Введение
Солнце сделало нестерпимым для глаз ледяной пейзаж тундры. Непривычному взору было бы крайне тяжело оценить удивительную красоту здешнего мира. Лёд тебе и снег. И смотреть больно. Тем более, невероятно было бы приметить небольшое поселение аборигенов – хоровод иглу – ютящееся у подножия белой горы.
Но не только солнце охраняло эту снежную деревню. В доказательство тому дрогнул полог одной из иглу, тяжело колыхнулся и пополз в сторону. Нога, обутая в щегольской унт канадской полярной авиаразведки, с хрустом утвердилась на искрящемся насте. Следом, но уже на два метра выше в открывшемся проёме в ореоле седых прядей показалась голова мужчины. Лицо его цветом и линиями напоминало плохо обработанную глетчерную глыбу, отколотую и принесённую могучим северным течением. Появившаяся, в итоге, фигура в серой нерпичьей малице загородила собой просторный вход в дом. Мужчину звали Иххо, что на местном наречии означало «смотрящий глубоко под воду и далеко за горизонт». Он, не спеша, обвёл взором окрестности, простирающиеся за пределы долины Ледяного Дракона. Пастбища лежали ещё под многометровым снегом. Наконец взгляд его снизошёл до посёлка. Дозор этот был его многолетней обязанностью – одной из многих обязанностей верховного шамана народа Кенге. Он глубоко и торжественно потянул морозный воздух и переступил ногами.
И тут горизонт в глазах великана опрокинулся. Стена хижины, обледеневшая в лучах молодого солнца, больно ударила его по незащищённому затылку.
- Ох, б…дь! – сдавленно выкрикнул Иххо магическое слово. Эта короткая звуковая несуразица разом высвободила энергию нах, и восстановила баланс доброго и мрачного начал его души. К данному удивительному свойству слова, подслушанного им когда-то при тайном посещении лагеря гляциологов на дальнем мысу, мудрый Иххо так и не смог привыкнуть; он удивлялся ему не меньше своих соплеменников воспринимавших, как должное, могущество духовного учителя…
Верховный шаман тяжело поднялся и медленными размеренными ударами сбил с себя снег. Морщась от боли и остатков лёгкого головокружения, он нагнулся в поисках скользкой причины. Увидел плоскую коричневую ледышку и негромко повторил заклинание нах. «Богохульник!.. Законченный грешник...» – с тоской подумал он и увесистым пинком направил этот «подарок» в стену соседнего иглу. Послышался глухой удар и ворчания обитателей дома. Дело было сделано, шамана быстро «отпускало». Он вновь поднял просветлённый взор и направил свои стопы на восток. Его ожидала вторая из многочисленных обязанностей – заклинание добрых духов на милость и хороший медвежий приплод. Одно лишь несколько волновало Иххо – третью неделю дул плотный южный ветер, что было несвойственно здесь в это время года. Не знамение ли?
Часть 1.
От каждого по способностям, каждому – своё…
…Мегаполис угомонился лишь своими огромными спальными окраинами. Начало трудовой недели загнало горемычных наёмных рабочих и служащих в их прочный, но недолговечный сон. Недостаточный, чтобы отдохнуть, но немного восстанавливающий их мозговые и двигательные ресурсы. Счастливчики же, ускользнувшие от данной унизительной необходимости, заполняли собой ночные присутственные места города. То были полигоны для испытаний по многим показателям. Там можно было найти всё человеческое и животное, хитро сплетённое и примитивное. И всё это роднило и объединяло одно – фальшь. Фальшь – правило, действовавшее с тех пор, как бессменные участники ночного процесса опустились до придумывания Правил Тусовки. Искренность объявили лоховством. Что-то прямо давать понять было западло. И это, совершенно кстати, снимало проблемы большинства «Эллочек» и их «боксёров», получивших право многозначительно молчать и отстреливаться кодовыми «телегами». Коды давали шанс вновь прибывшим на сохранение лица в первые тридцать-сорок минут. А дальше за дело брались универсальные коммуникаторы «Метакса» и «Санторино». А то и сам «мистер Белый». Люди уходили по пути достижения Абсолютного, в то время как их тела дрейфовали в потоке Подсознательного.
Хитрое переплетение этих генеральных артерий и швырнуло двух мало соображающих гуляк в кафельное царство разветвлённых подсобок огромного ночного клуба. Сегодня желание завести себе нового партнёра овладело рекордным для данного заведения количеством людей. Чилл-ауты, туалеты, гардероб были облюбованы и уже производили характерные шевеления и звуки. О ди-джейской кабине и говорить было нечего. Эти же двое, живя своей внутренней жизнью, катились, как шары в «Спортлото». Повторяя все изгибы того самого могучего и мутного потока Подсознательного. И даже когда все голоса стихли, а доминирующая музыкальная тема превратилась в бубнящее низкочастотное содрогание стен, они уже не могли остановиться. Пинком была открыта очередная дверь и на них, перемазанных одной и той же дешёвой помадой глянуло ночное июньское небо. Лишённые языков, они дарили двору вой повернувших вспять гормональных рек…
Но тут был грязный асфальт и чёрные лужи. В дальнем углу тихо дремал фургон с рекламой «Милка» на борту, а в сторожевой будке уже в голос храпел здоровенный детина неопределённого возраста и со смазанной сном системой ценностей. Длинный высокий забор из гофрированного железа и торчащие над ним чёрные тополя равнодушно взирали на сцену покорения.
Девушка была черноброва и черноглаза. На соблазнительно пухлых её губах в свете слабых надзаборных лампочек мерцали крошечные блёстки. Под её плащом ютилось короткое чёрное платьице, открывающее даже самому равнодушному взору потайные уголки её тёмно-бежевых капроновых сокровищниц. Спутник её практически полностью скрылся за длинным серым пальто. Могло показаться, что он нарочно не стремиться афишировать свою персону, увлечённую походом за «слабыми передками». А изысканная ткань и элегантный крой его одежды лишь подчёркивали его принадлежность к могущественным мира сего.
Она выглядела чуть старше своих лет. Но это только очень кстати придавало светского лоска чертам её юной личности. Именно это всегда выгодно отличало её от подруг, которые до сих пор шныряли в жидких рядах прыщавых однокашников и иногда – в нервном слое закомплексованного и жестокого среднего класса.
В момент, когда его унизанные платиновыми перстнями пальцы грозились раздавить её выпуклую грудь, она, сквозь боль сохраняя гримасу блаженства на лице, вспоминала их, своих «учениц». «Нет, Ку-ку! Тебе и присниться не может холодящая спину стена подсобки и обжигающие грудь бриллианты! Тебе это не дано…»
Его рука, решительно нырнувшая вглубь её скудных одежд, застыла, а затем стремительно дёрнулась назад – за его спиной послышалось шарканье подошв и наглое сопение. В тот же момент девушка визгливо вскрикнула у него над ухом, отчаянно вцепившись в отвороты его пальто:
- Рудик!
Мужчина оглянулся и почувствовал спазм мышц скальпа на затылке. На него чёрными глазницами смотрел киборг. Его волосы клочковато топорщились на непокрытой голове, на лице переливались тусклые металлические блики. Однако Рудик быстро совладал с собой, порывисто переглотнул и спросил:
- Что вам нужно?!
Ответом было сопение.
- Рудик, он меня пугает!..
- Окажите любезность, почтенный, – к Рудику возвращалось утраченное было самообладание, – оставьте нас.
- Невыжестомая носикость… – вдруг шепеляво выдал незваный гость, однако с места не сдвинулся.
Рудик оглядел его лохмотья и иронично посоветовал:
- Ступайте-ка быстрее к своей… хм… пассии.
- Ха!.. С корабал на бля? – непроницаемо осведомился гость и выдал: – Грязная сука – любовь однорукая…
Рудик устало выдохнул и, потирая переносицу, обратился к партнёрше:
- Это копролал, дорогая. Патологический сквернослов. Шизик.
«Дорогая» продолжала, пучить глаза и, не отпуская отворотов, смотреть на чудище. Всхлипнула и взмолилась:
- Ну, сделай что-нибудь, он не уходит!
- Номер дома, – вкрадчиво сказал гость.
Рудик изумлённо встретил его человеческую речь:
- Что?
- Какой номер этого дома? – отчётливо проговорил тот.
Рудик усмехнулся. Осторожно отцепив руки спутницы от портновского чуда, он всем телом обернулся к вопрошающему.
- Видишь ли… как там тебя?.. Макс? Дэн? Серёга? Когда я даю указание своему шофёру, я не называю адресов. И этот дом я зову: «гнездо прелестных сучек»…
- Рудик!!
- …устраивает тебя такой номер дома?! – почти выкрикнул Рудик.
Гость непроницаемо смотрел в его суровые глаза. Кажется, он медитировал и его уже не интересовал человек, стоящий в паре метров и гневно гоняющий ноздрями воздух. Он лениво шевельнул щекой, и из его лица выехала какая-то стальная шпилька длиной в палец. Она неприятно сверкнула под лампочками, а Рудик опять почувствовал шевеление в затылке.
- Полли. Артрит, – снисходительно сказал гость и взглянул на девушку. – Продавайся, пока покупают.
- Что-о?! – Казалось, её разом покинули все её страхи. – Рудик! Он оскорбил меня! Заткни его!!
Рудик уже опустил воротник пальто и придал своему виду респектабельную деловитость. Аккуратно разглаживая отвороты и ни на кого не глядя, он направился обратно в дверь. Бросил на ходу:
- Он питается отбросами, дорогая. Неудивительно, что вы не можете найти общий язык.
Двери лифта с шипением разошлись в стороны. Всё еще шмыгая носом и содрогаясь, не то от ночного холода, не то от обиды и унижения, девушка шагнула к знакомой железной двери. Уперев руки в грубые швы сварки и разнокалиберные заклёпки, она отдышалась и надавила кнопку звонка.
Елена Кузнецовская, Ленка, просто Ку-ку была её старой знакомой по «абитуре» и подругой. Ещё тогда, когда ещё не было пьяных девичьих слёз в одной дешёвой забегаловке с клятвенными заверениями в дружбе, не было чёткой картины мира с его прекрасными комбинациями и зловещими интригами, не было аспиранта Гоши, переданного в последствии эстафетной палочкой из рук в руки всеми членами «клуба трёх», не было ещё в проекте и самого «клуба», – уже тогда вся провизия, косметика и прокладки по-сестрински делились между ними. Кстати, та квартира – попроще и подальше от центра, чем эта – тоже была снята на деньги родителей Ку-ку. Тогда ещё просто – Кузнецовой. Вот прихоть: вбить себе такое в голову! Менять фамилию на втором курсе! Ведь специально домой ездила, с родителями скандалила. Боже!.. Но, нет-нет! Она её не осуждает… Всегда независимая Ку-ку спокойно и без ревности отреагировала на появление у подруги на первом курсе маленькой адъютантки Лариски Ныровой. Провизия по прежнему «пилилась» поровну. Предки у Ку-ку были что надо – не экономили на единственной дочурке… Сама же Ленка всегда поддерживала вкусы подруг в моде и в парнях. И тот первый, отливающий недостижимым гламурным глянцем, номер «Синематографа» с Анжелиной Джоли во всю обложку купила и притащила, кажется, тоже она. Они тогда пили пиво до четырёх утра и перечитывали статью о знаменитой американке. Без конца дёргали журнал друг у друга и, потрясённые, вглядывались в складки вожделенной напомаженной мякоти, в фирменный прищур больших красивых глаз. Журнал почти в полном объёме ушёл на самокрутки знакомым растаманам Женьке и Вадику. Обложка же и та статья стали первыми главами в новой библии – уставе «клуба трёх». Они даже писали Анжелине электронное письмо. Но, говорят, «электронка» часто не доходит…
- Юлька?.. – Ку-ку стояла на пороге в пижаме, полусонная (значит по-прежнему одна). – Ты чего? Ты плакала? Да зайди ты!..
Чем-то родным и домашним пахнуло от Ленкиного заботливого недоумения, и девушка опять разрыдалась. Потом уже, сидя в полумраке просторной кухни за попытками выгнать остатки алкоголя крепким цейлонским чаем, она поведает, какие же мужики «козлы»: один напугал до полусмерти, другой – ещё хуже – наговорил слов, а потом… Как затем она бежала по пустым улицам, шарахаясь по тёмным и мрачным закоулкам от вездесущих ночных призраков и особенно от фар милицейского «бобика». Ленка слушала молча, задрав босые ноги на мягкий стул; мелодично второй раз закипал китайский «Мулинэкс»; за окном в клочковатых облаках плыла спокойная луна…
…Но всё-таки, Ку-ку это «ку-ку»! Ну, всегда какая-то ненормальная!.. Может, бредит со сна… Отогревшаяся уже во всех смыслах Юлька, обалдев, смотрела на спасительницу:
- Ленка-а!.. Тебе заче-ем?..
Ку-ку поскребла подбородок ногтями с облупившимся лаком.
- Знала бы, давно бы там была.
- Ну, даёшь! – недоумённо восхищалась подруга. – А дорого?
- Первое занятие бесплатно.
- Замануха. Я, кажись, чего-то слышала про эти тренинги. – Юлька автоматически снова налила себе чай. – Там учат жить и зарабатывать. Кстати, может пригодиться.
Ленка молчала и смотрела в своих мыслях куда-то под раковину.
- А на некоторых тренингах, – не унималась подруга, – даже, говорят, зомбируют. Туда все деньги несут. Последние. А выйти оттуда – никак!
Ленка посмотрела на подругу. Не Юлька теперь собирала информацию и готовила план действий. Она была слишком растрёпана и съёжена. Не Юлька, только что пережившая крах очередной своей надежды, а она – дурнушка-Кузнецовская с «обычными» губами – была сейчас боссом. Кажется, «клуб трёх» только что обдал окрестности собственными разлетающимися ошмётками.
- Юлька… – задумчиво проговорила Ленка. – И почему они тебя всегда обижают?
- Да ну козлы потому что! Это же понятно! Всем, сволочам, одно подавай! Низменность кругом одна, фантазии нет!
- А у тебя?
- Что? – не поняла Юлька.
- Как с фантазией?
- Да ну тебя! – Юлька обиженно спрятала за чашкой лицо. – Сама знаешь, мне не много-то и надо. Для начала. Просто, мне ни разу не дали развернуться, как следует.
Они помолчали.
- В бегущей строке прочитала? – спросила Юлька.
- Угу. В сериале «Двуликий Янус». Про гея-феминиста.
- Знаю. Ларка в общаге смотрит. Я переночую у тебя?
- Давай. Только на полу. Матраса нет, но тулуп найдётся.
- А может, на стульях как-то?..
- На двух-то?
- Ладно, давай тулуп.
* * *
За окном плыла луна. Обитатели многочисленных железобетонных массивов невидимо ворочались под одеялами в своих тёмных угловатых норках. Многим только снились те приключения, которые могли случиться и случались в эти минуты на плохо освещённых улицах их родного города. Но все эти перипетии были чересчур волнительны для их обывательской тонко настроенной нервной системы. Для которой неудачная шутка толстого босса с утра – уже потрясение. И в том была и пребудет в веках высшая мудрость природы социума: каждому уровню пофигизма – свой набор приключений. Но, демонизируя своих «толстых боссов», «тонко настроенные» редко отдают себе отчёт в том, что у тех могут быть свои человеческие трудности…
Владислав Ильич Пугин был «толстым боссом» не только потому, что был полноват в талии и возглавлял крупную государственную финансовую структуру. Он был им в силу ненавистнических представлений огромного класса профессиональных подчинённых. Но народ всегда отчаянно боролся со стереотипами и пытался встречать по одёжке. Поэтому в момент первого явления Владислава Ильича подчинённым все видят выгружающую его плотную фигуру чёрную «волгу». А в правительственных гаражах-то гегемония германских и японских «ледоколов»! Значит, только законченный маразматик может обвинить чиновника такого ранга, уважившего «старую кобылу», в том, что он «зажрался». Тем временем, показавшаяся над дверью выскобленная голова, ослепляет встречающих солнечными бликами. Да, Пугин был плешив. И дабы не бороться за пристойный вид своих остатков – кольцевого венчика вокруг обширной поляны – он забривал череп наголо. Ему казалось, что от этого его номенклатурность только выигрывала. Да и вообще, мужчине в его возрасте (какая разница, в каком!) не зазорно быть манекенообразным. Какое удачное слово! Выигрышный типаж! Как свежо и модерново!! Ох…
Пока он лучезарного шествует к встречающим, тает розовый от неудобной высадки колер его лица. («Поганый, всё-таки, отечественный автопром!») Встречающие же в радостном замирании наблюдают ладно скроенный френч и ловят дрогнувшей ноздрёй волну редкого парфюма. Дежурно тёплые приветствия, обмен улыбками. А дальше – невероятное. Не сбавляя темпа, Владислав Ильич, поворачивается к «подсобной силе»! Той самой, радеющей за освещение в гардеробных и слив в уборных.
