Глава 12 Начало конца

           Ты меня прости, но всё же я вернусь в Испанию.
           Ой, да ради Бога! Мне-то какое дело?
           Ставлю тебя в известность, что бы потом не влезал с репликами, типа: «Ну на хрена опять то, почему снова сё?!.»
           Хорошо. В таком случае, сразу вопрос: почему опять Испания?
           Тут Мэй…
           Ах, да!.. Лямуррр!..
           И это, конечно, играет не малую роль, но на первом месте другое. И мне очень тяжело, сердце кровью обливается, но нам с Мэй ближайшее будущее ничего хорошего не сулит, к тому же моя дрожайшая домработница на самом деле окажется не так мила, какой кажется…
           Да ладно?! Тогда у меня ещё один вопрос: а на хрена? Мы с тобой единое целое, я знаю, как ты относишься к иронии и подобным поворотам, так почему бы не сочинить что-нибудь более светлое, сказочное, сладкое? Забыть о каких-то закономерностях жизни, что белые полосы чередуются с чёрными, и написать: мы поженились, у нас родилось бесчисленное множество детишек, все стали миллионерами…
           Окончательно пропадёт смысл.
           Ах, вот как, да? Почему, интересно, считается, что в несчастье смысла больше, нежели в счастье? Почему хороший конец фильма называют плоским, слащавым?.. А фильмы, в которых родственные души, встретившись, расстаются – или умирают, или просто разбегаются – признают гениальными?
           Не преувеличивай, или сейчас заставлю вспомнить пять грустных фильмов, считающихся шедеврами кинематографии.
           Хрен с этими фильмами. Обратимся к литературе. Пушкин, Шолохов… Да тот же Шекспир!..
           Если хочешь найти праздник небывальщины – читай сказки.
           А что, вполне… Или ты к сказкам относишься предвзято? Мол, глупый детский жанр, мысли – минимум, пафос и банальность…
           Да нет, почему… Сказки – это серьёзно. В них есть где разгуляться – выдумывай, кого хочешь, делай с ними всё, что заблагорассудиться. Рисуй, лепи, выплавляй!.. Простор без границ. Но я не хочу быть сказочником. Я бы хотел смешать краски этого жанра с реальностью… Мне очень стыдно, я не читал «Мастера и Маргариту» (тогда ещё не интересовался сочинительством), но почему-то кажется, что это произведение могло бы стать для меня учебником, постулатом. И вот в связи с этим смешиванием струнки реальности, если мне удастся их поймать и натянуть, будут отвечать именно за мелодию наших с Мэй отношений… И они… Ну. Ты понимаешь.
           Нет… Нет, нет и ещё раз нет! Я – упрямый. Я – нудист! То есть зануда страшная! И я ни за что не пойму, почему нельзя и в ваших отношениях наплевать на (читай с иронией) суровую реальность жизни и придумать счастливую развязку?!
           Ох… Слушай, мне надоело спорить, к тому же главу я давно уже начал. Отвечу так. Конец книги (а я его почти сформулировал) не допускает нашего счастья… И всё. Больше ничего не скажу. Добавлю лишь, что события грядут грандиозные…

-- Как ты думаешь, мама о чём-нибудь догадывается? – спросил я как-то утром Мэй.
   Солнце только встало, в комнате хозяйствовал свежий полумрак. Чёрные волосы в мягкой тени сливались в густую спелую смолу.
-- Не знаю, - ласково отозвалась Мэй. В принципе, всё, что она произносила, звучала ласково, нежно, тепло… Я прижался к её макушке. Ледяной, осторожный аромат. – Она, наверное, будет в ужасе…
-- Да ну и что! Какая разница, что думает она? Главное – ты моя! Ты со мной, а что там кто думает – не важно…
   Мэй повернулась ко мне лицом, сложила на моей груди руки, устроилась на них подбородком. Она молчала, печально-весёлыми глазками рассматривала меня; сейчас ей снова было за сорок…
-- Ты такой ещё молодой… Совсем мальчишка. А я – старуха… Вот увидишь, это увлечение пройдёт. Встретишь свою ровесницу, красивую, стройную, умную… Влюбишься и будешь со смехом вспоминать, как лежал в постели с женщиной вдвое старше и говорил всякие нежности…
   Я хотел остановить её уже после слова мальчишка, но не решился. Что бы я воскликнул? Ты не права, я уже взрослый? Тогда я точно был бы ребёнком. Сказать ей, что никто меня уже не заинтересует, никого я не полюблю, пусть даже все красавицы мира будут умолять меня стать их единственным, засыпать любовными посланиями, ловить на улице?.. Глупость. Откуда я знаю, что завтра не охладею к Мэй? Может, уже вечером я посмотрю на неё и станет дурно…
   Нет… Нет! Прочь херовые мысли! Сейчас-то всё хорошо! Она мила, а завтра – будет завтра…
   И я лишь коснулся упавшей перед взглядом пряди волос, искрившихся в первых лучах свежего дня.

