Тёлка и Фиалка. Гл. 3. Меседж. 1

Начало см.http://www.proza.ru/2009/12/18/161
          http://www.proza.ru/2009/12/19/91
          http://www.proza.ru/2009/12/20/67
          http://www.proza.ru/2009/12/20/1437
          http://www.proza.ru/2009/12/21/14
          http://www.proza.ru/2009/12/21/1085
          http://www.proza.ru/2009/12/22/167
          http://www.proza.ru/2009/12/22/1364
          http://www.proza.ru/2009/12/22/1544
          http://www.proza.ru/2009/12/23/1064
          http://proza.ru/2009/12/23/1480
          http://www.proza.ru/2009/12/25/203


1
Уф! Успел! Дело сделано. Смог! Молодчина, дед! Теперь дело за тобой, Мария Юрьевна, и ты должна поторопиться – он должен увидеть свои воспоминания напечатанными, как достойный итог жизни. Это памятник будет, вечный, и надо все силы приложить, чтобы памятник этот стал прижизненным, а не посмертным. Хотя… Маше показалось, что эти мемуары буквально омолодили деда: письма, пусть и недлинные, стали приходить чаще и вполне бодрые, старики радовались приходу весны, готовили цветочную рассаду для дачи и… ого!
- Антон! – взбудораженная Маша вбежала в комнату с очередным дедовым посланием, – они сюда приехать хотят!
- Кто?
- Дед с Фиалкой!
- К нам, что ли? Сюда?
- Ну, я так поняла, что не прямо к нам… Видно, у них здесь есть у кого остановиться. Он пишет: «если будем здоровы, приедем в мае попрощаться с родным городом». Телефон вот просит сообщить – «будет легче встретиться…»
- А ты ему раньше не называла телефон?
- Нет… – растерялась Маша.
- Почему? Ты месяцами писем ждёшь, а по телефону в две минуты узнать всё можно. Это же удобно!
- Удобно-то удобно… – Маша в замешательстве развела раскрытые ладони, – но не всегда лучше то, что кажется удобнее… – Она повернула ладони к себе и прижала пальцы к груди, будто складывая туда что-то.
- В каком смысле? Не понимаю, – озадачился Антон.
- Видишь ли… я, пожалуй, сознательно телефон ему не сообщала. По телефону мне было бы удобно вот с тобой разговаривать, или с Леной… или по делу, всё равно с кем. Ну, то есть в таких ситуациях, когда только голая информация и важна. Но деда-то я никогда в жизни не видела, и не знаю… не знала, каков он… тут важна каждая мелочь, интонация, оттенки, выбор слов. Быстро соображать надо. А ты ведь знаешь, я в словах ненаходчива, язык у меня плохо подвешен. Мне нужно время осмыслить ситуацию… нет, не осмыслить, а прочувствовать… в чувствах определиться. Ну как бы я стала с ним по телефону говорить? Здрасьте, я Маша, внучатая племянница, расскажите, какой вы, как живёте и заодно про всю вашу жизнь… Ляпнула бы что-нибудь бестактное… оскорбить могла бы, задеть невольно… Это теперь я знаю, сколько «подводных камней»: про сына покойного лучше не спрашивать, не ранить лишний раз, про внуков… от них ему не слишком много внимания… Ну что скажешь по этому дурацкому телефону?! Когда человека перед собой въявь видишь, малейший жест, взгляд, то, как сел, встал, пальцем двинул – всё информацию даёт… А когда один голос в трубке – пространство для непонимания увеличивается. Человек замолк – почему? Что-то не так сказано? Или уснул? Или отвлёкся? Не знает, что сказать? А в письме всё продумать можно, тщательно выбрать выражения…
- Ну вот теперь и увидишься. Расспросишь, о чём угодно. Или ты не хочешь?
- Не зна-аю, – медленно протянула Маша. – Но если они приедут, было бы странно избегать встречи, правда?
- Конечно, – согласился Антон. – Он ещё подумает, что ты ему наврала что-нибудь в письмах. Но ты ведь не наврала?
- Нет, конечно! Чего было врать-то?
- Вот и не усложняй. Встретитесь, поговорите… Если бы они у нас жить собирались… тогда, конечно, был бы напряг… обуза… неудобства всякие, беспокойство. А так… ну, пожертвуем им вечер. Что ж поделать? Мне даже интересно будет – может, ещё что расскажут к написанному.