- Добрый день! – трубно-добродушно произносит он, протягивая руку. – Как наши дела?
Это нехитрое движение, в дальнейшем регулярно им повторяемое, стоило лишь чайной ложки ароматного мыла и пары минут в спецтуалете. Зато неоднократно гасило в зародыше колыхания масс, возбуждённых разницей в премиальных. Владислав Ильич истинно верил в то, что нет причин, могущих заставить специалиста первой категории или сантехника заняться мелочным припрашиванием в ответ на его – Пугина – человеческое участие.
Уже потом как-то невзначай узнаётся, что на «волге» его подвёз старый знакомый из вечно побирающегося сельскохозяйственного ведомства. И что подобных слегка обязанных ему знакомых у него – каждый второй руководитель крупных государственных и частных организаций. Ещё позже выясняется, что дальше трогательных рукопожатий руководство в любви к «низовому звену» никогда не заходит. Тем более что и «кадры» и управление внутренней безопасности всегда рапортовали бодро. Да и не шлёт бюджет денег на благотворительность!
В последующем босс всё чаще начинает наведываться на работу на личном жёлтом «хаммере», а его жена (навещая «солнышко») на демократичной «сузуки витара». Кстати, оглашается по секрету, что жена – упругая нимфетка, годящаяся боссу разве только не во внучки, – свежее приобретение, а предыдущая, отпечатанная годами и оскорблённая мужними педофильскими вылазками, ушла в свободное плавание с солидным «откатом». Что вдобавок ко всему, у босса на заповедном озере роскошный особняк с крытым теннисным кортом (ещё одно новое увлечение). Что он любит хорошо и от души покушать, а с табаком завязал чуть ли не на спор.
Наконец, настаёт время, когда непостижимое чиновно-курилочное радио доносит, что компанейскость босса, его шутки и весёлый нрав – лишь обратная сторона его навострённого уха и подозрительной наблюдательности. Что коллеги и приятели из руководителей смежных ведомств давно за глаза прозвали его «нарком НКВД», так как на всех на них он имел какой-нибудь да компромат.
Однако же, не смотря на эксклюзивность всех этих данных, было и нечто, что для самого Владислава Ильича составляло, если угодно, изнанку его собственной личности. И он, может быть, и легализовал бы эти неординарные штрихи своего портрета, если бы сумел объяснить хотя бы самому себе, откуда они и зачем они ему нужны.
И если можно было предположить, что теннисный сеанс умелого демагога, взяточника и лизоблюда Пугина заканчивался грандиозной выпивкой и изнасилованием юной подавальщицы мячей, то мало кому, даже в дурном сне, могло привидеться, что Пугин скоблит не только голову, но всего себя. Да-да! Из природной растительности на теле его сохранялись только брови и ресницы! Ох уж эта манекенообразность! Владислав Ильич, убивая по нескольку бритвенных станков за неделю, самозабвенно, высунув язык, лишал едва отросших волосков своё начинающее брюзгнуть тело.
Прочертило лезвие стёжку в чёрной курчавой травке, глянуло на Пугина из этой стёжки лоснящееся холёное пространство взлелеянного тела, пробежал по спине спазм неведомого ранее ликования. И поднялась сама его рука и опустилась в молодецком шлепке на идеальное покрытие, и запрокинулась голова его, и раскатила по уровням его квартиры басовитый смех нечеловеческой его радости…
Своё новое хобби Владислав Ильич от прежней жены старательно скрывал. Тщательно прибирал «экзекуторскую» и несколько раз промывал ванну. Вряд ли «старуха» что-то поняла бы правильно. Да и перед кем метать то?! «Старая кость, старая закалка – приземлённая субстанция. Ей недоступны наслаждения высших порядков…»
Однако, вдоволь намучившись с прежней, Владислав Ильич практически сразу посвятил молодую её сменщицу Настеньку в свои «милые забавы». Преподнеся их, как вариант эротической игры – просто не нашлось более подходящего объяснения – Владислав Ильич заставил её активно участвовать в процессе. Та безропотно подчинилась несколько первых раз подряд. Забавно отдуваясь от воспаривших обрубков, она являла к процедуре не меньшее тщание, но на голову большую осторожность. После двухнедельного заезда по мужним лужайкам Настенька попыталась поднять вопрос о разнообразии любовных утех. А через месяц просто отказалась от роли комбайнёра, сославшись на болящую спину. Минуло несколько дней. И однажды, войдя в ванную незамеченной, Настенька наблюдала картину. Здесь уместно заметить, что скользящие двери у Пугиных нетерпимостью хозяина к досадным пустякам делались бесшумными. Потому-то и не было этих жалких: «это не то, что ты подумала» и «я тебе сейчас всё объясню». Просто нагой муж спокойно стоял спиной к двери в позе новорождённой Венеры и непривычно нежно скулил какой-то романсик. С изяществом пьяного Веласкеса он, естественно, водил по себе станком. Настенька была потрясена. Главным образом тем, что романс был дамский. Подруги ведь её предупреждали, что у богатых это часто бывает!..
Тогда она не посмела вмешаться. А последовавшие дорогие покупки вовсе отбили интерес к «разборкам». Вообще, в магазинах и разных бутиках «медвежонок» был так мил! Так мил!! Она его так любила!! Да и, в конце концов, можно ведь простить великому человеку маленькие слабости!.. Через неделю Настенька вновь взялась за станок. Она ещё не догадывалась, что подставит ей для бритья «медвежонок». Ох, подружки-подружки!.. А мечтающий, видимо, о стопроцентной манекенообразности, человек корчился в приступах непонятного и пугающего её счастья…
Вместе с тем, длинные вечера и ночи молодожёнов были наполнены не только бритьём. За бесперебойную работу «всех систем» головой ручался заместитель министра здравоохранения, поставляя Владиславу Ильичу лучшую (по его заверениям) виагру. Так, стараниями низкопоклонного своего лекаря, Владислав Ильич Пугин в пятьдесят пять лет от роду снова стал отцом девочки. Предыдущая его дочь, уже тридцатилетняя сварливая тётка, во всём поддерживавшая свою мать и канувшая вместе с ней, сейчас мало занимала его. Сейчас дома у него были сплошные «пелёнки». На банальное обдирание ороговелой кожи с пяток ему едва хватало времени, что уж говорить о бритье! Настенька психовала, так как сразу неожиданно плохо стала справляться с обязанностями молодой мамы. Владислав Ильич помогал, чем и как мог, предлагал деньги и сиделок. Но было очевидно: что-то неизъяснимое сильно подкашивает психическое здоровье его супруги.
Впервые в жизни Владислав Ильич растерялся. Он не мог задать жене прямой вопрос, так как та или горестно замыкалась или кидалась обвинять его в неуделении времени семье. «Выносить сор» надо было тоже умело и с максимальной отдачей. Но к кому податься? Медицинский заместитель министра при упоминании имени шикарной молодой брюнетки Настеньки хитро и с пониманием щурился и отбивал всякую охоту говорить об интимных сторонах семейной жизни. Своего заместителя – Раису Игоревну – Пугин ценил за верность, прямоту и умение при ситуации «накатить». Своего же мужа (кстати, стопроцентного «подкаблучника») Раиса и то не смогла удержать. А юная подавальщица мячей, хоть и перестала со временем дуться, но была глуповата, да к тому же начала намекать на подарки, более весомые, чем сто долларов в трусах.
Казалось, всё заходило ходуном. И самое главное – перспектива повышения и перевода в столицу. Да он уже и не мог в должной мере отдать себя привычным кадровым интригам. Горизонт затуманился. А во время очередного бритья Владислав Ильич неожиданно и больно порезался. Надо было что-то срочно предпринимать.
Появившуюся, было, мысль о государственном пансионате для жены Пугин отверг. Во-первых, ребёнок! Во-вторых, ему была противна сама мысль о том, что Настенька, его «девочка», попадёт – пускай и на короткое время – в лапы слюнявых извращенцев, таких как медицинский заместитель. Заграница? Но Настенька там рожала и от чужбины, кажется, тоже хандрила. Частные клиники? Владислав Ильич мысленно перебрал всех своих знакомых в области частного оздоровления. Вышло негусто: три уролога, шестеро дермато-венерологов и один знахарь – заклинатель волосяных луковиц. Пугин грустно и нецензурно ругнулся. Сейчас он как раз сидел в большой, как банкетный зал, комнате и рассеянно, на фоне своих мыслей, переключал каналы телевидения. Загруженный часом раньше порно-DVD неожиданно для хозяина вывалил во всю двухметровую диагональ совокупляющуюся малолетку. Владислав Ильич, молниеносно выключил звук, переключил канал на другой, первый попавшийся, и затравленно оглянулся на две входных двери и лестницу. Прислушался. Было тихо; и, кажется, где-то внизу текла вода. Настенька, видимо, купала Катюшку. Убедившись, что не был уличён, он полез извлекать вещдок из привода. Дьявол! Надо же быть таким рассеянным! Не хватало ещё скандала из-за такого! Стоя на коленях перед плеером и плазменным экраном и тяжело дыша, Пугин дрожащими пальцами снял с салазок диск и торопливо сунул в карман домашнего халата. Облегчённо выдохнул и поднял глаза. Перед ним, разевая немой рот, кривлялся густо напомаженный парень. Будучи весьма искушённым в современных социальных понятиях и течениях, Пугин не вполне справлялся с лёгким презрением в адрес разных меньшинств. Это он мог открыто (насколько позволяла политкорректность) признавать. И сейчас он уже хотел, было, отвернуться, но нижняя часть экрана приковала его внимание намертво. Там тянулась вереница слов. И каких слов! И телефон… Владислав Ильич, не отрывая глаз от экрана, и твердя вслух, как заклинание, заветные цифры, по-крабьи пополз к журнальному столику. Нервными движениями он, сбросив на пол телефон и ноутбук, нащупал листок бумаги (им оказалась пятисотрублёвая купюра) и карандаш. Спустя полминуты, он глядел на корявую запись и решал: звонить сейчас или сначала поговорить с женой. Из разговора, понятное дело, может ничего не выйти. Однако звонок и договорённость без согласия жены – вещь тоже весьма рискованная. Слишком уж она «на взводе». Кружа по комнате, и репетируя свою вступительную речь, Владислав Ильич не заметил, как открыл дверцу бара и достал пачку гостевого «давыдофф». Закурил и надрывно закашлялся. Опомнился, осмысленно взглянул на зажатую в пальцах сигару, но не ощутил тягости нарушения табу…
Катюшка уже спала, когда Настенька, в гостиной выслушала осторожный доклад мужа. В широких чиновных и политических кругах Владислав Ильич слыл умелым оратором. Но теперь, бодро начавший, он в своём пылу быстро угасал, понимая, что не знает никаких деталей про психологические тренинги. Ему было нечего привести в пример и некого процитировать. Пугин хоть и был современным и продвинутым в отношениях с людьми, а свои внутренние проблемы всё равно улаживал «по старинке»: на корте или в сауне на каменке под могучими клешнями подслеповатого массажиста-афганца. Сейчас предмет был нов и Пугин «поплыл». Пришлось импровизировать. Получилось неуверенно и глупо. Владислав Ильич выговорился, вздохнул и с надеждой в глазах воззрился на роскошную густую прядь, скрывшую лоб и глаза жены.
Настенька, безусловно, понимала, что муж далеко не в восторге от её неврозов. А может и от перспективы скорого и неминуемого развода и «распила» имущества. Но она ничего не могла с собой поделать. Она его, конечно, любила. Любила как отца, как заботливого дядюшку, как «жилетку», как «каменную стену», как «медвежонка». Но не могла побороть новое и быстро растущее в ней чувство отчуждения от этого человека, осознание её непринадлежности ему.
- Хорошо, – наконец сказала она ровным голосом, уперев взгляд себе в колени. – Ты сходишь туда первый…
- Настенька…
- …и расскажешь, как там всё. А я подумаю.
- Конечно, Настенька! – Владислав Ильич сполз со своего кресла, на полусогнутых ногах подковылял к супруге и взял её руки в свои. – Дорогая, милая моя!..
Настенька, подавив тяжкий вздох, высвободила руки. Не поднимая на мужа глаз, она пошла в свою комнату.
* * *
- Золотарёв!
- Я!
- Обход караулов!
«Издевается. Опять…» – командир сапёрного взвода 277 мотострелкового полка, капитан Золотарёв, рефлекторно держа фрунт, проводил взглядом своего начальника, подполковника Стрыкина. Он не любил Стрыкина. Не за то, что тот мог вот так, ретируясь после «задержки на работе», не разбирая прав и обязанностей, при всех раздавать нелепые «пьяные» указания. В конце концов, все права и обязанности военного всегда изложены в последнем приказе командира… За то он не любил Стрыкина, что тот знал про «боевое» прошлое Золотарёва. И про то, как Золотарёв не любит его огласки. Знал и пользовался зависимостью капитана, откалывая такие вот номера.
В действительности, в полку мало кто догадывался, что сложись пару лет назад в судьбе подтянутого вояки Золотарёва всё несколько иначе, и неизвестно ещё, кто тут кем командовал бы.
…По службе рос Золотарёв темпом нормальным для военных людей его склада и связей. Не помешали даже всплески его пламенного патриотизма в поддержку ГКЧП при известных событиях 91-го года. Выручила атмосфера общей неразберихи, царившей как в гражданских, так и в армейских головах. К тому же подобными выступлениями тогда мог похвастаться чуть ли не каждый второй носитель армейских значков. Молодая жена Золотарёва – Нелли – в пору тех непростых событий впервые задержалась у его командования. «Разведаю обстановку. Как там и что…» – спеша, объяснила она по телефону. Плохо соображал в те дни Золотарёв. И не услышал он заложенными от страха ушами первого звоночка судьбы.
Волнения утихли, формация сменилась. Заработанные в более ранний период службы в братской ещё Восточной Германии деньги начали неотвратимо деревенеть. Пришлось их спешно трансформировать в отечественный автомобиль «Волга». Не имевший ни своего жилья, ни детей, скромный заместитель начальника дивизионной канцелярии два месяца не мог нарадоваться на «первенца». А в третий месяц – «первенца» угнали. Да так ловко, что и следов не нашли. Кажется, тогда жена впервые в глаза обозвала его неудачником. Вероломная шалава! Она, устроившись в КЭЧ, добровольно определилась в войсковой санитарный контроль и продолжала таскаться по казармам и офицерским общежитиям. Нелли была очень эффектная брюнетка-татарочка, и перед ней не устаивал ни стар, ни млад. Собственно Золотарёв её никогда не «застукивал», но разговоров, вспоминается, было, хоть на люди не показывайся! После угона автомобиля жену словно подменили. А может быть, это как-то было связано с очередью Золотарёвых на квартиру… А когда Нелли уже его бросила, Света из «жилгруппы» КЭЧ сказала ему в приватном разговоре, что теперь ему «про отдельную благоустроенную» смело можно забыть. Нелька же – ничего! Выскочила за тогдашнего замкомдива, вскорости переехала с ним в столицу и там пропала навсегда.
Золотарёв понял: кончилась его офицерская сказка и началась его офицерская быль. В какой-то момент ему даже стало грустно и жаль потерянных на жену лет. Но уныния он не испытал. Напротив. Сколько, чёрт побери, освободилось времени! Сгинули выбивания из начальства коммунальных и прочих благ, домашние отчёты, постоянные подзуживания… Всего себя Золотарёв употребил на раскручивание неведомого по размаху коррупционного скандала.
Дело шло о нецелевом использовании армейского тряпья и, кажется, даже обмундирования. Преступные хитросплетения затянули его с головой. По ходу расследования он даже сгоряча набил морду кладовщику прапорщику Мокрицкому. Лишь за то, что в накладных увидел «мост для ГАЗ 2410» того же года выпуска, что и утраченная им «волга». Конечно, дрался он на чистых эмоциях. Просто не было времени вспомнить, что некоторые дивизионные чины и без того пользуют закреплённый за ними транспорт той же марки. Да ещё пара таких же «членовозов» постоянно дежурит в гараже. Инцидент замяли с помощью бутылки «пшеничной», но зуб на снабженцев Золотарёв заимел с тех пор немалый. Что вскоре и оформилось в стройную схему, через обнародование которой он собирался обличить целый криминальный синдикат в отдельно взятой войсковой части. Кое-какие документы у Золотарёва были уже на руках. Не хватало деяний.
И вот наш умелый чтец между строк, имевший, к тому же, доступ к секретному делопроизводству, перехватил-таки документы, которые завуалировано излагали суть сомнительной сделки. Он вооружился фотоаппаратом «вилия» и несколько дней караулил отгрузку. Когда же, наконец, к территории части вплотную подошёл грузовик с нужной фирменной символикой на борту, он не без злорадства узнал в копошащихся лиходеях своих недавних обидчиков и заклятых – теперь уж точно! – своих врагов.
