Тёлка и Фиалка. Гл. 3. Меседж. 2

Начало см.http://www.proza.ru/2009/12/18/161
          http://www.proza.ru/2009/12/19/91
          http://www.proza.ru/2009/12/20/67
          http://www.proza.ru/2009/12/20/1437
          http://www.proza.ru/2009/12/21/14
          http://www.proza.ru/2009/12/21/1085
          http://www.proza.ru/2009/12/22/167
          http://www.proza.ru/2009/12/22/1364
          http://www.proza.ru/2009/12/22/1544
          http://www.proza.ru/2009/12/23/1064
          http://proza.ru/2009/12/23/1480
          http://www.proza.ru/2009/12/25/203
          http://www.proza.ru/2009/12/25/712


2
Маша не стала ни звонить, ни писать, виновато затаившись. Кончился май, пронеслось жаркое лето, и только осенью она получила из Таллина короткое письмецо. «Дорогая Машенька, извини за большие перерывы в посланиях, они объясняются всевозможными болячками и неурядицами в жизни… Лето всё же у нас было неплохое, отдыхали в посильном труде, но работы по даче много – всё заросло бурьяном, а сил нет. Ия чувствует себя неважно, извини, что не может написать… Последнее время и у меня, и Ии бывают временами головокружения и нарушения координации. Предполагаемую нашу поездку придётся отменить. Очень жаль, но старость берёт своё. Мы не жалуемся, в нашем возрасте положение вполне нормальное. Только досадно, что родственники забывают напомнить о себе… Пиши хоть изредка. Твой очень старый дед Олег».
Машу окатила горячая волна стыда. Это он про неё – «забывают напомнить»? Или про тамошних родственников и связанные с ними «неурядицы»? Да нет, наверное, про неё, Машу… А слова-то какие деликатные сумел подобрать: не им забывают интересоваться, а о СЕБЕ напомнить. Милый, милый Олег Ильич, вы ХОТИТЕ, чтобы я вам напоминала о себе? Да я буду, буду напоминать; стала бы писать не изредка, а хоть каждый день, да кто я такая, чтобы докучать вам мелочами своей обыкновенной жизни? Боюсь я соваться в ваше нынешнее существование, и очень мало о нём знаю – только то, что вы сами мне напишете. А вы не пишете о том, кто вас окружает, и чем вы живёте… В политике и спорте я вам буду плохой собеседницей. Стану писать о том, что меня занимает – а вдруг вам это не нужно? О прочитанных книжках? О дурацкой жизни вокруг, о наглом истреблении вашего родного города в угоду толстым кошелькам? У меня самой уходит почва из-под ног, когда я вижу, как крушат целые кварталы старинных зданий, чтобы возвести очередной стеклянный уродец бизнес-центра или отеля – всего лишь насос для выкачивания всё тех же денег… Я была счастлива, что живу среди дивной красоты, любоваться которой приезжают со всего света; я думала, что уж этого у меня никто не отнимет! И напрасно думала. Ещё на заре нового русского капитализма городские власти цинично заявили, что тут будут обитать БОГАТЫЕ, а нас, кто жил здесь с рождения и чьи предки строили всё это, вышвырнут на дальние выселки, раз не умеем мы урвать в этой жизни жирный кусок и туго набить свою мошну… Здесь теперь селятся другие люди, для которых всё это, дышащее историей и оплаченное жизнями наших дедов, – всего лишь жалкое старьё, «клоповники», ненужные им руины. Эта орда геростратов готова убить, изгадить храмы вашего родного города соседством ста бетонных этажей – раз уж нельзя снести «рухлядь»: о СЕБЕ, о своих «наваренных» капиталах торопятся заявить. Они любят всё новенькое, чистенькое, из «высокотехнологичных материалов», новомодное, сегодняшнее – вчерашнее для них не существует и достойно только свалки. Уникальный город превращается в безобразную, безвкусную мешанину, его знакомый лик разъедает раковая опухоль бездарной архитектурной пошлости… То, что не удалось в своё время Гитлеру, мечтавшему уничтожить этот город, успешно делается ныне вполне мирно, исподволь, да ещё и под видом блага и прогресса. Нацисты тоже полагали, что построят лучший, более совершенный мир, избавившись разрушением от «лишнего»…
