у меня так мозги устроены, что я всё время прикидываю: буквы, они ведь как ноты… Типа, если их сыграть, а?
МИША. Настоящий саксофонист.
АРИК. Чувак, не смейся надо мной! Я ничо не умею, кроме как на саксе лабать. А когда меня Маэстро в оркестр, сюда, позвал… я просто охренел! Меня? С училищем? В оперный? А теперь – всё. Теперь мне лес валить.
РАЙКА. Ах, Арик, только ради бога не ной! Там тоже оркестры есть.
МИША. А ты откуда знаешь?
РАЙКА. У Солженицына прочла.

ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Миша, а как вы вчера добрались? Я так виноват, так виноват…
МИША. Леонид Ильич, чтобы искупить свою вину, – дайте мне двадцать паять рублей взаймы.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. О, какие мелочи. Прошу вас.

Вынимает роскошный портмоне, дает деньги, при этом все остальные наблюдают, что денег в портмоне много.

МИША. Спасибо. Я отдам.
РАЙКА. Брусаков, посмотри на этот кошелёк. Вот за кого я должна была выходить замуж.
БРУСАКОВ. Раиса… извините, Леонид Ильич.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Раиса Аполинарьевна шутит. Я, увы, никогда не связывал себя узами брака. Да и, наверное, уже не свяжу.
АРИК. (С полной безнадёгой в голосе). Девственник.
АГАБЕГЯНЦ. Кто девственник? (Подходит ближе). Слушай, я ещё долго должен на атасе стоять, а?
МИША. Всю жизнь.
АРИК. За атас меньше дают.
РАЙКА. Ашот, ты видел сколько у Леонида Ильича денег? У тебе поди тоже до фига?
АГАБЕГЯЕЦ. Деньги это бумага. Главное в мужчине это…
МИША. Его нос. Кстати, давайте дочитаем письмена нашего Маэстро. Что там у него про Леонида Ильича?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Какие письмена?
РАЙКА. Мы нашли под головой у Гени Розенблада партитуру «Жизели». Она оказалась нашего Маэстро, да ещё и с вкладышами из письменно оформленных роскошных доносов на всех здесь присутствующих джентльменов и дам в…
МИША. (Поспешно). В одно прекрасное местечко.
РАИКА. Короче: наш Маэстро подрабатывает на стуке. Поняли?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ (Бледнеет). Что вы такое говорите…
АРИК (Листает бумаги). Есть! Про Леонида Ильича тоже есть. (Читает замогильным голосом). «Леонид Ильич Бурцев, ещё будучи в сталинское время разоблачён, как враг народа, продолжает оказывать тлетворное влияние на коллектив путём постоянной дискредитации творчества советских композиторов через свою игру на пианино».

В какофонии настраивающегося оркестра доминирует какая-то дикая флейта, она фальшивит, визжит, после чего наступает тишина.

АРИК. (Несколько разочаровано).  Ерунда какая…
МИША. Нет, Арик. Это не ерунда. Это пострашнее твоей и моей фарцы.

АГАБЕГЯНЦ роется в папке, вынимает листочек, машет им в воздухе.

АГАБЕГЯНЦ. Слушай, здесь про всех есть! И про Брусакова есть. (Читает). «Брусаков Сергей Сергеевич, женился на Раевской Раисе Аполинарьевне, чтобы только не ехать по распределению в посёлок Ахрыган Чердын-Калакской области по месту службы в военном оркестре внутренних войск при колонии строгого режима…»

Барабаны, литавры, какие-то металлические звяки и стуки.

РАЙКА. Вот и первая НЕ ложь во всех этих писульках.
АГАБЕГЯНЦ. (Удивлённо). Вах! Слушай, неужели правда?
РАЙКА. Истинная правда. (Брусакову). Брусаков, я это помню каждую минуту своей жизни. И – даю тебе слово! – не забуду до последнего вздоха.
БРУСАКОВ. Рая, я виноват, но ведь с тех пор всё изменилось. Я… за эти годы… (Смущаясь). Полюбил тебя… по настоящему.
РАЙКА. Ты? Меня? (Раздельно, жёстко, зло.) Ха. Ха. Ха.
АГАБЕГЯНЦ. Ради прописки, слушай! Молодец, ара! Брусаков, я хочу пожать тебе руку. Нет, рэбята, Брусаков – молодец! Брусаков - мужчина! Я расскажу всем, слушай: Брусаков…
МИША. Ашот, не шуми. Ты играешь на ударных, но это не значит, что тебе обязательно стучать по мозгам так громко.
АГАБЕГЯНЦ. Нет, я хочу…
МИША. Хоти молча.

МИША смотрит на АГАБЕГЯНЦА внимательно, слегка улыбаясь, но АГАБЕГЯНЦ  вдруг прячет глаза и замолкает.

РАЙКА. Арик, что там ещё?
АРИК. Чуваки, здесь про него тоже.
МИША. Про кого?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Э.. э… я думаю, что нам не следует дальше…
РАЙКА. Про кого, чёрт побери, Арик! Что ты мямлишь, как будто у тебя во рту…
МИША. Мундштук.
РАЙКА. Мишка! Я тебя когда-нибудь…
МИША. Мундштук от саксофона. Во рту. Плотно сжатый губами, Рая. А ты, Арик, действительно: не тяни резину.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Я настоятельно прошу всех присутствующих одуматься. Мы не должны это читать ни при каких обстоятельствах. Поймите…
АРИК. «Василий Егорыч Пузырёв, главный дирижёр нашего оркестра, совершенно неграмотен как музыкант…»

Невидимый оркестр со всех сторон обрушивает на присутствующих такую какофонию звуков, что начинает мигать свет, шататься стены и так далее.

БРУСАКОВ. (перекрикивая шум). Значит, это писал не он!
РАЙКА. (Тоже кричит). Не он? Чушь! Больше некому.
МИША. (Кричит). Да нет же! Нет! Брусаков прав.
АРИК. (Естественно, кричит тоже). Кочуамйте! Так не бывает! Ведь если стукач не Маэстро, то кто?

Всё кончается барабанной россыпью, на фоне стучащего соло барабанов, хорошо поставленный оперный бас поёт: «Кто? Кто? Скажите – кто?..»

АГАБЕГЯЕЦ. Не надо намекать, Арик-джан. Я стучу только на барабанах. Ты же знаешь...
АРИК. Ашот, не гневи бога.
БРУСАКОВ. Я думаю, если дочитать всю эту гадость… все эти мерзкие бумажонки… то потом, методом исключения…. про кого тут нет, тот и …
МИША. Гениально.
АГАБЕГЯНЦ. Слушай, мало того, что поступает как мужчина, ещё и умный, а?

4.

Из-под барабанов поднимается РОЗЕНБЛАД.

РОЗЕНБЛАД. Что играем? Скажите мне – что мы играем? (Трёт лицо). Здравствуйте, Раиса Аполинарьевна. Извините, я … (прячет лицо в ладони). Я напился. Я ужасно себя чувствую. Я…
РАЙКА. Генечка, не убивайся! Всё обойдется.

РОЗЕНБЛАД плачет.
 
РАЙКА. Геня, да ты совсем раскис!

Делает шаг к Розенбладу, в то же самое мгновение меняется свет. На авансцене – РАЙКА и РОЗЕНБЛАД.

РОЗЕНБЛАД. Вы мне снитесь?
РАЙКА. Почему ты так решил?
РОЗЕБЛАД. У меня-я должна-а очень болеть го-ло-ва. Я выпил целую бутылку водки… и… (Стеснительно). Я должен, наверное, тошнить.
РАЙКА. Бедный мальчик. Пить хочешь?
РОЗЕНБЛАД. Нет. Я хочу вам сказать… вы на меня не обидитесь?
РАЙКА. Ну что ты.
РОЗЕНБЛАД. Что делают люди, когда вот так… в смысле, - после… (Немного помявшись) бутылки водки? Я ведь должен… извнте! - должен как-то играть. Но… я не смогу! П-п-птму что… нет, все-таки вы мне снитесь. Я не икаю, и… вот: руки не дрожат. Так не может быть, потому что когда я на первом курсе выпил рюмку, меня спасла только мама… вызвала скорую…. (Доверительно). Бутылка ведь гораздо больше, чем рюмка! И… (Сбивается с мысли). Раиса Аполинарьевна, что со мной будет?
РАЙКА. Сначала ты возьмёшь скрипку, потом аккуратно закроешь глаза...
РОЗЕНБЛАД. Как всегда, да?
РАЙКА. Да, как всегда. Закроешь глаза, и - тронешь смычком струны, и - польётся «Жизель». Настоящая. Потому что на скрипке, Геник, ты играешь лучше самого господа бога.
РОЗЕНБЛАД. Вы шутите.
РАЙКА. Если бы я могла шутить, я была бы не здесь, а… (одёргивает себя). Не здесь.
РОЗЕНБЛАД. (Совершенно непосредственным тоном). А где?

