Жизнь на окраине. Прод 21

В первую ночь я так и не сняла байковый халат, не расстегнула лиф, сложное приспособление для носки чулок. На все уговоры отвечала: «Мама сказала делать так!»
     Лиф нельзя было купить в магазине. Можно было сшить самим. Или пошить у знакомой портнихи. К нему пришивались резинки с металлическими застёжками внизу. Один чулок иногда пристёгивался к четырём таким резинкам.
     Меня просили снять халат. Убеждали: мама отменила бы наказ, знай она о том, что в санатории топят круглосуточно. Их слова отскакивали от меня, не задевая.  Люди в белых халатах, а были они для меня в тот момент все на одно лицо, махнули рукой и ушли. Делай, мол, как хочешь. И я улеглась, в чём была одета. Отвернулась к стене, и всю длинную осеннюю ночь беззвучно проплакала. Так началась новая жизнь. Потом, много позже, я говорила: «Это было до санатория, а то – случилось после.»  Поездка разделила всё на «до» и «после» А «после» и началась настоящая моя жизнь…
     О времени, проведенном в Бердянске, невозможно рассказать в нескольких словах. Многое казалось мне странным, нелепым. Но приходилось подчиняться, деваться было некуда. 
     Удивлял ранний подъём кашляющих, вечно температурящих детей. Как будто находились мы не в оздоровительном санатории, а в военной казарме. Старшеклассникам предписывалось помогать на кухне. Начиналось дежурство в пять утра! Конечно, работать полезно, но не учли те, кто пытался приобщить деток к полезному труду, что они, эти девочки и мальчики, не желали трудиться и потому искали замену из тех, кто слабее, кого можно припугнуть, оскорбить и даже ударить. Не оставляя следов. Чтобы жалобщику, при случае, и предъявить было нечего. Вместо шестнадцатилетних оболтусов дежурила ребятня возраста десяти, двенадцати лет.  Именно нам и приходилось вставать рано. Потом - учёба в школе, дальние походы в местную поликлинику, где мы получали основное лечение. Возвращались под дождём или мокрым снегом: плелись, едва передвигая ноги. Усталость была вызвана не только болезненным состоянием, но и плохим питанием.
     По ночам взрослые ребята, подбивая на воровство малышню, заставляли нас пробираться на кухню за остатками чёрного, почти всегда плохо выпеченного хлеба. Хотя чёрным его нельзя было назвать.  Цвета он был неопределённого, а вкус всегда один и тот же – кислый. Мы соглашались без сопротивления, голод мучил всех одинаково.
     Из случайно услышанного разговора медсестёр узнала, что кормят нас на сорок пять копеек в день. Старушка - фельдшер качала головой и приговаривала: «Не война, так почему такой мизер, стыдно-то как!»
     Помню, как все усаживались за длинным столом. Перед каждым из нас стояла тарелка с комком холодной гречневой каши, залитой тёплым молоком. Сверху всегда плавала ненавистная пенка.
     Во главе стола на высоком стуле сидел незнакомый мальчик и почему-то ел яйца. Осталось загадкой, куда он на время исчезал, и за какие заслуги полагалось ему нечто другое, чем всем остальным. Его ухмылка была неприятной.
     На меня же каша действовала все сорок пять дней одинаково. Лишь только пенка оказывалась во рту, а взбунтоваться и отказаться от еды не смела, за нами наблюдали воспитатели, мне сразу же приходилось срочно выскакивать из-за стола, чтобы вовремя преодолеть длинную ковровую дорожку и успеть влететь в туалет. Но ни разу это расстояние не было мною взято. До сих пор не могу понять: что легче, изменить меню или убирать каждый день!
    И я, и моя гордость страдали, хотя меня никто и не ругал. Но я слабела. Необходимо было дожить до вечера, до ужина, до  размазанной  по тарелке кабачковой икры, зато с хлебом, пусть и плохой выпечки.
    Память сберегла воспоминания о гречке, которую не выношу и в дне сегодняшнем, и о желанной икре, не красной, не зернистой или  паюсной, а об обычной кабачковой, которую ем и сейчас  с удовольствием.
     Возможно, я сохранила силы, потому что трижды в неделю  помогала раздавать обитателям санатория жидкий гематоген. Я никогда и ни в чём не искала выгоду. Мне просто нравилось помогать доброй фельдшерице. А так как я уже родилась законопослушной гражданкой, то и выполнять все поручения должна была только на отлично. Мне давался большой поднос. На нем возвышалась высокая бутылка из тёмного стекла, и грудой лежали столовые ложки. Необходимо было подойти к каждому из ребят, налить в ложку тёмную сладкую жидкость, проследить, чтобы было выпито, и отложить использованные ложки в сторону. Никто не желал пить, иной раз мою руку отталкивали, заливали платье, но я, давши слово, боролась. Долго уговаривала не соглашавшихся, а потом наливала в очередную ложку гематоген, выпивала и шла к следующему объекту. Через какое-то время всё содержимое бутыли оказывалось внутри меня, а это означало, что задание честно выполнено!
     "Холосас", лекарство для лечения печени, разносила медсестра. И лишь одному мальчику лет десяти разрешалось облизывать пустую бутылку, тянуть из горлышка, что он и делал, пытаясь что-то из неё высосать. Я бы никогда не осмелилась попросить и для себя пустую бутыль, но в мечтах много раз вкушала «Холосас», считая его вкуснейшим из лекарств.










http://www.proza.ru/2010/01/18/620