Материал был убойный. Золотарёв в тайне даже надеялся на некоторые поощрения со стороны начальства. Начальство же сухо выслушало его рапорт, приняло из его рук материалы и обещало во всём разобраться.
Начались дни возбуждённого ожидания. Проходя теперь мимо каптёрки и вглядываясь в её вечно зашторенные окна, Золотарёв не прятал злобной ухмылки. «Суши, Мокрица, сухари!» Но ничего не происходило. Все были на своих местах, а Мокрицкий даже, получил очередной отпуск и улетел в Эмираты. «Долго что-то длится внутреннее расследование!..» – думал Золотарёв, но напоминать начальству не решался. Начальству виднее. И может быть, он, ничего не поняв, так и уехал бы на свой Алтай, куда ему вскоре пришёл перевод, если бы не одно обстоятельство. А именно – обрывки приглашений в ночной клуб «Раздвигай!», забытые кем-то из руководства в томе секретного дела. То самое ООО «Раздвигай», чей был грузовик!! Золотарёв, снова поймав сыщицкий кураж, закрылся в «секретке» и на столе аккуратно сложил клочки в единое целое. Некоторых частей не хватало, но и без них было видно, в какие «костюмы» одеты были клубные танцовщицы. Всё стало на свои места, и срочный перевод перестал удивлять Золотарёва.
Правда, с клеймом «гэбист» служба могла не сложиться и на Алтае. Это Золотарёв понимал. Но не имевший гражданской специальности, кроме отрывочных знаний делопроизводства, он решил: будь что будет.
Перед отправкой только навестил своего товарища, а по правде сказать, ещё и собутыльника, Петюню. К Петюне после ухода жены он наведывался регулярно. Попивая, Золотарёв, всегда и во всём знавший меру, не злоупотреблял, поэтому и складывались у него с Петюней разговоры душевные и доверительные. Петюня, был на тот срок раза в два старше Золотарёва, но всегда вежливо и внимательно выслушивал рассуждения компаньона о государстве, справедливости и путях развития демократии. Довольно откровенно вспоминая своё водительство в «органах», он снискал немалое к себе доверие Золотарёва. И однажды тот даже рассказал бывшему извозчику районной «безопасности» о собственных опытах сравнительного анализа столповых творений Маркса и Гитлера. Времена были, конечно, уже не «те», но и теперь, исповедуясь, Золотарёв понижал голос и округлял формулировки. Петюня всё понял и, молча, покивав, согласился с основным постулатом Золотарёва о том, что всё в мире идет к одной глобальной диктатуре.
Однако перед отправкой на Алтай Золотарёву пить не хотелось. Он лишь вкратце поведал другу причину перевода. Петюня внимательно выслушал и, подумав, медленно сказал:
- Да, Ваня, работу ты проделал – ничего не скажешь – мастерски. Я конечно мог бы за тебя переговорить, но… С твоим «майн кампфом», сам понимаешь – вряд ли…
На золотарёвский испытующий взгляд Петюня ответил скучающим поджиманием губ и плеч. Извини, мол, такие дела.
Так Иван Михайлович Золотарёв убедился в правоте русского фольклора по поводу «бывших», которых «не бывает», а заодно и в верности своих «диктатурных» выводов. Напоследок он утешил себя тем, что и его «шерлокхолмство» не пропало даром.
Алтай встретил Золотарёва майскими заморозками и отвратительно низким дождливым небом. Потом, правда, ему объяснили, что не небо низко, а войсковая часть высоко в горах. Местный народ, как заведомо и представлялось по рассказам бывалых, оказался простым и добродушным. Это не могло не сказаться на общем настроении в войсковой части.
Вопреки ожиданиям, Золотарёва назначили на неплохое место заместителя командира комендантской роты. В дела он вжился стремительно и через пару недель, уже не напрягаясь, справлял дневную норму документооборота за полдня. Ища занятия на остальное время, а заодно применения своей нерастраченной мужской нежности, он колесил по улочкам ближайшего городка. Здесь, около одной из столовых на стоянке грузовиков он и встретил Машу. Крепкая бёдрами, растрепанная и порывистая она всколыхнула его воображение и тонко настроенную поэтическую сторону его души. (Да-да, и такое было в его жизни...) Маша также заметила его. Высокий, стройный офицер с какой-то нездешней «аристократической» выправкой, он вполне мог нравиться женщинам. Хоть не Ален Делон, зато всегда корректен и обходителен, аккуратен и отглажен. Уродливые его армейские ботинки сверкали постоянно.
Началось для Золотарёва «золотое» время. Маша приходила к нему каждый день под вечер. И – господи! – что это были за вечера!..
Отходишь ты –
К тебе тесней я льну!
Ласкаю и люблю тебя одну!
Судьбу свою и жизнь я прокляну,
Отвергну солнце, звёзды и луну,
Как не смогу обнять и приласкать
Тебя одну! Тебя одну!! Тебя одну!..
Маша в ответ хохотала и награждала своего «Тютчева» волнительными объятьями и жарким поцелуем. Случалось, бродили они и горами, и лесами, и долинами. Даже тогда, когда по дальней связи молнией пролетело предупреждение о вооружённом «сочнике», сиганувшем из какой-то войсковой части от побоев и притеснений кавказских «дембелей»…
А неспешное течение заповедно-поднебесного природного цикла делало своё дело – утверждалась в душе Ивана Михайловича неведомая доселе гармония. Прошлые передряги перестали вспоминаться и более не тяготили его.
Узнав как-то об увлечении своего кавалера собирательством старинного оружия, Маша вознамерилась познакомить его с местным «мастером». В каких областях «мастер» был мастером, Иван Михайлович так и не понял. Но «мастер» этот имел в личной собственности настоящий меч вакидзаси, и одно это делало его в глазах Золотарёва небожителем. По словам Маши вакидзаси был «на выдани», то есть ждал покупателя.
Ещё в детстве Иван Михайлович – тогда просто Ваня Золотарёв, – как и многие сверстники, увлекся модой на восточные боевые искусства. Как и остальные, он собирал и изучал скудную информацию о техниках и приёмах. Но в отличие от друзей его не интересовали мифы о кулаке, крушащем бетонную глыбу. Ваня замирал над историей самурайского кэндзюцу (техники меча) и более новой его модификации – кэндо (пути меча). Он носился с именем бродячего самурая Миямото Мусаси на устах. Махал оструганной деревянной палкой и называл себя «кэнси», чем немало смешил дворовую ребятню. Это много позже появились подаренный двоюродным дедом парабеллум и вывезенный из Германии закутанным в парашют «шмайсер» Третьего Рейха. Конечно, на фоне мелких экспонатов – патронов, кастетов и ножей – стволы эти были настоящими «грандами». Но, чтобы сборищу боевого утиля назваться коллекцией, не хватало изюминки. Жемчужины не было. И вот теперь предел мечтаний его далёкого детства и, может быть, всей жизни был всего-то в соседней деревне, куда за тридцать минут домчит штабной УАЗик!..
«Мастер», а точнее, Гурам Афтандилович Беридзе, оказался местным криминальным «авторитетом». Этот факт неприятно царапнул Золотарёва. А когда тот, с улыбкой сошёл с парадной лестницы своего четырехэтажного особняка и обратился к Маше – «Мащенька», в Золотарёве колющим ежом крутанулись воспоминания о Нелли. Над не начавшейся тёплой беседой засобирались тучи идеологической розни. Но Маша быстро и украдкой поведала Ивану Михайловичу, что Гурама знает много лет, и что ему обязана вся её семья.
Гостя встретили так, словно ждали со вчерашнего утра. Столы ломились от редких угощений, в углу негромко терзал дутар задумчивый азиат в костюме какого-то степняка. Сначала Ивана Михайловича кормили-поили, потом просили ответ держать «откуда, каким ветром и надолго ли». Он отвечал скупо, что оттуда-то, переводом мол, и настолько, насколько прикажут. «Мастер» улыбался и кивал, повторяя: «ну да, ну да…»
- А что, дядя Гурам, – вдруг вставила Маша. – Не покажешь ли гостю свою коллекцию?
«Мастер» улыбнулся шире, откинулся на диване, щёлкнул пальцами. Азиат отложил инструмент, подошёл к Золотарёву и Маше, поклонился и широким жестом пригласил следовать за ним.
…То было просто чудо, а не коллекция! На какое-то время Иван Михайлович перестал ощущать окружающий мир. Здесь было, отчего помутиться его рассудку. Из всех углов, со стен, стеллажей и подставок смотрели на него плавно загнутые в узорчатых ножнах катаны и совершенно округлые ятаганы, с ручками, усыпанными рубинами, широкие мачете с символикой майя на клинках и блюдоподобные бразильские паранги; шиавоны и паразониумы, гладиусы и калибуры, криды и гиарды… Азиат негромко с сильным южным акцентом отвечал на машины «девичьи» вопросы: «А это что? А это зачем? Это откуда?» Снял со стены и, любезно преподнеся на двух ладонях, предложил подержать эспаду «славных корсарских времён» с золочёной гардой.
Кстати сказать, клинки оказались все, как один работы алтайского копииста-виртуоза Бориса Китано – потомка ассимилированного японца. О том свидетельствовали и краткое вступление гида-азиата, и именные клейма. Маша заверила, что здесь, в этой комнате все клинки Китано – Беридзе скупает их вперёд.
Был тут и вакидзаси. Золотарёв, поначалу забывший о первоначальной цели визита, теперь тихонько заскулил про себя от томления. Перелётными птицами понеслись перед мысленным его взором телеграммы и закладные… Он возмечтал лишь о том, чтобы больше никто – хотя бы до завтра! – не явился за этим сокровищем.
Далее были короткие и непонятные переговоры с хозяином клинка. Их содержание прошло мимо Ивана Михайловича, который наблюдал за всем как бы со стороны, сквозь обморочную пелену и гул сопротивляющегося здравомыслия. Очнулся он в тряском УАЗике. Руки мёртво прижимали к груди вытянутый тканевый свёрток. Рядом восседала Маша и о чём-то оживлённо разговаривала с водителем. Встретив соловый взгляд Золотарёва, она сдержано улыбнулась ему.
Дома выяснилось, что Гурами и гости разошлись весьма довольные, а обмывание сделки перенесли из-за приезда к «мастеру» очень важного человека. На неловкие наводящие вопросы Ивана Михайловича о цене сделки Маша, вышагнув из-за ширмы в одном бюстгальтере, посмотрела недоумённо. Потом хмыкнула, покачала головой и напомнила ошалевшему своему компаньону, что деньгами «мастер» не взял. Что предложил он в обмен на меч беспрепятственный проход своего человека на территорию части, когда тому понадобится. У Золотарёва заболело в висках. Синхронно боли застучала мысль: «так мне, дураку, и надо!»
Чего сулят эти договорённости, он догадывался, поэтому, когда светлым июльским вечером к КПП явился незнакомец и потребовал провести его к старшему лейтенанту Золотарёву, он на всякий случай дослал патрон в патронник и поставил на предохранитель. Познакомились в кабинете Золотарёва. Али сказал, что хочет «иногда приходить к племяннику, проходящему срочную службу в роте связи, и передавать ему гостинцы от сестры, которая в Махачкале волнуется за сына».
Золотарёв уже что-то слышал, про дагестанское землячество у связистов, однако подробного знакомства с делами ещё не имел. А вот бодрый «замполит» Поминайло вмиг «спал с лица», услышав о дагестанцах. Прикрыв плотнее дверь, он «без всякого дела» поведал, что это банда вымогателей и наркоторговцев, имеющая «железные связи на гражданке». И что по редкому везению в два с половиной месяца пребывания в части Золотарёва не случилось инцидента с «дагестанским следом». Золотарёву стало совсем неуютно в этой «Шамбале». Вдобавок ко всему, Маша куда-то запропастилась и два дня не отвечала на звонки.
Наконец, грянул и инцидент. Двое новобранцев из роты связи были доставлены в санбат, а затем срочно переведёны в окружной военный клинический госпиталь с признаками тяжёлой передозировки героина. Иван Михайлович решительно закрылся в своём кабинете и набрал телефон «мастера». Тот взял трубку, молча выслушал эмоциональную речь «дрюга Вани» и спокойно ответил, что возмущён и опечален произошедшим, но уверен, что ни Али, ни «мальчики» тут ни причём.
- Слабавата видёте васпитательную ряботу во ввериннам вам личнам састави! – равнодушно сказал он. – А бабу сваю ищи сам! Не атвликай па пусякам!.. – и бросил трубку.
Золотарёв тяжело дышал смесью страха и гнева. Но «на удачу» набрал снова телефон Маши.
- Да… – послышался в трубке машин голос, лишённый интонации, протяжный и безмерно далёкий.
- Маша! Машенька!! Ты дома? – Золотарёв стиснул трубку обеими руками.
- Кто это?.. А? – голос её, нереально растекаясь, напоминал сразу и картины Дали и ночные кошмары.
«Она больна!» – догадался Золотарёв и встревожился непомерно.
- Маша! Это я – Ваня! Ты где? Что с тобой?! Ты здорова, Маша?!
А в ответ в трубке прозвучал мужской голос с кавказским акцентом:
- Прасти, Ваня, Маще пара! Не звани пака!
Далее номер стал недоступным.
Как он, раздираемый горем, искал Машу в городке и окрестных селениях Иван Михайлович опять же почти не помнил. Плохо отпечатался в его памяти и невежливый разговор с «мастером», когда он ворвался к тому и, швырнув вакидзаси под ноги, потребовал вернуть Машу и «забыть все договорённости». Его довольно грубо выставили, но обещали, что вечером придёт Али и всё постарается уладить. В своём трансе Золотарёв не мог осознать, что от лютой мафиозной расправы спас его лишь тот юный, насмерть перепуганный, паренёк из Смоленска – солдатик, месяцем раньше с оружием оставивший часть в соседнем гарнизоне. Голодный и оборванный он вышел из леса прямо к лужайке в укромных уголках роскошного сада имения Гурама Беридзе (где тот как раз ужинал с компаньоном) и на окрики охраны и предупредительные выстрелы вверх ответил очередью на поражение. Золотарёв не придал никакого значения поднявшейся в прессе и общественности шумихе. Машинально подписался под новой штабной инструкцией, ужесточающей «контроль за уставными отношениями» в части.
Машу он с трудом отыскал в районном наркодиспансере. Похудевшая, серолицая и неприветливая она молчала и диковато стреляла глазами. У доктора Золотарёв узнал что Маша – наркоманка, но «свежая», у них впервые. Золотарёв оставил деньги на шприцы и лекарства, дослал патрон и пошёл карать дагестанских «дембелей».
В тот вечер, дежурный по расположению Поминайло, закрывшись в своей комнате, тихо плакал в подушку. И с каждым ударом и криком боли и страха, доносившимся из казарменного туалета новый прилив слёз отмщения душил полноватого и безответного «замполита»…
Потом был ещё один перевод Золотарёва. Четыре челюсти, рука и два ребра, сломанные в одном эпизоде, в отдельно взятой войсковой части, причём у представителей одной национальной группы, дали все козыри в руки окружного военного прокурора. Но тот, имевший свои счёты с кавказским наркоинтернационалом, не сыскал в действиях «убитого горем» человека оснований достаточных для привлечения его к уголовной ответственности.
Навещая Машу в больнице, Золотарёв узнал от «добрых людей», кто такая Маша на самом деле. И исстрадавшееся сердце его начало застывать.
То был мучительный процесс, который немного разнообразили очередные сборы в дорогу. Иван Михайлович спрашивал себя: за что ему всё это? Поскольку с религией у Золотарёва было туговато, то спасительная мысль об испытаниях души на прочность обошла его стороной. В голову же лезла традиционная офицерская поносилка: «нажива – отец и мать! честь – под сапогами! в головах – бардак! в стране – бардак!» Но кто же всё это прекратит?! Золотарёв всё чаще стал смотреть на себя как бы со стороны. Ему стало интересно наблюдать за собой, как за персонажем политического триллера. Может быть, не зря судьба не дала ему ни жены, ни детей? Может его предназначение в этой жизни в другом деле? Какое дело может быть главнее для офицера, чем спасение отчизны! Это только в странах гнилого капитализма политиков убивают за деньги…
Станция назначения была где-то недалеко от столицы. Перед вечерним поездом Иван Михайлович, не закусывая, выпил полбутылки водки. Так он намеревался как можно быстрее устать и проспать в поезде как можно дольше. Дорога была не близкая, а разглагольствовать с попутчиками ему не хотелось. Не было душевных сил.
