Слово

                Слово.

     В начале, в том сумрачном измерении, что по ошибке называется временем, было слово. В круглом изваянии, которое, лишь отдаленно можно именовать землей, слово являло собой все. Неделимость слова, сложно было опровергать. Его силе завидовали мудрецы, о его могуществе, можно было бы слагать легенды. Но легенд в том мире не было, и быть не могло. Они появились позже, когда слово стало другим, а легенды захватили власть над умами, тех же мудрецов, превратив их в страницы со словами. 
         Слово было создано собой, и собой же являлось. На круглой поверхности небольшого мирка, оно казалось огромной башней. Сложенная из маленьких кирпичиков она возвышалась в своем абсолюте, над всем, что двигалось, жило, думало и мнило себя бесконечностью, завершенной, а потому, весьма сумеречной. Сложно себе представить, но слово не имело никаких желаний, стремлений, а просто было. И конечно, величественно указывало вверх,из центра того измерения, что по ошибке называют землей. Кирпичиков в той башне были тысячи, и если бы к тем кирпичикам пришло еще столько же, сложно было бы сосчитать, сколько осталось не учтенных, внимательным взором обывателя, частиц. Фундамент гигантского строения утопал в илистом дерне. Ил опутывал его своим жидким телом, оттого зачастую, при сильном ветре башня начинала вибрировать, в такт своим, ей лишь ведомым напевам. Однако она была уверена, что рухнуть ей, не дано – настолько могучим казалось ее основание, доходившее корнями, казалось до центра маленького шарика, по ошибке названного землей. Да и не могло такое строение распластаться по жилистой почве, среди трав, мхов и снующих туда сюда существ. Старые кирпичи, восторженно сдерживали неуклонное ее стремление. Самые нижние, казались незыблемыми гигантами. Они уже забыли, что именно составляет их положение и просто были – чуть треснувшие, седые камни, возлежали в спокойствие и благодарности. Выше кирпичи менялись, они набирали силу, власть, казались одновременно и жуткими и необычайно красивыми, и безумно редкими, но в то же время живыми. Однако они были меньше и мягче фундамента, и хоть зачастую не осознавали этого факта; тем не менее, являлись лишь уходящими вверх линиями, ломавшими горизонт и терявшимися, в странных сплетениях резвящихся созданий, которые по ошибке зовется небом. Если бы, какое-то существо, смогло подойти к той башне, оно бы не увидело, куда стремиться слово, и чем оно заканчивалось. Некоторые правда говорили, что обо всем этом, при желании, могут рассказать нижние кирпичи, стоит лишь чуть погрузить руки в илистый дерн. Но многие ли желают испачкаться, лишь ради того, чтобы узнать, где она там кончается, эта самая башня? Поэтому зачастую всем приходящим к подножию, было просто интересно.
         Однако же все существа, снующие вокруг да около, не могли осознать величие башни, не могли описать ее великолепия. Для них она являлась чем-то, сродни дереву, а иногда, представлялась маленькой мышкой вставшей на задние лапы. Менялись луны, крутился шарик, ничего не менялось. И однажды слово решило войти в мир. Произошло это внезапно. В один из дней, некий человек, проходя, мимо башни уселся отдохнуть. Было нестерпимо жарко и путник, расположился в тени, того строения, которое он не отличил бы и от мышки, или от дерева, за тем исключением, что в тени мышки, и по сей день, могут расположиться только самые просветленные из ныне живущих людей.
Путник прислонился к прохладной поверхности, достав из кармана кусок хлеба, он медленно жевал его, думая о приходящих и уходящих истинах. В своей голове он представлял, как летит среди птиц – их тысячи, как медленно и торжественно вздыхает с каждым взмахом крыла. Ветер несется ему на встречу, лезет в клюв, закрывает глаза, треплет перья. Но птица не слушает ветер, медленно продвигаясь к своей заметной цели. Летающее создание сыто жизнью, оно съело болотных лягушек, и теперь счастливо ощущать себя целостным существом, внутри которого есть хоть что-то живое, пускай и ненадолго. Птица переворачивается в воздухе и летит над жилыми домами. Ее крылья рисуют в небе таинственные магические руны, которые подвластны лишь самому чуткому взору. Да и то, лишь люди готовые видеть знаки, могут читать по ее полету свое будущее. Но небесным созданиям не дано направить свой полет по другой линии, их жизнь уже очерчена, как большая сфера голубого неба, за пределы которой вылететь не в силах ни кто из ныне живущих. Косяк птиц долетает до домов, снижается, и видит на улице людей. Люди эти радостные, грустные, злые-добрые, и иногда красивые. Земные существа поднимают глаза вверх, и смотрят, как небо темнеет от тысячи крылатых существ. Птицы подлетают все ближе и ближе, закрывают солнце, даже ветер не может пробиться через гибкие тела. И тут птицы  совершают то, ради чего и  летели они с болота, после плотного обеда. Люди яростно возмущаются, кричать, машут руками. Мальчишки, отряхивая одежду, пачкают руки, но все же наклоняются за камнями. Этими камнями они кидают в птиц, но куда там - косяк поднимается выше и уносится вдаль, оставляя позади себя людей с их мелочными земными проблемами.
     Об этом и думал присевший у башни путник. Не стоит отрицать, что человек он был далеко не самый лучший - лживый, алчный и завистливый, в отличии, наверняка, от большинства птиц. Однако именно ему было уготовано впустить в мир слово.
    Доедая хлеб и, медленно отходя от полета, неизвестный путник заметил, что у стены, к которой он прислонился, лежит небольшой, и совсем невзрачный кирпич. Такой же кирпичи мог быть в доме слесаря из его маленького города, или в особняке губернатора, им, наверное, могли даже выкладывать подобие мостовой, в одном из самых захудалых районов. Кирпич был, как будто обветренным и казался рыхлым, как хорошо утрамбованные, но все же пищевые, отходы. Протянув руку, путник взял его за краешек и медленно потянул на себя. Кирпич уцепился за землю и двигался явно с неохотой. Напрягая волю и мышцы левой руки, путник продолжал его тянуть, ненароком позабыв даже про недоеденный хлеб. Хотя, если честно признаться, оставалось то там, всего на два укуса. Тем не менее, упрямство столкнулось с недостижимым идеалом, поэтому борьба продолжалась.
     Кирпич дернулся раз, другой, и сдвинулся в его сторону. Осторожно, путник приобнял известковый блок левой рукой и приподнял. Затем, подбросив, положил его в ладонь. Молнии не засверкали, реки не повернулись вспять, даже, гуляющая неподалеку кошка не стала, доедать голову только, что оприходованной мыши. Собственно, все осталось так, как было. Однако теперь в мире было слово.
     То что, слово имеет власть, путник осознавал медленно, но неумолимо. Кирпич в его руке изменялся, он перестал существовать, как та обоснованная сущность, что представилась ему в самом начале. Теперь ткань слова менялась, в зависимости от его представлений и желаний. Случайными реками в его голове поплыли образы, сплетавшиеся в странный, порой абсурдный текст, этого маленького кирпичика:

