Тёлка и Фиалка. Гл. 2. Таллинский дедушка. 7

Начало см.http://www.proza.ru/2009/12/18/161
          http://www.proza.ru/2009/12/19/91
          http://www.proza.ru/2009/12/20/67
          http://www.proza.ru/2009/12/20/1437
          http://www.proza.ru/2009/12/21/14
          http://www.proza.ru/2009/12/21/1085
          http://www.proza.ru/2009/12/22/167
          http://www.proza.ru/2009/12/22/1364
          http://www.proza.ru/2009/12/22/1544
          http://www.proza.ru/2009/12/23/1064
          http://proza.ru/2009/12/23/1480

7
После этого письма снова воцарилось молчание – не на один месяц. Надо бы написать! – думала Маша. Но что, как? Тревожно расспрашивать о здоровье? Так сказано уже – плохо со здоровьем. Чем поможешь-то? Спрашивала: «Может быть, нужны какие-нибудь лекарства?» Спасибо за заботу, не нужны – был ответ. Наверное, всё-таки дети-внуки не оставляют в болезнях-то… а ты кто такая? Седьмая вода на киселе. Нечего соваться назойливо, кружить бесполезной надоедливой мухой. Не желает он представать немощным, и надо уважать это его желание. Заводить речь о незаконченных мемуарах – ещё хуже, ещё бестактнее. Может, ему совсем не до тебя с этими мемуарами. Остаётся только ждать вестей и надеяться, что… если что-то… Маша не хотела даже мысленно додумывать, – то ей уж хоть кто-нибудь сообщит же? Наверное… Она даже не знает, известно ли кому-то, кроме Ии Петровны, об этой их с дедом переписке…
Маша дождалась очередного праздника и послала открытку. Текст этих поздравительных открыток деду всегда сочинялся мучительно – с какими пожеланиями обращаться к девяностолетнему?! Чего ему ещё хочется в этой земной жизни? Даже желать по традиции «здоровья и долголетия» – неуместно: здоровья уже не предвидится, долголетие уже состоялось, и неизвестно, желает ли он его продолжения… Подробностей его повседневной жизни Маша не ведала – может, мечтается об удобной обуви, тёплом пледе или каком-нибудь ином мелком благоденствии – откуда знать? Поначалу Маша желала «семейного тепла», «любви и заботы близких», но после того, как он скудно обронил «у них свои заботы», Маша исключила и эти слова. Оставалось желать «ясной весенней (летней, зимней, осенней) погоды», «хорошего самочувствия» и «удачных праздников», и Маша каждый раз тасовала эти слова так и этак, аккуратно не забывая про «сердечный привет и самые наилучшие пожелания Ие Петровне».
Дед ответил – ура! – тоже открыткой, с коротенькой припиской: «Ие предстоит новая операция, опухоль щёки удалили не всю…» Ах ты, господи! У неё-таки онкология… «Новая операция» – Маша и про первую не знает. Печальны, печальны нынешние их обстоятельства. Несчастной Фиалке кромсают лицо… Болезнь откусывает от стариков куски, жуёт-пережёвывает увядшие тела; жизнь истекает из них, как вода из прохудившегося садового шланга… Тут уж не до воспоминаний, схватка за жизнь не легче, чем в сорок пятом году, да только добыча от победы в этой схватке невелика и ненадёжна.
Снова повисло сомнительное и тягостное молчание. В почтовом ящике обнаруживались одни квитанции по квартплате и несносные нахальные рекламки – послания из краёв вечного и неизменного благополучия. Самодовольные, приблизительные подобия человеческих лиц, отшлифованные фотошопом, настырно лезли с заморскими пальмами, шубами, акриловыми ваннами, натяжными потолками, с оскалом починеных зубов или просто с голыми попами и гигантскими силиконовыми грудями… Тьфу на вас. Изыди, нечисть.
Толстенький конверт из Таллина только под конец года прощупался в пыльной почтовой норе и принёс радостную весть о победе «на всех фронтах»: окончание мемуаров повествовало о военном «хвосте» сорок пятого и содержало короткую торжествующую приписку: «Сегодня вернулся из больницы после воспаления лёгких. Опять ускользнул от курносой». Ого! Пневмония в девяносто лет – это почти смертный приговор… Уж не удержало ли его сознание, что не дописал?