Проснулся Иван Михайлович к обеду следующего дня оттого, что его мутило. На противоположной нижней полке сидел тощий тип средних лет в спортивном костюме. Голова его была покрыта двух миллиметровым «ёжиком», а в улыбке не хватало нескольких зубов. Но последнее обстоятельство его самого нисколько не смущало. Он по-хозяйски копошился на столе, звякал и булькал. А когда Золотарёв нашёл в себе силы приподняться и сесть на лежаке, тип, не ослабив улыбки, протянул руку.
- Толя! – сипло сказал он.
Золотарёв приветствовал соседа пустоватым ото сна взглядом, слабо кивнул (в голове тут же прокатилась тошнотворная волна), пожал истатуированную кисть.
- Иван Михайлович… – негромко ответил он.
Толя, не снимая с лица щербатого оскала, кивнул и негромко и суетливо заговорил:
- А я смотрю-смотрю: лежишь всё утро – не спишь, а мучишься. Беда, думаю: не добрал человек. Норма, она ведь что? Её – хошь-не хошь – а выбрать надо! Иначе она тебе после наподдаст!.. Вот и думаю: ехать, небось, далеко, а страдать по недоразумению не годиться. Местное-то, ресторанное дорогое всё, да и в профилактике не способное. Так я тебе, офицер, по российскому обычаю самогонки предлагаю. Не кожилься, уважь земляка на здоровье! А?
Тут только Золотарёв обнаружил на своей стороне стола стакан в узорчатом подстаканнике с мотающейся в нём прозрачной жидкостью. Сильно болела голова ну он и…
А Толя оказался ничего мужиком. Не смотря на «ходку», не оскотинился. Напротив, пустил в ход руки и талант слесаря монтажника. Долго работал на установке и наладке бытовых котлов и водопровода. Пока не схлопотал второй срок за «якобы мошенничество». А теперь вот ехал к старой своей тётке в Среднюю полосу. Отметиться, так сказать, после освобождения и дом поправить.
От Толи, кроме того, Иван Михайлович узнал, что «на зоне» за провинности убивают редко. И вообще, жизнь на зоне сильно отличается от описанной в современной быдлоориентированной тюремной прозе и тупых телесериалах.
Иван Михайлович задумался. И тут его прямолинейный рассудок, отполированный первачом, выдал гениальную идею: Интернет! С помощью этого грозного ресурса рушатся миллиардные сделки, расстраиваются августейшие браки, снимаются генеральные прокуроры! И вообще!.. Чёрт, чёрт, чёрт!! А ведь сама судьба воткнула в одно с ним купе этого бесхитростного российского выживалу, этот «донный тюльпан»… Как приедет, Иван Михайлович сразу непременно пойдёт в книжный магазин и купит, что надо для обучения Интернету.
Настроение Золотарёва быстро приходило в норму. Возможно, тому способствовало и зелье. Обрадованный такой переменой собеседника Толя, что-то путано бубнил о непродуманном лицензировании «котлового хозяйства», о фитингах и поставщике-жулике. Золотарёв трепал его по загривку и пьяно клялся, что скоро всё круто изменится, что воровства и коррупции во власти не станет, а посредничество снова станет спекуляцией, и за него опять начнут «сажать».
На новом месте старший лейтенант Золотарёв стал, не спеша, готовить себя к великому делу. Приняв скромную должность начальника дивизионной курьерской службы, он, прежде всего, познакомился с коллегами, имеющими в обязанностях знание компьютерной грамоты. Таковых оказалось пять человек. Из них в Интернете работали двое. Иван Михайлович, не форсируя события, чередуя респондентов, по крупицам добывал бесценные сведения. А вот когда лавры Интернет-террориста уже забрезжили над его буйной головой, Иван Михайлович «поймал вирус». Да так, что вызывали каких-то растрёпанных парней из окружной «компьютерной безопасности». «Задохлики» только неприлично хихикали, вычищая с сервера порно-куки. Иван Михайлович так перепугался огласки своих сетевых «подвигов», что задумал даже «потерять» ключ от кабинета. Но вовремя сообразил, что военный курьер-развратник намного лучше для государства, чем военный курьер-разгильдяй.
Инцидент огласки не получил и перевод со штабной должности на «командира сапёрного взвода» был продиктован исключительно кадровым дефицитом. Однако Иван Михайлович всё равно решил переждать и взять паузу в своей подрывной деятельности. И неожиданно для себя вновь окунулся в поэзию.
Он любил поэзию «серебряного века». Правда, подражание ему не давалось. Когда-то давно он занялся стихами ради привлечения девичьего внимания. Но в век машинерии и кибернетики юных прелестниц не «цеплял» романтический лад «арапа Золотарёва». От него ждали карьерных свершений. Однако сам он, по настоящему проникся высоким слогом и с тех пор, на протяжении многих лет жизни, часто припадал к его живительному роднику своей израненной душой…
Только вот теперь, за душой потянулось и тело, потребовав сатисфакции. Снова начала вспоминаться Маша с её непомерно жаркими ласками. Следом «повылазили» Гурами и наркоторговцы. Новый приступ национал-социализма стиснул сознание Золотарёва. Он, уже успевший «получить капитана», решил больше не испытывать судьбу и избавиться от своих идеологически не выдержанных архивов. Две исписанные тетради (по девяносто шесть листов каждая) были торжественно сожжены в полночь в лесу недалеко от городской свалки.
Расставшись с бумагами, Иван Михайлович продолжал мучиться нравственной дилеммой. Он понимал, что происходящее вокруг – пиршество низменного и презренного, расцветшее при отсутствии государственного контроля. А в его руках – и Сеть тому глобальный гарант – все механизмы обличения. А значит и ниспровержения. Оружие информационной войны, верное средство от язв общества. Но в глубине души Золотарёв понимал, что грядущая диктатура, как всякая диктатура власти и аппарата будет усиливать контроль над контролем и ослаблять контроль над контролёрами. И что же получится? Он, искренне желая добра и процветания отчизне, сам подтолкнёт её в коррупционную пропасть?! Ради избавления от тирана настоящего он расчистит дорогу тирану грядущему. Могущественному и, как всегда, беспощадному. И до Золотарёва и даже при нём такие смены уже были!.. И было мерзко! И есть мерзко! И в таком случае, чем он будет лучше этих вот тварей вокруг? Нет-нет, тут что-то не так! Нет последовательности вывода!.. А в голове его уже возобновляли лишь временами угасающий спор Гитлер и Маркс. Что-то вещали Ницше и Хайдеггер. Хитро щурился Ульянов-Ленин.
Так надо ли снова и снова опрокидывать мир, рискуя под обломками похоронить остатки человечного и порядочного? А может, как призывают некоторые, бороться с конкретным злом каждому на своём месте?
Подойти и врезать по морде наглецу-Стрыкину – вот небольшое, но конкретное добро, которое ему Золотарёву вполне под силу. А что потом?..
Переводы? Караулы…
…Иван Михайлович ерзал в неудобном общежитском кресле, досадуя на свою неуверенность и раздёрганность. В попытках чем-то занять свой вечер он щёлкал пультом от телевизора. А телевизор, видимо, желая сильнее ему досадить, разборчиво показывал только два канала. На одном из них была красочная и неподвижная таблица из разноцветных квадратиков и треугольников, другой гнал отвратительное «мыло». Да ещё, кажется, про геев. «Тот парень в белом пиджаке – точно гей!» – Иван Михайлович даже не успел обрадоваться своей чудесной проницательности и знанию характеров. Его вниманием всецело завладела надпись, бегущая в нижней части телевизионной картинки…
* * *
- И в завершение курса моих лекций, друзья, хотелось бы повторить, что философия, как наука не ставит задачу дать вам конкретные знания. (Кроме, может быть, некоторых фактов истории философии.) Ведь конкретика в философии не конечна и не стабильна. Но вы можете опять спросить меня: какова роль философии в современной жизни? То, с чего мы начали учебный год. Теперь я отвечу: в каждой малости этой жизни и ни в чём конкретно! – По лекционному залу прокатилось оживление, послышались разговоры и вызывающие смешки. Это, однако, не смутило лектора на трибуне. Он лишь выдержал значительную паузу, обведя пёструю, совсем летнюю публику торжественным взглядом, и достал носовой платок. Отирая лоб, он готовил финальный аккорд. Он хорошо знал, чего хочет студенчество, истомившееся в душных майских аудиториях. – Учиться вас научит технолог умственного труда, искромётный профессор Ушаков. Логически мыслить – умница-доцент Максимов. Высказываться – курс риторики. Но помните о том, что болтливы те, кто не умеет думать! – (Студенты вежливо посмеялись над очередной лекторской остротой.) – А эрудированные мозгляки – это всего лишь люди с плохой перистальтикой толстого кишечника… – (Оживление аудитории переросло в возбуждённый гул.) – …ибо трудности, так сказать, «волеизъявления» неминуемо приводят к кроссвордам, а те таят массу познавательного! Беззаботность современников – Янтарная Комната наших эрудитов, их Шамбала! Ведь информация – тоже груз. Владение ею – ответственность. И в этом дуализме – также мудрость мыслящей Вселенной!
Так не создавайте же себе проблем на пустом месте, друзья мои! Ведь в чём-то вы всегда счастливее других! Жду вас на зачётах! Спасибо!
Ответом лектору был шквал аплодисментов и весёлые крики «браво».
Шли последние дни весны, и совсем уже скоро можно было обрести настоящую независимость от учебных планов, отчётов, зачётов и похотливой проректорши Маргариты Сергеевны Поддубяк. Хотя, нужно честно признать: именно благодаря Марго он и попал в этот университет. Конец двадцатого века многим коллегам Рявкина дал возможность стать эксклюзивными авторами незашоренного взгляда. Естественно, при некоторой протекции. Марго защитила его лекционный курс в министерстве, а он, отблагодарив её, отчитал с присущим ему пылом. Как именно отблагодарил, вспоминать он не любил. И всё же, изначально дело того стоило – членство в преподавательском составе принесло ему несколько рабочих командировок в издательство. Раньше, когда он был только кандидатом философских наук Рявкиным Вильгельмом Марковичем – и более никем, – порог редакторского кабинета он мог переступить лишь под руку со спонсором. (Или просто богатым придурком.) Теперь расклад был несколько иной, так как университет был чуть ли не основным заказчиком в издательстве. И Рявкин ценой непродолжительных переговорщицких усилий (он представился племянником пожилого ректора Верховского – «хотите? Могу хоть сейчас «звякнуть» дяде!») и бутылки палёного глэм-пойла разместил и свой скромный заказ. Несколько позже университетский книжный киоск пополнился монументальным трудом В.М. Рявкина «Теория присвоения или философия подготовленного шага». На страницах скромной синей брошюрки автор вольно размышлял о перекличке философских концепций, «господствующих в преддверии всех исторических социальных переломов». В тексте автор часто ссылался на Октавия Працистиума и его «Каталепсию духа» и вообще считал себя его преемником. Естественно, книжка была рекомендована слушателям курса Рявкина. Естественно, университет по условиям договора с издательством забрал в библиотечный фонд десять из тысячи экземпляров. Это, по мнению ревнителя философской истины, могло помешать коммерческой стороне дела. Он неплохо успел уже узнать заведующую университетской библиотекой. Высокая, сухощавая, добрая, но непреклонно формальная тётка для дела не годилась. Рявкин выбрал Оксану. Он два дня как бы невзначай петлял до стеллажей с формулярами и прохаживался среди них, дёргая ящики, пока не увидел на выдаче эту скромную ясноглазую девушку.
- Оксаночка, добрый день! – подплыл лучезарный Рявкин. Он был само добродушие и участие. – Как тут наши дела?
- Здравствуйте, Вильгельм Маркович!.. – Оксана порозовела от удовольствия и смущения и убрала упавший белокурый локон от лица. Она уже знала Рявкина, как обходительного клиента, и, видимо, он ей даже был симпатичен, как мужчина. Однако прямое обращение преподавателя университета к ней по имени и в присутствии его студентов было ей непривычно, а, кроме того, давало массу поводов для сплетен. – Наши дела хорошо, – мило теребя браслетик на запястье, отвечала Оксана. – Да и ваши тоже хорошо. Вчера пришла ваша «теория присвоения». Десять штук, как положено.
- Вот замечательно!.. – Рявкин понял: пора. – А я, Оксаночка, как раз, за ними.
- Как это? – вежливо удивилась Оксана.
- Ну, возьму… распишусь тут, где надо и сам раздам на семинаре. – Рявкин был лёгок и доброжелателен. Этакий молодой профессор-«обаяшка». – Поздно сегодня сообразил. Через пять минут пара, а им… не бежать же сюда в очередь! Пока то да сё… Я уж сам… пойду, так сказать, навстречу…
- Вильгельм Маркович!.. – Оксана улыбалась теперь неловко и теребила браслетик очень старательно. – У нас так теперь нельзя, Вильгельм Маркович… Ну, из-за того случая со студентом с истфака, который взял три Карамзина, а потом полгруппы пересдавало… Я понимаю, Вильгельм Маркович, тут-то совсем не то… тут вы… Но Скоробогатов… и Иванна Петровна указали – экземпляр в руки. А тут ведь все… Я, конечно, могу спросить… – Оксана быстро сникала – Хотя… Извините, Вильгельм Маркович...
Тут на сверхприбылях Рявкину и поставить бы жирную точку. Да не таков был этот философ-делец, чтобы так скоро принять отлуп от прелестной юной библиотекарши. Он лишь потер подбородок, украдкой массируя нижнюю губу – опять предательский тик. Очередь за книгами стремительно редела – близилась пара.
Вильгельм Маркович понимающе покивал и растерянно улыбнулся.
- Эх!.. – весело вздохнул он, – не получится сюрприза… Да ладно!
Оксана, довольная тем, что не сильно огорчила Рявкина, проявила вежливую и слегка виноватую заинтересованность во взгляде. И тот выдал последний убойный аргумент:
- Представляете ли, какой зигзаг судьбы! Кульбит в двух актах, честное слово! Сегодня в три в Доме творчества состоится международный философский форум. Фирастов и Легран уже в городе… Нет-нет, Оксаночка, вы вряд ли могли слышать – форум не анонсировался и пройдёт в закрытом режиме. Хотя и Фирастов и Легран – светила современной мировой философии, флагманы! Кстати, Легран также приверженец учения Працистиума. Как и ваш покорный слуга. И вот досада!.. Приглашение уже есть, – Рявкин хлопнул себя по нагрудному карману, – а материала нет! Куда там – стенд! Просто выложить для ознакомления нечего!.. Не успел закупиться! Такая редкая возможность, а тут киоск, вдруг, не работает!..
- Вильгельм Маркович! Продавщица, наверное, на обеде. Вы после пары успеете купить!..
- А! – Рявкин водевильно отмахнулся. – Объявление, говорят, висит: ушла до завтра! И всё! И привет!..
Тут Рявкин шагнул на край. Но и было понятно, что Оксана не побежит сейчас в другое крыло огромного здания проверять наличие продавщицы. Кроме того, ей приятней было сделать жест, на который способен не самый чужой человек. На прощание она только поинтересовалась: может ли она спросить про сюрприз. И Рявкин «заполировал шероховатости»:
- Академики, – особенно Легран – люди очень известные среди философской общественности. И не только. Их имена уже в скрижалях! Для вас, Оксаночка, я подпишу у них экземпляр.
Оксана расцвела одной из очаровательнейших своих улыбок. «Ах! Он мил, мил! Я ему тоже нравлюсь!»
«Всё. Теперь она не только примет от меня все десять библиотечных карточек, но и, если что, «прикроет» перед своей Иванной Петровной…»
Рявкина Вильгельма Марковича внешне мало что отличало от вышибалы недорогого казино или борца американского реслинга. Он был высок, лыс, увешан грудами мускулов, поддерживаемых в одном из привилегированных фитнесс-клубов. Нет, Рявкин не был богат. К «середнякам» он относился тоже с большой натяжкой. Так, что деньги на клуб вырывались из семейного бюджета с некоторой кровью.
Он старательно следил за модой. Вернее, за двумя её вывесками-близнецами: европейским и малайско-китайским рынками. На протяжении долгого времени неизменными в его облике оставались лишь две вещи – круглогодичные тонированные очки-«капли» и водолазки под пиджак. Это, как думалось философу, составляет стержень его стиля, его почерк, изюминку его шика. Перемещаться в «свете» гламурный персонаж, несомненно, обязан на подобающем авто. Небольшой спортивный «купе» «тойота» был куплен им с рук и, видимо, по поддельным документам. Проблемы с бумагами выявились только при первом (впрочем, довольно скором) обращении в автосервис. Там же выяснилось, что кузов автомобиля «убит наглухо» и «весь перештопан», а «движок неродной». Короткий приступ ненависти ко всему, что движется и торгует, кончился весьма типично для Рявкина. Успокоившись, он рассудил, что швы сварки есть не что иное, как лишние рёбра жёсткости в кузове, что увеличивает безопасность авто, а «неродной движок» – необходимая модернизация. «Как новое сердце, как смешение крови для улучшения породы…»
Как уже стало ясным, Вильгельм Маркович был женат. Не по любви (он вообще мало отдавался сантиментам), но по настоянию своих родителей, узревших в своей невестке потенциальную владелицу неплохого приданого. Что и подтвердилось въездом молодожёнов в двухкомнатную квартиру в престижном районе города. Детей Рявкин не имел. Это было бы несвоевременное обременение полёта его созидательной мысли.