                Разбейте на камни, разбейтесь о стены.
                По вене на слово, по слову на вену.
                На голову ваши, нестройные сети,
                По душу - покраше. На тушу - по плети.
                На солнышко ясное - зоркие глазки.
                На чернь расписную - немые указки.
                На зайчиков, белочек, ересь отрадную
                Все самое сочное, все самое гадкое.
                Уйдите, могли бы, удвойте удушье
                Ведь, так будет! Так будет! Так будет лучше…
                Кирпичик в немую головушку вложите
                Помочь в эту стаю вложить стать не сможете.
                А может быть? может БЫТЬ, МОЖЕТ быть все же…
                Быть может, быть МОЖЕТ,  БЫТЬ может, быть может…
               


       А желал случайный путник вещей, не шибко уж и отрешенных. Он подумал, что хотел бы хлеба, и слово превратилось в хлеб. Путник накинулся на ароматный мякиш, забыв про сиротливую горбушку, в которой и оставалось то всего на два укуса. Путник наелся, а кирпич так и остался в его руке, однако ни в виллу у моря, ни в мешок денег превращаться решительно не желал. Путник поднялся и начал выковыривать из стены второй третий четвертый кирпичи. По мере того, как их становилось больше, росли и его желания, однако, опять же куски известняка не могли ему дать всего, так как их требовалось все больше и больше. Вот тут то бы и закончилась история, не начавшись. Однако предел был достигнут. В своей руке путник держал четыре кирпича. И большего числа стена ему не отдавала. Хотя, в ней их было, казалось, нескончаемое количество. Его желаниям вполне хватало и этого. Он теперь мог что-то поесть и найти себе сносную девку, в соседнем борделе. Туда он и понес свое, не слишком весомое слово. Потому что сила его лишь, фигурально измерялась кирпичами, а на деле была существенно меньше, чем, если бы эти четыре параллелепипеда, при их нормальном весе, угодили кому-нибудь в круглую голову.
      Башня медленно взирала, как слово идет в мир, через бордель и алкоголь. Путник скрылся за горизонтом, и величественное строение вновь застыло в некоем тревожном ожидании. Ждать, однако, не пришлось слишком долго. Силу слова оценили в том мире, что располагался вокруг от башни. Оценили почти мгновенно, ведь теперь, тот путник, который и вытащил первые кирпичи, произносил его: на пьяных вечеринках, с утреннего похмелья, блуждая по пыльному городу, и заваливаясь в сугроб, если доза выпитого превышала его внутренний вес. Однако теперь в нем было и что-то другое. Что-то о чем так давно мечтали блуждавшие вокруг башни существа. Существа преимущественно двуногие. Они стремились обрести, то, что им может дать эта таинственная башня посреди их шарика. Поэтому спустя лишь краткое время к подножию потянулись тысячи.
      А башня зажила новой жизнью. Она искренне подставляла свои бока всем прибывающим просителям. Кирпичик за кирпичиком слова уходили в мир. И мир постепенно менялся, становился более очерченным и ярким. Возможно, таким он был всегда. Однако зачастую желание не увидеть, имеет, как минимум одно различие с возможностью узреть. К подножию башни приходили военные, и слово становилось сталью, приходили повара, и слово становилось снедью, появлялись, откуда-то ненормальные, и слова вышибало умы у них, а иногда и у окружающих. Женщины, просили у кирпичей: искренних добрых, непьющих, отзывчивых мужей, еще детей, уюта, очага; и чтобы, в отношениях, нежное и трепетное чувство, обязательно было совмещено с грубостью и матом; дабы обладание плавно перетекало из морального в физическое состояние, а явление подлых поступков, можно было объяснять через искреннюю доброту и всепроникающую женскую душу. Мужчины требовали, то порицания, то созерцания, некоторые приходили к отрицанию, но это зачастую ни к чему хорошему не приводило. Они так же просили доброту, отзывчивость, иногда пива, и еще хороших добрых девушек, которые бы понимали, как это нелегко, быть женатым человеком, а потому периодически разбивать ячейки общества в социальную яичницу. Дети зачастую не просили нечего, они лишь брали по одному кирпичику и уносили с собой, чтобы ночью под одеялом, или где-нибудь в саду любоваться тем, как неумолимо прекрасно он меняет свою форму, еще робко, но все же настойчиво. Однако было, одно небольшое, но весомое «все же». Все же башня не могла исполнить желания, как некие волшебные существа, или государственные деятели, при должной народной молве и подготовленной народной же любви. Башня не была ни тем, ни другим. Башня была Словом, а потому оно могло лишь дать, преподнести, то, что уже было в каждом из молящих существ. Молящие брали кирпичи, молящие понимали, что это - дар. Зачастую, как это бывает, они не осознавали, что все это их. Или вернее это все, что им дали, и более ничего в них нет. Поэтому материализация шла через самих себя. Были и те, кто уходили не с чем, но это чаще происходило осознанно с их стороны. Они нарочно брали кирпич, превращая его в пустоту. Бывало и так, что эта пустота разрасталась в них и превращалась в них в такую силу, что они делились ею с другими, опять же осознанно. Многие это принимали и уходили туда. Некоторые оставались и уходили позже, немного в другие пустоты и уже не по своей воле. Однако не было тех, кто уходил обиженным. Даже если, просители молили об одном, а в итоге созерцали абсолютно другое, они покидали подножие стены со слезами на глазах, потому что полученное внезапно и становилось пределом их желаний. Странная вообще была башня, сумрачная.
     Кстати кошка, все еще гулявшая возле башни, так ничего и не попросила – лапки животного не смогли ухватить кирпич. Поэтому кошка довольствовалась охотой и наблюдением за невидимыми нам энергетическими сущностями. Однажды, она даже пронырнула внутрь башни. А произошло это в тот момент, когда неумолимая толпа разрывала кирпичи из ее чрева. Верхние кирпичи, конечно, медленно оседали, заполняя брешь в стене, но все же это происходило недостаточно быстро. Иначе бы, многие жаждущие слова остались, как минимум без рук, а зачастую и без головы. Во время всеобщей толчеи, кошка вольготно прогуливалась между ногами, с чувством собственного достоинства оберегая свой хвост от излишних посягательств. Один раз его все же отдавили, но этот факт добавлен, пожалуй, только лишь для естественности повествования.
     Так вот, увидев пробел между кирпичами, кошка аккуратно подпрыгнула и юркнула внутрь. Что именно повлекло туда животину, сейчас разобраться довольно трудно. Возможно, это была мышь, возможно смысл жизни – однако факт остается фактом – кошка оказалась внутри. Всматриваясь в темноту, кошка определяла свой дальнейший путь. Кирпичи медленно опускались, и она побежала вперед. Внутри башня оказалась полой, чего не в коей мере нельзя было бы сказать у ее подножья. Однако пустота в ней отнюдь не являлась таковой. Ощущение присутствия в ней, поглощалось ощущением, просто ее присутствия. Кошка в эти нюансы не вдавалась, а потому поспешила вниз, к основанию башни. Туда по спирали вела совсем уж крохотная, узкая лестница.
     Двигаясь вниз, кошка пробегала надписи, которые с периодичностью мелькали на старых от несуществующего времени стенах. Надписи сами собой складывались в текст, который кошка могла бы, наверное, донести до потомков; Однако, у нее были лапки, а в лапки кирпичик не помещался, посему она была бессловесной. Так как главные вещи, которые поняла кошка, та спрятала в своем сознании, так глубоко, что не добраться; узнать удалось только остатки тех странных посланий, которые даже животное ни к чему не обязывали в том мире, который только-только обретал слово. Но пока животное спускалось вниз, в голове оного гремела, шуршала своими кольцами змея:
      