РАЙКА, которая никогда бы никому такого тона не простила, только улыбается.

РАЙКА. В далекой стране. На берегу теплого моря, где много-много счастья, и нет никакой возможности жить иначе, кроме как в этом счастье. Геник, ты сейчас проснёшься. И забудешь свои обиды. Дай мне слово, что забудешь. Ну!
РОЗЕНБЛАД. Да. Забуду. Честное слово.
РАЙКА. И больше не вспомнишь никогда.
РОЗЕНБЛАД. Да. Никогда.
РАЫКА. Тогда – можно.
РОЗЕНБЛАД.  Что - можно?
РАЙКА. Можно просыпаться. Слышишь? – вот уже мой Брусаков играет на тромбоне. Иди туда. Главное –  ничего не помни! Иди! Ты всем нам очень нужен, Геня!

Звучит одинокий тромбон Брусакова.

5.

АРИК, очень грустный, слушает тромбон БРУСАКОВА, поглаживает саксофон, даже разговаривает с ним. К нему подходит МИША.

МИША. О, Арик! Эко тебя…
АРИК. (Поглаживая саксофон). Я, чувак, протираю ЕГО шерстяной тряпочкой. Причём, шерсть должна быть из-за бугра, иначе…
МИША. Лучше помолчи. Ты же не хочешь сказать, что наше советская шерсть хуже иностранной?
АРИК. Нет. Ни в коем случае.
МИША. Вот и помолчи.

К ним присоединяется АГАБЕГЯНЦ.

АГАБЕГЯНЦ. Слушай, я тебе так скажу: шашлык пятна выводить - надо нашатырь!
МИША. Ты тоже молчи.
АГАБЕГЯНЦ. Почему, слушай?
МИША. Потому что слово нашатырь – страшное слово.
АГАБЕГЯНЦ. (Совершенно удивлен). Не понимаю! Почему?
МИША. А ты произнеси его по слогам.
АГАБЕГЯНЦ. На-ша-тырь.
МИША. Вот. Услышал?
АГАБЕГЯНЦ. Нет.
МИША. Наша – тырь. Тырь, стало быть, наше, родное, советское…
АГАБЕГЯНЦ. Вах! Спасибо, дрогой. Что за язык, а? Чуть что сказал, и уже политика.

Из-под барабанов поднимается РОЗЕНБЛАД.

РОЗЕНБЛАД. (Диким голосом). Как всегда, витаете в облаках! Ну, и где ваша несравненная "Игра Розенблада»? Вы уж давайте, сразу всё нам покажите: что вытворять намерены, хе-хе, а то мы опять запутаемся! Вы, Розенблад, мечтатель. Научите мой оркестр мечтать вместе с вами, иначе мне придётся подумать на тему отделения немечтающего оркестра от мечтающего гения Розенблада.

АРИК. Чо то я не въезжаю.
МИША. Тихо, Арик, тихо. У мальчика первое в жизни похмельное пробуждение.
АРИК. А! Так ему надо пива…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Не надо. Пиво его убьёт.
АРИК. Леонид Ильич, пиво никого ещё не убило, и Геню не убьет. Пиво – это…
РАЙКА. Заткнись.

РОЗЕНБЛАД. Мне это кажется, или у нас стало больше перхоти? Смотрите: у скрипок все пиджаки в перхоти! Товарищи! Стряхните перхоть! Мы - советский коллектив, и мы не должны…
БРУСАКОВ. Геня! Не надо…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Нужен врач. Ашот Ашотыч, вы не могли бы позвонить доктору Григорьевой? Она сейчас должна быть в театре…
РАЙКА. Ашот, не надо врача. Я сама. (Подходит к РОЗЕНБЛАДУ). Геня! Ты обещал! Помнишь?
РОЗЕНБЛАД. (Плачет). Помню.
РАЙКА. Что ты помнишь?
РОЗЕНБЛАД. Помню, что должен забыть всё.
РАЙКА Так забывай! Ты уже проснулся, значит, тебе уже незачем помнить плохое. Ведь ты проснулся?
РОЗЕНБЛАД. Да.
РАЙКА. Значит, ты не помнишь ни-че-го. Это так?
РОЗЕНБЛАД. Да.
РАЙКА. Что – да?
РОЗЕНБЛАД. Я помню, что я - ничего не помню. Можно я ещё посплю?
РАЙКА, Спи, Генечка.

РОЗЕНБЛАД опять ложиться за барабаны.

АГАБЕГЯНЦ. Слушай, такой молодой, такой талантливый, и совсем псих. Обидно!
РАЙКА. Сам ты псих.
АГАБЕГЯНЦ. Я? Почему, слушай?
РАЙКА. Отстань. Без тебя тошно. Курить идём?

Все молча идут курить, кроме некурящих БРУСАКОВА И ЛЕОНИДА ИЛЬИЧА.

ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. С Геней всё будет нормально.
БРУСАКОВ. Я знаю. У него всегда всё как-то на пределе. Очень ранимый мальчик.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Сергей Сергеевич, я давно хочу вас спросить. Почему вы, дорогой мой, никогда не ходите с нами пить? Знаете, это как-то отвлекает от одиночества. Хотя, о чём это я. Вы же не одиноки. (Искренне и с пафосом). Раиса Аполинарьевна чудесный человек! Вам чрезвычайно повезло с супругой. Резкий критичный ум, удивительное чувство юмора… я ведь знал её отца. Аполинарий Викентьевич был удивительный пианист. Удивительный!
БРУСАКОВ. В его игре всегда был какой-то восточный запах. Мне до сих пор кажется, что я чувствую его, каждый раз, когда вспоминаю игру Раисиного отца.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. (С улыбкой). А я, увы, не могу похвалиться, что за двадцать лет дружбы с господином Раевским уловил что-то подобное. Его не любили. Он был вроде нашего Гени: мечтатель. М-да. Мечтатель.
БРУСАКОВ. А вы?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Что я?
БРУСАКОВ. Кто были вы?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Я всегда был пианист, и только. Хороший профессиональный ремесленник.
БРУСАКОВ. Зря вы прибедняетесь. Геня, конечно, уникум, но ведь кто-то должен и партитуру играть.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Маэстро цитируете? Правильно. Василий Егорович достаточно чётко сформулировал основной принцип коллективного творчества: оркестр – помощник гения, его дополнительные возможности звучать, петь, жить музыкой. Оркестр – это…
БРУСАКОВ. Перестаньте! Как вам не стыдно? Чушь какая. Оркестр – это совместное равное партнерство в создании мгновенного звучания всех инструментов его, всей гаммы возможных дыханий организма его! При чём здесь гении и не гении?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Не стоит так кипятится. Я с вами согласен. Давайте поговорим о чём-нибудь более спокойном, хорошо?
БРУСАКОВ. Извините.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Ничего-ничего. Бывает.

Они смотрят друг на друга, и у обоих глаза полны какой-то особенной усталости. Потом БРУСАКОВ берёт тромбон, и начинает всё ту же мелодию. ЛЕОНИД ИЛЬИЧ слушает какое-то время, потом садится к фортепиано, и… МУЗЫКА. Просто музыка. Затемнение.

6.

Музыка звучит, но те, кто её играют, заняты какими-то другими делами. Вот из темноты выходит БРУСАКОВ, садится в уголочке и начинает бережно ухаживать за своим тромбоном, что-то в нём подкручивает, трёт, перебирает. Следом появляется Леонид Ильич, он садится на стул, принимает таблетки, запивает минералкой. Выходит Райка, подходит к Леониду Ильичу.