Удивительно, что дед сомневался, продолжать ли мемуары дальше, о своей жизни после освобождения. «Совсем другая жизнь…» Почему? Машу как раз очень занимала – что такое было это нахождение советских войск в Германии? Общеизвестны только кадры кинохроники: ликующие толпы освобождённых от фашизма народов Европы, букеты цветов бросаются на броню русских танков, весёлые девушки лобызают освободителей… Германия встречала своих победителей явно иначе. И как вели себя победители? Об этом как-то не очень любили рассказывать в советские времена.
«Наш освободитель оказался лейтенантом разведотделения. Он сказал: “Ребята, пойдёмте, я вас устрою, чтобы вы смогли хорошо отдохнуть и поесть”. Лейтенант привёл нас к немецкому особняку. Дверь закрыта, он стучит прикладом. Внутри слышны женские голоса. “Скажи им, что я оставляю вас на их попечение, и если что будет не так – приду и всех расстреляю”. Разведчики попрощались и ушли, а немки, низко кланяясь, приняли нас в дом».
Кого это «нас»? Судя по всему, трое моряков, чудом оставшиеся в живых после расстрела заключённых, продолжали держаться вместе. «Низко кланяясь». Перепугались, «сверхчеловеки»! Как не пугаться – «приду и всех расстреляю», стучат прикладом… Как вы с нами, так и мы с вами. Роли поменялись.
«Особняк был не тронут войной. Всё на своих местах, чистота и порядок в доме. Мы, как хозяева, вскрыли кладовую с продуктами и заставили немок приготовить нам поесть. Осмотрев весь дом, мы нашли на чердаке копчёный окорок. Подвал был забит упакованной посудой, бельём, одеждой – целый склад».
Понятно: надеялись бежать со всем скарбом – куда?! да не успели. Видно, фронт приблизился стремительно.
 «Поев, мы вспомнили, что наши освободители обещали вернуться и решили устроить им «светский приём». В столовой расстелили на столе белоснежную хрустящую скатерть, расставили, как в ресторане, тарелки и тарелочки, вилки, ножи, рюмки – всё, что было в кладовой, пошло на стол. Напекли сами блинчиков. Если разведчики не придут – будем праздновать сами».
Морячки понимали толк в сервировке и хороших манерах! И даже блинчиков напечь не затруднились – на все руки мастера.
«Поздно вечером – стук в дверь: вернулись наши освободители, с женщиной. Лейтенант представил: «Это мой трофей».
Ах, вот как. Трофеем, значит, считали не только оружие и барахло…
«Когда он увидел стол, от удивления онемел. “Я, – говорит, – последний раз такой приём видел до войны в “Астории”». Разведчиков было шестеро. С собой они принесли свиную тушу, бросили её в ванну и велели немкам разделывать».
Маша представила себе забрызганную кровью ванную, превращённую в мясницкую. «Разделывать». Она бы не смогла! Бедные женщины. Диковато. И зачем разделывать?! Рассчитывали немедленно съесть? Или так – покуражиться над немочками?
 «На столе появилась канистра спирта, и пошла фронтовая гульба с песнями. Мы ушли в спальню, а они продолжали гулять».
Для фронтовых разведчиков праздничная сервировка явно была лишней: спирт в канистрах, «трофейные» женщины… «гульба». Как он пишет – «фронтовая гульба». Дескать, обычное дело, всем известное. Но непьющая Маша плохо представляла себе, как это они воевали в обнимку с канистрами спирта. В перманентном тумане и озверении? А воюют ли иначе? Можно ли иначе делать кровавую работу военного насилия? Ох, этот мужской самцовый мир… Вряд ли дед выдумывает, что трое вчерашних узников «ушли в спальню» – до бурного ли веселья было доходягам-лагерникам...
«Ночью, когда все спали мёртвым сном – кто где, раздалась автоматная очередь. Мы бросились на звуки выстрелов. Посреди столовой стоял пьяный солдат и поливал из автомата по буфету, хрустальной горке и мебели, крича: “Сволочи, буржуи, фашисты!” Его успокоили, а утром все разведчики ушли на захват аэродрома: “Если захватим, то не придём”. Мы, увидев, какое безобразие было на столе, взяли скатерть за четыре угла и выбросили всё в окно».
Ничего себе! «Выбросили в окно»! Во-первых, куда это в окно? Что это там, за окном? Бездна чёрная и бездонная? Во-вторых, на столе, чай, не одноразовая пластмассовая посуда была… может, севрский фарфор?! Или от него одни осколки остались после «гульбы»? Свинство и варварство, как ни крути и чем ни оправдывайся.