                Размеренно, плавно движение в стороны
                Откуда, куда, в никуда…
                Все вроде без разницы и где-то все поровну
                Скажите, молчанье не любит тебя?
                Вернись, повернись, улыбнись
                Дело прошлое…
                И вниз по спирали, неловко, тайком
                Движение странное, будто бы пошлое…
                Проснулся, и тянут силком.
                Вода за тобою след в след пробирается
                О чем-то, ты спросишь ее?
                Промокшим что плакать? А высохшим каяться
                Ни к спеху.
                Нет смеха, в твоем бытиЁ.
                Вода растекается странными тЕнями
                И, будто, под глазом размазала нас
                Движение вниз ни ее исступление.
                Ступени ведут,
                Толи вниз, толи в нас…

      Слова пронеслись в голове кошки, и навеяли мысли об охоте. Тем быстрее она устремилась вниз по лестнице. Спрыгивая с одной каменной ступеньки на другую, животина заметила, что впереди, замаячил небольшой, сложенный и каменных балок, проем, в котором довольно ритмично скакал неясный свет. Осторожно, на цыпочках, (хотя все кошки именно так и передвигается, так что могли бы это предложение пропустить), медленно и вкрадчиво кошка проникла за дверь. За дверью находилась пустая, зато большая комната, в центре которой сидел старик. Старик сидел и смотрел перед собой, в одной руке у него лежал помятый блокнот, в другой дымилась сигарета. А вот нога у него была всего одна. Одет сидевший был в халат непонятного оттенка, и серые фланелевые штаны. В его неброской позе не чувствовалось никакой вальяжности. Либо озлобленной напряженности. По его позе вообще сложно было, что-то прочитать, а тем более написать. Кошка потихоньку двинулась к нему. Как будто вернувшись откуда-то из своих мыслей или снов, старик взглянул на кошку и усмехнулся. После чего затянулся сигаретой с таким звуком, с каким волна ударяет о грубый скалистый берег. Кошка напряженно застыла. Старик смотрел вдумчиво и насмешливо. Животному даже показалось, что тот разговаривает с ней. Он порадовался тому, что животные находят странные тропы, без поиска пути. Кошка поинтересовалась его ногой, на что сидевший в кресле только засмеялся, после чего добавил, мол, если столь чудесное животное смущает, его возможность передвигаться, то право не стоит. Он и так может при желании встать и ткнуть каждого в то, куда он и как наследил. Но, к сожалению это будет подобно самобичеванию, а стало быть, смысла нет. Хотя смысл, конечно, есть, в некотором роде. Только он не является ни во время поедания, ни в минуты испражнения. Этого оборота кошка не поняла. Старик пояснил, что слово отчасти несет в себе смысл, но только лишь в тех конкретных случаях, когда гонца убивают, после получения известия.
     Кошка еще посидела, а после развернулась и пошла. Мышек в том помещении не было, а потому дальнейшее пребывание теряло всякий смысл. А так для кошки весь смысл заключался в ней самое, то и перспектива ее вовсе не впечатлила. Увидев, что собеседник покидает его, старик попросил задержаться и послушать маленькое стихотворение, которое он сочинил давно, и хотел показать кое-кому, но потом засомневался, что стих им понравится. Потом он засомневался, что его вообще будут слушать, и читать не стал, а кошка как раз пришла вовремя, правда через несуществующее время, но это, роли сейчас не играло. Кошка была вежливой, и дала понять, что, в общем-то, не против, хотя и не, то чтобы, является ценителем чужого таланта. Старик улыбнулся, а кошка, подумав, что засмущала его, уверила, что будет стараться понять все и изо всех сил. Но, тем не менее, ей очень охота вернуться за полночь. Пока жаждущая слов толпа не затоптала на поляне все живое, ночевать голодной ей, на самом деле, ужасно не хотелось. Старик еще раз улыбнулся, затем затушил сигарету и открыл потертый дневник. Напоследок он утешил кошку, что в стихотворении понимать особо ничего не надо и прочел:
               