Разве я стану говорить обо всём этом с вами, милый мой Олег Ильич? Нужно вас поберечь – ведь всё же вам скоро уходить, и я не хочу, чтобы вы уходили с горечью, с мыслью о том, что всё меняется к худшему... К худшему для того мира, в котором выросли вы и я. Ни к чему вам думать, что этот мир обречён на уничтожение и забвение, что он не нужен, и мы с вами, ещё живые, тоже не нужны этим, нынешним… А ведь, пожалуй, и хорошо, что вы не приехали «проститься с родным городом» и не узнали, не увидели всё это. Что бы вы подумали, увидев, что ваш город уходит в небытие ещё раньше вас? Разве не посетило бы вас отчаяние и мысль, что всё было зря – страдания, жертвы, одоление, победы… Я не дам вам повода так думать, я ещё поборюсь с ними, с этими самодовольными нуворишами и бесстыдными чинушами, за мзду разрешающими любое строительство; я побегаю на акции и подпишу все протестные письма – за себя и за вас… Ведь вы уже не боец, силы ваши иссякли, фразы стали короткими, рука дрожит и не дописывает буквы в словах…
А про злосчастный звонок ничегошеньки не пишет – она прощена, великодушно и мудро прощена! Надо искупить… Надо вцепиться в издателей мёртвой хваткой – что они тянут с публикацией? Обещали вёрстку показать, клялись-божились, что выпуск уже в наборе – и где же? Он может и не дождаться! Эта роскошь уже не для него – жить так, словно ты бессмертен: не удалось сегодня, удастся завтра. Надо спешить! Маша настырно названивала редактору, но поймать его никак не могла: утром «уже ушёл», вечером «ещё не приходил»… Как-то трудно привыкнуть: не дал тебе человек своего мобильного – считай, он тебе недоступен. Попросить мобильный Маша постеснялась, раз сами не предлагают; да и что она скажет неуловимому редактору? Избегает – значит, нечем ему Машу обнадёжить. Придётся написать деду, что пока – ничего…
Он ни словом не ответил на Машины «географические» вопросы и уточнения про запасной полк – забыл? Или уже не в силах? Поколебавшись, она всё-таки задавала деду вопросы новые: правда ли, что старпом Петренко, как говорили родственники, помог деду избежать ГУЛАГа после войны? правда ли, что французы приезжали к деду в шестидесятых расспрашивать о лагерном Сопротивлении и написали об этом? Нелепо провозглашать «мне интересно всё, рассказывайте»; надо дать ему точное «задание», надо удержать его, уходящего…
Ответ пришёл довольно быстро и сильно Машу уязвил…
Дед уже и не пытался бодриться, признавался: «К сожалению, осень проходит в старческих недомоганиях, так что приходится ухаживать друг за другом, а в нашем возрасте это работа тяжёлая…» Ах, милый Олег Ильич, вам теперь и перо в руках – тяжёлая работа. Непослушные буквы разъезжаются, не хотят строиться в ряд, так и норовят опутаться лишней петлёй или повиснуть над строкой, не дотянув до неё хвостик. Над каждой буковкой надо поработать, нарисовать её и усадить на жёрдочку в ряд, ухватить вовремя, чтобы не упорхнула. Но за всеми не уследишь, выпархивают и исчезают бесследно – в голове только пронеслись, не зацепившись за бумагу. Тут уж не до запятых с точками, ну их… мысль бежит и выскальзывает из-под непослушных, неловких пальцев. Даже не верится, что он смог столько исписать бумаги, вывязывая бисерные строки мемуаров. А ведь и года не прошло – сильно, очень сильно сдал дед… К концу письма совсем изнемог:
«В Эстонии немцы созали общество «Старики – старикам» которые были репрессированы в СССР и Германии пока немцы оплачивают нам по рецепту лекарства но их интересует и прошлое бывих узников. Предложили мне написать мемуары. К сожалению мне второй раз написать трудно. Та что если у тебя копии о том, что я тебе, буду благодарен если вышлешь…»
Маша опустила письмо на колени и закусила губу. Отнимают! у неё отнимают единственную возможность хоть что-то сделать для него… Её накрыла тёмная волна неразумной и яростной ревности. Ишь, замаливают грехи – предложили написать… Поздновато спохватились! через шестьдесят лет… Я раньше вас додумалась! Он МНЕ это всё уже написал, не вам; на вас, господа, его уже не хватит! А вы слетелись на готовенькое и ОТНИМАЕТЕ… Бедный, бедный мой Олег Ильич – и вы ещё ПРОСИТЕ у меня своё же, свой труд, исчерпавший ваши последние жизненные силы, и благодарите… Конечно, вышлю… хоть и с горьким сознанием, что я вам теперь буду не нужна.