РАЙКА. Вам плохо?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Не больше, чем обычно.
РАЙКА. Вы были у врача? Между прочим, вы мне обещаете уже второй месяц, что сходите к профессору Троепольскому.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Схожу. Вот «ЖИЗЕЛЬ» отыграем, и…
РАЙКА. И она вас убьёт.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Кто?
РАЙКА. «Жизель». (Агрессивно). У каждого, конечно, свой метод самоуничтожения! Леонид Ильич, мне вас что, силой тащить? Вы меня знаете, я потащу.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Раечка, а давайте – баш на баш. Вы ведь тоже… э-э-э… скажем так, не совсем правы в своих методах.
РАЙКА. (Настороженно). Поконкретней, пожалуйста.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Я иду к врачу, а вы - вы прекращаете, прошу прощения, всю эту… э-э-э… display of power…
РАЙКА. Демонстрацию силы?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Да. Он действительно хороший человек.
РАЙКА. Понятно. Брусакова, значит, пожалели? Альтруист.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Вы не имеете права так поступать с собою и  с ним. Лучше бы вы и вправду ему, простите, изменяли, чем вот так – уходить в никуда, чтобы просто ходить по улицам, в то время, как все уверены – Раиса Аполинарьевна развратничает, ещё раз простите, где попало и с кем попало. Зачем? Почему? Разве нельзя как-нибудь цивилизованно…
РАЙКА. Слушайте, Леонид Ильич, идите вы от меня знаете куда? (Истерично). Цивилизованно идите! Культурно! (Берёт себя в руки). Если тебе, дядя Лёня, и вправду дорога память папы, не лезь ко мне! Не лезь! По крайней мере, сейчас. Хорошо?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Раисочка, милая моя, конечно. (Встает со стула, но тут же хватается за бок, садится обратно).
РАЙКА. В общем, так. Сразу после репетиции. К Троепольскому. Сегодня. И без разговоров. (Отходит).
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Я…
РАЙКА. (Не оборачиваясь). Закрыли тему.

Она выходит на авансцену, вынимает сигареты.

РАЙКА. (Сама себе). «Тhe baby needs shoes!»

Из темноты появляются АРИК и МИША.

АРИК. (Мгновенно реагирует на английскую речь). Круто, Рая! «Дай бог мне удачи, пусть мне повезет!». Это из классного песняка Таниты Тикарам "Twist on my sobriety!»…
РАЙКА. Разве? Ugly duckling… (Зло). Арик, ты достал меня со своим джазом и роком. Достал. Иди в своё ПТУ барабанщиков и вещай там! Я просто знаю английский, и всё. Я говорю на нём свободно! А ещё – по-французски и по-польски. Среди нас, интеллигентов, это принято.

Брусаков, слыша её громкий голос, подходит, неуклюже держа в руках тромбон.

РАЙКА. (Теперь уже обращаясь к АРИКУ и БРУСАКОВУ одновременно). А вот у вас, рабочих и крестьян, это НЕ принято. Поэтому вы, рабочие и крестьяне, видите за английским текстом какие-то джазовые рожи и принимаете каждое иностранное слово за очередную цитату из песняка. Я НЕНАВИЖУ быдло, Арик. Нет на свете ничего, хуже быдла! (Громко). Это в основном касается тебя, Брусаков.
АРИК. (Растерянно). Ты чо? Я не въезжаю…
МИША (Поспешно) Арик, брат мой, пойдём, я расскажу тебе кое-что интересное…
АРИК. (Заводясь). Не, это я – быдло? Она типа меня за человека не держит, только потому, что у меня музучилище, а не консерватория? Типа, я уже и не музыкант?
МИША. Я тебе всё объясню. Идём (Жёстко берёт его под локоть)
АРИК. Пусти, я ей всё скажу…
МИША. (Неожиданно легко справляется с ним физически, буквально уносит Арика). Скажешь, скажешь. Но чуть позже.

На авансцене Райка и Брусаков.

БРУСАКОВ. Рая, это уже совсем не годиться. Арик чудесный музыкант и очень хороший парень Зачем его-то обижать? Ограничься, пожалуйста, мной.
РАЙКА. Слушай, Брусаков, у тебя есть хотя бы капля достоинства? Что я должна сделать, чтобы в тебе прорезался НОРМАЛЬНЫЙ крестьянин из деревни – как там называется твоя малая родина? – А! Вспомнила: из деревни «Недопуповка»! Почему бы тебе ни вспомнить о своих вековых корнях и не поучить хотя бы разочек злобную дуру-бабу, скажем, вожжами?
БРУСАКОВ. Недопудовка, Рая. Моя родная деревня называется Недопудовка. 
РАЙКА. Плевать. Так как на счёт вожжей и достоинства?
БРУСАКОВ. Я терплю, и буду терпеть – это у тебя от обиды и от нервов. Я виноват. Я действительно женился на тебе, потому что думал: остаться в городе важнее совести и чувств. А потом… (Смущенно). Со мною произошло чудо: я полюбил тебя по-настоящему, и…
РАЙКА. А я? Я что же, как была – вещь, так и буду – вещь? Он видите ли полюбил! У него, видите ли, чудо! И насрать на обиды: простим друг другу всё!.. А как, Брусаков, поступить с моей живой душой, которая, Брусаков, имеет право быть брезгливой, когда встречает подонка? (Устало). Не знаю, как у вас в Недопуповке, а в моей жизни, Брусаков, ты прощению не подлежишь. Обманул? - всё. Сливаем воду.
БРУСАКОВ. Рая…
РАЙКА. Нit the road! 

Они уходят в темноту. На авансцене теперь – АРИК и МИША.

АРИК. Не, чувак, меня в Песняры звали. Но я, чувак, эту лабуду не лабаю.
МИША. Ага. Ты у нас по Вагнеру и «Жизели».
АРИК. Не гони, чувак. Не надо. Ты мои обстоятельства знаешь. Я, типа, тут не просто так. Я миссию выполняю: от лица всех наших играть в Оперном театре.
МИША. Кстати о миссии. Ты хибар скинул?
АРИК. Ну.
МИША. Тогда – хиляй сегодня на Плешку к Зиновию, возьмёшь у него сумки.
АРИК. Миш, я не могу. Мне сёдня после репетиции, Маэстро сказал, надо...
МИША. Чё-то я не врубаюсь, чувачок: я тебе случаем денег не должен?
АРИК. Не. Это я тебе должен. Я всё сделаю, Миш, тока не сёдня, а?
МИШАНЯ. Бизнес, Арик, это бизнес. И его никогда не надо путать с искусством. Вот и не путай. Крутись как хочешь, но: к Зиновию съездишь, раз; возьмёшь  ammo,  два, и - хиляй на стрелку, три. Такова наша диспозиция, дисклокация и возможность урвать малёха денег. А ежели ты, Арик, не можешь, то – есть у меня к тебе нижайшая просьба: безо всяких на то обид, верни должок до завтра. Больше не могу ждать: финансовые проблемы.
АРИК. Я поеду.
МИША. О’кей. Тогда мы с тебя ещё 10 процентов должка спишем: за правильную расстановку приоритетов и определение чёткого места искусства в жизни среднего статистического музыканта.
АРИК. Ты, Миша, всё-таки, плохой человек.
МИША. Ага, очень. Я "редиска", "козел", своих гноблю и всё такое. Но, Арик: кто-то же должен был организовать ваш дилетантский налёт на около музыкальную фарцу? Ведь это же уму непостижимо, за какие гроши, да ещё и в наших деревянных, вы сливали хор-р-рошие вещи. Так что, расслабься и делай, как я сказал, потому что теперь всё в профессиональных руках. Моих.
АРИК.  А сам ты, Миша?  В чьих руках ты, а?
МИША. В руках ещё более сильных и ещё более надёжных. Ладно, давай вернёмся к нашим баранам. И не обижайся на Раю. Она святая женщина.
АРИК. (С тоской). Дело не в обидах. Она права, чувак. Я ПТУшник тут среди вас.
МИША. Не гони. Может, у неё просто дни критические. Ну, типа – женский праздник. Просекаешь? Вот она и орёт дурниной…
АРИК. А. Ну-ну. (Злобно и очень громко). У меня тоже – критические! У меня знаешь, какие дни сейчас? Может, у меня вообще – кризис, блин! Кризис, понял?

Убегает.

МИША. (Задумчиво). Простить ему долг, что ли? Пусть мальчик Арик дует в свою трубу, и всё… ну, не форца он. Что теперь? Нет таланта к торговле, нет и торговли. Только людей пугает. (Со вздохом). Скоро совсем не с кем будет работать. Ладно, поживём – увидим. (Смеётся). Отпускаю тебя с миром ныне, раб Божий, Арик, на свободу. Вот только съездишь за моим хибаром, и всё.

Появляется Райка.