                Всё звали, все звали, созвали
                И где же
                И кто с нами будет играть
                Не здесь на манеже,
                Хотим мы пореже,
                Манеж как родной понимать.
                Хотим чтоб
                Лошадки, игрушки, котятки
                Кто в гроб,
                Кто в галоп,
                Но оставили нас,
                Не в пенной, пожалуй, геенне
                Ни в гигиенической пене
                Ни в новой замене
                Ни в тлене, ни в тлене.
                Не будем, хотим мы валяться, играть.
                Все игры все игры, мы сами
                Разучим, разрулим,
                Расскажем друзьям
                Кто пулю!
                Кто, хули?
                Одели, обули
                Себя.
                Ну, до завтра
                Пора по домам.
               
       С последней строчкой кошка была  не решительно согласна, и поблагодарив за высокую поэзию неизвестного старика, отправилась наверх. По дороге кошка думала, что человеческое свойство запечатлевать редкостный по содержанию маразм, в относительно рифмованные тексты, тот талант, которым высшие силы, к счастью, наградили только род человеческий.
      Выйдя наверх, кошка увидела, что толчея возле башни продолжается и, прошмыгнув мимо людских каблуков и голых пяток, убежала охотиться.
      Кошка ушла гулять, она брела, но уже ни о чем не думая. У нее не было слов, чтобы все это выразить. А пляски у стены,они продолжались. Обрастали новыми неведомыми доселе подробностями. Кирпичики ложились в руки, превращаясь в самые замысловатые, иногда даже страшные слова. Толпа жужжала и  зудела, ее жгли полученные смыслы, полученные возможности. И каждый хотел сказать свое веское слово, в этом неумолимом гомоне.
     Башня с едва скрываемым торжеством взирала, ведь, отчасти, она жила во всех помыслах и действиях. Во всех криках. А переливающаяся армада человеческих глаз, казалось, вгрызаясь в обтесанные не существующим временем грани, ища в них того самого, того, чего не было и не будет. Того, что можно съедать, лишь выплюнув из себя. Тех маленьких радостей бытия, которые они мечтали получить. Мечтали и получили, кирпичик за кирпичиком. Шепот за шепотом. Вздох за вздохом. Стон за криком. Стон за стоном. Обтесанные куски известняка рвали с усердием вола, и яростью оголодавшей крысы. И тут от стен башни отразилось слово, которое не вмещало в себя желание какого то, определенного из людей. «Власть», это слово сверлило глаза, проваливаясь в их странные почти высохшие колодцы. Слово обладало небывалой мощью. Мощь эта рвалась, казалось, из-под, земли. Башню затрясло. Она покачнулась, но устояла. Вслед за словом из недр башни посыпались кирпичи. Один за другим. Все они - были словом «власть». Все они присоединялись к произнесенному слову, ныне громогласному. Они скатывались и скатывались со стен, заставляя величественное строение оседать. Кирпичи сваливались к ногам одного человека. Человек это не был, ни красив, ни умен. Даже имя его звучало так, как пахнет протухший суп. Пальцы его были маленькими и скрюченными. Плешь на его голове исходила язвами. Некоторые еще кровоточили. Однако глаза. Глаза его, казалось, готовы были впиться в сердце каждого из этой многоликой толпы. И сожрать его. Но ему не хотелось есть. Он лишь хотел взять это сердце. Подкинуть на ладони и медленными ритмичными движениями контролировать его могучее сердцебиение. Толпа застонала и сжалась…она растворилась. Толпа больше не являлась морем, могучей непоколебимой стихией - она стала растерянной лужей, которую вот-вот должно прочно и надолго сковать льдом.
   «Власть» - прозвучало слово второй раз, и толпа застыла. Вся теперь она была в руках маленького человечка, и он это чувствовал. Яростно тот собирал кирпичи, их были сотни. Карликовой тенью метался он у подножия башни, и хватал, хватал, хватал. Кирпичи таяли в его руках. А он заталкивал, все отданное ему башней в свой рот. Он пытался насытиться словом. Почувствовать его своим естеством, сделаться им, а после рвануть скрюченными пальчиками на себя всю эту застывшую лужу. Поднять ее с земли и делать с ней все, на что способна власть.
     Человечек бесновался часа четыре. По правде говоря, особо о нем упоминать и не стоило бы, если бы не его мечты. Лишь в одном случае, это мучимое жаждой существо позволяло себя плакать- в мечтах, или во снах. Во снах он вспоминал детство. Тогда в небольшом загородном доме он жил в счастливой семье. Мать – кроткая и добродушная женщина, обожала сына, позволяя ему различные мелкие шалости. Однако с малых лет, завещала тому, любить все живое. Отец был человеком суровым – как стальной натянутый канат, тот выхаживал из комнаты в комнату. Иногда безо всякого смысла. Он казалось, созерцал. На деле это впечатление было обманчиво. Лишь иногда, в теплые летние вечера,  он щурил глаза в темноту. Да нервно тряс головой, словно пытаясь стряхнуть некое, явившееся ему наваждение. Общение с мальчиком происходило у того на птичьем языке. Отец фыркал, шипел, иногда таращил глаза, при этом вращая шеей. Если отец исполнял птичий крик, похожий на скрип ржавой двери, это считалось в семье высшей похвалой. Да еще иногда он хлопал своими длинными когтистыми руками по измятому пиджаку, что тоже воспринималось, как восторг. Кто знает, возможно, отец мальчика и был странной неведомой птицей. Сейчас на этот вопрос не ответить. Однажды он попросту пропал. Темным вечером он ходил и щурил глаза в темноту, после чего резко дернул шеей и ушел. В темноте мальчик видел его вытянутую, покачивающуюся спину, и скрипучие ровные шаги…Шаги стихли за забором. С тех пор отца никто не видел. Уже потом, когда в семье начали волноваться, люди, жившие недалеко от болота рассказывали о том, как видели в тех краях нечто ненормальное. Якобы, однажды, поздним вечером, они услышал хлюпанье ног в болотной жиже. Кто-то вышел посмотреть, что же явило себя бродить средь камышей, но среди редких тростинок, да осоки увидели лишь странный вытянутый силуэт. Силуэт нагнулся и зачерпнул воду из трясины. После чего раздался дикий визг, что-то темное появилось слева от странного очертания фигуры. Говорят, это была гигантская цапля. Цапля проглотила вытянутый образ, после чего ушла восвояси. Многие в это верили, многие ссылались на редкие сорта спирта, произраставшие в тех краях. Так или иначе, а мальчик остался наполовину сиротой. Но не это его печалило. А лишь воспоминание об одном единственном дне, который они провели вместе с отцом. Тогда они пошли на рыбалку. И возле небольшого водоема, уселись, чтобы разложить разного рода рыболовные снасти. Когда снасти были разложены, мальчик упал на колени и начал осторожно руками выгребать землю, ком за комом. Он нежно пробирался в ее лоно, в поисках каких-нибудь червяков. Несколько часов он вгрызался в берег озерца. Все это время отец, прямой, как постаревшая жердь, наблюдал за ним с удочкой в руке. Мальчику удалось найти одного единственного, совсем маленького червяка. Радостно поднесся к лицу, тот наблюдал, как извивается милое тельце. Он, казалось, мог рассмотреть глазки, и даже волосики на червячьей голове. Там где волосики были примяты, когда-то, давно, могла красоваться милая кепочка, или неприметная серая шапка, а может быть и ярко зеленый тюрбан. Он считал каждое его движение, и радовался тому, что червяк будет единственным свидетелем их с отцом, общей рыбалки. Малыш представлял, как он расположит того, среди снастей и еды, как напоит того чаем. Червяк будет лежать и виновато глядеть за тем, как двое счастливых людей удят рыбы, как бы немного виновато извиняясь, что ничем, мол, не может помочь. А они с отцом будут весело смеяться этаким причудам, да вытаскивать, одного за другим, увесистых лещей. И тогда…
