Глава 13 Морфей-засранец!

-- Пить хочу, - буркнул я и тут понял, что ничего не понимаю.
   Вместо уютного полумрака крохотной комнатуськи гостиницы меня окружал раскалённый безжалостным солнцем воздух, а взволнованное дыхание Элии (официантки из той самой забегаловки) заменил раздражающий скрежет измученного железа.
   Укачивало и тошнило. Я приподнял голову, но сразу же вернул её на жёсткую подстилку, ибо мир вокруг меня завертелся, закружился и зазвенел. Прошло несколько секунд, прежде чем небо вернулось на планетный потолок, земля послушно легла под колёса ноющей телеги, а я, наконец, услышал чей-то голос:
-- Очнулся? Это хорошо. Я уж испугался – успеешь ли хоть чуток насладиться жизнью, или…
   Голос брезгливо фыркнул, уныло ругнулся, и я узнал по нему Югора Исторского. Как только мой не бритый и вечно пьяный дружбан заглох _видимо, присосавшись к бутылке с каким-нибудь испанским пойлом), лёгкий свежий ветерок принёс весенний радостный аромат, и тёплые ладони коснулись моих щёк. Руки возникли позади головы, и поэтому, что бы увидеть обладательницу – а это была именно –ница, - я, как мог, через боль и непослушание мышц, выгнулся практически в мостик, впечатав макушку в инквизиторскую подстилку. И я увидел перевёрнутую с ног на голову Элию, обожающе улыбающуюся.
-- Эй, доблестный и благородный рыцарь, ты что-нибудь помнишь из того, что было после твоего героического поступка? – с вялым интересом спросил шедший впереди Югор. – Эли, не мешай ему. Дай сосредоточиться.
   Девушка послушно подчинилась, прижав к груди ручки, и отступила, пропав из поля моего зрения.
-- Ну? – поторопил Исторский.
-- Не «нукай»! детей не будет.
-- Это почему? – хрюкнул товарищ.
-- Кой-куда пну! – рыкнул я и тут же скривился от нахлынувшей атакой исподтишка боли.
   А что я помнил? Помню, проучил говнюка, потом началась драка. Мы – я, Раблюд и Наградсу, - решили ретироваться. Помню, как по дурости своей сунул раненую руку в солёную воду. Было очень больно и, по-моему, я вырубился. А потом… Потом… А потом словно видел я сон, волшебный, красивый, светлый.
   Сжалившись надо мной, Раблюд принял решение остановиться на ночь в скромной, но уютной гостинице. Я отмок в горячей ванне, впервые за долгое время посмотрел телевизор (правда, ни хрена не понял – я до сих пор ни одного слова не понимаю), и даже собирался сладко захрапеть, утонув в роскошных снегах цивилизованной постели, погасил свет, и вдруг оказался прижатым к полу, жадно… целуемым. Непередаваемый шок расколол соображалку, обозначив две половинки осознания происходившего: 1. ё-моё, что за хрень?!; 2. во, блин, круто! Ни на что более содержательное меня не хватило, к тому же времени на обдумывание положения – оно уже сменилось, и я лежал на развороченной постели под невесомой обнажённой девушкой…
   Блин, а что же дальше?.. Мы… Того или нет? Не помню… Обидно…

           И это всё, что ты помнишь?
           Да…
           … А как же тот разговор с участием Югора и Раблюда?
           Какой?
           Ну тот, что случился сразу же после снятия боли Мэй. Они о неё как раз и спрашивали. Говорили…
           Знаю-знаю. Я помню. Я ПОМНЮ, а не Я РЫЦАРЬ!
           Не понимаю…
           Ты, тугой мой… Ты же – это я!
           Всё равно – ни хрена…
           Ой, бли-и-ин!.. Этот разговор Раблюд и Югор как бы выдернули из моей памяти, и вставили… Так, всё, этого достаточно, а то и так все правила своими объяснениями нарушил!
           Ладно, понял…

… -- И это всё, что ты помнишь? – терпеливо меня выслушав, спросил Югор.
-- Вроде да. А что, было ещё что-то?
   Вмешалась Элия, торопливо весело вырисовывая быстрым язычком загадочную скороговорку, при этом она продолжила ублажать больного меня храбрыми ручками.
   Югор громко, вызывающе расхохотался. Слава Блину Всемогущему, что я не видел его рожи – точно вырвало бы.
-- Она сказала то, чего не было, обязательно Будет!
   Многообещающе!..