РАЙКА. (Подходя). Big Brother Миша учит жизни саксофониста Арика. Не надоела тебе ещё вся эта дрянь?
МИША. Скучно мне, Рая.
РАЙКА. Знаю. Всё я про тебя знаю, Мишаня.
МИША. И лабать мне скучно, и фарцевать, и жить мне, Рая, - ск-у-у-учно невообразимо.
РАЙКА. Ты стал совсем старым, Миша. Совсем старым пердуном.
МИША. Ах, Райка! Какая у нас была музыка! А что стало?
РАЙКА. Сленг.
МИША. Что?
РАЙКА. Вместо музыки стал сленг.
МИША. Чо-то мудрёно слишком.
РАЙКА. Вот я и говорю: пердун ты стал. Думать разучился.
МИША. Рая, не гневи бога! Я только что продумал и провёл операцию, которую, кстати, не смогла вычислить вся БэХэЭсЭс целого государства СССР! Так что, с мозгой у меня – всё зашибись, а вот твои экзерсисы я не понимал ещё в те годы, когда тратил эти свои мозги на сочинительство СОВРЕМЕННОЙ (как мне казалось!) и НОВОЙ (как я думал!) музыки. Так что, не выёживайся, объясни старому корифану Мише про сленг.
РАЙКА. Музыка – это такой же язык людей, как и речь.
МИША. (Иронично). Просветила неуча. Спасибочки! (Кланяется). И чо?
РАЙКА. А ничо. Если музыка превратилась в язык «серой массы», то она автоматически приобретает формат сленга. Потому что, Мишаня, у «серой массы» есть только один вид языка: жаргон.
МИША. Рая, ты мудра. Но ведь мы играем «Жизель» Адольфа Адана, и я не врубаюсь: как язык «Жизели» может стать сленгом?
РАЙКА. Отвечу. Ты когда в последний раз Ницше перечитывал?
МИША. (Ошарашено). Какого Ницше? Ты чо, мать?
РАЙКА. Вот. А Карла Маркса?
МИША. (Взволновавшись не на шутку). А вот это не надо! Я советский музыкант, понятно? Я без «Капитала», прочитанного перед сном, заснуть не смогу! И вы, Раиса Аполинарьевна, меня на этой лабуде не поймаете!
РАЙКА. (Устало). Вот поэтому «Жизель» Адана, которую ты играешь, давным-давно стала сленг. 
МИША. (С открытым ртом смотрит на Райку). Ну, мать, ты даёшь. (Вдруг, с тоской, неожиданно искренней). Между прочим, моя последняя фарца по стратегическому рисунку полностью совпадает с партитурой «Страстей по Луке» Кшиштофа Пендерецкого. Ясно тебе?
РАЙКА. (Вздрагивает). Как это?
МИША. А вот так. Я сидел, слушал его, и вдруг ясно так представил всю картинку: чо и как надо куда везти, кому сливать хибар, где рубить хвосты и всё такое, вплоть до мелочей. (Убеждённо). Нет, Рая! Музыка – это способность человека быть независимым. В смысле, реализовывать себя максимально.
РАЙКА. (Ехидно). В твоём случае, дорогой Мишаня, именно музыка позволяет остаться безнаказанным.
МИША. Язва ты, Райка.
РАЙКА. Ага. Сибирская. Чо делать то будем?
МИША. С писульками, что ли? Ничего. Само рассосется. Это же отстой, Рая. Естественный процесс заболачивания водоёма искусства при отсутствии чего-либо, кроме стоячей воды.
РАЙКА. Гнусно.
МИША. Нормально. Или когда иначе было?
РАЙКА. И то правда.
МИША. Я тут тебе кое-что принёс. (Вынимает пакет, отдает РАЙКЕ). Вот. Только – ради Бога! – просто возьми, и всё. Без слов, так сказать.
РАЙКА. Миша, я…
МИША. Всё, я сказал. Молча. (Взрывается). Бельё должно быть бельём, а колготки – колготками! Ненавижу я эту вашу смиренную тупость на совпошив! Овцы! И не смей спорить! На! (Бросает пакет ей в руки, убегает).
РАЙКА. (Прижимая пакет к груди). Оld friend Миша, романтик от фарцы и автор колготок для моих варикозных ног.

Райка садится на стул, разворачивает пакет. Вынимает какие-то дамские аксессуары. Тихонечко поёт старую джазовую песенку «Chattanooga Choo Choo…». Из темноты на авансцену выходит Арик, подхватывает на саксе мелодию «Chattanooga Choo Choo». В какой-то момент Арик убирает сакс ото рта, но мелодия звучит и дальше.

АРИК. Рай, у нас с тобой как: peace или war- war?
РАЙКА. У нас с тобой respect.
АРИК. Чаво?
РАЙКА. Арик, давай я с тобой английским позанимаюсь. Ничего нет сложного, поверь. Через полгода будешь шпрехать и спикать на полную катушку!
АРИК. (Смущённо). Не, Рай. У меня с языками не того. Я, это самое… ну, в смысле, не способный…
РАЙКА. Чушь, Арик. Это тебе кто сказал?
АРИК. Марь Петровна. В шараге ещё.
РАИКА. А! Педагог шибко иностранного английского языка в советском музыкальном училище на отделении советской эстрадной музыки… Понятно.
АРИК. (Набычась). Опять?
РАЙКА. Нет-нет, Арик! Я просто хочу сказать, что ты уже давно не студент, и вполне можешь отменить заложенную Марь Петровной программу.
АРИК. Это как?
РАЙКА. А вот так. Respect, Арик. Услышь слово! Respect.
АРИК. Respect. И что?
РАЙКА. Подумай.
АРИК. Respect. Респектабельный. Это, получается, типа – представительный? Не! Цивильный. Ага! - вежливый такой, правильный. Да?
РАЙКА. Точно. А теперь – скажи мне, Арик, так какие у нас с тобой будет теперь отношения.
АРИК. Respect у нас будут отношения. (Радостно). Ну, Рая, ты вообще…
РАЙКА. Friends?
АРИК. А то! (Кланяется). Почту за честь.
РАЙКА. (Делает книксен).  Рада сделать знакомство.

7.

Из темноты появляются мирно беседующие БРУСАКОВ и ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. «Chattanooga» затихает. Слышен опять хор настраивающихся инструментов, на фоне которых отчётливо остро фальшивит труба.

БРУСАКОВ. Это Мелёхин. Надо же, сколько лет слышу, а всё так же вздрагиваю. Он фальшивит всегда, везде и так старательно, с такой непосредственностью…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Не будьте строги, Сергей Сергеевич! Мелёхин так устроен: трудно учит партию, но зато потом играет божественно.
БРУСАКОВ. После того, как изведёт всех вокруг своей тупостью и музыкальной неграмотностью. Мы стали слишком терпимы, Леонид Ильич. Мелёхина гнать надо, а мы ему все эти 20 лет дам «последний шанс».
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Ага. Слышите? Какой чудный голосок у флейточки Ларисы Львовны! Splendidamente! Magnificamente! Voce divina!
БРУСАКОВ. Да! Слушать бы, Леонид Ильич, вот так вот – и ни о чём не думать. Только музыка, одна музыка, чистая и абсолютная. (Смущённо). Извините, что-то я…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Нет, отчего же, вы говорите совершенно правильно. Я тоже очень соскучился по чистоте и радости. Иной раз я закрываю глаза, представляю себе тех, с кем бы сел и сыграл… (Вздыхает). Я представляю себе ЭТУ МУЗЫКУ, Сергей Сергеевич, и мне становится легко, и я улыбаюсь.
БРУСАКОВ. А потом приходит Маэстро, и радость превращается в кошмар.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ (С какой-то очень правильной, убеждающей интонацией). Поверьте, Сергей Сергеевич, Маэстро тут не при чём. Виновата публика. Альфред Гарриевич Шнитке, помниться, так и сказал мне в приватной беседе: «Я не беру теперь в расчет публику, Лёня. Я беру в расчет только нас, музыкантов, потому что мне нужны искренние чувства. Я хочу, чтобы оркестр вызывал кроме полового возбуждения ещё и мысли о мире».
БРУСАКОВ. Шнитке?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ Да. (Улыбается, разводит руками).
БРУСАКОВ. Везучий вы человек, Леонид Ильич.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ (Смущаясь) Нет, что вы! Я просто передал Альфреду Гарриевичу письмо от Василия Егоровича.
БРУСАКОВ. От нашего Маэстро?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ Да. Они ведь дружили.
БРУСАКОВ. Слушайте, Леонид Ильич, я, конечно, вам верю целиком и полностью, однако… простите, конечно, но чтобы Альфред Шнитке и наш махровый ретроград дружили! Маэстро Пузырёв ярко выраженный представитель всего самого враждебного тому, что делал Шнитке, и…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ (Участливо). Да, лёд и пламень, так сказать. Антагонизмы, дорогой Сергей Сергеевич, полные антагонизмы. Но… (Многозначительно). За внешними признаками вражды порой скрывается глубокая привязанность. Альфред Гарриевич бескрайне уважал Василия Егоровича, потому что Василий Егорович в своё время, будучи ещё очень молодым дирижёром, отважился сыграть «Диалог» для виолончели и семи инструменталистов Альфреда Гарриевича в качестве своей дипломной работы.
БРУСАКОВ. Маэстро дирижировал на выпускном «Диалог» Шнитке?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Да. (Пафосно). Это был гражданский акт, поверьте мне, очень важный в музыкальной жизни того времени. Мы, старые шестидесятники…
БРУСАКОВ. Пузырёв, который шарахается любого проявления современной музыки, как пуганая ворона – собственной тени? Наш Маэстро, у которого при упоминании Прокофьева делается острый сердечный приступ? Этот…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. (Поспешно). Не надо так, Сергей Сергеевич. За «Диалог» на экзамене Василию Егоровичу поставили отлично. И судьба, казалось, определена была навсегда. Но – о, эти наши всегдашние «но»! – кончилась оттепель, и…
БРУСАКОВ. Началось похолодание. Леонид Ильич, я всё понимаю. Однако, существуют же объективные факты: Маэстро при мне неоднократно отзывался о Шнитке в таких выражениях…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Маскировка. Он очень хорошо научился прятать своё истинное «я».
БРУСАКОВ. Слишком хорошо. Практически, зарыл его, и теперь уже не сможет откопать никогда и ни при каких обстоятельствах.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Зато сохранил наш оркестр. Да-да! Сохранил, и мы должны быть ему благодарны.
БРУСАКОВ. Я очень устаю от вашего всепрощения, Леонид Ильич. Однако, Леонид Ильич, давайте объективно: ведь Пузырёв не дал вам за четверть века в оркестре ничего. Только взял жизнь вашу, талант ваш, силу и дух! Он вампир, Леонид Ильич, который выпивает музыку из каждого, кто попадает к нему в руки. И не спорьте со мной! Да, выпивает музыку, чтобы поддержать СВОЮ репутацию музыканта; потому что он сам – не музыкант! Он – огромная чёрная пустота, которую наполняем мы! Мы! Вы, я, Рая…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Сергей Сергеевич, а почему вы решили, что кто-то кому-то должен что-то давать? Я, знаете ли, всё, что хочу, беру сам. (Вдруг хитренько улыбается). Или не беру. Понимаете? (Светло и радостно смеётся). Этот мир – мой! У меня есть всё, что я хотел.
БРУСАКОВ. То есть, вы хотели быть… э-э-э… извините, конечно, но – никем?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ Да. Именно: я всегда хотел быть тихим и незаметным служителем Музыки. И всё. А Василий Егорович это хорошо понимает, и Альфред Гарриевич ценил Василия Егоровича именно за ЭТО ПОНИМАНИЕ.
БРУСАКОВ. Аут. Сдаюсь. Никогда я не пойму ваше поколение. У меня все эти «политесы» и «прощения предавших меня» вызывают нездоровую агрессию.
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. О! Вы ошибаетесь в себе, Сергей Сергеевич, точнее – наговариваете на себя. На самом деле, в вас есть именно то, что вы пытаетесь отрицать.
БРУСАКОВ. О чём это вы?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Вы живёте прощением, Сергей Сергеевич. Им одним, извините, если я затронул…
БРУСАКОВ. Так. Ну, конечно. Вы же были другом Раечкиного отца.

