Высший Суд

Не судите, да не судимы будете!

        Евангелие от Матфея


1.

Когда господин Алоев проснулся, он ещё долго не мог открыть глаза, словно бы ему что-то мешало. Он лишь чутко вслушивался в окружающее пространство. Ему всегда казалось, что, когда вот так проснётся, обнаружит себя где-то высоко-высоко в горах под самыми облаками. Задевая головой тучи, подойдёт к краю скалы, глянет вокруг и скажет:

Кавказ подо мною, один в вышине…
Или даже громко закричит, и ему ответит гулкое эхо: «в вышине! в вышине!..» И при этом в ушах будет свистеть ветер, а вокруг – величавое одиночество.

И что же оказалось на самом деле? Он слышал вокруг себя какие-то голоса, и, судя по всему, это была целая свита, которая ожидала его пробуждения…

«Ну, вот я и здесь… Сколько думал, как это будет, и вот – этот момент наступил».

Столпившиеся у его постели люди волновались.

– Он проснулся!.. Проснулся! – радостно делились они  друг с другом. – Взгляните! Он уже проснулся!..

– Не может быть! Да ведь он и глаз-то не открывал!

«Как переполошились! – подумал господин Алоев. – Сразу чувствуется, что я для них многое значу. Ну что ж, этого и следовало ожидать».

На его лице промелькнула улыбка.

– Следовало ожидать, – прошептал он, а  свита, следящая за каждым его движением, тотчас же заулыбалась в ответ.

– Он что-то прошептал! Вы слышали?

– Да нет же! Это вам показалось!

– Тс! Пусть ещё поспит! Разве можно так шуметь?

Он приложил усилия и открыл глаза. Перед ним стояли незнакомые люди.

– С добрым утром, господин Алоев, – сказал кто-то из толпящихся у его кровати, и остальные подхватили:

– С добрым утром, с добрым утром!

Господин Алоев что-то пробурчал в ответ. Вставать не хотелось.

– Как спалось? – спросил всё тот же услужливый голос.

Господин Алоев высунул из-под одеяла руки, сладко потянулся и зевнул, от чего присутствующие заулыбались ещё сильнее.

– Утро прекрасное, не правда ли? – громким голосом спросил кто-то из свиты.

Алоев не ответил. Откуда-то было ощущение собственной значимости и уверенности в своих силах. Эти люди вокруг – они ведь не просто так. Ведь это какой-то знак, которым он выделен. Принюхался к воздуху: какая-то гарь всё ещё разливалась в нём, и этот запах неприятно поразил его, что-то напомнил, но что именно – этого вспомнить он никак не мог. Хотя и очень хотел. Это что-то от него всё время ускользало. Неужели и это тоже какой-то знак? Хотелось бы понять: какой? Недовольно пробурчал:

– Не пойму, что это за вонь? Неужели нельзя было проветрить помещение к моему пробуждению?

Сразу несколько человек бросились открывать окна, и комната тотчас же наполнилась шумом шелестящих деревьев, свежестью и запахом скошенной травы.

– Ну вот, это другое дело, – пробормотал господин Алоев.

Он сел и осмотрелся.

В центре просторного зала стояла широкая кровать под балдахином. В больших окнах сияло солнце, и непонятно откуда лилась тихая музыка.

– Желаете умыться? – спросил чей-то услужливый голос.

«Какие они здесь назойливые», – подумал господин Алоев и пробормотал:

– Желаю, желаю…

Тотчас перед ним возник серебряный кувшин, тазик, а в руках одного из свиты многообещающе развернулось белое и пушистое полотенце. Услужливый мужчина взял кувшин с водой, поставил тазик на пол и был уже готов поливать.

«Как-то здесь непривычно, – подумал господин Алоев, – тазики, поливание водой… Н-да, комфорт здесь не на высоте!». Вслух недовольно произнёс:

– А что – разве нет у вас обыкновенной ванной комнаты? Я бы пошёл и умылся сам.

– Отчего же нет? Всё у нас есть, – ответил тот же услужливый голос. – Вот, извольте, пожалуйста, проследовать сюда.

Его провели в ванную комнату, и он отметил роскошь, с которой она была отделана. Блестящий кафель, хромированные краники, зеркала…

– Если желаете, у нас есть и бассейн.

Мужчина подвёл его к двери, за которой голубоватая вода покоилась между двумя рядами мраморных колонн и статуй, а в конце бассейна из зелёного рта малахитовой лягушки, нелепо раскрывшей свой огромный рот и выпучившей глаза, выливалась вода.

– Не сейчас, – пробурчал он, но, увидев, как из-за колонны вышли две девушки и с громким смехом плюхнулись в воду, несколько оторопел, но затем пришёл в себя и повторил: – Не сейчас, как-нибудь позже.