   Но я – это совокупность ВСЕХ Я, разбежавшихся по Европе, и, как было сказано в главе 1, ВСЕ Я имеют единый приёмник информации, поэтому от регулярных  уединений меня-Анхеля с Мэй телу меня-рыцаря вполне оказалось по силам отодвинуть фантазии о страстном времяпрепровождении с Элией на второй план, выставив вперёд интересующие и волнующие странности теперешнего состояния дел.
-- Юги, а где Раблюд? Где Наградсу? Да и ТЫ что здесь делаешь?..
   Слева тяжко вздохнули, и краем глаза я увидел серый безразличный ко всему и всем профиль. Исторский подошёл ближе, и вместе с ним подкрался удушливый перегар смешанный с незабываемым и уникальным благоуханием махачкалинской «Примы».
-- Эх, мой юный Крутокряк! Не поверишь, как я привязался к тебе, точнее к твоему первоисточнику, и, честное слово, мне тяжело тебе это всё говорить, но… В общем, суки они, наши дорогие Новые Рыцари Освобождения.
   Окутанные слабостью тело и мозг, впитав «честные» слова Югора, остались невозмутимы, и я потребовал объяснений и подробностей. Исторский в очередной раз вздохнул, показывая, как ему самому грустно и противно от осознания свершённой подлости.
-- Они с первого дня тебя обманывали. И просто использовали тебя. Не знаю, каковы истинные цели всей организации НРО, но Раблюд, как это ни печально, особенно мне, преследовал лишь одну, преступную... Он хочет убить…
-- Мэй?..
-- Да.
-- Но…
-- Не знаю, Тимка, не знаю! – мучительно прокряхтел Югор. Вспыхнула спичка, задымила «примина». – Может, заклинило его, что Мэй Су станет причиной конца света… А может, это и правда.
-- Югор! – воскликнул я, дёргая головой, силясь подняться. Рубанувшая боль и заботливые руки Элии уложили меня обратно. – Югор, да что ты такое говоришь?! Мэй – она же чудо! Она – это сплетение добра и нежности! Мэй ангел! Просто ангел!
-- Здесь я с тобой полностью согласен. Но любой ангел может оказаться перевоплощённым бесом.
-- Югор…
   Исторский оборвал меня вздёрнутым к небу пальцем.
-- Подожди. Я не утверждаю, что Мэй – слуга тьмы. Я только знаю, что она обладает весьма не тривиальными способностями…
-- И поэтому она зло?!
-- Да не зло она, сколько раз ещё повторить?! Я НЕ УТВЕРЖДАЮ, ЧТО ОНА ЗЛО! Но что бы быть уверенным в её чистоте, мне надо самому с ней встретиться. Пока не поздно. Раблюд уже спешит к ней.
   «Кошмар… Ужас!» – сумбурно затрещало в голове; я сбросил оцепенение забвенного сна, но тут же рухнул в оцепенение неопределённости и ощущения непоправимости грядущих событий… Она, конечно, не моя возлюбленная, но любимая меня другого, а значит не самый чужой человек, и я не мог и мысли допустить о даже молекуле зла, засевшей в миниатюрном теле китаянки. И уж тем более доверие к Югору, в принципе, пошатнулось, в добавок ко всему – он прообраз Раблюда…
   Я тут же вспомнил потного толстяка, спустившегося с неба в волшебную калининградскую ночь, его предупреждения и убеждения, уговоры Юги не ходить к нему… Исторский – падший ангел? А что, вполне ему подходит. Но зачем ему Мэй?! Может быть, моя китояночка – агент «Отдела наказаний и проклятий», работающий «под прикрытием»? Хотя, скорее всего, Югор в конец двинулся…
   И я спросил, тихо, лукаво прищурившись, что бы не упустить из вида ни одного движения сухих линий на сером лице:
-- Юги, а тебе-то это на хрен надо? Ты что, ангел-хранитель мировой, что ли?.. Во блин! Ещё окажется, что ты из какого-нибудь небесного «министерства охраны и контрзащиты»! – добавил я после вопроса, придурковато посмеиваясь; мол, попытался пошутить, но получилось – не фонтан.
   Оппонент ничуть не смутился, он только с фыркающем причмоком выплюнул даже на половину не выкуренную «примину», и вместо ответа сказал:
-- Тим, а ты в курсе, о чём состоялась твоя беседа с Форбеосом в Калининграде?
-- А это тут причём? И, кстати, откуда ты знаешь этого красавца?