ЛЕОНИД ИЛЬИЧ пытается что-то сказать, но его попытку пресекает взрыв звучащего где-то рядом, а, может быть, вокруг, оркестра, играющего Вагнера.

БРУСАКОВ. (Перекрикивая Вагнера).  Сколько же боли, господи! Сколько же несправедливости… люди словно сговорились жить в несправедливости и боли. Но вы правы, Леонид Ильич. Да, я тоже мотаю на кулак все эти бесконечные сопли-вопли: ах! Ох! Сюси-пуси! Учу всех, что плохо, что хорошо… будто кому-то надо знать моё мнение! (Злобно). Нельзя стать интеллигентом, и при этом – не заразиться этой вашей проклятой слюнтяйской интеллигентностью…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ (Которому наконец-то тоже удается перекричать Вагнера). А как Маэстро дружил с Армстронгом!

Вагнер рушится, резко обрываясь на всё те же какофонические попытки настроить инструменты. Брусаков смотрит на Леонида Ильича с полным непониманием.

БРУСАКОВ. С Луи Армстронгом?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ Да. Сэчмо всегда смеялся: «Васья, будем делать booz!..  Я обожаю booz с тобой, Васья!»
БРУСАКОВ. Пузырёв напивался с Армстронгом?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ Знаете, Сергей Сергеевич, история музыки – вещь очень запутанная. В ней нужно очень многое принимать на веру.
БРУСАКОВ. (Всё ещё ошарашено). Шнитке… Армстронг…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ (Очень внимательно смотрит на Брусакова, потом улыбается). Добавьте ещё Фреди Меркури, которому Василий Егорович помогал аранжировать песни, а также Джона Леннона с которым переписывался до самого последнего дня – 8 декабря 1980 года.

БРУСАКОВ так и остается сидеть с открытым ртом. ЛЕОНИД ИЛЬИЧ садится к фортепиано, начинает наигрывать что-то из БИТЛЗ. Через какое-то время Брусаков, придя в себя, подыгрывает ему на тромбоне.

ЛЕОНИД ИЛЬИЧ (Не переставая играть). Прекрасно, Сергей Сергеевич! Просто прекрасно!
БРУСАКОВ. (На мгновение прервав игру). Вы правы, ЛЕОНИД ИЛЬИЧ! Что такое история музыки? Это либо музыка, либо разговоры о ней! Лучше уж давайте будем просто играть!
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ Давайте.

И они играют. Пока их не охватывает темнота.

8.

На авансцене - дуэт для саксофона и контрабаса с диалогом АРИКА и МИШИ. Так как АРИК просто физически не может говорить и играть на саксофоне одновременно, диалог должен быть «фанерой» на фоне живой музыки.

АРИК. О! Самый крутой калым у меня был в Адлере. Мы там три месяца лабали в санатории одном. Никогда бы не подумал, что люди, которых лечат от запоров, могут так прикалываться по хорошему джазу.
МИША. Разве ты не знал, милый Арик, что джаз в клиниках Европы прописывают как лечебное средство при этом мучительном заболевании? Больше того: некоторые специалисты утверждают: с появлением джаза в Америке началась эпоха ухода гастроэнтерологических заболеваний.
АРИК. (Настороженно). Ты гонишь, Миша!
МИША. (Смеётся). Люди, на самом деле, больше говорят о болезнях, чем действительно болеют.
АРИК. Больше чувства! И - вибрато, пожалуйста. 
МИША. Сколько угодно. (Играет). А после Вагнера у меня кровь из-под ногтей.
АРИК. Вагнер - чудовище! Мучитель! Кто бы мне объяснил, как я должен дуть диез в репризе?
МИША. Молча и на одном дыхании.
АРИК. Сплошное хамство этот ваш «Тангейзер». Я бы этого фашистюгу запретил.
МИША. Арик, дедушка не виноват, что у него музыка такая. Он думал о величии, а не о каких-то контрабасистах и барабанщиках.
АРИК. Конечно, мы всегда на последнем месте.

Какое-то время идёт просто музыка, без слов. Из темноты появляются РАЙКА и АГАБЕГЯНЦ. РАЙКА садится, пристраивает виолончель, АГАБЕГЯНЦ наклоняется и проводит по изгибу виолончели пальцем.

РАЙКА. Агабегянц, убери руки.
АГАБЕГЯНЦ (Без акцента). Не уберу.
РАЙКА. Это инструмент Гварнери, Ашот. Ему двести тридцать лет, и он устал от людей почти так же, как я.
АГАБЕГЯНЦ. Какие мы чувственные девочки… (Виолончели). Ты живёшь ещё, моя старушка?
РАЙКА. Не хами ей, Ашот. Она может расстроится, и тогда я уже ничего не сыграю.
АГАБЕГЯНЦ. Не даст?
РАЙКА. Дурак. Убери клешни с инструмента, я сказала. (Отталкивает АГАБЕГЯНЦА). Лапать будешь девок по углам!
АГАБЕГЯНЦ. Слушай. Раиса, что ты так кипятишься? Я ведь ничего такого не сделал. Ну, руку положил на бедро твоей Гварнери… тоже мне, трагедия.
РАЙКА. Тебе этого не понять. Вали! Иди, вон,  постучи лбом по своим дурацким барабанам!

Из-за этого разговора дуэт АРИКА и МИШИ расстраивается. В какой-то момент опять остается сплошной неясный и сумбурный «настроечный гвалт». Из него постепенно выкристаллизовывается сольный номер ударных.
 