С этими словами он вернулся в ванную комнату.

Подумал: «Оказывается, всё, о чём ни подумаешь, тут непременно сбывается… Ведь и эти колонны, и эту нелепую лягушку, и этих девушек я уже где-то видел… Вот только где – не помню!».

Посмотрел в зеркало: на лице были следы копоти.

– Какая глупость! – сказал он тихо. – Разве я об этом тоже мечтал?

Пожав плечами, приступил к обычным утренним процедурам: побрился, умылся… Подержал руку под струёй из-под крана: вода и здесь текла так же, как и там.

Через пять минут вышел из ванной комнаты в одних трусах.

Теперь нужно было сделать несколько гимнастических упражнений. Он, не сгибая колен, доставал руками пол, приседал, делал движения руками… Здоровье. Он всегда заботился о нём… Свита при этом стояла в стороне и почтительно наблюдала за его действиями.

Вскоре ему принесли несколько комплектов одежды, и господин Алоев подивился разнообразию предлагаемых вариантов: это были и бухарские халаты, и арабская традиционная одежда, и красивые кавказские национальные костюмы…

Он с изумлением пересмотрел поднесённую одежду и остановил выбор на чёрном европейском костюме.

– Ну вот, наконец-то! А это – уберите. Я вам клоун, что ли? Ничего, кроме костюмов от Версаче, я носить не собираюсь.

Ему помогли одеться, чьи-то женские услужливые пальцы щёлкали золотыми, с брильянтовыми камнями запонками, повязали галстук, усадили в глубокое кресло, и тут же занялись обувью…

«Вот, значит, как, – подумалось господину Алоеву. – И здесь можно жить вполне прилично. Ну, что ж, не так уж плохо…». Стараясь не уронить достоинства, спросил, изображая голосом небрежность:

– И куда дальше?

Он понятия не имел, куда теперь идти и что делать! Чем тут вообще можно заниматься? Но признаваться в этом своём незнании ему не хотелось.

– Как куда? – удивился стоящий рядом мужчина. – Как всегда – в трапезную!

«Как всегда? Как странно он выражается! Я что же – здесь уже бывал?». Он посмотрел на мужчину, который стоял к нему ближе других, и, подняв левую бровь, строго спросил:

– Тебя как зовут?

– Осман!

– А тебя? – обратился он к рядом стоящему. – Тоже Осман? Вы тут что – все Османы?

– Нет! – ответил другой. – Меня зовут Салим.

«Значит, мне это не снится», – подумал господин Алоев.

– Ведите меня в трапезную…


В помещении со сводчатыми потолками стоял длинный стол, покрытый белоснежной скатертью. Сервирован он был на одну персону. В шикарных вазах лежали фрукты. У стола – стулья с резными спинками. Тут же толпились слуги, готовые выполнить любое его желание.

– А эти стулья для кого? – спросил господин Алоев, разглядывая узор на спинке.

Ему почтительно ответили:

– Для гостей. На случай, если вы кого-то пригласите.

Единственный, кто уселся за стол, был он. Стало быть, они – не гости. Обслуживающий персонал. Но кто же тогда гости?.. Подумал: «Неужели я столь значителен, что не каждый может сесть рядом за стол…».

Господин Алоев, весьма довольный этой мыслью, даже улыбнулся. «Ну, что ж, это приятно».

Оглянувшись, увидел женщин и вздохнул с облегчением. Настроение его улучшилось, и он с удовольствием взял чашечку кофе. Вдохнув в себя аромат божественного напитка, только затем сделал первый глоток…

Да, это был кофе воистину царственный!

Чьи-то услужливые женские руки тотчас же повязали ему салфетку. Он благосклонно кивнул и, поставив чашечку на стол, откинулся на спинку стула…

Как давно это было! Миллион лет тому назад!

Или только вчера? Вот ведь, когда он проснулся, ещё тот самый дым не рассеялся, а в ванной он увидел на лице следы от копоти. Значит, времени прошло совсем немного. И всё же, что тогда произошло?

Впрочем, без воли Всевышнего ничего не бывает. А что случилось, то случилось только по Его воле…

А случилось вот что.


Сначала он ехал в поезде. Вполне мог себе позволить поездку и в купейном вагоне, и даже в спальном, но в этот раз не получилось с билетом, а нужно было спешить на выставку, и он решил: ничего страшного не произойдёт, если прокатится в обычном плацкартном. Художнику посмотреть на народ всегда интересно и поучительно!

От Нальчика, где он был на встрече с кабардинскими живописцами, езды-то – всего несколько часов. И какая разница, как ехать? Хотел посетить родной город, побывать на выставке и вернуться в Ростов-на-Дону, где купил хорошую квартиру.