   Юги булькнул усмешкой, повертел хмельно-весёлой с застывшими бусинками-глазками рожей.
-- Да я к тому, что подлюка эта могла наговорить тебе кучу опасной запутывающей дряни. А знаю я его… О-о-о, поверь, я его знаю очень хорошо.
   «Зацепил?» – подала голос надежда.
-- У тебя что-то все подлецы да гады. И Форбеос… А знаешь, он тебя тоже вспоминал.
   На этот раз реакция обозначилась включившейся настороженностью: Юги как будто растёр лицо ледяной водой, отгоняя сопутствующих товарищей алкоголя – опьянение и рассеянность, - и страшно осмысленным взором окунулся в окружающую действительность. Подбросив сигарету, плотно сжал её губами и, не прикуривая, ничуть не изменившимся голосом поинтересовался:
-- И что конкретно он говорил?
-- Да так, фигню всякую. И, вообще, он просил не распространяться.
   Я торжествовал – впервые мне удалось заставить Югора нервничать, слушать меня внимательно и соображать, вымучивать отгадку, пытаясь ответить на пульсирующее: «Что он имеет ввиду?!». И эта удача окрыляла мою боль, освобождала её от тяготы и бремени плоти; боль светлела, нажиралась свежим свободным воздухом, пьянела и оглушительным потоком устремлялась в небо.
   Без бухла пьянел и я, лёгкий пофигизм и уверенность заняли оставленное болью место.
-- Наверное, ты прав, - беззаботно вздохнув, произнёс я. – Он – на самом деле меня смутил. После той ночи я стал слишком подозрительным. Раблюду на мозги капал, в тебе начал сом… - и прикусил язык, как можно правдивее и искренне показывая, что сглупил и почти сболтнул лишнего.
   Югор растворился, а я не стал вертеться на телеге, что бы увидеть его, вероятно, опешившее и растерянное личико. Вот ещё! Вдруг боль вернётся? Тем более теперь очередь Юги носиться за мной с расспросами…
   И я летал, радуясь яркому голубому небу, и чётко различал ожившие осязание обычного солнечного дня, ощущение старческого слабосилия телеги подо мной, всё прежнее и обыденное, незаметное, второстепенное и в то же время неотъемлемое от всего объёма окружающего мира.
-- А ты ещё можешь удивить, - донёс ветер спокойный голос Юги, и это было последнее, что я услышал перед возвращением, неожиданным, несправедливым и вероломным, тяжёлого сна…

   Как-то довольно низко над головой ползла могучая лиловая лапа вечернего облака, затягивая бледнеющее отблеском засыпающего солнца небо. Темнел лес, только сосны-верзилы колючими макушками ещё наслаждались последними лучами догорающего дня. Трещали кузнечики, прощались до завтра невидимые птахи, желая друг дружке сладких снов, лаяли собаки.
   Я сидел на бордюрчике над лестницей в мой подвал, вслушивался в изорванную окружающими звуками музыку, доносившуюся из приёмника, ничего не понимал и мечтал о сигарете.
   И зачем только я начинал курить? От скуки в кочегарке всё равно не спасало, зато теперь не знаю, куда руки деть… Слабак я всё-таки: всего лишь пол года курил, вроде, бросить – раз плюнуть, но ни хрена подобного. Увижу сигарету – аж колотит, как затянуться хочу!
   В такие минуты, - когда я сам себя накручиваю, вдалбливаю в башку, что безвольный и смурной (чёрт знает, что означает это слово, я услышал его в песенке «Сектора газа»), - для меня переставало всё существовать. Забор, деревья, дождь, проблемы, радости, мелочи и грандиозные события не сливались в какой-нибудь безобразный и бессмысленный объём, но они бледнели и высыхали, моментально, мгновенно, мнимо безвозвратно, и сейчас, в этот вечерний, такой же час могильного настроения, меня не волновали осыпающиеся стены бани, пузырём надутый за забором холм зеленоватой жижи, нарушавшей все законы физики и не стекающей на горизонтальную плоскость. Меня не удивляло, что там, где ещё несколько часов назад, величественно возвышаясь над крышами и трубами домов, стоял лес, теперь убегал вниз по склону плешивый травяной ковёр; совсем рядом со мной вытянулись две шестнадцатиэтажки, тонкая лента асфальтной дорожки, кольцом опоясав дома, спешила по лужку к крохотному советско-стандартному универсамчику, стоящему почти на краю оврага. За лужком, подковой дороги определяя границы своих владений, нахмурился «китайскими стенами» и обрубками «хрущёвок» маленький квартальчик. А ещё дальше – кольцевая автодорога и на секунду её демонстрирующий в просвете лес, но уже не калининградский, а наш, алтуфьевский, так называемый заповедник.