АГАБЕГЯНЦ. Лбом?
РАЙКА. Чем хочешь. Только отвали.
АГАБЕГЯНЦ. Просто для ясности. Существует всего лишь два способа (не считая всяких извращений) держать барабанные палочки. Отличаются они положением левой руки и описаны практически во всех школах, самоучителях унд прочих методиках: "matched grip", когда обе руки одинаково держат палочки, и "traditional grip", который более пригоден в джазе, но особливо востребован в духовом оркестре, так сказать, при маршировке и ходьбе...
РАЙКА. Это ты мне зачем говоришь, Ашот?
АГАБЕГЯНЦ. Так просто. Чтобы, понимаешь, разговор поддержать. Так вот, Рая: традиционному методу учат в музучилищах по классу ударных. Им, вроде как, удобней стучать всякие "двойки", "тройки", то есть, дробные штучки, где в очередности рук каждая палочка делает несколько ударов.
РАЙКА. Агабегянц, оставь меня в покое.
АГАБЕГЯНЦ. Не оставлю. Держи своего Гварнери, и слушай. При игре на ударных инструментах палочками или щетками заняты пальцы и кисти рук, локти и плечи. Всегда следует помнить, что палочки нужно держать крепко, но без излишнего напряжения. Напряжение мышц во время игры допустимо лишь в той мере, в какой это необходимо для того, чтобы удержать палочки. Нельзя также прижимать локти к туловищу, так как это – стопроцентная гарантия зажима тела. Очень важна правильность посадки: надо сидеть на такой высоте, чтобы ноги находились в расслабленном состоянии, и были согнуты в коленях под углом примерно в 135 градусов…
РАЙКА. (Веселясь). Надо тебе угломер подарить! Или линейку.
АГАБЕГЯНЦ. (Тоже веселясь). Высота посадки обязана соответствовать высотному положению малого барабана и том-тома, а именно: верхняя плоскость малого барабана должна находиться на такой высоте, чтобы руки в локтевом сгибе образовывали при игре прямой угол. (Подходит близко к Райке, обнимает её). Это, между прочим, чисто Советская школа! (РАЙКА выскальзывает, Агабегянц её ловит, Райке удается вворачиваться). В свою очередь, в зависимости от положения рук следует отрегулировать и наклон плоскости малого барабана. (Всё-таки хватает Райку, прижимает к себе, целует)
РАЙКА. Всё! (Залепляет Агабегянцу пощёчину).
АГАБЕГЯНЦ. Но почему?
РАЙКА. Я, Ашотик, преподавала ваши барабанные делишки ещё в те годы, когда ты стучал только ивовым прутиком по пустым вёдрам в далеком горном ауле Армении. И я тебе скажу так: в джазе, Ашотик, есть классный прием, - локоть левой руки помещается на малый барабан и палочкой левой же руки извлекают звук из малого барабана. Меняя положение локтя левой руки, смещая его то к центру, то к ободу, меняют площадь открытой поверхности барабана, что дает возможность извлекать звуки разной высоты. Усёк?
АГАБЕГЯНЦ. (Убирает руки). Рая, я поражён. Так ты что, умеешь работать на барабанах?..
РАЙКА. Я, Ашотик, умею всё. И даже чуть-чуть больше. А теперь, как говорится, творческих вам узбеков.
АГАБЕГЯНЦ. Узбеков? Почему узбеков?
РАЙКА. По кочану. И таких приемов, Ашотик, в джазе много... так что, традиционный способ удержания палочек, Ашотик, тебе придётся продемонстрировать другой тётке и в другом месте.
АГАБЕГЯНЦ. (Беззаботно). И ладно. Не хочешь – как хочешь. Рая, а что ты думаешь про эти бумажки жуткие, а?
РАЙКА. Ничего не думаю. Мне ещё не хватало о них думать.
АГАБЕГЯНЦ. Но ведь…
РАЙКА. Ашотик, я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся. Лады?
АГАБЕГЯНЦ. Из «Мимино» цитируешь?
РАЙКА. Я не цитирую. Я исполняю произведение. Так ты даешь слово, что не обидишься?
АГАБЕГЯНЦ. Даю. Красивая женщина ни в чём не должна иметь отказа, слушай! Ни в чём!
РАЙКА. О’кей. Так вот, Ашотик: в исполнительском искусстве всё зависит только от стиля. Сечёшь?
АГАБЕГЯНЦ. Ага. Значит. Рая, ты считаешь, что моим ухаживаниям не хватает стиля?
РАЙКА. Нет, Ашотик. С ухаживаниями у тебя всё в порядке. А вот стиля не хватает тебе. (Неожиданно). Ты сколько за диплом платил?
АГАБЕГЯНЦ. (Вздрагивает). В каком смысле?
РАЙКА. Только не сверкай глазами. Ольга Хачатуровна Ованесян. Помнишь?
АГАБЕГЯНЦ. (В панике). Какая Ольга? Что ты хочешь, слушай? Я никакой Ованесян знать не зна…
РАЙКА. Ай-ай-ай, Ашот Ашотыч. Не хорошо. Такой женщин забыл, а? Совсем плохой стал.
АГАБЕГЯНЦ. (Берёт себя в руки). А! Оленька! Вот, слушай, от неожиданности дар речи потерял! (У него уже акцент). Такой, слушай, неожиданный вопрос задала, а!
РАЙКА. (Морщится). Барабанщики (пардон, ударники) с классическим образованием довольно часто используют способ «open hend». Это когда руки не пересекаются, и при этом левую руку держат то традиционно, а то симметрично. Так вот: я знаю Ольгу тыщу лет. Она как-то увидала на коллективной фотке нашего уважаемого коллектива тебя. Ну, и, конечно, спросила: «А кто этот симпатичный армянин на фотографии?..» Это, говорю, Ашотик Агабегянц, наш ударник барабанного труда. Тут моя Оленька как закричит: «Go bananas!», что в переводе с плохого американского на литературный русский, означат «Свихнуться можно». И – выдает мне душераздирающую историю о том, как некий армянский уже не очень молодой человек заплатил ей, Оленьке Ованесян, целую кучу гринов за…
АГАБЕГЯНЦ. Рая! (Он очень серьёзен). Но ведь я почти закончил эту проклятую консерваторию! Понимаешь? Ну, один курс стался… Силёнок не хватило. Соблазны… молодость… или я плохо стучу?
РАЯ. Успокойся. И стучишь ты классно, и про купленный диплом я никому ни звука. Но и ты – ты тоже давай, завязывай.
АГАБЕГЯНЦ. С чем? Только скажи, я всё сделаю…
РАЙКА. С доносительством.
АГАБЕГЯНЦ. Что-о-о?
РАЙКА. Тихо, Ашот. Я точно знаю: на Брусакова моего написал ты.
АГАБЕГЯНЦ. Чем докажешь?
РАЙКА. Ашотик, я видела твои письма Оленьке. Это раз. У меня абсолютная память на почерк. Это два. И, наконец, не ты один. Это три.
АГАБЕГЯНЦ. Что-то я тебя не пойму, Рая.
РАЙКА. А тут и понимать нечего. Пишут-то все.
АГАБЕГЯНЦ. (Задумывается. Потом, вдруг улыбнувшись, грозит Райке пальцем). А! Так на меня – это ты?
РАЙКА. Умный. Значит, квиты.
АГАБЕГЯНЦ. Квиты. (Смущается, мнётся). Рая… можно, я спрошу?
РАЙКА. Незачем. У Ольги от тебя сын, зовут Артур. А у Артура есть законный папа: народный артист СССР, лауреат Госпремий и всё такое, выдающийся музыкант нашей эпохи, народный композитор Армении. Имя называть?
АГАБЕГЯНЦ. Не надо. Значит, всё хорошо?
РАЙКА. А  то. Полный порядок.
АГАБЕГЯНЦ. (Изображает работу на барабанах). Тмц, тумц, оп-с, бумц, бочка, рабочий, чарлик, рабочий, бочка. Так я пойду?
РАЙКА. Иди. Хотя…
АГАБЕГЯНЦ. Что?
РАЙКА. Хорошему человеку завсегда приятно помочь. У тебя всё выходит весьма профессионально, но… я еще студентам оценку на балл снижала за всё это «народное творчество». Что за терминология, Ашот Ашотыч? Вы же, извините, не в ВИА при ПТУ самодеятельности лабаете! В "бочках", простите, огурцы солят, а "рабочий" - это чувак с овощной базы. А в природе музыкального искусства ударных инструментов есть «большой», есть «малый», и не надо «гнать по не воле...» Сечёшь, Ашотик?
АГАБЕГЯНЦ. (Тупо смотрит на неё). Ты удивительная женщина, Раиса.
РАЙКА. Я знаю. (Тоже изображает игру на барабане). Далее следует тактовое соло на дробнике, нога-чарлик на восемь и через стакан - "переход стрела" (брейк восьмыми) в точку солнца, туда где заждалась уже Чашка Райда... (Смеётся). Иди, Агабегянц. Иди  с миром.

АГАБЕГЯНЦ разводит руками, уходит.