«Дорогой Олег Ильич, вы пишете, что немцы просят вас о мемуарах. Высылаю вам компьютерную распечатку вашей рукописи – в сделанной мною обработке… В таком виде текст был отдан в редакцию альманаха «Прошлое». Результатов пока нет, дело затягивается. Возможно, немцы смогут опубликовать ваши мемуары быстрее, чем «Прошлое», и гонорар, наверное, смогут заплатить – они явно богаче наших издателей…»
- Что это? – удивился Антон, глядя, как Маша сражается с толстой кипой бумаги, пытаясь затолкать её в большой конверт. – Дедовы мемуары? Посылаешь? Хм… Не знаю: а так можно разве? отдать публиковать сразу в два места?
- Я, Антоша, тоже не знаю. Может, и нельзя. Только по-моему, это не тот случай… Это ж не роман Пелевина или какой-нибудь Донцовой, с которых все рвутся деньги наварить.
- Эти, в журнале, не обидятся? Им первым отдано было.
- То-то и оно: первым… а они не мычат-не телятся. Скажи спасибо, что хоть не просят оплатить публикацию. Честно говоря, мне на них наплевать – они своё слово не держат и бегают от меня, как чёрт от ладана. А дед не дождаться может… совсем, кажется, плох становится. Пусть уж хоть немцы напечатают. Да и как я могу поступить иначе? Нет, Олег Ильич, отдали этим – ждите? у моря погоды… Ещё чего! Я права не имею не вернуть ему то, что сама от него получила. Он – автор, кому захочет, тому пусть и отдаёт. Знаешь, даже если никто это не опубликует… думаю, деду приятно будет и в таком виде это узреть. Я своё дело сделала… что и как могла: обработала и набрала. Пусть он убедится. А то он всё беспокоился, не напрасно ли писал. Торопиться надо, Антоша, ему за девяносто перевалило. Тут каждый день может быть последним… Ты не знаешь, сколько по весу бандероль должна быть? Может, это уже на посылку тянет?
- А чего так много-то?
- Да я шрифт взяла покрупнее и почётче – рубленый такой. Ариал, кажется. Казённый картридж на принтере совсем посадила… Ленка только брови задирала, но молчит.
- А текст двусторонний? Нет? Глу-па-я… было б вдвое меньше бумаги, – Антон иронически усмехнулся.
- Ой, я и не сообразила, – Маша прикрыла ладошкой рот. – Что ж теперь делать?!
- Так отправляй, – махнул рукой Антон. – Я вообще не пойму – зачем ты распечатала? Почему было не отправить это на диске? Немцам, наверное, удобнее было бы в цифровом виде.
- А мне, Антон, – нахмурилась Маша, – абсолютно безразлично, что немцам удобнее. Меня только дед волнует. Я хочу, чтобы он взял в руки бумагу, на которой чёрным по белому – на-всег-да! – его собственные слова напечатаны. Что ему эти виртуальные тексты? У стариков наверняка компьютера нет.
Она не стала посвящать Антона в подробности своей последующей лихорадочной – спешить, спешить надо! – возни. Не рискуя посягать дальше на казённый принтер, распечатала за свои денежки двусторонний экземпляр (действительно, деду нынче, небось, и бумагу лишнюю перелистнуть нелегко…), отстояла очередь на почте и отправила оба варианта (пусть один немцы забирают, другой у него останется), приложив и диск (лишь бы гансы быстрее издали…) И только когда тяжёлый пакет был плотно запечатан в толстую красную бумагу, обвязан, разукрашен марками и сдан с рук на руки нелюбопытным и самоуверенным грубоватым почтовым тёткам, она с облегчением перевела дух: всё! сделано. Больше от неё ничего не зависит.