   Улица, универсам и лужок подвергались какой-то гиперперспективе, и один из уголков моего детства казался макетом; но на балконах и в окнах появлялись люди, развешивали бельё, смотрели поверх бугристой равнины из макушек деревьев на ближайшее Подмосковье, а так же на выруливающую с другой стороны леса часть района: на дом 102б, в котором живут почти все мои бывшие одноклассники и теперешние друзья, на краснобокие гиганты двадцатидвухэтажек, на бензоколонку, на пост ГИБДД, на горбатый мост, по которому тянулось Алтуфьевское шоссе, на пруд, на старенькую церквушку, на «жёлтый дом»…
   Если я ничего за почти два года не забыл (а я ничего не забыл), то за углом дома Марка обнаружу строящуюся целую вечность голгофу. Я поднялся с бордюра, шагнул к газону и действительно увидел огороженную стройплощадку и выложенную жёлтым кирпичом церковь. Когда же они её закончат?
   Стоп… А ведь здесь ещё одна стройка.
   И верно: справа от меня лежала дорога, ведущая к загадочному бункеру прямо на опушке леса, недалеко от оврага (по-моему, это автостоянка, хотя я не уверен), а ещё правее – скелет будущего товарного склада (если верить вывеске).
   За последние годы это уже пятая стройка. Сперва воздвигли у одного из вестибюлей станции метро «Алтуфьево» супермаркет «Перекрёсток», ставший настоящим чудом для жителей. Люди ходили с открытыми ртами, изумлённые, и светились счастьем, медленно расхаживая между заваленных продуктами стендов, толкая пустую тележку, гордясь тем, что они теперь ничем не отличаются от толстосумов и крутых… Однако, походив по огромному павильону, дяди и тёти радость свою умеряли, натыкаясь на зубастые цены.
   Затем возвели «Макдональдс», и снова у населения случился шок. С утра вырастала разноликая очередь, не уменьшающаяся до самого вечера, и каждый терпеливо ждал, ибо знал, что когда придёт его пора, он тоже будет согрет приветливой улыбкой красивой девушки или молодого юноши-продавца…
   Следующим этапом атаки предпринимателей на наш район было строительство компактного торгового комплекса на том же перекрёстке, что супермаркет и «блок питания» «Макдональдс». Сколько скандалов возникало с выбором места его установления! Заказчик выбил под своё детище двор 88-ого дома – весь квадрат от подъездов до пересечения Алтуфьевского шоссе с Лескова. Жильцы дома молчать не пожелали и принялись яростно отбивать детскую площадку и место для простого тихого времяпрепровождения. Дошло до того, что возникали буквально митинги; протестующие убеждали оставшихся в стороне подумать о своих же детях, у которых отнимали место для игр, выгоняя их на дороги, под машины. Я помню даже надписи, что красовались на каждом подъезде дома: «Жильцы дома 88! Здесь, вместо игровой детской площадки поганый капиталист собирается построить казино, притон разврата и грязи! Не позволим же наложить лапы на детство наших детей! Защитим их от порока и греха!».
   В конце концов, площадку оставили, и торговый комплекс впихнули в маленький асфальтный треугольник, чуть ли не выдавив пешеходов на проезжую часть.
   Потом была очередь упомянутой голгофы, теперь – торговый склад…
   Быстро изменился наш район. Как грибы после дождя повылезали тут и там компьютерные клубы, в каждом доме – по два-три продуктовых магазина. Всюду рынки и торговые центры с китайской дешёвкой и неизвестного происхождения продуктами. Наверное, изменились и люди, только эта перемена прошла для меня незаметно – ведь я застал этот период становления жизни молодого государства ребёнком, и сам менялся буквально за часы…
   …Что-то брякнуло, загремело, спешно забарабанило. Это котята балагурят – опять жрать хотят. Покормим, что делать…
   …Мимо пролетели две девчушки-кнопки, не обременённые целомудрием, что выражалось и в одежде, и в движениях и в опьянённых убеждённой зрелостью взглядах. Они направились к кинотеатру, что уютно разместился на месте Галиного хозяйства (Галя – соседка Марка), а их разговор задержался возле меня:
-- …****ец, она так нажралась! Я тебе говорю!