Проходящий поезд «Москва – Грозный» был переполнен. Люди занимали третьи полки, стояли в проходах, сидели на чемоданах в тамбуре. Добрая половина из них были безбилетниками и, уплатив проводнику, считали себя полноправными пассажирами.

У господина Алоева была небольшая сумка с вещами, но и её можно было только поставить к себе на колени.

В Нальчике с ним сели трое военнослужащих: молодой лейтенантик и двое прапорщиков. Но места их были заняты, и им некуда было ни сесть, ни поставить вещи.

Лейтенант вёл себя с достоинством и твёрдо:

– Попрошу освободить наши места, – сказал он трём парням, по-хозяйски разлёгшимся на их полках.

Парни встали, и один из них, взглянув презрительно на лейтенанта, каркнул:

– Да пожалуйста, нам не жалко. Всем ехать нужно, не только вам…

Они сели рядом с господином Алоевым.

Но лейтенант не унимался:

– Это ваши вещи? – обратился он к господину Алоеву, указывая на два чемодана, стоящих у столика.

– Нет, – ответил тот. – Все мои вещи – эта сумка.

– А у вас есть билет?

– Есть, – ответил Алоев и показал билет.

Лейтенант глянул на билет Алоева и сказал безбилетникам:

– Ребята, уходите отсюда. Это наши места. Нас четверо с билетами, а вы здесь лишние.

– Слушай! Куда мы уйдём? – возмутились парни. – Нам же ехать надо!

– А это меня не касается, – сказал лейтенант.

Алоев проникся сочувствием к соплеменникам и обратился к ним на русском языке:

– Позовите проводника. С ним и решайте свои проблемы.

Сказал и ужаснулся. Получалось невероятное: он был на стороне военных против своих.

Безбилетники стали шуметь:

– Хозяева жизни! Думаете, вам всё можно?!

– Куда мы пойдём? Не видишь, люди в проходе теснятся, в тамбуре стоят. Ты человек или кто?!

Прибежали их друзья. И все кричали, ругались, проклинали власти и то и дело вспоминали о несправедливости жизни.

– Тише, тише! – примирительно сказал господин Алоев. – Давайте искать компромисс.

Горячий коренастый парень закричал:

– Вы чего сюда пришли и наводите свои порядки? Мы первые заняли эти места! Вот вы и убирайтесь!

Лейтенант хладнокровно настаивал:

– У нас билеты. И мы будем ехать на своих местах.

Но молодой вдруг выхватил нож.

Господин Алоев схватил его за руку и сказал на своём языке:

– Ты чего позоришь наш народ? Как ты себя ведёшь?

– А ты чего выступаешь на их стороне? – вырвал руку молодой и, немного успокоившись, со злобой взглянул на господина Алоева. – Продался русским?

– Я не продавался русским! – спокойно возразил господин Алоев, отметив, что нож куда-то исчез. – Я купил билет, а ты устанавливаешь здесь свои правила. Что плохого сделал тебе этот лейтенант? Чего ты лезешь на него?

Почтенного вида старик протиснулся к месту событий и, бросив несколько примирительных фраз на своём языке, сказал по-русски, обращаясь к безбилетникам:

– Ведите себя прилично, ребята! Вы здесь едете незаконно, а у них все права. Можете попросить у них разрешения поставить свои вещи… Миром надо решать, а не скандалом!

Его слова возымели действие. Безбилетники забрали вещи и поволокли их в конец вагона, продолжая ругаться и проклинать военных.

– Давайте-давайте! Валите отсюда! – крикнул им вдогонку лейтенант.

Минут через десять они уже пили чай. За окном пролетали привычные с детства пейзажи. Господин Алоев тихо спросил лейтенанта:

– А вы не боитесь? Они могут отомстить, когда вы выйдете из поезда.

Лейтенант усмехнулся:

– Мы предусмотрели этот вариант.

И в самом деле, когда они прибыли на конечную станцию, лейтенанта встретила группа военных. Господин Алоев понял: никаких эксцессов не будет. Он вежливо распрощался с попутчиками и пошёл по своим делам.

На выходе в город один и тех парней преградил ему путь.

– А ты!.. Земляк называется…

– Я люблю, чтобы всё было по справедливости! – ответил господин Алоев.

– Да кто ты такой – судья, что ли?

– Каждый человек себе судья!