«Больше разведка не появлялась – наверное, они заняли аэродром. Через несколько дней нашего проживания в особняке всех освобождённых вызвали в комендатуру…»
Вот здесь бы поподробнее, Олег Ильич! Как прошли эти несколько дней в немецком особняке в компании немецких женщин? Или никак – рассредоточились по разным помещениям, не желая иметь ничего общего? Война ещё не закончилась, ещё длились её бесчеловечные законы, мир близок, но ещё не настал, ещё можно крушить и стрелять… Маше хотелось увидеть и услышать многое – интонации, взгляды, жесты, детали, чувства и настроения. Диковинная компания: невоюющие в момент войны мужчины с одной стороны, и женщины – с другой, под одной крышей. Люди, жизненные пути которых никогда, скорее всего, не пересеклись бы, не будь войны; это она сорвала одних с привычных орбит, другим разбила вдребезги обжитой уют. Две планеты – войны и мира – сошлись в шатком, зыбком неуверенном равновесии; судьбы этих людей решались где-то там, где ещё идут бои, и они не знают, как жить в эту минуту, что можно и чего нельзя. Война для них отступила, прокатив волной через их головы, а мир не созрел. Неплохой сюжет для киношников… но дед на нём не остановился.
«В комендатуре работники СМЕРШ выявляли предателей из заключённых, которые работали на немцев. Дошла очередь до меня. Увидев мой лагерный номер, члены комиссии сказали: “А, да ты старый каторжник! Будешь работать с нами: ты знаешь всю сволочь в лагере, а мы – нет”. Так я стал консультантом: кого направо, кого налево, то есть, может, и в Сибирь. Несколько человек было мною опознано».
Малоприятная роль. Или наоборот – час расплаты с негодяями, возмездия? Кажется, эта роль не особенно увлекала Олега; возможностью решать людские судьбы он не упивался. А почему это в СМЕРШе ему так прямо взяли, да и поверили? Нет, дед положительно обладает неким обаянием и способностью неизменно вызывать доверие. Маша достала самую «молодую», послевоенную фотографию деда и вгляделась. Да! Она бы тоже сразу и безоговорочно ему поверила: открытый взгляд, серьёзный, бесхитростный, и весь он куда-то летит и бежит, словно готов распахнуть объятия. Если бы ей показали эту фотографию, спросили – какой он? ответила бы: добрый и честный. Поверила бы! и на край света за таким пошла бы…
Читая дальше, Маша похихикала: а ведь ошибся СМЕРШ в Олеге, не по пути ему было с этой организацией! Пропущенных через фильтры СМЕРШа разделили на группы и отправили по воинским частям; одну из групп, больше ста человек, поручили сопровождать Олегу. Показали дорогу до сборного пункта. И не справился Олег, ох, не справился!
«В сторону от дороги ходить нельзя – ещё не разминировано. Колонной дошли до первого посёлка, и тут все разбежались по домам в поисках продуктов. Сельские домики оказались пустыми, в некоторых на столах стояла горячая еда. Хозяева покинули их, увидев наше приближение. Кладовые были тут же разграблены, каждый брал, что хотел – по совести или без неё… У некоторых появились велосипеды, кто-то – уже в бричке, на лошади. Управлять такой обезумевшей от вольности ордой я не имел никакой возможности, и чем дальше мы шли, тем меньше у меня оставалась группа…»
Да уж, как он мог остановить эту вольницу? Потрясать у них перед носом бумагой с печатью? Стыдить, называть мародёрами? Грозить «доложить»? Не-ет, Олегу явно было не по сердцу «тащить и не пущать». Иной бы и сам пустился во все тяжкие, после лагерного-то житья.
«Время клонилось к ночи, надо где-то остановиться переночевать, а нас осталось шесть человек».
Из сотни!! Почитай, все разбежались… куда?! Мародёрствовать дальше в чужих краях? Сверхглупо. Куда подашься с узлами награбленного, в бричке и с велосипедом? Доедешь на этом велосипеде до родной хаты, через пол-Европы? Коллективное безумие. Честь и хвала тем шестерым, что не поддались ему…
«На пути оказался спиртзавод и особняк его владельца. Мы к нему и направились. Нас встретили перепуганные насмерть немки. Мы велели им зарезать гуся и сделать нам жаркое. Немки говорят, что у них ничего нет, всё хозяйское, что они сами голодные. Тогда я приказал им отдать ключи от кладовых, что они сделали неохотно. Кладовая была забита всевозможными продуктами, солениями, варениями. Я попытался им объяснить, что “Гитлеру капут, как и вашему хозяину”, и что “хозяева – вы, и это всё ваше”».