-- Да чё с неё взять? Алкоголичка.
-- Алкоголичка алкоголичкой, а с Петькой трахается!
-- Ой, не ****и! Петька твой девственник ещё.
-- Да ладно?
-- Чё да ладно? Я-то в этом разбираюсь. По пацану сразу видно – ****ся он уже или нет.
-- Вот ****ь… А я всегда считала его нормальным парнем.
-- Да лох он.
-- Девственник… А ведь он старше меня – ему уже пятнадцать!..
   Разговор закончился трелью мобильника и улетучился вслед за хозяйками, о чём я нисколько не пожалел.
   Чего-то не хватало в родном пейзаже… Ах, да, как я мог забыть! Последний штрих: между голгофой и дорогой к бункеру должны лежать бесхозные железобетонные плиты в количестве трёх штук. Они были здесь всегда, ещё до всех строек, до моего появления на свет, наверное, они здесь валяются с самого момента изобретения железобетона… Но не в этом суть.
   С этих плит открывается чудесный вид. Если сидеть лицом к Лескова, то перед тобой как на ладони и «Будапешт» (кинотеатр), и «Седьмой континент» (бывший универсам) и Мурановская, врубающаяся поворачивающим полотном дороги в Лескова, образуя довольно опасный перекрёсток, а позади оказываются тот самый загадочный бункер, изрытое тяжёлыми строительными машинами поле, за ними лес с оврагами почти на самой опушке, слева от леса и тебя (сидящего спиной к нему) – речка-вонючка и болотце, над ними плешивый лужок с магазином, потом подкова дороги улицы Белозёрской, наконец, МКАД и ещё глубже – огромное-огромное небо, затмевающее туманом облаков Подмосковье.
   И когда я несколько лет назад впал в надуманную апатию, я мог часами сидеть на этих плитах с пивом и тупо рассматривать скудные фасады двенадцатиэтажек.
   По дорожке, отделяемой от проезжей части полоской газона, протопал мальчуган. Повернув ко мне лохматую голову, он остановился, присмотрелся. Тут же рядом возник чуть сутулый парнишка примерно моего возраста.
   Мальчуган подбежал, и я узнал Кольку.
-- Здорово, мелкий! – громко, весело пробасил я, протягивая руку.
-- Привет. – деловито, по-взрослому ответил Коля, стараясь как можно крепче сжать мои пальцы рукопожатием, демонстрируя силу своей мускулатуры.
   А вот парня я не знал. Обычно Кольку я видел только с Людмилой Дрыновной или с другим малым, но кто был этот молодой человек…
-- Здравствуй, Тимур. – спокойным, низким и приятным голосом произнёс парень, медленно сокращая между нами расстояние.
-- Здрасти.
-- Я дядя Кольки, брат его мамы. Андрей.
-- Тимур. – машинально ответил я взаимным представлением, упустив, что он-то меня знает.
   Парень хотел было присесть рядом на плите, но вдруг дёрнулся, протянув : «Ах, да, блин, забыл!» и сказал:
-- Я же пиво хотел предложить. Будешь? Схожу куплю.
-- Давай.
-- А сигареты есть?
-- Я бросил.
-- Молоток! – уважительно глянув на меня, произнёс Андрей и, удаляясь спиной к дороге, добавил: - Я быстро. Тебе какого?
-- «Старого мельника».
-- Мигом. – и побежал на другую сторону Лескова, пока машины недовольно урчали, подчинившись красной воле светофора.
   Колька, самозабвенно что-то напевая, вяло по-скакивал возле забора стройплощадки, выискивая в траве что-нибудь эдакое сухим скучным взглядом.
-- Ну, что, Николас, как дела?
-- Хорошо, - неохотно отозвался пацанёнок, но тут же бросил своё занятие и подскочил ко мне: - Тимур, если я тебе кое-что расскажу, ты никому не скажешь?
-- Да пусть меня снусмумрики до смерти защекотят – ничего никому не скажу! – с жаром выпалил я клятву, прижав руку к груди. – Давай, выкладывай. В кого влюбился?
   Но оказалось, дело не в амурных страданиях:
-- …Я иногда представляю себе, что мои родители умерли, и все мои двоюродные братья, дяди, тёти, и бабушка с дедушкой тоже, и я остался совсем один…
-- Зачем?