Сказал и, не обращая внимания на задиристого парня, пошёл в сторону центра, но в его душе ещё долго оставался неприятный осадок…

Пройдя один квартал, он расположился в захудалом кафе неподалёку от районного отдела внутренних дел. Из окна были видны автобусная остановка и киоск, где продавалось какое-то тряпьё. Глядя на него, господин Алоев подумал: «Должно быть, такое место для торговли не так-то просто купить». Три милиционера, видимо, после дежурства, о чём-то оживлённо беседовали. Женщина с ребёнком и сумкой скромно стояла в стороне. Потом подошли ещё люди, какие-то ребята, старик, возвращающийся из мечети…

Времени было много, и он решил, что успеет выпить чашечку кофе. Торопиться было никуда. До открытия художественной выставки было часа два, а вечером он обещал приятелю-художнику зайти в его мастерскую. Подумал, что приглашение Тимура посмотреть новую работу означает, что он уважает его мнение.


Сколько себя помнил, он всегда рисовал. Но в шестнадцать лет его завертели грозные события. Ничего не понимая в политике, он вместе с другими пошёл в горы.

Сначала его не пускали в дело. Он всё больше околачивался при штабе. Но наступило время, когда и он взял в руки автомат, ходил с группой в ночные рейды. Стрелял всегда ночью и не видел глаз своих жертв. А когда окончилась эта непонятная война, поступил в ростовский пединститут. Но окончить его не довелось. Родители велели ему вернуться. Он один остался у них, а они были больными и старыми. Ослушаться их он не мог и вернулся в родное село. Здесь стал писать окрестные пейзажи, старинные башни,  горные речушки… Пробовал заниматься скульптурой. Постепенно привык, вступил в Союз художников и пользовался авторитетом среди коллег.


Официант принёс кофе, но он не успел ещё насладиться ароматным напитком, когда в кафе, вся в чёрном, вошла молодая женщина. Здесь многие носили чёрные одежды.

Она села за столик, осмотрелась, потом потребовала у официанта, чтобы её обслужили поскорее.

Вошедшие вслед за нею крепкие парни молча стали у входа и на вопрос официанта,  хотят ли они что-то заказать, ответили, что им ничего не надо, они всего лишь ждут эту женщину.

«Видно, важная особа, – подумал господин Алоев».

Между тем, сопровождающие куда-то торопились и всячески выказывали женщине своё нетерпение. Стало быть, не такая уж она для них и персона, если так с нею обращаются. Интересно: что бы это значило?

Господин Алоев вопросительно взглянул на парней. Один из них, перехватив его взгляд, сказал:

– Не обращай внимания! Она немного возбуждена. Такое бывает.

Господин Алоев вернулся к своим мыслям.

Его родной город только-только начал отходить от войны и разрухи. Построили огромную мечеть, выросли новые высокие дома. Тротуары выложили цветной плиткой. Широкие проспекты пестрели от блестящих импортных автомобилей. Снова открыли свои двери библиотека, картинная галерея, музей…

С некоторых пор и его имя стало звучать довольно громко. Именно он создал статую горянки с кувшином, наделавшую столько шума. Её, уже отлитую в бронзе, хотели поставить на площади в одном из районных центров, но вмешался муфтий, и она так и осталась стоять в его мастерской. Господин Алоев рисовал уважаемых людей. Правда, не многие заказывали ему свои портреты. И вовсе не потому, что ислам запрещает изображать людей и животных. Заказывали они картины московским и петербургским мастерам. Вот к ним-то и стояла очередь. Особенно к одному. Но тот и брал за свою работу дорого. Господин Алоев понимал: слава не приходит в одночасье и её надо зарабатывать.

Ему нравился специфический запах картинных галерей, эта обстановка тихой торжественности, респектабельности, которая царила там. Люди приходили туда и тихо делились мнениями, глядя то на одно, то на другое полотно, а автор выступал со своими пояснениями, кивал, благодарил, раздавал автографы… Не так давно персональная выставка проходила и у него. Это было здорово! Что-то подобное, должно быть, испытывают композиторы и поэты.

Когда-то родители, живущие в далёком горном селении, хотели, чтобы он стал автослесарем. Отец говорил, что рисовать – это не мужское дело! Сын гор должен быть сильным, ловким, хитрым и умелым. Разве человек, который рисует картинки, может стать настоящим мужчиной?!

Ему приходилось оправдываться и что-то доказывать, но последующие события показали, что и он – истинный сын гор.

Под рухнувшим при бомбёжке домом погибла жена его старшего брата и их трёхлетняя дочь. Город был наполнен смертью, но ведь не могло это сумасшествие продолжаться вечно! Знали, что когда-нибудь можно будет выходить на улицу без опаски, что какой-нибудь взрыв или снайперская пуля не позволят вернуться домой.

Братья ушли в горы и один за другим погибли.

Это было в тысяча девятьсот девяносто пятом году. Жить было не на что, и он, пятнадцатилетний парнишка, решил поехать в село, затерявшееся далеко в горах, где жили его родители. Там было тихо.