Маша на предстоящую встречу не смотрела так утилитарно, как домосед Антон, со скрипом соглашающийся «жертвовать» старикам вечерок в надежде вызнать ещё что-то «интересное». Но всё-таки эта перспектива встречи её страшила. Она чуяла какое-то внутреннее сопротивление и сама недоумевала: почему? Что с тобой, Маша? – спрашивала она сама себя. Боишься разочарования? Чьего и в чём? В тебе деду разочаровываться вроде бы не с чего… уж она постарается! Окружит стариков вниманием соразмерно накалу своих писем, вначале осторожно-вежливых, затем тёплых, а потом и порывисто-горячих. Разумеется, несложно быть внимательной и заботливой в письмах несколько раз в год, но и встреча вряд ли будет долгой. Боишься своего неловкого косноязычия и несообразительности? Да ведь вряд ли от тебя ждут речей Демосфена и великосветских манер… Или нужен «шик и блеск» высшего разряда, чтоб Фиалка была довольна? Ну уж нет! Не станет она играть по чужим правилам и изображать то, чего нет. Не знается она со звёздами искусства и высоколобой профессурой, не бегает по элитным тусовкам – простой советс… то есть теперь не «советский», конечно… простой инженер! Но как-то ей не кажется, что деду это сейчас в жизни важно. А Фиалка перебьётся…
Маша попыталась представить майскую встречу. Седенькие, медленно ковыляющие на нетвёрдых ногах старички с палками, официальный визит… надо будет фамильное серебро почистить… что они едят-то, в таком возрасте? кашку овсяную? Может, их свезти куда-то надо будет? культурную программу продумать…
Она вдруг поняла, почему не хочет этой встречи. Она не хотела увидеть того Олега из сорок пятого года в личине дряхлого старика с замедленным мутным старческим взором. Она боялась не узнать его, не разглядеть того, полувековой давности Олега, в нынешнем ветеране… ветеране жизни! Это поменяет всю картину – нынешний долгожитель заслонит собою того, из писем, Олега, которого она теперь знает лучше, чем сегодняшнего. О чём с ним можно и нужно будет говорить? О здоровье? Он и в письмах не любит об этом распространяться… выспрашивать подробности многолетней давности? при всех… при Фиалке, которую потребуется вежливо вопрошать о балете и дружбе с Георгом Отсом… При Антоне, который и так уже «всё узнал» из мемуаров и не горит желанием расширить эти знания… При свидетелях не поговоришь ни о чём существенном. Она предпочла бы встретиться с ним один на один, и говорить с ним без условностей официально-родственного визита. Только так и можно было бы вызволить наружу то, что не могло не остаться там, внутри, в душе, в памяти… о чём-то важном говорить. Нет, уж лучше письма. Там они вдвоём… встреча всё испортит! Как он этого не понимает?! Но уклониться будет нельзя…

«Дорогой Олег Ильич, я закончила редактировать Ваши воспоминания, теперь дело за издателями. Я написала для публикации биографическую справку о Вас и небольшие примечания к географическим названиям… Кое-что прояснить не удалось: не нашла город Хайдекруг, где был Ваш первый концлагерь;  зато Нойштадт, где Вас освободили из плена, нашёлся в четырёх экземплярах: на реке Орла к юго-востоку от Эрфурта, в Баварии, в Рейнланд-Пфальце, и в Шлезвиг-Гольштейне. Который из них? Наверное, близ Эрфурта? Остальные гораздо дальше… Хотелось бы ещё уточнить, где стоял запасной полк, куда Вас зачислили после освобождения из плена, и где была та прачечная, работу которой Вы восстанавливали? Дорогой Олег Ильич, напрасно Вы считаете, что «дальнейшие воспоминания вряд ли могут представлять интерес». Мне бы хотелось, чтобы Вы писали и дальше о своей жизни, мне интересно всё. Как я знаю, Вы всегда пользовались в семье большим уважением, а Ваше прошлое военных лет стало легендарным. Наши общие родственники, благодаря которым я узнала про Вас, говорили о Вас буквально с трепетом, но толком, собственно, ничего не знали. На примере Ваших воспоминаний я поняла, как рождаются мифы, и как любой факт способен обрасти небылицами и неточностями; в итоге нам только кажется, что мы что-то ЗНАЕМ. Не могу нарадоваться, что мне пришла в голову мысль просить Вас писать воспоминания, – теперь мы действительно знаем, так сказать, «из первых рук»…
Маша перечитала и осталась недовольна. Что она всё напирает – героическое, легендарное… Вот он и думает, что от него ждут «исторически значимых свидетельств». То хотел остановиться на освобождении из плена, то остановился на возвращении домой: «дальше частная жизнь»… Что там эта пресловутая «история», ей нужен он сам внутри этой «истории». Как он вернулся, что нашёл дома, как встретился с матерью – той самой незаконнорожденной графской дочерью… Кто согрел ему душу после всего, что довелось испытать? как женился на своей бухгалтерше, от которой ушёл тридцать лет спустя к Фиалке? Впрочем, пусть, переписывать не надо… пусть будет и «героическое», и «легендарное». Кто ещё ему скажет, кроме неё, Маши, что он нужен и не зря прожил свою жизнь? Надо и Фиалку ублажить-умаслить. Маша продолжила:
«Уважаемая Ия Петровна!.. – тут, пожалуй, достаточно и «уважаемой», решила она, – а почему бы и вам  не попробовать написать воспоминания?..»