-- Не знаю… - потупив взгляд, заковыряв носком ботинка каменистую землю, тихо произнёс Колька. – Так ведь лучше – никто не наказывает, я могу делать всё, что захочу. Когда захочу, тогда и ложусь спать. На обед не суп с капустой, - он многозначительно поморщился. – а пирожные и булочки. Гуляю сколько хочу и где хочу… Так же лучше, правда? И меня уважать будут.
-- За что?
-- Ну как же? За то, что я уже совсем один, как взрослый. Все будут со мной считаться и всегда меня слушать!
   Я молчал. Сейчас дико захотелось курить. Хотя бы «Примы». Или «Балтийских». Неплохо бы ещё напиться и распоясавшимся языком что-нибудь наговорить пацанёнку. А так я не смел даже разомкнуть губы… Андрей не показывался, а Колька уже задал вопрос:
-- Ты как думаешь, это хорошо?
-- Что же в этом хорошего? – наконец выдавил я.
-- А что плохого?
-- А то… Разве можно так думать о своих близких? Это же очень плохо! Нельзя желать смерти своим родителям. Вообще родственникам.
-- Даже если они наказывают?
-- Но они же не просто так ругают.
-- А я ничего такого не делаю…
-- И всё равно… Они же твои родные! Ближе них у тебя никого нет!
-- И поэтому им нельзя умереть? Вот у Гришки папа умер.
-- Кто такой Гришка?
-- Мой друг…
-- А. И что, разве ему весело?
-- Нет, он плачет.
-- Вот видишь. И ты будешь плакать. Это просто так кажется, что когда ты один, тебе и веселее, и делать ты можешь всё, что хочешь. А если ты вдруг поранишься, кто тебя пожалеет? Или пристанут взрослые ребята. Кто защитит, если не брат или папа?
-- Я сам…
-- Да что ты сам? Ты ж ещё карапуз.
   Колька насупился, отвернулся, грозно сложил на груди руки. Я легонько хлопнул его по плечу.
-- Колюнчик, ты что, не согласен?
-- Нет, - шмыгнул носом тот и, соскочив с плиты, не оборачиваясь, пробурчал: - Всё равно лучше одному, – и вернулся к своему изначальному занятию.
   Спустя секунды сорок четыре (так, приблизительно), вернулся Андрей. Бедняга шёл медленно, накренившись на право, так как левой рукой к ветровке он прижимал обойму темно-фигурных бутылок. Кроме того, он купил два пакета чипсов и квартет пакетиков с семечками.
«Наверное, на сумку денег не хватило», - решил я, поднимаясь на встречу оказать помощь нуждающемуся в ней.
   Раскрасневшийся от старания Андрей смущённо улыбнулся:
-- Тим, извини, но «Бочки» не было, а в «Континент» идти – ещё минут тридцать терять… Я тебе «Старого мельника» купил.
   На мгновение я застыл, вспоминая, когда это я перешёл на «Золотую бочку» и действительно ли заказывал именно её, но, получив в руки «Мельника», тут же оставил бессмысленные размышления.
   Наверное, Андрюха рассчитывал на долгую беседу, а может по три бутылки на рыло – это его ежедневный минимум; однако, мне было всё равно – я никуда не спешил. Да и некуда мне спешить. И вообще – надо ли мне куда-нибудь когда-нибудь и как, в конце концов, я тут оказался?..
-- Этот террорист тебя не задолбал, пока меня не было?
-- А-а?.. «Он о чём? Ах, да!» Да нет, у меня же у самого племянник. В этом году в третий класс пойдёт.
-- Костян, что ли?
-- Да… А ты откуда?..
-- Знаем! – хохотнув, отмахнулся Андрюха, отпивая «Балтику».
   Я последовал его примеру и, прислушавшись с удовольствием к горьковатому шёпоту проваливающегося в глотку пива, спросил:
-- Андрей, у Кольки в семье всё нормально?
-- А ты почему спрашиваешь?
-- Да что-то он напряжённый какой-то, как будто зашуганный.
-- Коля?! – удивлённо хрюкнул Андрей.
   Мы одновременно, отхлебнув из бутылок, обратили молчаливые взгляды на спокойного ребёнка.
-- По-моему, он самый что ни наесть типичный сопляк-шалопай. Да и потом, Тимур, если бы у него в семье что-то случилось… Ну, это же не моё дело. Мама его взрослый человек, самостоятельный, не глупый. Да и папка нормальный… Не лезу я туда, в общем.
   Правильно! А зачем? Это же не твоя семья, а семья твоей сестры. Да пусть они хоть палками друг друга хреначат, тебе-то что? Ни тепло, ни холодно!