   Но, вот «тогда», к сожалению и не случилось…Мальчик расплылся в улыбке - он поглаживал червя и напевал тихую песенку. В это время отец впервые в жизни наклонился. Одними губами схватил извивающегося червячка, и проглотил. Затем вновь выпрямился и, смачно проглатывая каждое колечко, сжевал свою добычу. После чего, со всей силы, хлопнул семь раз своими худыми, казалось насильно вытянутыми руками, по полам пыльного пиджака и вскрикнул. Именно в этот момент маленький скрюченный человечек с кровоточащими язвами на лысине, начинал плакать в своей туманном, дерганном и вовсе не глубоком сне…А после он узнал слово.
          Башня продолжала спокойно возвышаться, она умиротворенно стояла в центре маленького шарика. Однако сам шарик менялся быстро, и в то же время неуловимо. «власть» брала свое от каждого из слов. И если раньше каждый мог пользоваться, тем, что дано ему, то теперь он должен был отдавать все, для укрепления власти. Маленький человечек лелеял свои язвы, он собирал и укреплял возле себя замерзшую лужу, бывшую некогда горстью людей - водоем, море, океан. Теперь океан застывшим монолитом был полностью в его руках. Люди странными сгорбленными тенями шествовали след в след его воле. Они плясали в ритм танца, ломая шарик на крохотные, серые кусочки. Серыми становилось все вокруг. Но существо, обладающее, словом не успокаивалось. Оно пошло войной на другие, неизвестные ему, а потому пугающие слова. Ему было страшно, и он ударил первым. Он ломал «жестокость», съедал «доброту», взвесил, а затем повешал «глупость»; размозжил череп «красоте», прошелся парадным маршем по «усталости» и «лицемерию». Некоторые слова он уничтожал, другие просто захватывал,  и подчинял, кирпичик за кирпичиком своему- единственному правильному, по его ощущениям слову. Башня скрипела на ветру, а мир рушился, строился, его засыпало снегом, и сжигало ярким солнцем. Все росло и менялось, умирало и оставалось тождественным началу.
      Нельзя сказать, что люди, хоть как-то расстроились…Они были уверены, что все у них остается по-прежнему. Все слова, красоты и смыслы, по большей части не стоили так много в их понимании. Вероятно, в глубине душе они просто переживали, что стена дала им так мало - их слова казались им хрупкими, тщедушными и абсолютно бесполезными кусками известки смешанной с грязью. Возможно, они завидовали столь удачливому лысому существу, которому так повезло, а потому стремились, хоть на шаг приблизиться к его сокровищу, к его слову. В идеале, это слово, они хотели похитить, но настолько сомневались в своих силах, что предпочитали со щенячьими глазами смотреть и вздыхать «ах, мне бы», «ах, если бы». Ахи разного толка подпитывали власть, и скоро весь мир оказался перевернутым, гудящим, сплетением громких, бравурных слов, главным из которых была «власть». Власть над словами, умами, душами, всем, что попадалось под руку. Власть над своими привычками, над собственным желудком, над хомяком в стеклянной банке, над толпой, все принималось в расчет, как универсальная разменная монета, но только не власть, над властью. А башня, продолжала кормить слово, кирпичи утяжеляли его мощь.  Сама она того, не желала, отсутствие желаний, позволяло ей не чувствовать и ответственности за происходящее. Да и может ли быть ответственно слово само по себе?
      Слово, жило в странном мире, и мир ожил в слове. Толпы, увлеченные новыми идеями и ритмами, более не растекались массой, возле кирпичной стены. Никто уже не просил недостижимых красот, волшебных богатств, или хоть бы маленький потайной лаз в недра своего закрытого миросущества. Все это осталось в прошлом, все зажило само по себе. И раны поиска, и дыры глупости, и сомнения правильности. Башня, казалось, уже не была причастна к происходящему, и если раньше люди могли перепутать ее с тенью мыши или корнями дерева, то теперь все знали, «да вот там, в центре нашего шарика, застыло слово, стоит себе. Да и иногда его еще покачивает при сильном ветре». Это знание, пожалуй, единственное, что делало их отличными от тех, иных существ, что в безмолвии, шатались по круглой поверхности своей выдуманной реальности. Однако такое знание, могло породить развитие, а власть чужда в произношении звуков, столь не предсказуемых. Поэтому со временем, вокруг башни, начали возводить забор. Сначала из высоких досок, а потом и каменных плит, пряча строение от глаз людских. То есть, конечно, по сути, прятать его не было никакого смысла – уходящий в небо шпиль можно было увидеть с любой точки. Однако времена и нравы были такими, что в небо старались попросту не смотреть, возможно, памятуя, о пролетевших над городом птицах, возможно боясь узреть то, что как-то нарушило бы благоденственный покой обывателей. Поэтому башню медленно, но верно, убрали с глаз долой. Центр шарика, назвали зоной повышенной аномальной активности, и доступ туда запретили.
        Правда иногда, преимущественно безлунными ночами, туда пробирался лысый человечек и ковырялся в кирпичиках, добывая себе, мощи, славы и других приятственных для властолюбца кусков известняка. Башня, вне всякого сомнения, была огромной, но и в ней рано или поздно, должна была наступить брешь. Так постепенно власть начала заканчиваться в этом слове, и таких кирпичей оставалось все меньше, пока они не исчезли совсем. Резонно осознав, что более ловить возле каменной стены, решительно нечего, лысый человечек выдавил прыщ на лысине, после чего заказал плакат на забор. Плакат этот должен был популярно объяснять, возможному любопытному населению, что искать за забором, вообще нечего. Более того, это может быть опасно. Для лучшего усвоения материала, текст на настораживающей табличке, он попросил зарифмовать. Найти в меру бездарного, но лояльного пиита, труда не составило. Тот выслушал предложение, попытался удвоить сумму оплату; получил по лицу от охраны властителя, затем еще раз от самого властителя; посчитав это достойным гонораром, творец сваял предостерегающий стих. В дальнейшем потомки, назвали сие непотребной порнографией, но это уже, как говориться, совсем к другому терапевту. Итак, каждого подходящего к башне, ожидал затаившийся  шедевр, многие, как рассказывали, даже плакали, возле забора, ведущего к слову:
               