Ах, что это был за полёт! Рявкин был сама креативность, умело восполняя досадные пробелы собственной биографии. В «свете» он представал успешным интеллектуалом и ловеласом. Тонкий и ироничный он постоянно и всем намекал, что вхож в присутственные места элиты (что отчасти подтверждали понедельники и четверги в фитнесс-клубе). Как ловелас он сыпал комплименты в адрес дам, как интеллектуал – цитаты. Особенно часто фигурировал у него некий «философ мечущейся современности» Октавий Лютеций Працистиум. Древнезвучные имена и распевные парадоксальные истины погружали рявкинского собеседника в улыбчивую задумчивость или в строгую торжественность (в зависимости от ситуации). Неясность этих истин, противоречивость, а иногда и бессмысленность в «элитных» собраниях никого не коробили. Громила-философ вместе со своими синтетическими водолазками (и, как следствие – неизбывным ароматом прелых подмышек) и пригоршнями философских частушек был частью тусовки, её заметным персонажем. Поэтому никому и никогда не пришло бы в голову ревизовать его истории. Истории, в которых обыкновенная его малометражная «двушка» превращалась в двухуровневые апартаменты; красный побитый «купе» – в «легендарного «Инвизибла» – участника ралли Ханой – Улан-Батор, выменянного у пилота Асакавы на рукописный самурайский «Кодекс чести» позапрошлого века; поездка в Ригу купленная на деньги от продажи пятисот экземпляров «Теории присвоения…» – в тур по Европе и в конференцию философов в Гамбурге; фальшивый рижский «ролекс» – в памятную награду Германского философского сообщества.
С «Теорией присвоения…», кстати, тогда чуть не вышел «прокол». Нет-нет, не из-за Оксаны. Несмотря на то, что девять из десяти экземпляров Рявкину «пришлось таки раздать на форуме», а покрытие недостачи откладывалось из-за «временных денежных трудностей», Оксана отчаянно крепилась, заговорщицки и нежно улыбаясь Рявкину. Это в первое время. После мартовских праздников она, видимо, обиделась на него – он так её никуда и не пригласил, – улыбаться перестала, но скорбную свою тайну хранить продолжала. Промашка могла выйти по иной причине и практически в самом начале операции «рокфеллер». Рекомендации Рявкина-преподавателя погнали слушателей курса в киоск. Слушатели знали: наличие книжонки на их столе резко повысит их Ай-Кью в глазах преподавателя-автора. Но по своей традиционной прижимистости все вместе они не обеспечили вала продаж, на который рассчитывал Рявкин-бизнесмен – было продано около двадцати экземпляров. В то же время, вдохновлённый своим гениальным коммерческим чутьём и деловой хваткой «племянник ректора» заблаговременно выхлопотал в издательстве отгрузку следующей сотни брошюрок. В результате его активности и пассивности покупателей в киоске скопилась солидная синеватая стопка, что не улучшило настроения пожилой продавщицы и привлекло-таки внимание «коллег по цеху». Пожилой академик и руководитель кафедры философии Любавин долго листал книжку, кряхтел, сопел и, вздохнув, полез в карман за кошельком. А на следующий день при встрече в коридоре просил Рявкина зайти на досуге для философской беседы. К несомненным достоинствам Вильгельма Марковича относилась способность отличить от многих других «запах жареного». Он тут же сослался на переутомление и, перепоручив чтение курса молодому аспиранту, ринулся звонить Завидову.
Аркадий Завидов был каким-то программистом и создателем Интернет-сайтов. Рявкин познакомился с ним на дне рождения общего знакомого и, узнав профиль его деятельности, поделился «сокровенной мечтой» о создании сайта своего кумира – молодого и очень талантливого европейского учёного-философа. Завидов взялся помочь и принял у Рявкина все материалы и карт-бланш на дизайн страницы. Но так как ваял Завидов в свободное от основной деятельности время, Рявкин даже примерно не знал даты открытия сайта. И мучился от ощущения неопределённости и незащищённости. И вот ведь прилетело!..
- Виля? Привет… Ну как?
- Аркаш, как с сайтом? Ты говорил…
- Постой! А ты письмо моё вчерашнее не открывал?
- Нет…
- Ну, работает сайт! Со вчерашнего дня. Там все твои материалы. Жду от тебя обновлений и обещанных выходов на Майкрософт!
- Да-да! Конечно… Спасибо, Аркаша! Созвонимся!..
Теперь Любавина и иже с ним можно было смело отсылать к Всемирной Паутине. Благо, что старик не особенно двинут в сетевых технологиях и сходу не кинется по запутанным ссылкам и туманным источникам. Какое-то время ещё можно выиграть… Ох уж эта игра!
Академика Любавина очень скоро свалил логичный для его лет и боевого прошлого инсульт. Более молодые коллеги по кафедре были чрезмерно увлечены своими кандидатскими, загранкомандировками и хорошенькими студентками. «Теория присвоения…» медленно, но верно набирала безвыходно-преданных читателей и трактователей. Октавий Лютеций Працистиум, удивляя всех своим отвратительным английским, ухитрился побить рекорд сразу нескольких европейских национальных доменов по продолжительности заочной Online-конференции. Почтовый ящик сайта пух от писем. Времени Рявкину сразу перестало хватать даже на необходимые вещи. Он подолгу не мог высыпаться и осунулся. Забросил зал. Пару раз явился на лекции небритым, а однажды смутил курящих второкурсников банальным утренним умыванием перед огромным туалетным зеркалом. Рявкин не предполагал, что всё будет так плотно, сложно и ответственно. Едва успев предотвратить назревающий трудовой конфликт с помогавшей ему пожилой переводчицей, он уже ломал голову над настойчивыми предложениями молдавского «Pracistyum-club» предстать Учителю перед последователями в прямом Интернет-эфире. Бог с ним, с языком! Возможность подобных накладок Рявкина давно не смущала. Можно было наплести что-нибудь про новую философскую схиму, русское идейное послушание. Даже назвать «новое» имя философа. С учётом суеверного ужаса и пиетета, которые испытывают евро-пижоны перед Россией (особенно – перед её глубинкой!) может выйти чумовой пиар! Но как быть с тиком? Рявкин вспомнил качество сетевой видеотрансляции и с досадой представил, как на мониторах сотен (а может – тысяч?) последователей на несколько секунд застывает лицо Учителя, перекошенное неуместной конвульсией.
…Когда-то, когда Рявкин понял, что его тик – не просто фокусы обмена веществ, он пробовал обратиться к невропатологии. Стесняясь и запинаясь, он поведал о своих проблемах хмурой и внимательной докторше. Та порасспрашивала его об истории спазмов и посоветовала проконсультироваться у психолога. До того момента смущённый Рявкин, узрев в совете намёки на психиатрический след, слегка возроптал. Докторша терпеливо разъяснила, что клонические судороги, скорее всего, связаны с особенностями переживаний описываемых событий и осмысления образов. Чутко настроенным своим радаром Рявкин уловил «укутанный» смысл. Быстро восстановив самообладание и гордясь в душе своим молниеносным анализом, он хамовато объяснил докторше, что не нуждается в посторонних оценках своих событий и образов. Докторша почти безучастно выслушала его, не торопясь, перегнула и порвала недописанное направление и заверила, что тик Рявкина исчезнет с последними каплями его совести. На том они и расстались.
Тут можно выделить ещё одну особенность Рявкина. И она опять связана с враньём. Но на этот раз с враньём других, которое он умел чувствовать не хуже знаменитого «полиграфа». Чужие недоговорки, утаивания, филигранная ложь становились для него лёгкой добычей с молодых ногтей. А его галопирующий анализ тенденций без труда вскрывал причины этих проступков. Вильгельм Маркович подозревал многих во многом. Но в подозрении его была изрядная доля пренебрежения, поэтому он никогда не опускался до вещдоков. Его юношеская ещё «теория масок» не раз помогла ему избежать финансовых и любовных авантюр, c избытком атакующих неспокойные юные умы и сердца. Рявкин воспринял способность к вчувствованию как знак свыше, как печать избранника и решил стать чистым и непорочным мыслителем…
…«Философ с клоническими судорогами…» Рявкин грустно усмехался, качал головой, и продолжал откладывать своё явление пред очи страждущие.
Аркаша, сохранивший по договорённости с Рявкиным право редакторского доступа к сайту, был ошарашен таким вниманием европейской общественности к философии. Забыв про «выходы на Майкрософт», он предложил себя на должность директора «OLPracistyum-philosophy» по рекламе. Письмо, где он в тезисах изложил свою рекламную доктрину, Аркаша завершил так: «Если совет хорош, очень важно, кто его дал. Томас Фуллер – Аркадий Завидов».
«Попрыгунья-спиноза…» – рассеянно подумал Рявкин, но по телефону обещал подумать над предложением.
Всё вроде бы налаживалось, как того и хотелось Рявкину: слава, предложение о публикации за рубежом, последователи-единомышленники… И всё могло рухнуть из-за ядовитой мелочи. Ведь не для того же он столько занимался над телом и речью, думал и читал, чтобы на стремительном взлёте своей блестящей карьеры устроить забавные публичные кривляния! Что-то надо было предпринимать. Но для начала необходимо было срочно избавиться от экзальтированных молдаван, подогревающих в сети ненужный ажиотаж.
Решение пришло простое, комплексное и гениальное. Последователи, зашедшие очередной раз на страницу «OLPracistyum-philosophy», увидели огромное объявление об уходе Учителя в долгое пешее путешествие по России.
Усталым, сладостно-разморённым взглядом Рявкин как бы взглянул на стремительно отдаляющийся мир своих проблем. Туда, где под укоризненно-оскорблённым взглядом наказанного младшего библиографа Оксаны Валерьевны Псячук строчит записки в деканат уже отключённый от аппаратов, но ещё почти немой академик Любавин. Туда, где сшибаются разбуженные умы Европы, где засыпает свой рабочий стол фантиками от «Коркунов» и пеплом от «Parliament» талантливый рекламный директор А. Завидов, где корчится на грядках временно отпущенная и определённо зарывающая свой талант старуха-переводчица.
Теперь осталось немногое: принять зачёты у студентов, узнать, сколько стоит сессия у хорошего фотографа (надо было хоть что-то выложить на сайте), пробежаться по магазинам, заехать и прицениться в недавно открывшийся «Тойота-Лэнд»… А потом, обязательно, – Греция. Колыбель планетарной мудрости!
А ночью ахнула Хиросима! В телефонной трубке ныл и требовал снисхождения Аркаша Завидов. Вильгельм Маркович, впервые за последние два месяца заснувший достаточно крепко и безмятежно, с полминуты приходил в себя и ничего из слов своего заместителя не понимал. Когда же смысл лишь краем коснулся его сознания, Рявкин вмиг отринул от себя всё. Содержание, нахлынувшие эмоции, ощущение несправедливости бытия – всё текло теперь мимо него. Философ лежал на спине, переложив свой край одеяла на супругу (та недовольно поворочалась), и смотрел в чёрно-синий потолок. Однако его натренированный мозг всё-таки ухитрялся окольными путями выцеплять важные сведения и следить за уровнем тревожности. Наконец Рявкин спросил:
- Аркадий, теперь нам точно ничего не угрожает?
- Нет вроде… Виля, там на счету под полтинник было!..
- Подожди! – оборвал Рявкин. – Ты уверен, что всё в порядке?
- Да не знаю я! Наверно… По крайней мере, я всё сделаю как надо. Надо сливаться… Дьявол! Проклятие! Как же это?! Как?!!
- …пой об косяк… – мрачно подытожил Рявкин, глядя в окно на занимающийся на севере рассвет. – Ладно, созвонимся позже.
Рявкин постоял ещё у окна и пошёл на кухню. Там была открыта балконная дверь и он, не создав лишнего шума, проник в тёмную, пахнущую ночной травой, оранжерею. Здесь в полумраке он нашёл любимое «мыслительское» кресло и тяжело в него опустился.
Если верить Аркаше, какой-то тип позвонил ему через Интернет (Чёрт! Надо бы узнать, наконец, что за ай-пи-телефония такая!) и, представившись штатным агентом польского отделения ЦРУ, напугал того до смерти. Сказал, что какой-то болван – кстати, из России! – вёл на форуме активную переписку с несколькими своими товарищами в Евросоюзе, используя фашистские и националистские лозунги. И цитируя О. Працистиума! Сказал, что сайт «на крючке» и его владельцев и создателей уже поставили в план проверки многие европейские агентуры. А потом предложил быстро выкупить счета с «засвеченными» реквизитами за треть стоимости и оперативно прислал какие-то документы и формуляры, которые Аркаша заполнил и подписал, используя право заместителя и цифровое факсимиле. Прощаясь, рекомендовал уничтожить оригиналы договоров с компаниями-провайдерами на предоставление Интернет-услуг и написать заявление об утере паспорта…
Рявкин размеренно и с тяжёлым свистом гонял носом воздух.
Вот тебе и Европа! Вот тебе, с-сволочь, и Интернет!! Вот тебе и… ЦРУ? Какое ЦРУ? Какое, на хрен, ЦРУ?! Какие выкупы?! На какие, блин, ещё счета ушли остатки денег?! Как?! Ох, Аркашка… Аркаша?! А если... Во-от га-адость-то!.. И ведь как тут проверишь-то?.. Кому покажешь такие документы?! Ой-ёй-ёй-ёй-ё-ой!..
Рявкин прижал ладони к лицу и крепко зажмурил глаза. Что-то большое и тёмное надвинулось на него из небытия.
Кто-то его переиграл. Переиграл, используя его неосведомлённость в сетевых делах. Но кто?! Продажные работники ЦРУ? Польские (или какие там ещё?) Интернет-аферисты? Аркаша? Аркаша… Он, конечно, мог заранее приготовить необходимые файлы, подробно проконсультироваться у кого надо, изучить опыт… А то и сочинить правдоподобную сказочку для своего невежественного босса. И сейчас с готовностью распечатает все бумаги, выложит все доказательства своего подвига по спасению пятнадцати тысяч евро. И будет – с-сука! – претендовать на половину… Гнида!!
Рявкин в сердцах трахнул кулаком по подлокотнику. Железная крышка пожарного люка, на которой лежал ковёр и стояло «мыслительское» кресло, отозвалась коротким, но довольно громким гулом. Где-то внизу с подвыванием залаяла собака.
Теперь уж всё поздно… Ладно, семь так семь. А сорок с лишним – налог на лоховство. Ха…
Вильгельм Маркович впервые в жизни признал тактическое поражение. Но ведь Октавий-то Працистиум жив и здоров и его ждут тысячи последователей. А может уже миллионы? Мысленно поблагодарив судьбу за своевременную идею со странствованием Учителя, Рявкин в уме набросал план поиска новых коллег по будущему сайту.
Только теперь он всё сделает не так. Он сразу же легализуется. Обязательно! Сколько там длятся мероприятия по смене имени? Он узнает это буквально на днях. Открытое общение со всеми, выступления перед веб-камерами (обязательно разогнать скорость передачи данных!), экспансия на американский континент и Австралию. Что там ещё?.. Да! Непременная и однозначная аполитичность! Философия! Только чистая философия!.. Всего самому не отследить, нужны будут преданные помощники. Кажется кто-то из студентов интересовался… С ЦРУ, ФСБ и прочими силовиками в опережающем порядке наладить прозрачные контакты; послать в их пресс-службы открытое письмо. И срочно, срочно начинать издаваться везде, где возможно. Рявкин досадливо сглотнул, вспомнив, что в почившем почтовом ящике лежал не скопированный проект договора на голландское издание «Теории присвоения…»
Заснуть уже было невозможно. Рявкин поднялся из кресла и шагнул к открытой створке балконной рамы. В лицо повеяло свежестью и прохладой, пришедшей из далёких северо-восточных лесов. А может – с океана… Рявкин опять судорожно глотнул. То был воздух новых громадных надежд.
Рявкин прошёл на кухню и впервые в жизни напился из-под крана. Так… Тик… Докторша тогда что-то плела о связи тика с враньём. Возможно. И что? Ждать, когда выйдет вся совесть… Бред какой-то!.. «До чего тупые невропатологи пошли!.. К чёрту! К чёрту медицину! Всю! Тридцать пять лет жил без них и минимум столько же проживу! Так… Что произошло сегодня? Меня «взяли на понт»? Ха! Надо же, меня – «на понт»! Да-а… Я не отличил блеф от очевидного? Это скорее всего… Я не сориентировался. И, наверно, не смог бы… Неужели, я сдаю?»