-- Не подумай, что мне всё равно. Это всё Катя, сестрёнка моя. Её бесит, когда кто-то, даже если это мама или… или тот же я, начинает лезть в её семейную жизнь. И уж совсем крыша съезжает, когда советуют, как правильно воспитывать ребёнка.
-- А она, как бы сказать, плохо воспитывает?
   Андрей прикончил бутылку, спрятал её в сквозной дырке в боковине плиты; ответил не сразу, словно подыскивая правильные и осторожные слова. Подобрал сдержанное и неоднозначное:
-- Нормально воспитывает.
   И пришла ко мне такая мысль после этого грустного ответа: «А на кой чёрт мне-то это нужно?!» Я не брат и не отец, не дядька и не дед; Колька мне такой же родственник, как корова мухе.

           Значит, если он не твой близкий, то пусть его режут-убивают, ты останешься в стороне?
           А что я сделаю?
           Вооот! Все вы так, люди!
           Ха, можно подумать, ты не людь… Человек, то есть.
           Я – не человек. Я даже не составляющая человека. Я часть какой-то гнусности и трусости!
           Спасибо.
           Пожалуйста! Человек не может оставаться в стороне, если он видит или знает, где творится несправедливость! Даже если страдающие абсолютно не знакомые ему люди!
           Нет-нет-нет, подожди. Я не доктор, я не давал клятву Гиппократу, поэтому незнакомые люди… Пусть ИМ помогают ИХ родные. Мне своей семьи хватит.
           Да на хрена какие-то клятвы давать?! А как же совесть? Тебе перед собой-то самому не стыдно? «Не моё дело! Я тут не причём!» Так и останешься пустым местом, мутным безликим пятном, серым взглядом в толпе…

-- …Так что, - говорил тем временем Андрей. – Баба Люба не допустит бесчинств.
-- Баба Люба? – пробормотал я, тупо разглядывая освежённый недавним ремонтом фасад кинотеатра.
-- Ну да. Людмила Дрыновна… Ты что, меня не слушал?
-- Слушал-слушал, - поспешно заверил я, слегка покраснев, и тоже опустошил бутылку.
-- О, дядя Федя! – раздался радостный детский крик.
   Мы с Андреем обратили взоры к дороге, куда устремился Колька. Мальчуган вцепился трогательными объятиями в высокого безукоризненно ухоженного мужчину в сером новеньком (или просто в вычищенном и выглаженном) старомодном костюме, цилиндре и с тростью. Приняв пацанёнка, мужчина поднял на нас виновато-смущённый взгляд, робко улыбнувшись из-под рыжих аккуратно остриженных усиков, слегка наклонясь, приподняв цилиндр.
   Андрей привстал и приветственно взмахнул рукой, которой держал бутылку.
-- Это Фёдор Орбеосов, брат мужа сестры. Двоюродный. Но с Колькой он общается, словно родной отец.
-- Добрый день, Тимур Рашитович, - мягко и застенчиво произнёс мужчина и, поклонившись ещё ниже, нежели в первый раз, добавил: - Соболезную.
   Я не втыкнул, чему соболезнует незнакомец, и хотел разузнать подробности причин его скорби, но мне наинаглейшим образом помешали.
   Как по команде, отключились солнце и звуки, и город погрузился в полную темноту и тишину. Из возникшего оцепенения непонимания нас вырвал остервенелый рёв и яркий вишнёвый блеск, кровью заливший стены, окна, деревья и остановившиеся машины, но тут же отшвырнул в панический ужас, расползающийся по окрестностям шокирующей картиной. Вернувшийся свет, омрачённый тяжёлыми беременными грозами тучами, озарил заходящиеся свирепеющей дрожью дома и улицы. Вокруг меня орало и сходило с ума живое и неживое; как шоколад, крошился и лопался бетон, асфальт разъедали морщины, искореженные железки и здания пожирались рвущимися из бездны языками пламени. Вой, стоны рвали сознание, мечущееся затравленным зайцем в черепе, тело беспомощно обмякло. Ещё мгновение, и рухнет мир, оплавится, распадётся, и всё на моих глазах, и вся боль через мои жилы…
-- Обидно, ведь я не успел посмотреть «Ночной дозор», - вздохнув, сказал за спиной Андрей.
   Я вздрогнул и обернулся. Он стоял в мятом изношенном камуфляже на фоне развороченного леса, сутулясь и устало улыбаясь.