Да, пусть вот попробует, пусть увидит сама, как нелегко писать, а не только глаза закатывать – ах, безюмно! Это труд… не легче балетных статуэток и акварелек.
«Людей, с которыми вам довелось работать, можно без преувеличения назвать великими. Георг Отс! Я помню, как обожала его моя бабушка – он был настоящим кумиром поколения! Мы были очень рады получить от Вас письмо. На одной из присланных Вами фотографий я сразу разглядела картины на стенах – наверное, это Ваши работы? Очень хотелось бы рассмотреть подробнее, особенно пейзажи…»
Подсюсюкнем по вашему примеру – «обожала, кумир»! А то она вздумала после упоминания своего «Жоржика» в скобках приписать: «Георг Отс, если вы знаете». За кого она меня принимает? Отчего ей, Маше, не знать Георга Отса? Пусть расслабится, а мы посмотрим-оценим, какие у вас основания так задирать нос и числить себя в «людях искусства».
«Я и Антон будем очень рады увидеться с вами в мае. Наш телефон…»
Ну что ж, пусть звонят. Как иначе встретиться? Не трусь, Мария Юрьевна! Ты тоже не лыком шита, пусть Фиалка разглядывает. «Ждём от вас вестей, с наилучшими пожеланиями, Маша». Она приложила к письму поздравительную открытку: «Дорогой Олег Ильич! С днём Победы Вас! Для нынешнего поколения та Победа уже очень далека, но благодаря вам, свидетелям и участникам, она не меркнет с годами, мы знаем и помним о ней». Может, и слишком высокопарно, «пафосно», как говорит Антон, но как ещё прикажете писать по этому поводу? В этой сегодняшней, с сильным нацистским душком, Эстонии он, пафос этот, не будет лишним.
Маша отослала письмо и стала тревожно ждать. Неужели, неужели она увидится с ним? День за днём, всё больше волнуясь, она обдумывала это предстоящее свидание. О чём они станут говорить? Не про здоровье… но и про него – тоже. Бодриться-то он бодрится, однако именно старческие недомогания заставляют его весьма невесело шутить «и вся-то наша жизнь есть борьба»… Было бы просто невежливо не поинтересоваться его победами в этой борьбе.
Фиалка, ясное дело, будет с показным благоговением расспрошена о великих, это мы как-нибудь вынесем… А его о чём спросить? Так прямо в лоб и брякнуть о своём, о женском – кого и как вы любили? Нет, тут надо будет деликатно, навёртывая круги вокруг одной точки… Работа, морская служба, путешествия – за столько-то десятилетий… только слушай и слушай. Дети-внуки, политика, быт… Нет, невозможно предугадать, как пойдёт разговор, бессмысленно и предполагать.
А о себе что рассказать? Маша готовила речи, окидывала мысленным взором всю свою жизнь, рассказывала, рассказывала, приукрашивая, сглаживая неудобное – начиная с детского сада: в хореографический кружок ходила… это пусть Фиалка оценит… школа с экзотическим в семидесятые годы французским языком – все везде английский или уж, на худой конец, немецкий долбили, а Маша, словно дореволюционная институтка, «парле франсе»… Правда, лучше не упоминать, что от того школьного французского в голове застряло только нелепое, ни к селу, ни к городу «дуазон не шант па, иль сан воль», да ещё насмешливый стишок «я по Невскому марше и пердю перчатку, я её шерше-шерше, а потом опять марше»… Маша оправдывалась, объясняя, как случайно – из-за обеденного перерыва в приёмной комиссии на историческом – за компанию с подружкой попала в студентки вуза, о котором и мысли не было; рассказывала про своё замужество, про родителей… Спохватывалась, что давно уже намолола лишнего, обрывала себя и снова репетировала и репетировала свой «отчёт».