                За дверью ад, пути назад
                Вы не найдете и не лайтесь,
                О, плачь немой дегенерат,
                Мешок судьбы, жуя, старайтесь
               
                Чтоб куча праздничных вещей,
                Что в нем хранятся неизменно.
                Не отравили вас; взашей
                Бы не погнали по Вселенной.

                И вы несетесь трепеща,
                По каждой суетной трясине,
                Рукой, чего-то там ища,
                Ногой, увязнувши в мякине.

                Надев на голову мешок,
                Вы шепчете «какая радость»,
                Но только пошленькая гадость,
                Досталась вам, о мой дружок.

                Как много слов, в мешке судьбы,
                Могли б найти, коль мыли руки,
                Не копошась в нелепой скуке
                Мечась от ебли до етьбы.

                Так стой с мешком, на голове
                И жуй губами парусину.
                И посади в лесу осину,
                Не видя путь в густой траве.

    К слову, некоторые все же смеялись, прочитав это, с позволения сказать, творение. Однако их были единицы, а о чем смеялись, они не говорили. Так и висела, грозная табличка, в несуществующем времени. И к башне никто более не ходил.
      Но однажды, как бы подтверждая изменчивость несуществующего времени и странные пассы бытия, в заборе все же появилась брешь. Это случилось тогда, когда в остальном мире не случалось уже ничего кроме глупости и войн. Власть все так же торжествовала, не задумываясь об адекватности происходящего. Брешь, началась с маленькой, едва заметной трещинки, которую постепенно начал крошить ветер и сырость. Да, еще хомяки. Эти существа, по-видимому, основали свою колонию, у подножия башни, и, зачастую, таскали через щель в заборе еду. К слову, таскали они не только еду, но и драгоценности. Зачем хомякам нужны были драгоценности никто, конечно же, не знает. Но не зря эти пушистые твари имеют репутацию, самых коварных, и злокозненных созданий, так что, исходя из этой характеристики, от них можно было ожидать всего, чего угодно. То, что щель разрослась до настоящего прохода, стало ясно тогда, когда хомяки огромной толпой протащили сквозь забор, всерьез пьяного трактирщика. Для чего опять же неизвестно.
      Щель разрасталась, и никто не стремился ее заделать. Во-первых, потому что, ее загораживали деревья, выросшие вдоль каменного ограждения. Во-вторых, скорее всего башню уже никто не воспринимал, как более, или менее, вменяемую угрозу, или хотя бы помеху.
     И вот, однажды, когда луна светила особенно ярко, за забор проникли трое. Это были молодые люди, двое парней и одна девушка. Они пока лишь, учились находить нужные слова, и своем необъяснимом стремлении, были схожи с чуть подросшими котятами, ищущими новый предмет для игр. Этим предметом для них и стало, неизведанное. Все трое уже обменялись словом дружба, и оно их сцепляло, крепче пенькового каната, который опытные моряки, крепили к причалу, огромные линкоры и фрегаты. Но слово, имеет обыкновение жить, и зачастую решать за человека, каким ему лучше будет существовать. Не всегда, желания самих людей берутся им в расчет. Хотя по сути само по себе слово, ничего поменять не в силах. Да, в мире полно абсурдностей, с этой истиной смирились даже хомяки,  ни одну сотню лет, вынашивающие коварные планы. Смирились с этим и трое молодых людей, хотя пока еще об этом даже не подозревали.
    А башня ждала, она трепетала, в некоем, предвкушении. За последнее, несуществующее время, у нее, будто бы, появилось ощущение, недоделанности. Она ждала подарить миру, что-то еще, хотя и представляла, чем это может закончиться.
     Трое продвигались вдоль заросшей аллеи, удаляясь все дальше и дальше от запретного забора. Парни о чем-то весело напевали. Девушка была задумчива, и молчалива. В своей красивой руке она сжимала, маленький золотистый цветок, которому, сегодня уже не найти названий. Возможно, он был единственным в своем роде. Она смотрела, на юношей, и думала. Правда сказать, или хоть как-то определить свои мысли и чувства, она не могла. Для этого у нее просто не было нужных слов.
      Тем временем, башня наблюдала за их приближением. С каждым их шагом ей становилось все теснее и теснее. Она вздрогнула когда, девушка коснулась прохладной поверхности. Башня знала, что теперь из нее вырвут сердцевину. Так и произошло, кирпичи один за другим посыпались к ногам прекрасной юной особы. Золотистые, как цветок в ее руках, они лились потоком, сжимаясь в ее открытых ладонях, и в лепестках цветка, в яркого солнечного зайчика. Молодые люди замерли и смотрели на девушку. На тонкие, словно, выписанные, талантливым, художником, черты лица. На своенравный изгиб бровей. На большие глаза, в которых они оба хотели отражаться. Для одного девушка была сродни морю, в котором нельзя было утонуть, но можно было лишь растовориться, стать частью его спокойного величия, стать одной его каплей. Для другого юноши, она являлась рекой, изменчивой, живой, яростной и ласковой. Он готов был часами проводить в общении с ней, зная, что она готова его спасти, а он готов был подарить ей любые берега, любые имена, и себя, если это понадобится. Юноши были различны, один яростный, как коршун, выпущенный из клетки, гордый, независимый, и тщеславный. Другой, скорее сродни, коту прогуливающемуся, перед заходом солнца – спокойный, мягкий, но так же безмерно любящий свое обаяние и спокойствие, как его друг любил свою жесткость и стать. Но девушка уже поняла, что гордость и стать, не в силах, смягчить ее сильный, временами дерзкий нрав. Она обрела слово, которого так не хватало измученному миру, и протянула его смущенному