Но всё изменилось, когда началась вторая чеченская война. То и дело в небе появлялись самолёты, сбрасывали свой смертоносный груз и улетали. В их селении практически никого не осталось. Убегая от войны, большинство жителей уехали кто куда. Но у него тяжело болела мать, отец был стар и ехать было некуда. Жили они в сыром подвале на запасы, заготовленные ещё до этих событий. Но и им приходил конец. Сам дом, обгоревший, без окон и дверей, выглядел страшно. Впрочем, все дома их села выглядели так. После бомбёжек, залпов «ГРАДа» снесло все окна и двери. Скот, что был в селе, или забили, или отобрали и увели в горы.

За время этого безумия погибло много его родственников и знакомых. Другие, калеки и инвалиды, продолжали жить с болью в душе и ранах на сердце. Никто так и не смог оправдать жестокости, не смог понять смысла этой войны… Впрочем, каждый имел своё мнение по этому поводу.

А однажды и он, не сказав ничего родителям, ушёл в горы. Активно сражался. Но, когда стала понятна вся бесполезность вооружённой борьбы, припрятал оружие и вернулся к привычной жизни. Считал, что времена наступили нынче другие. Оружие – это ведь не только то, что стреляет. Народ, лишённый культуры, – безоружен и не имеет своего лица. А у них должны быть и композиторы, и поэты, и художники… Мы ничем не хуже! Вот эту мысль и надо доказать прежде всего самим себе. Хвататься за оружие – это последнее, что может быть. Умные люди в качестве оружия используют ум и талант…


Его мысли прервал парень у входа:

– Поехали! – бросил он женщине.

И вот тут-то и случилось то самое.

Она встала и пошла в сторону кухни. Парень схватил её за рукав и грубо потянул к выходу. Женщина вырвалась и отбежала в сторону.

– Не подходи! – заорала она, и её руки потянулись к поясу.

Официант боком пытался проскользнуть в подсобку. Он хорошо понял, что сейчас должно произойти.

– Стой! – рявкнул на него старший из парней. – И ты тоже! – эти слова он адресовал господину Алоеву.

– А ты не ори на меня, – ответил тот спокойно. – Я смерти не боюсь.

– Да что ты знаешь о смерти?

– Знаю… воевал... И женщин, между прочим, на смерть не посылал.

Он решительно вышел из-за стола и пошёл в её сторону.

– Послушай, – сказал он.

– Не подходи! – заорала та. – Я сейчас вас всех взорву!

– А зачем?

– Затем, что жить не хочу. Федералы убили моего мужа. Мои родители и дочь погибли под их бомбами… Зачем мне такая жизнь?!

Глядя ей в глаза, он тихо проговорил:

– Жить не хочешь? Ну и не надо. Выйди на улицу и взорви себя, а людей-то зачем губить? Чем виноват тот старик, что ждёт автобуса, или женщина с ребёнком?!

– Там ещё милиционеры стоят. Ты разве не видел?

– Видел. Но это  наши ребята. Поддерживают порядок в городе. Они и пожить-то ещё не успели. Юнцы… Чем виноваты эти люди?!

– Да кто люди? Это – люди?

Она указала на парней, приехавших с ней.

– Ну, ладно, допустим, они плохие, – сказал он и подошёл ещё ближе. – Но я-то, например, что плохого тебе сделал? Смотри: я говорю с тобой на твоём языке. Ты что же – не любишь свой народ? А официант – ведь и он тоже наш. Зачем ты его хочешь убить?

– Не подходи! – заорала женщина ещё громче.

– Я стою, – ответил он и остановился. – Давай-ка снимай свой пояс и уходи.

– Как же! Ты думаешь, они мне это позволят?

Парень сказал:

– Кому ты нужна, презренная? Снимай пояс и убирайся!

Он рванулся к женщине, чтобы попытаться снять с неё пояс.

И тут это и случилось. Всё на самом деле происходило медленно-медленно: какие-то проволочки на поясе у неё стали медленно приближаться друг к другу, а когда соединились, раздался взрыв, посыпались искры и куда-то исчезла эта женщина в чёрном. Больше он ничего не помнил…


Господин Алоев очнулся от своих мыслей и отхлебнул кофе. Подумал: «Ведь она же где-то здесь!».

Позавтракав, он решительно встал и спросил, опять изображая голосом небрежность:

– Куда теперь?

– Как всегда – в приёмную, – ответили ему.

Это «как всегда» снова удивило его. Подумал: «Неужели я здесь уже бывал? Всё заранее запланировано Всевышним!..».