-- Мне пора, Тимур. Жаль, что не смогу поздравить тебя с Днём рождения – заранее не поздравляют…
   Он тяжело вздохнул, вскинул на плечо «калаш»; последний взгляд, прощальный кивок, застывшая в хрусталиках зрачков горечь ещё не осознанного безвозвратно потерянного, и только теперь я заметил красную тонкую ленточку, тянущуюся из-под волос по левому виску и щеке к шее, прячущуюся в кителе формы. Кровь…
   А вокруг стало тихо. И страшно. Сдох мой мир.
   Я стоял, щупал себя, убеждаясь в невредимости, и о том, что мой дом, всё родное и близкое сердцу, - раздавлено, разорвано, выпотрошено, не было и мысли… Хотелось бежать, хотелось спрятаться, зарыться с головой, и что бы кто-нибудь утешал, что бы кто-нибудь гладил по голове и говорил: «Не плач, миленький, не плач, дорогой». А я бы стонал: «Мне так тяжело! Бедный Я! Жалей меня, жалей и целуй!».
   Жалкая душонка.
   Андрей растаял, исчез и Колька, лишь на прежнем месте, словно не шелохнувшись и даже не заметив случившегося, опёршись на трость, торчал, как не забитый гвоздь, Фёдор Орбеосов. Только взгляд его был теперь не виноватым, а холодил пронзительностью, окутывал властью…
-- Проснись, Тимур, но не отпускай себя. И можешь забыть о нашем уговоре – увы, всё уже бессмысленно.

   Хит-парад «Русского радио» за последние два часа:
1. Ю-Питер «Песня идущего домой»
2. Рыжая девчонка (по-моему, из первой или второй «фабрики») «Когда я стану кошкой»
3. Земфира «Ромашки»
4. Михей и И. Стил «Туда»
5. Агутин «Того-кого, туда-куда»
6. Ю. Савичева «Сердце моё»
7. К. Лель «Джага-джага»
8. Рыбников «И мне всё кажется»
9. Расторгуев и «Альфа» (не знаю песню)
10. О. Газманов «Ясные дни»
11. Золотое кольцо «Любовь окаянная»
12. София Ротару «Белый танец»
13. Хрен поганый «Гранитное сердце»
14. Любовные истории «Школа»
15. Жасмин «Капля лета»
16. Пугачёва и хер моржовый «За столиком в кафешке»
17. Блестящие «Апельсиновый рай (или остров)»
18. Б. Моисеев и друг его бирюзовый «А приехал в Ленинград (хотя билет был до Амстердама)»
19. Пьер-Нарцисс «Шоколадный заяц»
20. А. Руссо «Знаю (оу-оу-оу!)»
   (Если какие-то названия песен жесточайшим образом исковерканы – прошу прощения)

   Я открыл глаза. Первая проснувшаяся мысль брезгливо поморщилась: «Какой сука оставил на ночь «Русское радио», а не «Наше»?!», – и удалилась умываться.
   Дверь была широко открыта, и с улицы вместе с убаюкивающим, укрывающим ленью, как пледом, шорохом стелился аромат мокрого камня и асфальта. Серое свечение утра нашёптывало: «Поспи ещё чуток, всё равно дождь…», да и шевелится не хотелось: руки и шея затекли, тёплая постель пьянила близким сном. Не было сил даже вертануть тюнинг приёмника, что бы сменить радиостанцию.
   Так я проспал до десяти, потом встал, прибрался, выпил кружку чая с молоком, слопал бутерброд с паштетом, вынес магнитофон на улицу в беседку, навестил туалет и уселся у входа в свой подвал, приковав взгляд к калитке. Наблюдение за кусочком дороги, что виднеется меж прутьев, - это моё обыденное занятие, когда дел не остаётся. Наблюдаю, что бы не проворонить Марка; будет не хорошо, если он застукает меня за просмотром телевизора (который я скорее слушаю – ведь голова моя ежесекундно выворачивается в сторону ворот), или ещё каким-нибудь бестолковым бесполезным занятием.
   Как он однажды мне сказал: «Мне не нужно, что бы ты здесь отсиживался». Вот и караулю его, а если он приезжает, то единственный мой ответ на единственный его вопрос «что делаешь?» таков: «Да перекусил немного».
   Марк приехал и сегодня, вот только спрашивать ничего не стал, а сказал:
-- Собирайся, бери свои вещи, в батальон возвращаешься. Приказ из штаба пришёл какой-то.
   Ого!