юноше, передала, из своих рук в его руки. Он все понял, и улыбнулся - солнечный зайчик расцветал в их ладонях, переливаясь, он становился то перламутровым и бирюзовым, то вновь золотым, самых завораживающих оттенков. Он сверкал, то ярко, то нервно, слегка затухая, как бы ловя, ритм, который был известен лишь им обоим. Зайчик отразился в их глазах, и остался там навсегда. Но другое слово, покинуло их. Дружба разбилась на маленькие куски, как невзначай выскальзывает, из рук прекрасная фарфоровая игрушка, падает и разлетается в чуть заметную пыль. Ты обнаруживаешь у нее внутри, прекрасный драгоценный самоцвет, и понимаешь, что он гораздо ценнее, этой упавшей безделушки. Но безделушка, так согревала тебя, когда ты усталый и потерянный приходил домой. Она была рядом за письменным столом, и ты, вглядываясь в ее яркие, пусть и грубоватые черты лица, понимал, что еще далеко не все потеряно. Ты брал ее и вертел в руках. Потом шел на кухню, наливал себе чаю. Садился поудобнее в мягкое кресло. Читая книжку, ты периодически, доходя до самого интересного места, бросал взгляд на стоящую рядом безделушку, и тихо улыбался. В этой тихой улыбке было все, чем ты дорожил. И теперь игрушка разбилась. Теребя в руках драгоценный камень, ты рано или поздно осознаешь его красоту и великолепие. И уже не сможешь представить себя без него. Но все равно будешь вспоминать, о чем-то навсегда утерянном. Хотя конечно бывает, и так, что камень лежит, внутри игрушки, а в ней при  этом есть маленькая дверца. И разбивать ее вовсе не обязательно. Бывает и так, но не в этой истории. В этой истории все вышло иначе.
       Но второй юноша был горд, он потерял, девушку, но еще не понял этого. Он смотрел, в их глаза, и больше не видел там своего отражения. Он видел прекрасную пару, видел их свет, но его глаза теперь отражались в совсем другой пустоте. И тогда он со всей возможной яростью накинулся на каменную стену. Сдирая в кровь руки, он колошматил ее, пинал упрямые камни, и кричал во весь голос. Ломая ногти, он вгрызался руками в серые холодные кирпичи и выдирал их один за другим. Все глубже и глубже, пока к его ногам не посыпались, холодные серые в черных прожилках, куски самого старого известняка. В его руках засверкал черный меч. Он сиял, бросая свою холодную жестокую тень на лица всех троих. Влюбленные смотрели с испугом и интересом, как черные кирпичи, все больше и больше начинают проникать внутрь их друга. Казались, что те как муравьи роют в его теле и душе потайные ходы, устанавливают там свои законы и порядки, обустраивают там свое жилище навсегда. Меч сиял в его руках, а кирпичи фонтанами рвались из башни. Но мотылек в других глазах светился все ярче. И вот уже два потока раздирали замершую стелу - серебряные, с черными прожилками кирпичи, рвали ее нутро, золотые светящиеся слова крошили ее основание. Земля заревела, вздрогнули основы слова. Упал ограждавший башню забор. Юноша размахнулся черным мечом, тот ревел в такт его сердцу. Меч, направленный на друзей, должен был сразить их обоих. Слово училось убивать все более изощренно. Меч застонал в предвкушении. Он рвал воздух, предчувствуя удар, предчувствуя гибель и наслаждаясь ей.
      Но тут башня, нарушила свой покой. Застонав, она встряхнулась, пыль полетела из ее нутра, кирпичи заходили ходуном. Замерли. И тонкие нити, соединявшие, их между собой лопнули. Строение затрещало, вздулось, и посыпалось на землю градом битых, и неровных осколков. На миг солнце погасло, на миг замокли птицы, деревья сбросили листву, и тут же расцвели новыми цветами. Мир замер, но лишь на краткий миг.
      Солнечный свет озарял маленький абсолютно круглый шарик, в центре которого сияла глубокая черная пропасть, невидимая и безмолвная. У края пропасти сидели трое и смотрели друг на друга. Они все понимали, но еще не нашли смелости для объяснения. Хотя глаза уже готовы, были прощать. То, что некогда было башней лежало, возле их ног, грудой ненужного хлама. Этот хлам потом еще долго собирали местные жители, до сих пор, отмерявшие свою жизнь по тени пробегающих мышей. Воздух, пыльный и резкий, окутал фигуры, как бы не желая, до поры, их представлять миру. Слишком уж большую силу освободили эти странники. Справедливости ради надо отметить, что все в мире поменялось. Когда башня рушилась, то один, последний кирпич, относящийся к слову власть, полетел чуть дальше своих собратьев. И в тот момент, когда маленький лысый человечек блуждал в потоках сна, ударил его прямо в лысину. Удар пришелся в самую большую язву, та лопнула, что вызвало немедленную гибель властолюбца. Он умер в слезах и воспоминаниях о детстве. О гибели его никто особо не переживал, однако в хрониках и сводках его, на всякий случай окрестили великим, и поставили памятник на родине, который впрочем, посещали лишь старушки, да собаки экзотических пород. Но так как собак экзотических пород в тех краях водилось немного, а старушки выходили из дома нечасто, то и монумент скоро пришел в запустение. Хотя через несколько лет, возродился, став центром рынка, его так и назвали «властный», а возле изваяния бойко шла торговля капустой и кабачком. Мир же медленно приходил в себя.
      Трое сидели возле пропасти, когда пыль осела, они увидели подле себя, неизвестного им доселе старика. Старика улыбался и ловко стоял на одной ноге, ни на что особо не опираясь.
   - Не могу сказать, что и здесь я удивлен – усмехаясь, произнес он. Однако ж кое-что все же придется поменять. Да, вот еще, почитайте, вдруг да понравится
   С этими словами старик исчез. Лишь в воздухе еще какое-то время ощущалось его присутствие. После пропало и оно. Остался лишь маленький листочек, на котором сбивчивым, но уверенным почерком было написано стихотворение:

                Весь путь, от альфа до омега,
                Без траектории разбега
                Нам не удастся проложить
                Но кто прочертит нас по кругу
                Смешав омлет и Кали-Югу
                В подобье слова, с буквой- «Жить».

                Глаза расцвечены в чернила
                А мысль потоком закружила
                В многообразии дорог.
                Из года год, из пляски в пляску
                В одну мы прыгаем коляску,
                Вези нас кучер, чтоб в галоп.

                Чтобы земля летела мелом,
                В доску впивавшимся; что дело
                Нам до того, кто не в пути.
                Путем широким тропкой узкой
                То птицей, рыбой, то моллюском.
                Хоть солнцем, хоть луной свети

                Нам по очерченным сугробам,
                Хоть в 40 ватт, хоть понемногу,
                Чтоб не смешаться, не уйти
                Не вылезти себе же боком,
                Но зрит огромным странным оком,
                Вещатель слов, творец пути.
               
               
               
        Ритм, стихотворения, молодых людей повеселил, и они забрали листочек с собой. Юноша положил его в задний карман походных штанов. Посидев у бездны полчаса, молодые люди посчитали, это занятие бестолковым и двинулись дальше. Однако, как и говорил безногий старик, с тех пор в мире кое-что да изменилось. Башня распалась, но некие мудрецы, дорвавшиеся до слова и манускриптов, уверяют, что рано или поздно та будет восстановлена. По поводу методов, идут ожесточенные споры, но суть, признаться, довольно бредовая. По их мнению, ремесленниками и реставраторами будут, сами обитатели иллюзорного шарика. Ведь каждое слово, как кирпичик. А стало быть, будучи произнесенным, теперь, будет оно складывать новую башню. Слово плохое, по словам одного из ученых стариков, будет выдирать пять кирпичей из души человеческой, надстраивая ими внешнюю стену нового обелиска. И ничего произнесший плохое слово, не будет отныне получать взамен. Второй адепт, ортодоксальных строительных теорий, тоже не менее старый, утверждал, что по закону сохранения энергии, хорошее слово, будет надстраивать пять кирпичиков внутренних чертогов башни, но при этом сохранит чудную возможность воссоздавать и душу человека, компенсируя, такую сложную процедуру, как добро. Так как проверить это определенно невозможно, а все тени мышей, осознать фактически нереально, то, видимо, можно все списать на веру, или слабоумие создателей, этой сумрачной теоремы. Однако, как рассказывают старожилы всего подряд, иногда люди видят в селениях одноногого старика, который, посмеиваясь, блуждает, вдоль заборов, так лихо, как будто летит по воздуху. Но в последнее время, в тех местах, где его удавалось видеть, слишком сильно стали разбавлять спирт химией, поэтому эксперты, списывают видения на белую горячку. Однако нельзя отметать и тот факт, что иногда люди обращаются к врачам, с необычными галлюцинациями. Пациенты чувствуют себя на дне каменной башни, вокруг которой копошатся страждущие. И страждущие эти рвут башню в куски. После приема валидола, и настоя пустырника, галлюцинации, как правило, уходят в небытие. А мир продолжает дрожать и вертеться в несуществующем времени, в иллюзорной реальности, по ошибке названной землей.
       Да и последнее, что стоит отметить, возле центра Земли недавно пропала научная экспедиция, в сто пятьдесят человек. Ученые отправились туда в поисках нефти, но нашли, как и полагается погибель, а некоторые страх, разочарование, уныние, и лишь потом погибель. Спасся лишь один. Водитель Федоточкин, попал в руки к экспертам в полуобморочном состоянии. Он лишь шептал о том, что их сотни, тысячи, пищал, кричал что-то о колониях, и о том, что эти маленькие лохматые отродья рано или поздно осуществят все ими задуманное, и тогда мы все увидим их мощь. Естественно его никто всерьез не воспринял.
     Ах да, еще в мире появилось слово…
                Артур M@Tway Матвеев 01.12.2008- 08.12.2008