Вильгельм Маркович, ритмично прохаживаясь во мраке от прихожей до кухни, завернул в ванную и встал перед большим зеркалом. Он щурился и наблюдал, как быстро проступают из ярко света черты его печально-встревоженного лица. Вильгельм Маркович попробовал представить, как этому мужественному лицу кто-то может говорить неправду, врать. Разве можно что-то скрыть под этим пронзающим взглядом? Совершенно нельзя. Поэтому Аркаша звонил по телефону…
«Нет. Это не он… Срывать всё из-за сорока тысяч, когда впереди, возможно, миллионы, просто глупо! Аркадий своей прежней деятельностью и работой в «OLPracistyum-philosophy» впечатления тупицы не производил. Кстати, будучи при должности, он отслеживал основные потоки доходов и знал динамику их прироста… Нет, он не стал бы».
Рявкин мысленно извинился перед Аркашей, снова представив его напуганного, сжимающего в ночи телефонную трубку.
«Враньё и энергетика вранья трансформируются. Маски меняют свой рельеф. Когда-то, старая проректорша купилась на цитату из предисловия к Камасутре, а нынче… Неужели Оксана с самого начала всё поняла про эти «книжки для форума»?»
Рявкин зябко повёл плечами и открыл горячую воду. Смочил ладони, провёл ими по лицу.
«А Любавин? Старый хрен погряз в хрестоматиях и уже не способен воспарить над своей заштампованностью! Аркаша, скорее всего, сразу раскусил, идею с Октавием. Директор издательства излишне стрелял глазками по углам, старуха-переводчица долго, с какой-то неприязненной придирчивостью выясняла смысл выводов Великого Философа… У него-то, у Рявкина!»
Теперь Вильгельм Маркович с теплотой вспомнил тусовку. Ей, надолго уже заброшенной, он всегда был дорог таков, какой он есть…
…И как он сам всегда терпеть не мог воинствующий псевдо-профессионализм! Наглый, самовлюблённый тот подавляет всё вокруг себя до самого момента своего изобличения. Рявкин вспомнил, как сморщенные пальцы Любавина вожделенно теребили томик высказываний Ежи Леца.
«Начитанный индюк!»
Рявкин резко напряг все мышцы лица, скорчив зеркалу немыслимую гримасу, и разом их расслабил. Осторожно двумя пальцами помассировал место между нижней губой и подбородком, где традиционно зарождаются и прогрессируют спазмы.
«Почему страдаю именно я? Ведь все вокруг врут. Все! Без исключения. И не шагнуть в этой жизни, не соврав! Но я ведь не выдохся! Я ещё вот он. Значит, я, всё-таки, не сдаю, просто кое-что быстро устаревает. И только-то! Я обязан понять – что. Есть, видимо современные тенденции построения мифа или даже новые законы. Надо их срочно познать».
Под майкой упруго затолкалось молодое ещё, неспокойное сердце исследователя.
Рявкин вытер насухо лицо и ушёл в большую комнату. Там он, не включая света, погрузился в мягкое «немыслительское» кресло и задумчиво уставился в тёмный экран телевизора.
Психолога всё-таки не обойти. Но нужна более мягкая форма вмешательства. Не хотелось лишаться главного своего достоинства. Ведь он, Вильгельм Маркович Рявкин – публичная персона.
Решение, как всегда, пришло простое, комплексное и гениальное. Он пойдёт в группу психологического тренинга. Именно, в группу! Естественно, туда все придут завравшиеся и усталые. Но люди суровой реальности таковы, что и на тренинге, под страхом опубликования своих фобий, будут врать и изворачиваться. И главное, к этому все готовы. В первую очередь – тренер (или кто он там?). Некоторые будут нехотя идти на-попятную, «меняя показания», признавая, свою неправоту. Но до конца не обнажится никто. И не надо! Ведь тот, кто способен будет уловить тенденции «смены показаний», уже получит в руки волшебный алгоритм. Метод современного мифа! Это участь избранных. Но кто они? Ну-ну, не так быстро!.. Рявкин задержал дыхание и поёрзал в кресле, ощущая, как разливается в груди тепло благодарности самому себе.
Настала новая эпоха. Мало теперь врать филигранно, надо самому быть своим враньём, своим мифом – причём тут совесть! Надо подавлять своим мифом. Надо подавлять собой. И плевать на мошенников и ревизионистов! Да здравствует Октавий Лютеций Працистиум! Учение его всесильно, потому, что оно своевременно! Да здравствует новая рефлексия! Das Bewustsein ist das Bewuste Sein!..
* * *
Многие все-таки считали, что друзья Женька и Вадик сбывали наркотики. Хотя находились и те, кто доказывал, что всё это – бред их завистливых однокашников, не нашедших общего языка с директором вузовского общежития Шляпуком. Ведь всем злостным нарушителям правил проживания во вверенном ему здании директор предлагал ютиться на стороне. Был установлен и срок для отлёта в небытие – двое суток. Шансы задержаться на «подольше» сохраняли лишь симпатичные и раскованные студентки и всякие «щедрые буратинки». С ними Шляпук отдельно беседовал в своём кабинете. Это, по мнению директора, был уже деловой разговор. После беседы для первых он становился могущественным покровителем, для вторых честным бизнес-партнёром. Ведь должно же быть какое-то вознаграждение за перерасход нервов и риск «засыпаться» на ведомственных проверках. Но, к сожалению директора, далеко не все штрафники сразу проявляли «щедрость» или «раскованность». Поэтому главному блюстителю приходилось быть гибче. Жёсткость требований, намертво прибитая к информационному стенду в холле первого этажа, начинала «плавать», попадая в зависимость от ситуации и начальничьего настроения. Нет смысла перечислять проступки, ведшие к безвозвратному выдворению из общежитского рая. Достаточно сказать, что большую их часть Женька и Вадик совершили в первые две недели пребывания в «доме нетерпимости» (так прозвали общагу обиженные Шляпуком). И естественно то, что не было человека, могущего объяснить, как эти двое держатся в общежитии уже три учебных года.
Женька и Вадик были добродушными и простыми в общении людьми, и в быту соседям с ними было легко. Однако друзья поклонялись богу Раста, и одно это наполняло их простоту и добродушие особым, так и не понятым обычными россиянами, смыслом. Крикливые красно-зелёно-чёрно-жёлтые балахонистые одежды и танцующая походка, размеренная манера разговора и специфическая градация ценностей, отправление причудливых обрядов и следование замысловатым обычаям – всё это выделяло парней из серой толпы сверстников как краснозвёздная буденовка на параде войск Вермахта. Ребята во всём следовали пути раста, ни мало не заботясь о соответствии образа своей жизни строгим коммунальным правилам. Но Шляпук их не трогал! «Наркотическая» версия в общаге появилась почти сразу же. Путь раста обыкновенно овеян конопляным маревом, и парни не явились исключением. Кое-кто поговаривал, что Женька и Вадик торгуют «дурью» направо и налево и перечисляют Шляпуку деньги с валютного счёта в одном из крупных банков, другие – что директор «сам смолит из их пакета», третьи – что растаманы давно сплели в ректорате университета сети своего влияния. В общем, такая версия устраивала многих. Однако она не выдерживала проверки простым вопросом: зачем наркоторговцам столько внимания общественности к своей жизни?
Уже на первом курсе Женька и Вадик славили философию раста чуть не на все вузы большого города (позже к ним присоединилось средние специальные учебные заведения). В смешных полосатых вязаных беретах, с перемётными сумами они обошли все неформальные тусовки и гламурные заведения и практически везде им были рады. Потому, что друзья несли людям настоящую радость и снятие напряга. Больше года Женьку и Вадика «пасло» местное ФСБ, слишком однозначно понимавшее их миссию. Но нужных результатов получено не было, и вскоре друзья перестали замечать «хвосты». Их комната на седьмом этаже – «Мауна-Лоа» – была известна отнюдь не только гундосыми завываниями Боба Марли, Михея и запахом сенного тлена. Ох, не только! К ним захаживали кришнаиты и сатанисты, коммунисты и уфологи, зелёные и индиго. Но, не найдя «точек пересечения», их оставляли в покое. На вопросы соседей о незваных гостях Вадик отвечал: «Эти-то? А хрен их разберёт!.. Да фиг с ними…» Это «да фиг с ними» в обиходе друзей касалось практически всего, что их окружало. Кто-то говорил даже, что слышал от растаманов: «фиг с нами…»…
Однако, как, в конце концов, оказалось, кое-что друзей-пофигистов, всё-таки, интересовало. И то сказать: однажды прямо в «Главном книжном доме» они устроили свою автограф-сессию. А в ответах на вопросы читателей уверяли, что персонаж их книги «Кто разбудил Герцена?» – абсолютно реальный человек. К тому же, живущий в этом же городе. И книгу «смели»! Таким образом, издательство Раста-Пресс, основанное более удачливым посетителем «Мауна-Лоа», забросило в альтернативную среду города ещё одну загадку. Прославившиеся на весь город растаманы, в серии своих повестей о похождениях некоего маньяка по прозвищу (или по фамилии) «Герцен» ни разу не упомянули ничего, связанного с раста-культурой. Повестушки были простенькие, но наполненные таинственностью и неизъяснимым сакральным стремлением главного героя к запредельному абсолюту. Женьку и Вадика стали приглашать на литературные конференции и форумы, просили вступить в местную писательскую гильдию. Но Вадик отвечал: «А? Какая конференция?.. Да фиг с ней…» Книжки продавались, а писательские тусовки друзей не интересовали…
Артём Макарович дочитал первую страницу и со сдержанным интересом снова обратил книгу титулом вверх. Хмыкнул. Раста-Пресс… «Кажется, была с ними тут какая-то шумиха… – подумал он. И вздохнул: – Подарочек!..»
Дверь кабинета, стаскиваемая с уплотнителя, тонко пискнула, Артём Макарович отложил книгу и принял сосредоточенно-доброжелательный вид. В кабинет по пояс всунулась Снежанна. Заметила книгу, улыбнулась и спросила:
- Артём Макарович, там Миша материал привёз. Звонить Ильинской?
- Нос и скулы?.. – осведомился Артём Макарович у подчинённой.
- Ага, – бодро подтвердила та. – А в перспективе – рёбра.
- Хм… – Артём Макарович залистал ежедневник. Быстро глянул на открытую дверь. – Зайди ты.
- Да ладно… Я тут…
- Да заходи уж!
Артём Макарович не раз выговаривал Снежанне за неуместность в стенах клиники её чрезмерно открытых туалетов и эксплуатацию порно-штампов. Та всегда кокетливо отшучивалась, и коллеги понимали: свободная девушка не остановится ни перед чем в своих исследованиях богатой клиентуры заведения. В первые дни своей работы в клинике она пробовала обольстить и Артёма Макаровича. В его же кабинете. Но тот, поцеловав её «в глубокий засос», тихо сказал ей в лицо:
- Как бы я сейчас этого ни хотел, ты – всего лишь очередная «кукла Снежанна». После пресыщения твоей юной мякотью и сексапильными девичьими стонами я брошу тебя. Если ты не сделаешь этого раньше. «Лексус» на стоянке не мой. «Ягуар» тоже клиентский. И весь остальной металлолом тоже. Моя «девятка» стоит прямо у входа. Извини, что я смутил тебя дорогой одеждой и парфюмерией… – Снежанна ошарашено и жалобно моргала. – Живу я далеко от центра и от богатых кварталов. Подальше от своих дорогих безобразных клиентов! Я патологически не женат, поэтому себя и свои деньги – сколько бы у меня их ни было – я никогда и ни с кем не делю. – Артём Макарович выдержал красноречивую паузу. – Ты, безусловно – бриллиант! И тебя тут захотят многие. Очень многие! Только у меня одна просьба. – Он разжал чувственную горсть, высвободив округлую снежаннину ягодицу (та коротко и эротично вздохнула, а он оправил лацканы своего халата). – Вынеси свою охоту за стены нашей бойни!
С тех пор Артём Макарович выпал из сектора «активного обстрела». Но периодически, по старой памяти Снежанна устраивала боссу эксклюзивный «харесмент». Тот принимал всё со сдержанным пренебрежением…
- Ильинская, Ильи-инская… – Артём Макарович помусолил губами кончик карандаша. Может, на следующей неделе? Скажем, в среду. А?
- Нежилова в отпуск уйдёт с понедельника, – напомнила с дивана Снежанна.
- Да и шут с ней! Ты-то у меня на что? Чулки демонстрировать?
Снежанна обиженно заморгала, но профессионально напомнила:
- У Нежиловой двенадцать операций на скулах. Больше всех в городе …
- «Двенадцать!» – передразнил Артём Макарович – Вот и не будем испытывать судьбу в тринадцатый раз!..
Снежанна посмотрела на босса с вежливым негодованием.
- Артём Макарович! Вы же – Маэстро! Биггс повесится! Вам-то беспокоиться!
- Ну-ну!.. Подлизывать потом будешь. Короля играет свита. Слышала про такое? Моя же свита только и умеет закидывать передок!
- Артём Макарович!!
- Да ладно, все свои… И оставь в покое дядю Тома. Он-то в мои годы…
Снежанна надула полные свои губки и меланхолично закачала ногой в плохо упрятанном под халатом бежевом чулке. Артём Макарович сделал в ежедневнике запись и задумчиво уставился в снежаннину коленку. Та заметила направление взгляда босса и медленно со значением сняла с ноги ногу. Поставила их рядом, часто заморгала, оглядывая комнату и махая перед лицом ладошкой, словно ей было душновато.
- А что, Снежок!.. Хочешь, я переложу тебе мышечную ткань на ногах? Такие квадрицепсы тебе отгрохаю – Наоми Кэмпбелл в служанки возьмёшь!
Взгляд Снежанны поскучнел.
- Фу, какой вы! – она поднялась с дивана, придерживая скудные полы халатика, и направилась к двери. – Всё – о своём…
А меж тем, Снежанна, если и перебрала в эпитетах в адрес босса, то только чуть и исключительно из страха перед ответственностью – слишком дорогой намечался клиент. Она была ещё очень молода и в числе большинства очаровательных своих сверстниц, не спешила поразить свет профессиональными навыками. Её босс – другое дело.
Исследования в анатомии животного организма Артём Макарович начал довольно рано. Правда, его детские опыты с дворовой живностью однажды грубо прервал сосед по дому – товарищ Бельцман Антипатий Абрамович. Зануда и склочник Бельцман, строчивший в инстанции жалобы по всякому пустяку, до некоторой поры вполне мирно уживался с соседской ребятнёй (хотя в приватных беседах с их родителями он не раз указывал на недопустимость прилюдного надувания на колонке «резиновых изделий номер такой-то»). Но как-то, очевидно, по великой занятости, пришлось Антипатию Абрамовичу послать своего спаниеля Белю «до ветру» в одиночку. Старый добрый Беля славился во дворе исключительной робостью и добротой, и никому и в голову не пришло бы как-то досадить безответной твари. Но Беля, ошалевший от свободы и ароматов бездомных «каштанок», неосмотрительно покинул свой двор… Когда Белю нашли соседские ребята, он был изрядно помят и окровавлен, хромал и скулил. Его правое ухо неестественно отвисало, болтаясь на честном слове. Ребята пожалели Белю. По чисто детской сообразительности они не стали впутывать в дело исцеления пса его невротичного хозяина. Наркоз для операции и кривую иглу стащила у папы-хирурга Иринка Саркисян. Она же, как наиболее опытная, ассистировала. Бинты и вату принёс толстый Славка Пустов по кличке «Пустяк». Потом он охранял вход в «операционную» – гулкую комнату в недостроенном здании насосной станции – показывая всем любопытным ребятишкам кулак. Оперировал сам будущий «гений и маэстро». И всё прошло бы гладко, и здоровый и весёлый пес сам вернулся бы к своему нерадивому хозяину, если бы обиженные угрозами Пустяка девчонки не совершили подлый донос. Вот это был скандал! Что там орал разъярённый Бельцман (вместо заслуженных-то благодарностей!), в чём он обвинял спасителей животного и куда грозил обратиться, слушать было одновременно страшно и обидно. Понятное дело, родителями малышей были сделаны оргвыводы, а самим малышам – приведены соответствующие доводы, надолго отбившие тягу к врачеванию. Однако натуру не проведёшь. После школы «маэстро» поступил туда, куда не мог не поступить…
В академии было много всякого, но, в общем-то, самого обыкновенного и предсказуемого. Конспекты, «настоящий медицинский спирт», первая неуклюжая влюблённость в прыщавую однокурсницу (как же её звали?), участие в сомнительной (по художественной ценности) постановке студенческого театра пьесы «Франкенштейн», переосмысление сути человеческой жизни и осознание неоднозначности бытия…
Вопрос совершенства (а чаще, конечно – несовершенства) человеческой натуры лёг в основу эстетико-психологических исканий Артёма. Он завёл тайную тетрадь, в которой вёл наблюдения зависимости характера человека от его внешности. Что-то, конечно, перепадало и внутренним процессам: нельзя было отрицать определённой рассеянности у людей, страдающих птиализмом или нелюдимости «инконтинентников». Однако на тот момент его жизни им практически всецело владела «скульптура».