Не прошло и трёх месяцев, как Маша узнала, во что вылилась немецкая затея.
«… Из твоей литературной обработки, – писал дед, – немецко-эстонское общество “Старики – старикам” выбрало интересующие их эпизоды и опубликовало в сборнике воспоминаний бывших узников на эстонском языке. Ия перевела мне… Всё переделано, как им хотелось – сплошное безобразие…»
Маша испытала двойственные чувства. Обиду за деда и негодование. Издеваются над беспомощным стариком, манипулируют им! Они полагают, что за свои бесплатные лекарства могут делать с его словами, с его памятью, с его жизнью что им угодно? Исключительный цинизм. В первый раз за всё время переписки Маша сталкивается с дедовым возмущением – «сплошное безобразие». Можно представить характер этих «переделок»… Но зато… Маша торжествовала – они не смогли отнять у неё деда! Их заманчивое предложение издать его мемуары обернулось обманом, нечистой политиканской игрой. Это только вы, Олег Ильич, чистая душа, могли им поверить, а я так и знала! так и знала! Я, одна я бережно сохраню каждое ваше слово, ни словечка не дам исказить, защищу вашу жизнь от любой клеветы и подтасовки фактов!
«… Позавчера у них был вечер воспоминаний. Жаль, что я не смог воспользоваться приглашением – очень плохо себя чувствовал в тот день».
Хотели сразиться с недругами лицом к лицу и разоблачить бесстыдную ложь? рвётесь в бой… Ой, поберегите себя, дорогой мой, миленький мой, Олег Ильич, – ну куда вам сейчас воевать? Видели мы по телевизору эти невозмутимые западные физиономии: не моргнув глазом, чёрное белым называют, демонстрируют свои нацистские регалии… Не надо вам с ними связываться. Они полны «исторических обид» и молодых сил, и вживую вам с ними не совладать: поп своё, а чёрт своё. Вот и вы так же поступайте: они лают, а вы пишите СВОЮ правду. То есть вы уже написали, потерпите ещё немножко, пожалуйста, – должны же наши напечатать, не напрасно же мы с вами вдвоём старались… Писать дальше, больше, вам уже поздно, эх, узнать бы мне раньше про вас… А он всё ещё волнуется о «происходящих глобальных потрясениях». Это он о политике. Да разберутся политиканы как-нибудь без вас и без меня, что им всем сделается…
«Заботы и немочи не дают возможности нормально жить и мыслить. У меня предстоит операция по удалению катаракты левого глаза. Пока ещё вижу одним глазом и могу писать…»
Господи, какие ещё операции в девяносто лет? Неужели лекаря возьмутся? С трудом верится. Кто ему операцию собрался делать? На какие деньги? Неметчина платит? Кто его водит на обследования? Кто подбадривает и держит за руку, как Марта в сорок первом году? Я бы вас держала за руку… но я далеко, я теперь там иностранка, у меня и загранпаспорта нет… и вы не прОсите… и даже не пишете – кто с вами продирается через все эти эскулаповы муки… Дети? внуки? друзья? Какие друзья в девяносто лет… все уже ТАМ… Официальные лица, соцработники, сиделки какие-нибудь нанятые? Ой, ну почему вы не здесь, не на Родине?!
«Напишите, как живёте вы и наша Россия. Целуем. Старики дед Олег и бабка Ия».
Ну, «бабка Ия» вряд ли «целует», это так, за компанию, чтоб не писать «целую»… Он её, Машу, целует! Никогда так не писал, видно, совсем ему худо… И я, и я вас целую, целую вас, дорогой мой, мужественный Олег Ильич! Что ж мне сделать-то? Где там этот редактор? Подать его сюда! Из-под земли достану!