Пытался, значит, внедрить в сознание «освобождённого пролетариата» новые социальные установки. Наивный морячок. Не дожидаясь окончания военных действий и международных соглашений. Эйфория победы! А вот отпирать кладовые и оделять страждущих Олегу, видно, нравилось. Весь мир насилья мы разрушим…
 «Гуся они нам всё-таки зажарили… Во время нашей трапезы в гостиную входит солдат с автоматом. Спрашивает, кто мы; я показал ему документ. Приехал он на повозке – искать курево. Мы нагрузили ему 4 ящика сигарет.
Видя, что я разговариваю с немками, он попросил меня съездить в расположение его части:  у них много гражданских немцев, и что с ними делать, они не знают. Часть его была недалеко; пять километров – не крюк, и я поехал.
Там капитан попросил меня сказать немцам, чтобы они уходили домой, – “а то они ходят за нами, а моей ругани не понимают”. Узнав, кто у немцев старший, я им сказал, чтобы они шли по домам, и быстрее, иначе офицер будет недоволен. Когда они поняли, что свободны, быстро собрались и ушли. Капитан говорит: “Оставайся, ты будешь у меня переводчиком”…
Забавная картина. Дисциплинированные немцы, вообразившие, что они уже попали в рабство победителям… Или несчастные немцы искали возле вражеской воинской части защиты от мародёрских толп? Полная неразбериха, и Олег – нарасхват! Бывалый, битый полиглот. С такими хорошими глазами. И этот капитан-ругатель, не знающий немецкого, им очаровался… Но у Олега уже есть важное поручение, которое, правда, вряд получится выполнить удачно. Но ведь поручили! Ответственность!
 «Я показал ему документ, и он отпустил меня с сожалением.
На следующий день мы пришли на сборный пункт. Народу там была уйма. Мы, шесть человек, вошли в эту толпу. Пошёл в комендатуру и отдаю им список. Дежурный лейтенант спрашивает: “А где люди?” Я показываю на толпу – “вон там”. Он посмотрел и говорит: “Ладно, иди”. На этом мои функции и кончились».
Да, плохой из Олега начальник-командир, и как это хорошо! Как она, Маша, его понимает. Ей всегда было непереносимо распоряжаться, заставлять, «власть показывать»… Это, наверное, наследственное!
У кого-то из бывших узников обнаружился тиф; дали время на поправление здоровья в карантине:
«Поселили нас в барскую усадьбу под присмотром врачей без права выхода. Кормили не досыта – чтобы не переели… У меня распухли ноги; доктор велел мне брать простыню и, зарывшись в кучу конского навоза, сидеть до обеда и после. Процедуры эти мне помогли, и через неделю я чувствовал себя нормально».
А если бы тифа не было? И вовсе не стали бы лечить? Или они сами рвались попринимать участие в разгроме фашизма? Маловато недели после «дороги смерти». Тощий, наверное, был, как египетская мумия…
«Как только кончился карантин, нас переодели в военную форму и отправили в запасной полк. Я стал военнослужащим.
В запасном полку я пробыл несколько дней. Потом пришёл старшина, нас выстроили, спрашивают, нет ли среди нас специалистов по паровым котлам. Я один вышел из строя…»
Нет, не удалось пострелять Олегу! Да и куда ещё, кроме запасного полка, могли отправить после лагеря? К тому же – ценный спец. Стрелять дело нехитрое, а вот с паровым котлом не каждый разберётся. Перекуём мечи на орала…
«Пришли мы в котельное отделение прачечного комбината. Котёл был ещё тёплым, в порядке, паровая машина разобрана, но детали на месте. Запустить прачечную в работу было возможно. Нужно было набрать четырёх кочегаров и четырёх машинистов или слесарей, чтобы работать круглосуточно. В запасном полку я выбрал подходящих спецов, и через день прачечная заработала. Набрали немок, которые раньше здесь работали, дали им паёк и оккупационные марки. Мы жили при прачечной, для охраны нам дали ещё двух солдат. Довольствие выдали сухим, и мы наняли немку, чтобы она нам готовила».
Дальше шёл один забавный эпизод, больше всего интересный Маше тем, как в нём проявился Олег.