   Куда бы не пошёл, что бы не делал, я постоянно думал о Мэй. Меня повсюду преследовал её запах, в ушах звенел её шёпот.
-- Дас ист нихт гут, - качал я головой.
   Как только переступал порог дома – как по приказу, на меня набрасывалась дрожь, немота, страх: каким взглядом ОНА встретит? Что скажет? А если промолчит, о чём подумает?.. Захватившее наш особняк страстное благоухание неизвестных трав и жидкостей, тревожил, пробуждал самые жалкие и беззащитные чувства. Но стоило увидеть стройную миниатюрную китаянку, её загадочную улыбку, кошачьи движения, и сердце умирало. Я забывал о странном суетливом мире и с головой погружался в обожание.
   Правда, порой врывалась мысль: «Не помутнение ли это рассудка?!». И я хандрил, маялся, злился и грустил… Все размышления над ответом приводили к неутешительному – никто не может знать…
   О той молнии, что я поймал однажды вечером в Калининграде, совсем забыл; она потускнела, небесная прохлада её покинула.
-- Никому ты больше не нужна, - говорил я ей., разглядывая веточку в зеркале. – Хотел подарить тебя Ане – не получилось… Не судьба… Хотел подарить Мэй… И не смог, не решился, чего-то испугался.
   И я снял лик грома, обвязал нитью, спрятал в шкаф под стопку пыльных ненужных газет.