Робкий на знакомства он не имел достаточно возможностей для проверки своих теорий «на местности». Наиболее удобны для изучения, как известно, предметы и явления, не имеющие своего мнения, желаний и капризов. А люди… Впрочем, и люди – а точнее, образы людей – сравнительно часто, не миновав пика своего развития, застывают на некоторое время в необратимой доступности. В небезызвестном месте, имя которому морг. Там юный студент медакадемии, среди тел великолепных спортсменов-жиголо и шикарных (но не верных) жён торговцев недвижимостью, осознал свою бисексуальность. В дальнейшем ему это всегда удавалось скрывать. Не ведали об этом однокурсники, наставники в ординатуре, командир отделения челюстно-лицевой хирургии в военном госпитале, куда он был командирован с призывного пункта. Кстати, именно майор Звонов (естественно, при полной военной форме) был героем целой серии его гомосексуальных снов той поры. Однако к военным вообще он после службы стал относиться значительно хуже. Были причины…
Богатый опыт «собирания по запчастям» лиц армейских новобранцев и рекомендации госпитального начальства помогли устроиться в городскую клиническую больницу. Но тут, в отличие от армии, практики было мало, а возможностей попробовать что-то новое не было совсем. Он уже затеял переводиться в «гнойную» – развеяться. Но тут судьба ему подкинула настоящий подарок.
Случайно задержавшись в отделении после своей смены дежурства (коллега просил поднатаскать перед операцией по ретенционной кисте), он застал поступление необычного пациента. Хотя, вообще-то, самого обычного. Ну, раздавлено пол-лица «в кашу», ну с кем не бывает! В госпиталь после очередных полигонных стрельб ещё не такое поступало… Необычной была лишь просьба пациента, донесённая уцелевшей половиной рта. Сквозь свисты, хрипы и бульканье эскулапы разобрали, что «… моё лицо мне нужно, как новое к концу года… фото в загранпаспорте в левом внутреннем кармане…» И что, если ему не гарантируют портретное сходство, лучше пусть не оперируют – хуже будет. Кому будет хуже, доктора не поняли, но их секундное замешательство разбил звонок из горздрава. Там были уже в курсе. Сказали, что этот пациент – Мордасик, казначей северо-западной бандитской группировки («…да поглядите вы в окно! Поди уж вся братва там!..») – был взорван только что в своём автомобиле. Сказали, что приказывать не могут, и даже намекнули, что риск неудачной операции может взять на себя только очень отчаянный человек. И стоявшие вкруг целители запереглядывались. А топтавшаяся тут же сестра-хозяйка тётя Ганя в тишине сказала с сожалением:
- Эх, милок! Да кто ж тебе из вот етова лицо в обрат сладит!
Бандит, одурманенный успокоительным, краем сознания ещё поддерживал связь с реальностью, но на фразу сердобольной бабки не прореагировал. Тем самым дал понять: он всё сказал.
Вот тут-то за спинами стоящих буквально взорвалось:
- Стопроцентного портретного сходства, конечно, не обещаю, а девяносто девять – гарантирую.
Все оглянулись и посмотрели на безумца с недоверчивым уважением. А тот уже невозмутимо перелистывал загранпаспорт…
Сказать, что он в тот момент совсем не волновался, означало бы солгать. Но последовавшая череда сложнейших операций ввела его в привычный для него магический ритм. Ритм диалога с природным эстетическим оптимумом, исключающим всякие сомнения.
Мордасик остался доволен. После снятия последних повязок, не слушая щебетания медсестры, о том, что «должны ещё окончательно сойти отёки», шагнул к зеркалу.
- Оба на, бл…! – воскликнул он изумлённый. Но тут же замычал от боли и вскинул к лицу руки, потеряв костыль (сломанная в том же эпизоде его нога ещё требовала поддержки).
- Сейчас мы давать обезболивающее не будем, – назидательно сказала сестра. – Швы будут беспокоить, но постарайтесь пока меньше шевелить ртом. Улыбаться тоже пока не стоит. Понятно?
Мордасик грубовато ответил, что понятно, но радости его по поводу возвращения лица не убавилось. Он захотел лично поблагодарить доктора.
Сути их разговора «с глазу на глаз» никто так и не узнал. Но в судьбе молодого доктора с тех пор ничего не переменилось. Сначала. Потом к нему стали обращаться разные непонятные личности. Даже чудные. Идёт, бывало, к нему в кабинет какая-то фигура с наглухо задрапированным силуэтом и скрытым под огромными очками лицом. Неопределимой оставалась порой даже половая принадлежность субъекта. Саму мысль о принудительной идентификации персоны напрочь не допускали идущие вокруг неё крепкие и суровые мужчины с наушниками.
Оперировало «светило» в разных местах и с разными бригадами ассистентов. Но знакомство и первый осмотр проводило оно всегда в своём кабинете в горбольнице. Такая вот маленькая прихоть, с которой мирились все без исключения фантомные гости. В кабинете фантомы, часто, превращались в каких-нибудь видных личностей – политиков, телеведущих, крупных бизнесменов, титулованных спортсменов. Реже – в их менее известную родню и остальное окружение. Но началось всё естественно с жён и подруг бандитов – сами бандиты все, как один, были «настоящими пацанами» и своими мордами, естественно, всегда были довольны…
В деньгах Артём Макарович, понятное дело, острой нужды не испытывал, но и купаться в них у него как-то не получалось. VIP-тусовка – странные люди. Получив желаемое (часто – просто консультацию), они задвигали ему всякую несуразицу. Ссылаясь на отсутствие «сейчас с собой», совали именные зажигалки, часы (всегда подделки), компакт-диски с личной подписью, «золотые» «Паркеры», олимпийские боксёрские перчатки, клубные карты, предлагали эфирное время в «праймтайм», обещали свести «с кем надо в министерстве»… Одна модель шоу-бизнеса после лёгкой интрижки «по взрослому» пыталась «забыть» у него своё нижнее бельё. В такие минуты маэстро с ностальгией вспоминал бандитскую кодлу, предпочитающую в расчётах «честный кэш».
Но не надо думать, что Артём Макарович оперировал только «неправильные» носы, губы и груди. Хотя «марафет» отнимал у него большинство времени и сил, несколько раз ему пришлось и с Того Света людей возвращать. После одной такой операции, когда он достал из девятилетнего сына азербайджанского рыночного торговца шесть милицейских пуль, рыдающая мать парня целовала ему руку.
- Я целую руку Создателю, который, послав нам тебя, сохранил две жизни!.. – сказала она.
Артёма Макаровича это заставило по иному взглянуть и на свою руку и на себя. Нет, его озадачил не факт воплощения его особой миссии на земле. «Миссиями» прозомбированы все выпускники «меда». С этого момента (а не с Мордасика или омоложённого женоподобного телеведущего) он уверовал в уникальность своего таланта. А может – гения? Как знать… А гениям свойственны безобидные причуды. Тогда и появился заказ на уникальный персональный набор инструментов с его личным клеймом. Жёсткая (если не сказать «жестокая») анатомичная картинка слегка шокировала гравировщика, заставив его втихаря порадоваться за себя и своё сносное лицо. Он, как и многие, не предполагал, что на левом плече у основания шеи маэстро уже некоторое время носил тату с аналогичной картинкой.
Видимо, отсюда и пошла в свет побасёнка про демонистические наклонности хирурга Артёма Макаровича Герцена. И даже среди своих многочисленных обожательниц и обожателей он носил прозвище «киллер». Слухам он активно не препятствовал, считая, что благоговейный трепет снимает чрезмерный пафос с клиентов и способствует надлежащему исполнению ими обязательств по оплате.
Статус хирурга-уникума укрепляли высказывания коллег-ассистентов, отмечающих несомненное новаторство в подходе Герцена к работе. Почти каждый разрез, сделанный им, становился предметом их восхищения. А может, так оно и должно было быть? По крайней мере, в обществе (не только околомедицинском) укрепилось мнение, что Герцен исповедует свою школу резни, применяя авторскую технологию. Появившееся в различных кругах выражение «скальпель Герцена» произносилось со значением и придыханием. Сам Артём Макарович глубоко не задумывался над частностями, помня главное: нет добра и зла, но есть «Рука Судьбы». Так в менее пафосном варианте он перефразировал кавказскую торговку.
Конечно, при разделе «сладкого пирога» быстро находятся и завистники, считающие счастливчика выскочкой. Очень скоро его объявили «зазвездившим». Естественно, это была брехня. Но желчные неудачники сложили и муссировали свою версию ухода Герцена из муниципального медицинского сектора. Туда же они красочно вплели своё толкование отказа Герцена от должности в Минздраве и от опеки ведомства. Не дожидаясь общественного резонанса, маэстро легализовался. Он возглавил частную клинику пластической хирургии и снова вошёл в министерский неофициальный реестр официально практикующих врачей.
Вышеприведённое описание жизни талантливого хирурга заняло на самом деле много лет. И всё это время Герцен пытался разобраться в своих личных отношениях с людьми. В частности, с противоположным полом, который нет-нет, да и заявлял права на присутствие в его жизни. Даже не будучи ярым ловеласом, Герцен сумел заиметь много незаконно рождённых детей. По крайней мере, об этом свидетельствовали матери этих детей, всплывавшие периодически. Безусловно, в юности и молодости своей Артём Макарович не был затворником. Ещё не имея ни славы, ни денег, ни даваемых ими привилегий, он шлялся по разным тусовкам в поисках новых ощущений, а заодно – материала для своих исследований. А тусовка, она и есть тусовка: случайные скоротечные знакомства, безотчётные поступки… С мужчинами всё происходило относительно без последствий (если не считать грандиозной пасудобойной разборки в закрытом ночном клубе с участием Леди Шёлк и Агнессы – самых одиозных фигур городского сообщества трансвеститов). А вот женщины периодически доставали Герцена. В первом подобном случае он по неопытности пошёл навстречу полузнакомой трясущейся девчонке с большими красивыми глазами. «Помощь» его оказалась неожиданно щедрой – на тот момент Герцен уже кромсал бандитских шалав – и девушка умчалась восвояси до обалдения счастливая. Но с этого его «семейные» приключения только начались. Следующие просьбы Герцен не торопился удовлетворять слишком быстро, так как стал кое-что понимать. Время шло. Мамашки время от времени возвращались с историями о «дорогих» болезнях детей, безутешных бабушках-дедушках, возмущённой родне, и знакомых в прокуратуре. Приняв решение о никчемности раннего отцовства и безотчётного меценатства, Герцен встретился с каждой мамашей в отдельности. Он говорил им, что «…сын – хорошо! Значит мальчик! Сколько лет? Шесть? Отлично! Мне для личной коллекции как раз не хватает юных корпусов…» При этом он, зверски улыбался, многозначительно туманил взор, ёжился, как бы случайно делая доступной для обозрения свежую татуировку. «…Кстати, – говорил он, – Алексею Филипповичу от меня дружеский привет! Как какому? Прокурору, разумеется…» Перед такими аргументами семейные ценности безоговорочно пасовали и молодые мамы перестали беспокоить Артёма Макаровича. Чуть позже вышла эта книга…
…Артём Макарович снова взял в руки томик, повертел и отложил. Конечно, празднописцы всегда живо реагируют на легенды и, придавая им товарный вид, доводят их до состояния жутковатого мифа. Хотя… Ещё пара таких одиноких родительниц и…
Коллеги же, конечно, ничего такого не имели в виду – шутка, весёлый подарок к годовщине профессиональной деятельности… С чего они взяли, что именно сегодня? Я говорил? Вроде, не говорил… Неважно. Годовщина так годовщина.
Профессиональная деятельность… Она предполагала профессиональное отношение к делу, к жизни. И он так и относился. Беззаветно, по велению души. По велению его естества, алчущего высшей эстетической этики. Так он и хотел когда-нибудь назвать свою книгу – «Эстетическая этика». А пока есть лишь пара измусоленных тетрадок в верхнем ящике письменного стола в кабинете дома. Пожелтевшим уже страницам Герцен, как лучшим друзьям, доверял все свои догадки, сомнения и предсказания. Страницы хранили также следы изменения личности самого Артёма Макаровича. Ведь, в самом деле, не все его мимолётные (и не совсем мимолётные) знакомства были столь уж пусты по содержанию и знаменовались только сексом. Люди прибивались всякие. Взять, хотя бы мальчишку-скрипача из консерватории с его влюблённостью в прозорливый талант Паганини и паломническим стремлением в Венецию. Или девушку-дизайнера из Revelation-ART с её параллельными мирами. Оба они стали небольшими ссылками в тетрадном повествовании со своими доказательствами и выводами. Девчонка уехала жить и работать в Японию, а парень выиграл несколько международных конкурсов, и теперь, опекаемый столичным другом, редко показывался в клубах, где раньше оттягивался Герцен. В жизни самого Герцена остались только коллеги и клиенты. Да алчные тётки, где-то придумывающие, как добраться до «несметных сокровищ»… И эта вот книга… Рассеянной щепоткой Артём Макарович пустил шелестящий веер из страниц.
- Вот тебе, Герцен, и путь!.. От «Эстетической этики» до маньяка… – усмехнулся он сам себе.
«А как же? Маньяк и есть! Ни семьи тебе, ни друзей…» – тут же возник извечный Альтер Эго.
«Это-то причём? Что, в конце концов, плохого-то? Не для себя же я… – тут же ответил ему Артём Макарович и осекся. – Ну… и для себя, понятно, тоже…»
«Понятно, – согласился тот. – Продолжай.»
«…но… я же исследователь! Не мне лично эти исследования нужны!..»
Альтера вдруг прорвало:
«Какие исследования?! Коновал! Зарвавшийся сноб, прикрывающий своё высокомерие и цинизм красивыми теориями! Заметь: не намерениями! Ходишь по головам, по лицам, собираешь урожай почтения и сакральных откровений. Обираешь людей морально и духовно, потакая их низменному желанию встать в ряд востребованных манекенов! Погрязая в их пороках, умножая их своими, ты – ускоритель распада личностей! – стал первым противником Природы самой! …Исследователь!..»
Герцен выдержал невеселую раздумчивую паузу и спросил у себя:
«Так что теперь?»
«Признай, наконец, что давно уже относишься к людям, как к заготовкам, образцам. Как к операционному мясу. Что утратил к ним главный интерес – человеческий!» – выдал Альтер Эго.
Герцен подумал ещё. И согласился:
«Хорошо. А потом?»
«Потом? Потом отдохни…»
«Не понял... Отдохнуть? Как это?..»
Герцен начал, было, теряться, но тут и в самом деле ощутил прилив колоссальной усталости. Он откинулся в кресле и, медленно моргая, глубоко подышал.
Набрал секретаря и попросил не беспокоить пятнадцать минут.
Включил телевизор…
* * *
Холодной и циничной проституткой Анжелика Егоровна Передовая, тридцати лет отроду стала не вдруг, а посредством нескольких систематических ударов судьбы по её девичьему (а позже и вполне себе женскому) самосознанию.
Сколько себя помнила Анжелика, была она средняя во всём. Средний рост, средние пропорции, средний интеллект – не выделяли её из массы сверстниц ни в худшую сторону, ни в лучшую. Садик и младшие школьные годы её прошли под знаменем нарочитого и чрезмерного дочернего послушания. Был и скандальный уход из семьи отца (и приход отчима), и желание не быть в отстающих, не подводить маму, которой и так тяжело. Но, иногда, что-то, всё-таки пробивалось сквозь детскую невосприимчивость к фактам. Каким-то глубинным пониманием Анжелика улавливала, например, истинную причину пятёрок по физкультуре. Да и физрук особенно не стеснялся, «страхуя» прилежных своих учениц. Хотя тогда, в пятом классе, было ещё ой как далеко до понимания, что «не родись красивой, а родись умеющей распорядиться своей красотой и будешь счастливой».
Несколько позже половая самоидентификация заставила её найти в своей среде предмет для обожания. Как назло, в пристрастиях она оказалась не оригинальна. Она безоглядно пристроилась в конце длиннющей очереди, ведшей её (как и всех её одноклассниц) к мальчику из параллельного класса. Мальчик был очень даже «ничего». Но лишь пока не выбрал из всех нетерпеливо переступающих в ожидании девочек «модельную» Настю – до этого момента подругу Анжелики.