Они вошли в длинный коридор. То и дело мимо них проходили люди – торжественные, значительные, озабоченные какими-то проблемами. Некоторые из них кланялись господину Алоеву, словно доброму знакомому, и говорили на ходу приветственные слова. Было впечатление, что они его давно знают, но он-то их не знал! Тем не менее, вежливость требовала, чтобы он отвечал на их приветствия и делал вид, что это старые знакомые.

Что он и делал: кланялся и отвечал.

Коридор был светлым, широким и бесконечно длинным, имел многочисленные повороты и ответвления. Провожатые – это были Салим и Осман – шли по бокам, и он шёл не туда, куда сам хотел, а туда, куда они его вели.

– Но постойте! – он остановился, почувствовав крайнее волнение, – разве я не свободен в своих поступках?

– Вы совершенно свободны в своих поступках, – ответил Осман.

– И я могу не пойти в приёмную?

– Можете, – подтвердили оба.

– Ну, тогда я вернусь назад. Мне понравился бассейн, и я хочу в нём искупаться!

– Пожалуйста, – сказал Салим, – если вам так хочется, мы вас отведём назад.

– А те прелестные девушки всё ещё там?

– Они там, – подтвердил Салим, – и если вам будет нужно, туда приведут и других!

Господин Алоев остановился и, глядя на своих провожатых, сказал:

– Запомните: я здесь решаю, что мне делать, а чего не делать!

Осман смиренно ответил:

– Как вам будет угодно… Но вообще-то мы думали, что здесь всё решает Всевышний.

– Должно быть, мы ошиблись, – робко пробормотал Салим. – Мы приносим вам свои извинения.

Это было как удар кулаком в лоб.

– Да, я понимаю, – сказал он. – Я неизвестно что о себе вообразил. Здесь всё по Его воле. Что я должен буду делать в приёмной?

– Как обычно, глянете на ожидающих вас людей, выслушаете их просьбы, если таковые будут…– ответил Салим.

– А потом?

– А потом будет суд.

– Какой суд? – изумился господин Алоев, и у него в груди всё похолодело от страха.

– Вы будете судить людей, которых к вам будут приводить, – ответил Салим.

«Вот оно что! – с радостью подумал господин Алоев. – Я буду, а не меня будут! Вот оно, значит, как!».

– Хорошо, – сказал он. – Но имею ли я право на свои собственные поступки, или я должен буду делать только то, что мне предписано?

– Имеете.

– Но тогда я для начала войду в эту дверь или в эту. Можно?

– Можно! – подтвердили оба.

– Вот и хорошо! И это будет моя воля, а не ваша! Моя!

С этими словами он подошёл к ближайшей двери и на секунду замер в нерешительности. Спросил:

– Она заперта?

– Нет, – ответил Салим. – Открывайте и заходите.

– А что там?

– Мы не знаем, – ответил Осман. – Здесь очень много дверей. Разве можно знать, что за ними таится?

– Ну, тогда я зайду! – заявил господин Алоев.

– Заходите, мы не смеем возражать, – ответили оба.

Господин Алоев открыл дверь и вошёл.


Дверь за ним тотчас же захлопнулась, и он оказался в темноте, сделал вперёд несколько неуверенных шагов и остановился, испытав ужас и отвращение одновременно. Постепенно он стал различать какие-то предметы. Когда его зрение привыкло к темноте, он вдруг увидел ту самую женщину в чёрном. Даже не столько увидел, сколько догадался, что перед ним именно она.

– Так вот где ты?! – воскликнул господин Алоев. – Ты хоть понимаешь, что натворила?

– Теперь-то понимаю, – ответила женщина. – Но ведь они обманули меня. Обещали, что я попаду в рай, а здесь что? Кругом обман, один обман!

Господин Алоев изумился:

– Да кто они такие, что ты им поверила? Тебе что – Всевышний обещал рай за твой поступок?

– Нет, но они сказали, что я должна буду выполнить именно Его волю. Они же знали, что говорили! Не могли же они сказать такое просто так?

– Эти подлецы обманули тебя! Зачем ты им верила?!

– А как жить без веры?

– Вот теперь и получай то, что заслужила!

– А что со мной будет? Тут темнота и пустота… и нет больше ничего.

– А что ты хотела? Если в тебе нет раскаяния, то твоё наказание может быть ещё страшнее!

Женщина воскликнула:

– Но я так больше не могу! Здесь никого нет! Ты первый, кого я увидела! Что же мне делать дальше?

Господин Алоев усмехнулся.

– Что делать? Думай о том, что ты натворила и проси у Всевышнего прощения.

С этими словами он повернулся и решительно пошёл назад. И вдруг с ужасом понял: кругом темнота и никакой двери не видно. На мгновение им овладела паника: «Это что же получается? Я здесь останусь вместе с ней? Но я же должен выйти! Неужели это была ловушка, расставленная специально для меня! Как ловко меня сюда заманили!».