   Это случилось субботним вечером. Как по заказу на улице заморосил дождь, заурчала несмелая гроза.
   Я искал Мэй, избегая встречи с мамой, но не мог найти. Всё-таки большой дом имеет огромный недостаток – в нём трудно отыскать маленькую тихую китаянку…
   Тёмные пустые комнаты шептались и ворчали. Они дышали сырым холодом, будто заоконная непогода пробралась в моё жилище и вовсю хозяйничала. Даже уютная малая гостиная встретила меня ознобом.
   Осталось лишь одно место, которое я ещё не проверил, но возможность присутствия там Мэй я полностью отвергал. Досадно – ошибся.
   Дверь в мамину «романтическую» спальню была приоткрыта, и в коридор прорывался тёплый масляный свет. Доносились приятные. Пусть и рваные, звуки музыки и тонкие, словно разбивающиеся о фарфор капли, женские стоны. Не буду даже писать о том, как сильно заколотилось моё сердце; считайте, в этот момент рухнула моя оставшаяся короткая жизнь…
   Затаив дыхание, на цыпочках, я подкрался к двери и заглянул в комнату…
   Мама София лежала на вздувающейся пуховыми горами кровати, согнув разведёные колени, прикрыв глаза, глубоко взволновано вздыхая. Обнажённые груди, два огромных шара из желе, дрожали влажным блеском, тянулись к тонким кистям моей Мэй… Она сидела на коленях справа от мамы; её лицо было обыденно-спокойным, украшеным привычной улыбкой. Мэй словно не ласкала осторожными лукавыми прикосновениями кожу Софии, а выполняла одну из своих обязанностей: мыла посуду, подметала… И к тому же даже волосы не распустила…
   А мама жалобно постанывала, пальцами судорожно мучила искомканное постельное бельё. Она, капризно изгибаясь, требовала больше ласк, жара страсти, оцепенения желания… И, с лихвой заливая вожделение, на неё лавиной низвергались ублажения, сладкие, как мёд, липкие от горячего пота… Мэй постепенно стала поддаваться своим же рукам, движения обнаглели, от их настойчивости мама захрипела. Всё дальше, всё смелее, и вот дыхание оборвалось, горло защипало восклицание апогея ожидания, сжались колени, запирая драгоценную кисть Мэй в теле.
   Я уже не мог оторваться от лицезрения ублажения желаний и не обращал внимания на то, что одна из героинь действия – моя мать… Сумасшедшие гормоны вскипятили кровь, сознание от перегрева растерялось и оплелось онемением. Ворваться в их ласки, превратить дуэт в трио, слиться биением сердец – вот о чём бурлило ошарашенное нутро; плевать – мама-не-мама, Мэй-не-Мэй, я хочу распознать с ними непознанное ещё мною…
   И вдруг нестерпимым блеском вспыхнуло серебро, облепив сталью женские тела, и оглушительный, нескончаемый грохот, канонада схватили наш дом, затрясли неистово и отчаянно яростно… И открыла глаза Мэй, разорвал ослепительный свет чёрный холодный взгляд, пронзивший меня ужасом и паникой…
   Я захлопнул дверь и рванул вниз, перескакивая по три ступени лестницы. Вбежал в кухню, под хохот грома и перестрелку молний, ничего не соображая, ливанул в морду полный графин ледяной воды, вдавил влагу в лицо, заскулил, сгибаясь под гнётом пиршества стихии…
   … Это бред, это наваждение! Этого не может быть! Кошмар, сон, не правда!.. Кутерьма мыслей подняла шум в моей голове. В сотню голосов драли они глотки, перекрикивали друг друга, раздувались от раздражения непонимания и собственной нереализованности. А гром всё заглушал, вспышки молний заливали глаза кругами и судорогами…
   Не знаю, как, но я оказался в своей комнате. Жмурясь от мерцаний грозы, распотрошил шкаф, вытряхнул из него все вещи в поисках одной единственной – сохранённой на «сумасшедший день» пачки сигарет. Не нашёл. Чёрт, наверное выкинул вместе со шмотками.
   Упав на колени, начиная звереть, принялся рвать майки, бриджи, свитера, джинсы… Нечеловеческая злость и сила расправлялись с одеждой как с бумажками, а раздираемые пальцы не чувствовали боли. Кровь, размазывающаяся по ладоням, проглатывалась забавой серебра…
   Треснула ещё одна тряпка, и к моим коленям вывалилась бесцветная пачка «Балтийских». Задыхаясь от бесцельного гнева, тряся головой, я выцепил серую трубочку и чуть ли не на половину заглотил губами. Но добиться огня зажигалки непослушными разодранными пальцами не удавалось. В итоге она попросту выскользнула из дрожащих рук на пол, и это повергло меня в полное отчаяние; меня заколотило, голос сорвался и откуда-то из груди вырвался жалкий скрежет, хрипота. Я рвал волосы, царапал лицо, выдавливал беспомощные глаза. Сигарета мялась, но не ломалась. С очередным ором грома и секундным озарением молнией комнаты, я заметил зажигалку и, хапнув её, вскочил, буквально врезался в окно. Распахнул створки, разорвав тюль. Ветер, вода и усилившийся грохот гигантским кулаком вмазали мне, пытаясь отбросить в глубину, заорали: «Куда ты лезешь, человечешка?! Сиди в своём углу и не рыпайся, а то раздавим как таракана!». Но я стоял, упираясь в невидимую стену всем телом и, смеясь, чиркал колёсиком огнива. Смех вытек в истерику, я полностью ослеп от собственных слёз и дождя, и, в конец обессилив, закричал в бурю:
-- Это не честно! Это не справедливо! Это… Это!.. Я же её люблю!.. Су-у-укиии!
   Не знаю, может кому-то – дождю, ветру, грому или молнии – не понравилось последнее слово, и этот кто-то, скользнув в комнату, толкнул меня в спину, а может я сам подался вперёд, но точно одно – я вывалился из окна…

   … Стоя в строю и слушая пылкую речь Кравца о неуставных взаимоотношениях и последствиях, которые «сломают всю жизнь скотине», я почувствовал жгучую боль в груди, упал на взлётку…

   … Как я хотел досмотреть футбольный матч между «Спартаком» и «Локомотивом», но – увы! – в самый разгар поединка закололо чуть правее сердца, и я отключился…

   … Последним, что я увидел в этот вечер в комнатушке малюсенькой гостиницы очередного испанского городка, перед тем, как отрубиться от внезапной острой боли, было загорелое личико спасённой мною официантки и её приоткрытые, готовые к поцелую, губки…