«Дорогой Олег Ильич, надеялась в этом году порадовать вас публикацией, но напрасно… Мне удалось наконец-таки изловить редактора; он говорит, что на него ваши воспоминания произвели сильное впечатление, назвал их «пронзительными», а он человек с опытом, историк, доктор наук; однако выход альманаха опять откладывается, и они даже не говорят, из-за чего – то ли у них финансовые, то ли организационно-технические затруднения… Мне неловко перед вами за эти проволочки, но остаётся только надеяться и ждать. В конце концов, ваши воспоминания НАПИСАНЫ, и рано или поздно они увидят свет (я не отступлюсь!), а это главное… Примите самые сердечные поздравления с наступающим Новым годом и Рождеством…»
Только весной Маша с облегчением достала из ящика таллинский конверт, надписанный дедовыми дрожащими, как неверное пламя свечи, буковками: слава Богу, жив…
«С большой радостью получил новогоднее поздравление от тебя… Извини за долгое молчание, донимают старческие недомогания и сознание своей бесполезности в жизни общества… Единственный интерес – к событиям, разворачивающимся в России и мире, и спорт… Очень приятно, что экономика в России укрепляется и народу стало легче жить. У нас в связи с Бронзовым солдатом ухудшились отношения с Россией, это отразилось на падении уровня жизни, резко возросли цены на продовольствие…»
Нашёл, о чём переживать… что там такое в мире и в России? Она, Маша, и не знает… В России «легче жить»? народу? Может быть. Телевизор Маша давно не смотрит. Может, поинтересоваться, что он имеет в виду?
«А в остальном в пределах нашего возраста. Удалось переползти в новый год, и это уже хорошо. Новый год встречали вдвоём с супругой, с хорошей ёлкой. Стараемся быть хоть душою молодыми».
Кто им там ёлку ставит, украшает? «Хоть душою молодыми» – это её, Фиалкина, песня. На западный манер: старость надо скрывать, как постыдную болезнь, и хорохориться до последнего. Все боятся старости и не любят её, но каждый, между прочим, надеется до неё дожить – никто не согласен умереть молодым… Безумное, неестественное желание не просто дожить до старости, но и дожить до неё МОЛОДЫМ. Никто о старости не хочет ничего знать; делают вид, что её не существует. Глупости всё это! Вместо того, чтобы извиняться за старость и попусту бодриться – ведь враньё теперь уже! – рассказал бы об этой самой старости, Олег Ильич: какие мысли посещают, о чём думается… Ведь наверняка у стариков свои, особые мысли, над которыми уже не властно сиюминутное, суетное, преходящее, и открывается что-то важное, о чём молодым  или зрелым задуматься недосуг… Словно услышав Машу, дед писал дальше:
«Просмотрел своё генеалогическое древо и пришёл к печальному выводу, что у всех предков по линии моей бабушки жизнь сложилась плохо. Очевидно, это её девичий грех сказался на последующих поколениях. От нашего генеалогического древа ты одна осталась веточка…»
Это он про графскую горничную Анну. Верите в судьбу, предопределение, карму? Что-то в нехорошую, мрачную минуту вы это писали! Маша, сама склонная к фатализму, обеспокоено пробежалась мысленно по «древу». Да нет, неправда это, преувеличиваете вы, Олег Ильич, преувеличиваете! Были, конечно, в роду и ранние смерти, и бестолковые личности, не принёсшие счастья ни себе, ни близким, но ведь сколько и примечательного было, свершений и мирных, и ратных… Почему это «у всех жизнь сложилась плохо»? Что значит – плохо? Да хоть ваша собственная жизнь – чем так уж плоха?! И кроме того, она, Маша, вовсе не единственная «веточка» – у дальних родственников, благодаря которым с ним списались, «веточки» дальше прорастают: сын-студент, славная девчушка-школьница – троюродные, что ли, племянники… Древо как древо. Просто жизнь. Забыл он, что ли, про другие «веточки»? Из всех «веточек» знает, помнит, видит только её, Машу?..
«Если здоровье резко не ухудшится, постараюсь писать. Извини за краткость и стиль. С чувством благодарности и любви, Олег Ильич».
Защипало в глазах; Маша поднесла бумагу к губам и беззвучно поцеловала.
 
(Продолжение см.http://www.proza.ru/2009/12/26/612)