Но неожиданно впереди открылась дверь, и в светящемся проёме появилась фигура Салима.

– Господин Алоев, – сказал Салим. – Вам пора! Вас ждут!

Господин Алоев вышел и оказался в том самом коридоре.

– Ты не командуй, – строго сказал он.

– Как вам будет угодно, – сказал Салим. – Я просто осмелился напомнить…

– А ты не осмеливайся больше! – рявкнул на него господин Алоев. – Я ещё не всё посмотрел. Вот эта дверь – куда ведёт?

– Мы не знаем, – ответили Салим и Осман.

– Тогда я войду в неё и посмотрю, что там.

И с этими словами он рванул на себя дверь.

Она открылась легко, и ему в лицо сразу же пахнуло свежим ветерком. Он оказался в саду. Здесь росли необыкновенные цветы и деревья.

– Как здесь хорошо, – сказал он вслух. – Вот сюда я и буду приходить, когда устану от важных дел…

Проделав несколько шагов по тропинке, он вдруг оказался возле беседки, в которой сидел тот самый лейтенант, что ехал с ним в поезде.

– А ты-то как здесь оказался? – удивился господин Алоев. – Тебя-то не было на месте взрыва!

Лейтенант ответил:

– А меня никто и не взрывал. Просто убили те ублюдки, с которыми я повздорил в вагоне.

– Но как они это смогли сделать? Ведь я видел: тебя встречали на перроне ваши люди!

– Когда мы уже отошли в сторону от вокзала, раздался выстрел, и я упал от пули.

– Вот оно, значит, как, – задумчиво пробормотал господин Алоев и опять почувствовал стыд – ему было жалко этого паренька. – А как же двое других? Они тоже здесь?

– Нет, с ними ничего не случилось. Только со мной.

– И что ты теперь будешь делать?

– Не знаю, – ответил лейтенант. – Пока гуляю и вспоминаю свою короткую жизнь, а там видно будет…

Господину Алоеву пришла в голову неожиданная мысль:

– А ты разве мусульманин? Я почему-то думал, что ты христианин.

– Так и есть: христианин, – ответил лейтенант.

– Но тогда почему ты оказался здесь? Ведь ты – неверный!

– Какая глупость! – рассмеялся лейтенант. – Кто только тебя научил таким глупостям! Разве тебе не ясно, что для Всевышнего мы все одинаковы?

Господин Алоев поёжился от этой необычной мысли. Она ему была непонятна и неприятна. Его воспитывали в другом духе, а теперь получалось, что не всё из того, что ему внушали с детства, оказалось правдой. Вон – мраморный бассейн с колоннами и статуями и даже с малахитовой лягушкой – всё это сбылось так, как он и хотел! Слуги – сбылись. Всеобщее почтение – сбылось. А вот по такому важному вопросу получалось несовпадение. Видимо, это было какое-то очень уж важное расхождение… Обидно, очень обидно…

Беседы у них не получалось.

– Я к тебе буду ещё заходить, – пообещал господин Алоев. – Мне нужно будет ещё кое-что выяснить.

– Как хочешь, – ответил лейтенант. – Только ты меня вряд ли найдёшь. Я пойду в лес, что за садом. Меня почему-то тянет в лес…

Господин Алоев повернул назад и пошёл к двери. Осман и Салим терпеливо ждали его возвращения.

– Желаете ещё войти в какую-нибудь дверь? – спросил Осман.

– Нет, – ответил господин Алоев. – Ведите меня туда, куда хотели.

– Мы идём в приёмную, – подсказал Салим.

– В приёмную так в приёмную, – господин Алоев махнул рукой.

Вскоре после этого они поднялись по мраморным ступеням и остановились перед огромными дубовыми дверьми. Двое стражников распахнули её, и они вошли в зал, наполненный людьми…

2.

Зал был похож на продолжение длинного и широкого коридора. По бокам стояли колонны, а впереди видны были массивные двери, украшенные золотом и охраняемые двумя стражниками. Люди, ожидающие господина Алоева, с надеждой смотрели в его сторону. Когда он вошёл, всё пришло в движение, ожидающие почтительно кланялись, всюду разносилось:

– Это он! Смотрите, это он!

Господин Алоев подумал: «Так вот оно, значит, как?! Я просто не понимал истинных масштабов своей личности». Он приветственно помахал рукой, но тут же услышал слева от себя шёпот Османа:

– Что вы делаете? Так нельзя! Вы должны просто поклониться.

– Предупреждать надо, – буркнул господин Алоев и резко опустил руку. – А теперь-то что делать?