«Немки сказали нам, что бывший хозяин прачечной здесь, и он согласен взять на себя руководство работами. Я доложил начальству, и они разрешили его взять. Пригласил его придти. Сижу в хозяйском кабинете за письменным столом. Стук в дверь, я говорю: “Входите”. Входит «на полусогнутых» хозяин, поднимает руку и говорит: “Хайль Гитлер!” Я разразился смехом, а он сам перепугался своих слов, скрючился в поклоне и дрожит. Посадив его в кресло, я пытался ему объяснить хоть что-то, но он от страха вряд ли меня понимал. Тогда я махнул рукой, сказал: иди работай. Он, кланяясь, уходил задом и всё время благодарил…»
Нет, как хотите, господа хорошие, а это удивительно! После всех четырёхлетних унижений и истязаний лагеря, нечеловеческих мук и многократного взирания прямо в мертвенный лик гибели – не каждому удасться сохранить великодушие и способность смеяться при слове «Гитлер»… Уж скорее можно понять того разведчика, что с пьяных глаз разносил вдребезги «буржуйские» буфеты, неистово матерясь… И ещё деталь: «посадил в кресло». Это Маше тоже пришлось по сердцу: не мог, значит, спокойно смотреть на чьё-то унижение, протестовала душа.
Можно считать, что для Олега уже состоялся мир: «Одни воинские части уходили, другие приходили, а нас, как спецов, передавали друг другу». Не он брал рейхстаг, не он прорывал последние рубежи, никого не убил своими руками. И замечательно! Самая что ни на есть мирная деятельность: прачечная, очищение от грязи… Символично даже! Война издохла где-то там, вдалеке от Олега.
«Воинские части, вставшие с окончанием войны на гарнизонную службу, перешли на самообслуживание. Были созданы хозяйственные подразделения по уходу за скотом, обработке молока, маслозавод, бойня для забоя скота, рыболовные подразделения, всевозможные мастерские, спиртзавод».
Хм, звучит очень надёжно, прочно, сытно, добротно. Но при ближайшем рассмотрении… столько лет войны – никакой сытости; руины, запустение и голод. Олега поселили в доме, где помещались мастерские под руководством немецкого инженера со славянской фамилией Муха – там работали вольнонаёмные немцы, и они голодали вместе с семьями…
«Муха сказал мне, что картофельные поля стоят не убранные с осени, но русские солдаты не разрешают им копать картошку. В воскресенье немцы пришли с повозкой, я послал солдата сопровождать их на поля, и они неплохо загрузились. Потом мы договорились с бойней и добыли для немцев субпродукты – внутренности, головы и прочее. Я посмотрел, как они это делили. Муха составил список по количеству иждивенцев. Принесли весы, и взвешивался буквально каждый грамм. Я невольно вспомнил лагерь...»
Когда отгремели победные салюты, в дело вступили политики, торопясь поделить трофеи и перекроить карту Европы. Олег пригодился и тут – за годы плена неплохо освоил польский, а эти земли передавались от Германии – Польше, и его назначили уполномоченным по передаче имущества и зданий города Штольпа, он же Слупск, полякам. Процедура выглядела незамысловато:
«Объектами были: городская ратуша, гостиница, универсальный магазин, забитый трофейным имуществом, склад запчастей подводных лодок, склад роялей и пианино, склад мебели и ещё много помещений, опечатанных военной комендатурой.
При передаче объектов полякам оформлялся акт, состоявший из двух половин: одна сторона на русском языке, другая на польском; указывалось наименование объекта и его кубатура. Кубатуру определяли приблизительно, шагами, в метрах – ширина, длина и на глаз высота.
Передача шла без претензий. Заминка вышла только с гостиницей. Надо было проверить, что все помещения пустые. Одна из комнат оказалась закрытой. Когда её вскрыли, обнаружили, что треть комнаты была завалена серебряной посудой. Я позвонил в штаб, было приказано поставить охрану и ждать прихода комиссии по описи имущества. Процедура эта продолжалась целую неделю».
Бычьи потроха, отмеряемые граммами, и комнаты, забитые «ничейными» драгоценностями. Калейдоскоп, безумие, пестрота, мешанина, свалка, вихрь. Коктейль, взболтанный в шейкере. Мутная вода, в которой так удобно «ловить рыбку». Какие соблазны личного обогащения, как бы даже и законного, и уж морально оправдываемого – каждый мог припомнить свои потери и утраты военных лет. Но Олег, похоже, особой хваткой не отличался.