РАЙКА. Тч-тумс. Дрямс. Бум-бум-бум. (Осторожно гладит виолончель). Извините, синьор Гварнери. Сhiedo scusa!

Райка вдруг начинает хохотать. Её смех подхватывает невидимый оркестр. Звучит что-то очень светлое, даже игривое.

РАЙКА. Это первоклассное заведение. И мы все в своё время были очень рады, что нас сюда взяли. Оперный театр! Святое место! Храм! Так что, - не плюйте в колодец. Плюйте мимо колодца! Тогда вас сочтут диссидентом, и скажут: он призирает колодец настолько, что не хочет в него даже плевать.

9.

Из темноты высвечиваются молчащие барабаны. Из-за барабанов ЛЕОНИД ИЛЬИЧ выковыривает РОЗЕНБЛАДА. Райка какое-то время наблюдает, потом подходит и начинает помогать Леониду Ильичу.

ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Геня, с вашим талантом! С вашими возможностями! Маэстро всё видит. Помните, в прошлом году, на празднике Русского балета? Когда концерт окончился, у маэстро на глазах стояли слезы! Он был так потрясен вашей игрой, Геня, что не  мог вымолвить ни  слова…
РАЙКА. Да уж. А потом к нему вернулась речь, и он сказал сидящему справа члену жюри, кажется, это был заместитель министра культуры товарищ Макаронов: «Еврейский вопрос в советском  искусстве всегда стоял остро, и его всегда надо было как-то решать»…

За время Райкиных слов к ним присоединяется БРУСАКОВ.

БРУСАКОВ. Раиса, пожалуйста…

БРУСАКОВ берёт РОЗЕНБЛАДА на руки, выносит на авансцену, сажает на стул, отходит. РОЗЕНБЛАД приходит в себя, смотрит на присутствующих, потом стонет.

РОЗЕНБЛАД. Раиса Аполинарьевна, за что они меня так? За что?
РАЙКА. Брусаков! Объясни мальчику…Или слабо?
БРУСАКОВ. Нет, не слабо. Геня, я приношу тебе извинения от лица всех русских людей за тупость и глупость некоторых представителей моего народа. Извини нас, Геня. Извини дураков и подлецов, которые есть в любом народе. Извини зависть к твоему таланту. И ещё я тебе хочу сказать, Геня, лично от себя. Спасибо, что ты ещё здесь, в нашей с тобой России. Спасибо, что ты терпишь и меня, потомственного крестьянина, и Раису Аполинарьевну Раевскую, потомственную дворянку…
РОЗЕНБЛАД. Сергей Сергеевич, что вы. Я…
РАЙКА. (Смотрит на БРУСАКОВА, потом вдруг, словно спохватившись, обнимает Геню Розенблада за плечи). Прости, Геня. Серёжа прав.

При слове «Серёжа» БРУСАКОВ вздрагивает. В следующее мгновение вступает музыка, все остальные отступают куда-то в темноту, на авансцене остаются только БРУСАКОВ и Райка.

БРУСАКОВ. Серёжа? Ты сказала «Серёжа»?! Я уже бог знает сколько лет не слышал, чтобы ты называла меня по имени…
РАЙКА. (Устало садится на пол). Ты поступил, как поступил бы мой отец. Спасибо.
БРУСАКОВ. Рая… (Подходит).
РАЙКА. Только не вздумай притронуться ко мне.
БРУСАКОВ. Что, нет прощения падшим и искупления согрешившим?
РАЙКА. А я не церковь, чтобы индульгенции выдавать. Нагадил? Кушай сам. (Ещё более устало). Что ты стоишь?
БРУСАКОВ. Ты же сказала – не вздумай…
РАЙКА. Дурак ты, Брусков. Был дурак, да так и остался. Дере-е-евня…

БРУСАКОВ осторожно подходит, садится рядом.

БРУСАКОВ. Вот ты меня деревней всё попрекаешь. А ведь её нету, деревни этой. В сердце нету.
РАЙКА. А что есть в твоём сердце, Брусаков?
БРУСАКОВ. Ты.
РАЙКА. Я?
БРУСАКОВ. Ты.
РАЙКА. И поэтому ты пишешь на меня доносы?
БРУСАКОВ. Я только поддерживаю твой имидж.
РАЙКА. (Мгновенно всё поняла, хмыкает). Ха! Вот уж да! Сам придумал?
БРУСАКОВ. Нет. Это подсказал твой отец, ну, когда он понял… (Смущенно). Что ты на меня в обиде, и что ты будешь… (Мнётся)
РАЙКА. Говори. Может быть, другого шанса у нас не будет.
БРУСАКОВ. (Встревожено). Рая, я…
РАЙКА. Говори!!!
БРУСАКОВ. Аполинарий Викентьевич сказал мне: Серёжа, она будет мстить не тебе. Она будет мстить себе. Помоги ей.
РАЙКА. И ты не нашёл ничего умнее, чем стучать на свою жену?
БРУСАКОВ. Я пишу только то, что ты сама демонстрируешь окружающим. Ты хочешь выглядеть развратницей? Ради бога. Вот – свидетельство анонима, подтверждающее…
РАЙКА. Погоди. Я что-то не понимаю логики. Папа сказал тебе: помоги Рае, а ты – ты стал писать на меня в Комитет Государственной Безопасности?
БРУСАКОВ. (Вдруг начинает хохотать). Ой, Райка! Ну, ты даешь! В Комитет! Государственной… (Утирает слёзы). Ты что же, веришь вол всю эту чушь? Да не в Комитет, Раечка! Пузырю нашему! Маэстро! (Совсем развеселившись). Кстати, нужно отдать ему должное: ни одна бумажонка дальше его рук не пошла. Он, конечно, сволочь, но в чём-то…
РАЙКА. Маэстро? Постой. Погоди. Значит, это он собирает на нас компромат?
БРУСАКОВ. Конечно. А кто ещё? Кому мы, Раечка, нужны, кроме как этому…
РАЙКА. (Вскакивает. Делает круг по сцене). Так… ага… погоди-ка… (Возвращается на своё место). А вот и нет! Не срастается тут у тебя, Серёжа. Если доносы собирает он, то почему в папке и на него писулька оказалась?
БРУСАКОВ. А потому, Раиса Аполинарьевна, что у него твёрдый принцип: ни в чём никогда и нигде не отрываться от коллектива! (Смеётся).
РАЙКА. (Начинает хохотать вместе с Брусаковым). С ума сойти.
БРУСАКОВ. Не надо. Лучше порадуйся вот ещё чему. В папочке этой бумажек куча, я все их посмотрел внимательно. И знаешь, что интересно? – мы карябаем доносы друг на дружку, притом, что Маэстро ни на кого ни строчки не написал!
РАЙКА. Не суди только по этой папочке, Брусаков. Он, поди, свои-то эпистолы в другом месте хранит. (Грустнеет). Сейф, наверное, какой-нибудь… или там тайник в стене подвальной…
БРУСАКОВ. (Тоже грустно). Нет никаких эпистол. Не писал Пузырёв, Раиса. Никогда.
РАЙКА. Доказательства есть?
БРУСАКОВ. Твой отец оставил кое-что.
РАЙКА. Что? (Она испугана). В каком смысле – оставил?
БРУСАКОВ. Письмо для тебя. Вот. (Вынимает из кармана блокнот, открывает его, потом рвёт обложку и вынимает из обложки зашитый в неё маленький листок пожелтевшей бумаги). Вот…
РАЙКА. Конспиратор. Ильич, ёлки палки: чернильница из хлеба, а в ней - молоко. Написал - скушал… (Читает). «Дочура, если ты читаешь сию бумагу, значит, у вас с Сергеем совсем всё плохо. Знай же: это я настоял, чтобы Серёжа ни поехал не в какую Тмутаракань, и стал твоим мужем. Стерпится-слюбится! Зная твой характер, я взял на себя смелость позаботиться о надёжном тыле для моего Робеспьера Раечки… Больше того: именно я рекомендовал его в оркестр к Ваське Пузырёву. Васька - это единственный человек, который всегда и при любых обстоятельствах идёт прямым путём. Иначе бедняга так и не научился! Впрочем, его честности и стойкости я завидовал всегда: Маэстро устоял в гораздо более крутую эпоху, и не подписался ни под одним лживым пасквилем. И ещё: верь Серёже, Раечка. Крепко целую. Твой папа».

РАЙКА плачет.