То был первый удар судьбы. И встретила она его, надо сказать, достойно, на высоком уровне. На уровне высоченных «шпилек», на которые она встала, короче обрезав подол юбки. Старшие парни из её двора немедленно обратили внимание на девочку, и она не без некоторого удовольствия начала слышать вдогонку посвистывания, цоканья языком и просьбы «остаться». Однако обратил на неё внимание и её собственный отчим. Да так обратил, что однажды, придя с работы в подпитии, изнасиловал. Вопреки рассказам подруг и собственным ожиданиям, боли и унижения Анжелика не испытала. Наоборот, ей было безумно приятно, так как отчим был с ней ласков, как никогда раньше. Опьянение раскрепостило его и раскрыло в нём настоящего «джентльмена в постели». Анжелика была совершенно обалдевшая от ласк, первого в жизни оргазма и недопустимости того, что произошло. Все парни двора и школы временно перестали для неё существовать. В школе она еле досиживала урок, чтобы ринуться к новой знакомой – Наташе. Наташа была толстая мудрая тётка с уставшими глазами, тёмным пушком над верхней губой и зычным голосом. Жила она на соседней улице и была широко известна в узких кругах тем, что гнала изрядный самогон. К новой своей клиентке она отнеслась с материнским пониманием, уважив её ранние поиски «истины в вине». (Анжелика не могла выдать настоящего адресата зелья и поставить под угрозу раскрытия свою сладкую тайну, поэтому наскоро сплела сказку про посиделки с подругами.) В благодарность за «человеческий» разговор и возможность омолодить круг своего общения торговка удешевляла и без того копеечный заказ. Отчим оценил расположение падчерицы. Он стал являться домой раньше обычного, принося ей конфеты и прочие безделушки, начал захаживать в парикмахерскую, укладывать волосы и пользоваться дезодорантами. Совсем скоро нужда в самогоне отпала сама собой… Наташа повздыхала, но простила юной клиентке «слабость характера» и разрешила ей заходить «просто так, поболтать».
Так всё и шло, слегка преобразившись. Передовая-младшая получила раннее женское счастье, извращенец-отчим – выход (или вход) своим мужским фантазиям, мать – наконец-то протрезвевшего мужа, школа – тихую, неконфликтную ученицу. Но, всё равно, это была язва. И она стремительно нарывала. Мать не могла не заметить перемен в муже и в дочери. А, заметив – не сопоставить. А, сопоставив – не проверить догадки. Просто придти с работы пораньше…
Мать – последний оплот семейного очага и уюта, мамочка, которая должна была объяснить, что же происходит с дочкой – назвала её грязной и вероломной шлюхой.
Это был второй удар беспощадной судьбы.
Оправившись от шока, Анжелика рассудила просто: раз то, что ей нравиться делать, называется б…дством, значит она – прирождённая б…дь, и нужно, исходя из этого, строить свою жизнь.
Отчим очень скоро сбежал, прихватив из дома практически все ценности. Мать убивалась. Но Анжелика к тому времени уже тусовалась по дорогим клубам и ресторанам и мало вникала в домашние проблемы. Большие дяди без проволочек устроили «губастенькую» на работу. Они же позже «подсадили» её на «дуст»…
Новая жизнь захватила и закружила Анжелику стремительной феерией разноцветных дискотечных огней, клубных светских бесед, бесстыдных разглядываний, жарких клятв в любви, дорогих лимузинов, шикарных апартаментов… Хотя были и насилие, побои, «кидалово», угрозы расправы от мстительных подруг по ремеслу и латентных клубных маньяков.
Но в сухом остатке, вместе с саднящими гематомами и мерзостью все же оставались деньги. Не мамины крохи и не стипендия ученицы-ткачихи, на которую «мыла с верёвкой не купишь». А иногда… теперь уже, конечно, реже, но получалось испытать то, что когда-то так удивило, поразило и обрадовало её. Ну, или почти то…
Десятый класс она не закончила. Зачем? Да и не могла она уже – отстала. А тётушки-учительницы с их правдой жизни казались ей теперь бестолковыми невежественными наседками. Школьным и дворовым подругам быстро подкинулась слезоточивая история о жёстком «наезде» каких-то бандитов, о том, что её «поставили на счётчик», и у неё, вечно нуждающейся, «просто не было другого выхода». Подарившего мир сексуальных наслаждений отчима она не упоминала, мать же стыдливо молчала на этот счёт. Подруги сказку употребили, и кто-то из них даже вслух пожалел Анжелику. Но на то они и подруги… А циничные жлобы, раз от раза используя её, продолжали её презирать как нимфоманку, по лёгкому «рубящую капусту». Дескать, хорошо б…дь устроилась – и кайф ей, и бабло!
Данный третий удар судьбы, хоть и был растянутым во времени на долгие годы, но оказался той самой соломинкой, которая переломила таки хребет изворотливой гиене душевного конформизма. И Анжелика перестала искать принца. Само по себе отсутствие этого естественного женского инстинкта – часто даже неосознанного – странно для молодой незамужней особы. Но Анжелика вообще перестала различать клиентов. Она превратилась в набор отверстий для удовлетворяющих членопросовываний. Она перестала отражать реальность. Просто спала, просто ела, просто ехала на «работу», просто «работала», просто забирала деньги, просто ехала, просто спала…
Как-то сутенёр-Саша (вообще, он был «ничего дядька», когда трезвый) мягко остановил её в коридоре офиса и предложил поговорить в кабинете. Анжелика равнодушно приподняв подведённую бровь, последовала за ним. Вместо ожидаемых «аккордных работ», Саша предложил мартини и спросил, что с ней происходит. Анжелика опять повела бровью, но продолжала молчать и глядеть в упор.
- Понимаешь… – гундосил Саша. – Ты у нас всегда… Ну, как бы, получается: всегда была передовая. Г-хы! Извини… каламбур… вот. – Он тоже упёрся в неё взглядом. Неприятная улыбка медленно покидала его мятое лицо. – Люди, понимаешь, жалуются. «Король» говорит, что если так дальше будет, он просто закажет куклу с твоим лицом… Чего молчишь-то?!
А что было говорить? Опасения Саши были ей ясны. Королёв – VIP-клиент, приносящий много денег. А от неё-то ему что надо? Так она ему и сказала. Саша, было, начал «закипать», но… Он был немолодой и очень опытный сутенёр. Он понимал, что Анжелика уже «ломанная». И то, что уж из неё есть теперь, то и будет всегда. Надо было осадить.
- Слушай, – выдавил он неловко. – Я-то знаю, что ты на три головы выше других. Вместе, блин, взятых! Так, я думаю чо… Может, тебе – в отпуск? Этот… внеочередной!.. На две недели, а?
Дома (она теперь снимала квартирку в центре) она сама проанализировала свои чувства. И подтвердила, что, кроме денег, секс давно не приносит ей ни-че-го. Что гораздо быстрее и качественнее она доводила себя до кондиции любимым чёрным маркером. В школе она учила французский, поэтому своего виртуального ухажёра называла «Маркиз Нуар». Маркиз Нуар тем и был хорош, что в отличие от остальных особей мужского пола не имел реального тела. А значит, и цепких дрожащих пальцев, запаха изо рта и из туфель, капризов и комплексом. Этот бестелесный секс-гений, сотканный из грёз и тайных желаний, весь был – удовлетворение Анжелики. Меняя чёрную маску Зорро и плащ супермена на белоснежные смокинг и стетсон, он обезоруживал её одной своей улыбкой – красивой, сдержанной, но вместе с тем властной и полной вожделения. Он видел, чувствовал и знал её всю. И всё равно, каждый раз находил новый способ свести её с ума. Это была бесконечная пытка сладострастием. Бесконечное путешествие в мир незаходящих небесных светил и бездонных лазурных озёр, неумолчного пения птиц, струй бесчисленных водопадов и плеска в бокале самого дорогого на свете вина!
…Но однажды, после очередной дозы «дуста» Маркиз Нуар явился к ней в образе блестящего чёрного фломастера в человеческий рост. Он был нечувственен, прямолинеен и груб. Натуралистичен и однообразен. Он её просто применил. Анжелика расстроилась, но слёз не было. Она отделалась лишь прощальной телеграммой. Хотела в конце её поставить отпечаток своих шикарных губ, но передумала.
Ну, что ж, отпуск, так отпуск. Тоже хорошо. Только что люди делают в отпусках? Знакомые по далёкой прежней жизни в отпуск летали на юг, к морю. Анжелика пренебрежительно дёрнула губой, вспоминая, как в течение зимы и весны три раза с перерывами в месяц летала в качестве «сопровождения» клиентов в Эмираты, Турцию и Тайланд. Нет, юг и море в её сознании определённо не вязались с отдыхом. Спорт? А что это? Ракеткой по мячу? Мокрое пятно во всю спину? Странно… Что люди находят в этом?..
Так, не остановив ни на чём свой выбор, Анжелика бесцельно брела в направлении ближайшего продуктового магазина. Путь её лежал мимо одноэтажного пристроя, отданного какому-то банку. Анжелика пару раз переводила тут деньги, но сейчас названия банка не могла вспомнить. И вглядываться-читать не хотелось. Рядом стоял и пыхтел хромированной выхлопной трубой «мерседес». Не заглушенный его двигатель мягко шелестел на холостых оборотах. Салон машины был пуст. Хозяин её, очевидно, ушёл в банк. На автомате Анжелика заложила траекторию в обход автомобиля, но что-то внезапно заставило её замедлить шаг. Она не сразу поняла причину своего интереса, и даже успела удивиться растущему внутри лёгкому волнению. Мощная труба, бросая из-под бампера ослепительный солнечный блик, продолжала колебать воздух тепловыми выбросами. Анжелика остановилась и украдкой оглянулась. Прилегающий участок улицы был безлюден. Она снова посмотрела на автомобиль – он продолжал шелестеть мотором. В этом шелесте она уловила ненавязчивые успокаивающие нотки. Шелест был обращён к ней! Еле слышный, но настойчивый. А с ней, с Анжеликой давно никто не говорил так. Она закусила губу, подавив возбуждение. Сделала на неизменных высоченных шпильках четыре неловких шага, надсадно дыша, нагнулась и скользнула рукой по хромированному чуду.
- Эй! Вам что надо? Отойдите от машины!.. – услышала она сквозь гул в ушах.
Торопливо подошедший мужчина в дорогом костюме с кейсом в руках наблюдал сидящую прямо на асфальте молодую шикарную женщину. Сидела она как-то боком, скрестив ноги и тяжело дыша. Прядь вьющихся волос упала ей на лицо. Её щеки и грудь в вырезе декольте были румяны и отблескивали бисеринками пота. Руки её неопределённо теребили подол короткой юбки, а рассеянный взгляд её медленно поднимался на подошедшего. Тот, разглядев дамочку, потерял весь боевой запал и растекся в слащавой улыбке. Приготовившись, видимо, предложить помощь, наклонился и открыл рот. Но Анжелика его перебила.
- Наверно… оступилась… – всё ещё тяжело дыша, сказала она. Отсутствующие глаза её не могли видеть нервную дрожь его ноздрей и губ, переступающие его ботинки. – Ничего… Я сама…
Последовавшие две недели жизни Анжелики Егоровны были посвящены сбору всевозможной автоинформации.
Придя домой, она первым делом высыпала в унитаз остатки припасённого «дуста» и достала шампанское. Она неоднократно видела, как празднуют победу разные гонщики, и решила, что новую главу жизни тоже откроет «шипучкой». Оглядев квартирную обстановку, она с сожалением поняла, что полить всё вокруг фонтаном из горлышка ей не удастся – может не понять хозяин квартиры. Но у человека, начинающего жить по-новому, голова тоже уже не работает «по старинке». Анжелика в мгновение ока перенеслась на балкон, где и произвела торжественный хлопок пробкой. Фонтан получился что надо! Уже вечернее, но ещё яркое солнце поздней весны зажгло в янтарной пыли красивый радужный мост. Хороший знак!.. Сглотнув остатки прямо из бутыли, Анжелика весело закашлялась. Одним глазом глянула сквозь зелёное стекло на солнечный диск и, не обращая внимания на матерные негодования облитых шампанским дождём нижних соседей, вернулась в комнату, дабы продолжить фуршет. «Нафуршетившись», она предприняла попытку отыскать в доме хоть что-то, связанное с автомобилями. Поиски ничего не дали. И она лениво подивилась скудности и бессмысленности своего прежнего существования. Пошатываясь, она бухнулась в кресло и зажмурилась. Перед её взором словно опять предстал сверкающий полировкой металлический красавец. И эта его труба! Анжелика с протяжным пьяным стоном перевернулась в кресле на бок и с улыбкой на устах уснула.
…А ночью, тонизированная коктейлем «Антифриз», она уже билась в конвульсиях на танцполе модного клуба «Гараж». Отовсюду мигали автомобильные фары, указатели поворота, стоп-сигналы и спецсигналы всех мастей. Из убранных хромированными колпаками от автоколёс динамиков долбал крафтверковский «Autoban». В чилл-аутах балдеющий люд располагался на стопках автошин, стилизованных под всевозможные кресла, диваны, лежаки и столики. Казалось даже, что воздух заведения нарочито был приправлен лёгкой взвесью моторных выхлопов и мазута. Среди полуразобранных автомобилей (они же – столики со стульями) сновали метрдотели в робах автомехаников. В закутке за ремонтной эстакадой-танцполом здоровенный бородатый детина, хмуро сопя, набил ей первые две тату с эмблемами «мерседес» и «БМВ»…
В дальнейшем же, укромные уголки её аппетитного тела украсили эмблемы всех ведущих мировых автопроизводителей. Они были, как автографы любимых. Как отпечатки новой страсти. Как клейма новых хозяев её души. Во время очередной «гаражной» тусовки, Анжелика была настолько пьяна, что завалилась за покрышки, служащие спинками дивана, и там уснула. Очнувшись и медленно приходя в себя, она подслушала разговор двух женщин, невидимых из-за спинок-покрышек. Те со знанием дела обсуждали варианты честного отъёма автобизнеса уходящего из семьи мужа. Как всё у них было просто и технологично! Мутным ещё рассудком Анжелика осознала достижимость своей мечты: она – глава авто-концерна! В который уже раз она увидела себя, идущую в строгом чёрном костюме (пусть даже брючном!) среди одинаковых ровных рядов одинаковых блестящих автомобилей (пусть даже «мерседесов»!). И все они (ох!) шелестят и дымят своими (ах!) огромными... Ой!.. Ворочаясь от волнения, она привлекла внимание заговорщиц и разбудила бродильные процессы внутри себя. Пришлось, не обращая внимания на недоумённые взгляды дамочек (а им обеим на поверку оказалось «хорошо за тридцать»), нестись в неблизкий туалет-трейлер…
…Компрессия – новая «гаражная» подруга Анжелики – достаточно быстро настроилась на авто-волну и являлась на свидание в причудливых, но всегда идейно выдержанных, костюмах. В них она больше напоминала киборга из мрачного будущего. Как-то, хорошо заправившись шампанским (подруги предпочитали его всем остальным наркотикам) Анжелика выложила тайну томления своей души. Спустя несколько часов, мужиковатая и гордая Компрессия стояла на пороге квартиры с длинной блестящей трубой глушителя в руках.
Но в Анжелике словно вдруг что-то оборвалось. Она прогнала Компрессию и пьяно разрыдалась. Почему всё так? Всё приходит к ней в каком-то извращённом виде!.. Желанным любовником оказывается или отчим или канцелярский прибор! А люди не слышат её, понимая её слова, так, как им этого хочется! Что она, по мнению этой одуревшей от шампанского и кокаина лесбиянки, должна делать с этой железякой?! Она сдёрнула с шеи и швырнула в угол бренчащее монисто из кругляков от «мерседеса», «опеля», «БМВ» и «тойоты». Дёргая из ушей бумеранги «от лексуса», она нечаянно и больно разорвала мочку. На пол хлынула кровь. «Ну?! Ну, где ты, папа Женя?! где вы, Маркиз?! Чёрт бы вас всех побрал!!»
Весь следующий день – последний день отпуска – Анжелика просидела в горестном оцепенении. Она хотела общения, но даже не подумывала выйти из дома. Что её там ждёт? Липкие взгляды мужчин от двенадцати до ста двенадцати лет. Ненавистные взгляды женщин того же возраста… Всё поглощающее желчное пристрастие… Нет, ей нужно, чтобы её кто-нибудь выслушал. Не глазел бы на её «прелести» – она сама знает, что там всё в полном порядке – но «разул» бы свои уши, душу раскрыл бы…
Её исстрадавшаяся суть готова была снова начать хотеть людей. Но как это их таких можно хотеть?!
Следует продолжение.
Роман от Романа 1-6 серии
© Copyright: Роман Поворознюк, 2009
Свидетельство о публикации №209122501265
Свидетельство о публикации №209122501265
Рецензии