 «В универсальном магазине, где хранились трофеи, на витрине были вывалены из сейфов немецкие марки, разного достоинства. Их было так много – буквально по щиколотку сапога. Никто не обращал на них внимания. Уже передав этот магазин комиссии, я через несколько дней узнал у немцев, что в Западной Германии эти деньги в ходу. Пошёл посмотреть. У магазина стоял польский солдат, а витрина была пуста, даже пфенинга там не было. Я, конечно, пожалел, но было поздно, миллионы испарились…»
Ага! Пожалел-таки о «миллионах». Но, кажется, Олег с большей охотой не брал, а отдавал. Частенько напоминал о себе недавний лагерь.
«Как-то раз остановил меня на улице поляк и говорит, что он – бывший узник Штутгофа. Расспросив его подробно, я убедился, что он не лжёт. Он приехал как переселенец из разрушенной деревни, вместе с семьёй…»
«Переселенец». Видно, из тех поляков, чьи гнёзда были порушены войной, и приходилось искать себе нового пристанища – где? Здесь, в Восточной Пруссии, откуда немцы бежали в Германию, и их место занимали другие беженцы – поляки. Переселение народов…
«…и занял пустующую квартиру, в которой раньше жил владелец мясного магазина. Магазин был опечатан военной комендатурой, а поляк хотел бы иметь этот магазин. Я пошёл знакомиться с его семьёй и решил: лучше отдать магазин человеку, который заслуживает помощи, чем комиссии. Снял печать и пожелал поляку счастливой жизни».
Сомнительно, что Олег имел право вот так просто облагодетельствовать бывшего товарища по несчастью. Снял печать, да и вся недолга. Любой солдат победившей армии был вершителем судеб… А нелегко, наверное, было возвращаться после такого в жёсткую иерархию родимого тоталитаризма…
«Между тем пришёл Указ Верховного Совета о демобилизации всех старослужащих вплоть до 1915 года рождения... Михаил из нашей команды – тоже, как и я, 1915 года рождения – был парень пробивной; он сходил к писарям и договорился, чтобы нам побыстрее оформили мобилизационные документы.
Однажды при проверке ещё не переданных объектов пришёл я на склад роялей, а часового около склада нет. В караульном помещении – никого, только автоматы валяются. Звоню оттуда в штаб, чтобы приехали, забрали оружие. Оказалось, накануне проходил эшелон с демобилизованными, и весь караул уехал в Россию...»
В Россию, домой! Это сладкое слово – домой… Никакое немецкое барахло удержать не могло: побросали оружие, да и вскочили на подножку. Безвкусен хлеб чужбины, не греет её очаг. Олег Ильич, и зачем вы застряли в этой Эстонии?! Ах, да – Фиалка там танцевала… Как вам живётся в стране, где чествуют бывших эсэсовцев – так, словно и не было Нюрнбергского процесса?! Зачем, зачем вы сейчас-то не дома? Но тогда, в сорок пятом – домой, скорее, любым путём, хоть на подножке поезда, хоть на его крыше…
«Мы с Мишей, получив мобилизационные документы, денежный расчёт и котловое довольствие, с первым же пассажирским поездом выехали на Варшаву. В Варшаве столпотворение, станция и прилегающая территория забиты демобилизованными, все ждут отправки вторую неделю, а эшелона всё нет. Пассажирские поезда идут с запада с офицерами, но вагоны не открывают. Тогда мы вышли за станцию – туда, где нет охраны, и поезд ещё не набрал скорость.
Дождавшись поезда, мы вскочили на подножку, но все наши просьбы впустить нас в вагон оказались тщетными. Висеть на подножке долго было невозможно, мы перебрались на крышу вагона. Поезд шёл без остановок; когда проезжали под мостами, надо было ложиться, чтобы не оторвало голову.
Так мы проехали ночь. К утру стало холодно. Из одного вентилятора повалил дым. Чтобы согреться, я сел на него и закрылся шинелью. Мне стало тепло. И тут открывается дверь вагона, и проводник кричит, чтобы мы слезли с трубы – они не могут готовить завтрак! Оказалось, мы сидим на крыше вагона-ресторана… Но мы заявили, что слезем с трубы только если нас пустят в вагон. Положение у них было безвыходное, и нас впустили. Вагон был купейный, и мы устроились в проходе; офицеры на нас не обращали внимания…
Через трое суток мы прибыли в Москву. В Москве пассажиров тоже много, билеты получить невозможно. Однако за хорошую приплату это устроилось, и через сутки мы были дома…»

(Продолжение см.http://www.proza.ru/2009/12/25/712)