Между тем незаметно подкатил май, дни проскакивали мелкими полустанками, деревья выстрелили зелёным салютом клейких почек, а Таллин молчал. Лена звала на дачу, «открыть сезон»:
- Поехали, глотнём свежего воздуха, пикничок с шашлычками закатим – благодать! Устроим девичник, Надьку с Викой из планового прихватим, с ночёвкой. Мужья пущай дома посидят, стиркой-уборкой займутся – ну их! а то мне вас всех положить будет негде.
Маша мямлила:
- Да я бы с удовольствием… но вдруг дед объявится?
- Так свяжись с ним, спроси, приедут ли. Чего сидеть, у моря погоды ждать? Так и май весь пройдёт. Поехали, пока солнышко припекает, а то без тебя укатим!
Идея звонить в Таллин Маше не нравилась: словно понукать их… Дескать, обещали же, и мы теперь тут сидим ждём вас, «с мытой шеей». Но ведь сказано же было – «если будем здоровы». А если нет? И Антон кислый: как это – без него?
- Да ты пойми, – досадовала Маша, – у нас девичник затевается, даже Ленкин благоверный дома остаётся… Мы о своём, о дамском, пощебечем… нам кавалеры не нужны – чай, не девицы!
Она рискнула поехать. «Девичник» с нехитрыми дачными заботами удался на славу, и Маша возвратилась устало-довольная. Антон встретил её сенсационным заявлением, странно смущённый:
- Маш, по-моему, тебе дед звонил…
- Как?! – выдохнула она и брякнулась на стул. – Когда? Что сказал?
Из сбивчивых Антоновых объяснений она поняла, что долгожданный звонок получился крайне неудачным. Стариковский, по словам Антона, голос, спрашивал Марию Юрьевну; Антон же, сердитый из-за девичника и хлопот с машиной, отрезал что-то вроде «нету, и будет неизвестно когда».
- Откуда он звонил? – добивалась расстроенная Маша. – Как не знаешь? как же ты даже не спросил?! Может, он уже здесь?
Антон пожимал плечами:
- Может, и здесь… я как-то не понял, что это он. В голову не пришло… откуда мне знать? Звонит какой-то… Он уже напоследок сказал: передайте, что звонили из Таллина. И трубку сразу положил.
- Так всё-таки из Таллина? Он не приехал? Или собирается?! что он вообще сказал?
- Да ничего…
Антон бубнил и бубнил своим густым баритоном какие-то оправдания, а Маша с отчаянием думала: ну почему, почему именно сейчас? Стоило уехать на два дня, и именно в этот момент… судьба?! Вернее – не судьба? Она подхватилась – да надо перезвонить, и всё! Или нет? Что там за странный разговор у них вышел с Антоном?!
- Ты обидел его? Как ты мог?!
- Не обижал я его! – взъерошился Антон. – Просто глупо как-то получилось…
- Ты полный бирюк, – она внимательно поглядела на мужа,– ведь не мальчик же! Неужели было трудно объясниться?
Антон с досадой махнул рукой и ушёл на кухню, а Маша растерянно думала: позвонить… просить прощения… за Антона… в чём? как он говорил с ним? почему так вышло? Уму непостижимо – два взрослых человека не смогли найти друг для друга ясных, самых обыкновенных слов… Что-то здесь не так. Фу, как стыдно. Что подумал дед? Только одно – что его здесь никто не ждёт. Или ещё хуже – она скрывается от него. Это называется «мы с Антоном будем рады…» Может, напрасно она употребляла это «мы»? Так-так, так-так – печально подтвердили настенные часы в резном футляре. Маша тихо заплакала, кап-кап – в такт часам шлёпнулись на руку две тяжёлые капли. Она почувствовала, как с этой горячей влагой из неё горько и безнадёжно уходит что-то. Вытекает. Струится. Покидает. Она поняла, что звонить не станет. Трусливо, малодушно не станет звонить. Не судьба… Эта «не-судьба» грустно шепчет ей: нет, не надо… не нужно. Ты опоздала, ты слишком сильно опоздала… намного опоздала.

(Продолжение см.http://www.proza.ru/2009/12/25/1407)