БРУСАКОВ. Рая… поверь, я тогда и любить то не умел. Откуда же я знал, что тебе будет так больно?
РАЙКА. Серёжа… Сережа…
БРУСАКОВ. Ты простишь меня?
РАЙКА. Господи! Мир какой страшный. Всё словно нарочно перепутано. Где правда? Зачем так всё сложно, Господи?
БРУСАКОВ. Сюда идут. Кажется, приехал Маэстро.
РАЙКА. Наплевать. Я буду стоять вот так, прижавшись к тебе, и плакать.
БРУСАКОВ. А потом кто-то из наших напишет донос, что мы с тобой занимались любовью прямо во время спектакля, спрятавшись за Мишкин контрабас.
РАЙКА. А что? Это идея. Пойдём ка.
БРУСАКОВ. Рая, остановись!
РАЙКА. А вас, деревенщина, и не спрашивают! Барыня сказали – на сеновал, значит – на сеновал!

10.

Из темноты выступают фигуры РОЗЕНБЛАДА и ЛЕОНИДА ИЛЬИЧА.

ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Сергей Сергеевич умница. Вы на этих глупцов просто рукой махните, как я махнул в своё время. Бог с ними! Жить нужно. Жить.
РОЗЕНБЛАД. А как? Как, если я вот такой неудобный человек? Как ваза какая-нибудь (смеётся) нелепая. Любое неосторожное прикосновение может меня разбить. И такой же неудобный – совсем не вписываюсь в…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Тихо. (Прислушивается). Ну вот! Дождались… (Показывает за кулисы). Маэстро.
РОЗЕНБЛАД. (Испуганно). Где?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ. Везде! (Отступает в темноту).

Появляется Маэстро.

МАЭСТРО. Геня, вы как?
РОЗЕНБЛАД. (Вздрагивая, торопливо). Здрасти, Василь Егорыч…
МАЭСТРО. Я спросил: как вы, Геня?
РОЗЕНБЛАД. Спасибо, ничего.
МАЭСТРО. Ничего – это пустое место. А вы не можете быть пустым местом. Мне тут сказали, что вы вчера пили водку. Это так?
РОЗЕНБЛАД. Я…
МАЭСТРО. Да или нет?
РОЗЕНБЛАД. Да.
МАЭСТРО. Молодец! Становитесь человеком. Похмелялись уже?
РОЗЕНБЛАД (Ошарашено). Нет…
МАЭСТРО. И это – тоже молодец. Пока можете не похмеляться, не похмеляйтесь. (Благосклонно смотрит на Геню, вынимает из фрачного кармашка конфету). Вот. Это я для вас нёс. Внучка сказала: деда, кому бы ты хотел подарить конфету? А я ей (хе-хе): Анечка, есть такой человек…
РОЗЕНБЛАД. (Тупо глядя на конфету). Я не буду. Не надо.
МАЭСТРО. Почему?
РОЗЕНБЛАД. Я… (теряется) Я не знаю.
МАЭСТРО. Да вы не стесняйтесь. Надо есть сладкое, Геня. Пока есть зубы – надо есть сладкое!

Сует Гене конфетку, уходит, напевая или бормоча. Розенблад стоит, в руке у него конфета, он не знает, что  с ней делать.

РОЗЕНБЛАД. Бред какой. Полный бред… может быть, зря я на него написал?
РАЙКА. (Появляясь из-за кулис, поправляя платье). Не зря.
РОЗЕНБЛАД. Раиса Аполинарьевна? Вы… вы слышали…
РАЙКА. Да. И скажу тебе так: ты писал не на него. Ты писал на всех хамов и дураков. Тех самых, за которых перед тобой БРУСАКОВ извинялся. Понятно?
РОЗЕНБЛАД. Но ведь нельзя отвечать низостью на низость.

МИШАНЯ. (Появляется из-за кулис). Можно. Даже ещё круче можно! Как я, например. Накатал на Арика, чтобы, значит, стратегически мысля, «замельч;ть процесс».
РОЗЕНБЛАД. Я не понимаю.
МИША. Тут и понимать нечего. О том, что Арик по фарце крутится, только ленивый не знает. Причём, Геня, учти, что просто за перепродажу дисков западной музыки ему грозит в лучшем случаи (показывает решётку из пальцев) мгновение испуга от прочитанной нотации. (Широко улыбается). Отвлекающий манёвр от моей скромной персоны. И, кстати, он ведь знает, Генечка! И про писульки мои, и про всё остальное – знает, потому как мы с ним - лучшие друзья. Понял, Геня? 
РОЗЕНБЛАД. Нет! Я ничего не понимаю. Это такая же подлость, как и моя анонимка на Маэстро!
МИША. Ты что орёшь? Тихо, малыш. Тихо. Я пишу на Арика, Арик ещё на кого-то, этот кто-то – на меня, всё нормально, чувак.
АРИК (Входя). Всё нормально, Геня. (Весело). Я даже хохму такую придумал: перепись населения. Смешно?
ГЕНЯ. Не очень.
МИША. Браво!
РАЙКА. Арик, ты умница!
РОЗЕНБЛАД. Вы смеётесь надо мной? Так не бывает… вам НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ СМЕШНО!

Он замирает, картинно вскинув руки.

РАЙКА. (В сторону). А ведь Геня у нас зануда. Серьёзный случай. Талантливый зануда…

АРИК берёт Мишу под локоть.

АРИК. Я тебе больше ничего не должен. Ясно?
МИША. Вполне. Высокие договаривающиеся стороны обменяются рукопожатием?
АРИК. Без базара, чувак!

Жмут друг другу руки.

РАЙКА. И в дальний путь на долгие года.
РОЗЕНБЛАД. (Всё ещё пребывая в позиции «удивленная невинность»). Вот так легко? Так просто смириться с подлостью и предательством?

Брусаков, выходя. Он очень взъерошен и улыбается.

БРУСАКОВ. Нет, совсем не просто. Сложно! Даже очень. Я вот на Раю писал. Ты представляешь?
РОЗЕНБЛАД. Нет.
БРУСАКОВ. Рай, скажи ему.
РАЙКА. Бедный Геня! Всё правда, писал. А я…
РОЗЕНБЛАД. Нет! Не надо!

АГАБЕГЯНЦ (входя). Всем составам - по октавам! Маэстро зовёт.
РОЗЕНБЛАД. А Ашот Ашотыч? На кого писал Ашот Ашотыч?
АГАБЕГЯЕЦ. Вах, Геня-джан! Я бы и рад, но – по русский языка совсем буквы не знаю. Как «а» пишется? Как «б»? А уж про какое-нибудь "ж" или "щ" – вообще говорить страшно!
ГЕНЯ. А всё-таки?
РАЙКА. Он же тебе ясно сказал: на всех.

Голос Маэстро, усиленный радиовещанием

МАЭСТРО. Что вы там все, в сортире что ли? Лишу прогрессивки!
БРУСАКОВ. (Морщась) Что он говорит? Господи! И это – призыв репетировать «Жизель»…
АРИК. Миш, а давай сёдня бухнём, а?
МИША. Я за. Только нужно позвать Леонида Ильича. Я ему обещал, что без него – ни-ни.
АРИК. Леонид Ильич, вы где?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ Здесь. (Выходит из-за кулисы). Я всегда здесь, если не за фортепиано.
МИША. Вы с нами бухать пойдете?
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ Спасибо, мальчики. Но я вам буду мешать. Вы же сами говорили…
АРИК. Фигня. Переживём! Зато всё у нас будет как и принято в народе: на троих.

РОЗЕНБЛАД. Погодите! Я хочу спросить… Леонид Ильич, а вы? Вы тоже…
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ Ах, Геня, Геня. Раиса Аполинарьевна ведь вам всё только что объяснила.
РОЗЕНБЛАД. Мне это очень важно, Леонид Ильич. Очень!
ЛЕОНИД ИЛЬИЧ Ну, хорошо. Тем более, что ЭТО никакая не тайна. (Улыбается). Дело в том, Геня, что именно я учил здесь всех и каждого первым навыкам письма.

Вся компания уходит в темноту, где вот-вот начнется долгожданная репетиция «Жизель» странным составом инструментов под руководством придумавшего абсолютно новое прочтение бессмертной ЖИЗЕЛИ Маэстро. Геня и Райка задерживаются на коротенькое мгновение, чтобы успеть переброситься парочкой последних реплик.

РОЗЕНБЛАД. А дальше? Что же теперь со всеми нами будет?
РАЙКА. Что будет? Будет темнота. Потом увертюра к ЖИЗЕЛИ. А потом – потом медленно-медленно, словно бы нехотя, поплывёт, величаво покачиваясь, тяжёлый занавес… Пойдём, Геня. Пойдём! Там, дальше, всё будет ХОРОШО…

Они уходят туда, в темноту, где уже стоит за пультом Маэстро, где уже сидят, приготовив инструменты, Брусаков, Арик и Миша, Леонид Ильич и Агабегянц.

И вот - РАЙКИНО пророчество сбывается. Звучит увертюра к «Жизели».

                ЗАНАВЕС