Салим тихо сказал:

– Пройдите до конца зала, поприветствуйте их простыми поклонами, а если будут прошения, примите некоторые из них, если сочтёте нужным, но можете и не принимать.

– А потом-то что будет?

– Потом перейдёте в следующий зал, а уж там будете вершить суд.

– Какой суд? – изумился господин Алоев. – Я разве Всевышний, чтобы здесь вершить суд?

– Нет, вы, конечно, не Всевышний, – пояснил Осман. – Но некоторая доля ответственности за то, что происходило и происходит на Земле, лежит и на вас. И поэтому придётся разбираться в делах, которые Всевышний счёл возможным передать вам на рассмотрение.

«Понятно, – подумал господин Алоев. – Это называется суд низшей инстанции. Ну что же: не так уж плохо вершить такой суд рядом с Всевышним. У него – Высший суд, а у меня чуть пониже. Очень даже неплохо, тем более что на повышение я не претендую».

Пока они шли, люди, стоявшие по бокам, почтительно кланялись, а господин Алоев благожелательно кивал им в ответ и медленно продолжал шествовать дальше. Раза два к нему пытались подбежать просители, державшие в руках свитки со своими жалобами, но Салим и Осман решительно приказывали этим людям вернуться назад и обращаться к господину Алоеву в установленном порядке через специальную приёмную.

Господин Алоев тихо возразил своим провожатым:

– Но, может быть, у них что-то важное?

– У всех важное, – успокоил его Осман.

– Вы же не можете при своём положении размениваться на такие пустяки, – резонно заметил Салим.

«Ну, да, конечно, – подумал господин Алоев. – Они правы. Надо привыкать к новой роли».

Внезапно вырвавшаяся из толпы женщина пала перед ним на колени и стала молить о помощи:

– Господин Алоев! – закричала она, – господин Алоев! Помогите мне, пожалуйста!

Господин Алоев остановился и, ласково погладив её по голове, спросил:

– Что тебе нужно, добрая женщина?

– У меня беда! У меня случилась страшная беда!

– Что у тебя случилось? – спросил господин Алоев, но ответа так и не дождался, потому что к нему тотчас же кинулись другие просители, нарушая всякую торжественность, и шум голосов заглушил то, что пыталась сказать эта несчастная женщина.

– Всем разойтись! – властным голосом скомандовал Салим. – Эй, стража, вы куда смотрите?

Прибежавшая охрана разогнала людей, и торжественное шествие было возобновлено.

Осман тихо посоветовал господину Алоеву:

– Вы с ними – построже.

– Но я только хотел спросить у этой несчастной, что с нею случилось!..

– Все они несчастные, – многозначительно усмехнулся Салим. – Что же теперь – из-за каждого останавливаться? Вас ждут в суде.

И опять господин Алоев мысленно согласился с резонными доводами помощника.

Осман, словно бы подслушав его тайные мысли, шепнул:

– Скажу вам по секрету: всё, что здесь происходит, это маленькие испытания, которые посылает Всевышний, чтобы проверить вас.

Салим пробурчал:

– А ты бы не болтал!

– Не удержался, – смущённо проговорил Осман.

– Господин Алоев сам должен до всего дойти!

– Всё-всё-всё! Больше не буду! – заверил Осман.

А господин Алоев подумал: «Какая ценная подсказка! Да я и сам догадывался… Впрочем, буду теперь осторожнее».

Они уже подходили к двери, как вдруг внимание господина Алоева было привлечено девушками, одетыми в нарядные одежды. Они стояли несколько поодаль и были совсем не похожи на просителей.

– Кто такие? – тихо спросил он помощников.

– Это ваш гарем, – пояснил Салим.

– Мой? – не поверил господин Алоев.

– Ваш, – подтвердил Салим. – Вам по чину положено.

– А сколько их тут? – господин Алоев остановился и стал разглядывать девушек.

– Сто, – пояснил Осман. – Всё, как и положено по вашему чину.

Салим прошептал:

– Вам сейчас следует не просто поприветствовать их, но и выбрать ту, которая должна будет прийти к вам сегодня ночью.

Господин Алоев подошёл к женщинам, хозяйским взглядом осмотрел их и сказал, указывая на одну:

– Вот ты придёшь сегодня вечером в мои покои.

Красавица склонила перед ним голову в знак согласия, но другие закричали, что и они тоже хотят быть вызванными. Господин Алоев поморщился и небрежно бросил своим помощникам:

– Скажите им, чтобы замолчали!

Оба строго прикрикнули на девушек, и те, словно бы испугавшись, тут же притихли.

Какой-то весьма почтенного вида человек, двигавшийся ему навстречу, остановился возле господина Алоева, смерил его с ног до головы презрительным взглядом, а потом с насмешкой посмотрев на его жён, выстроившихся как на параде, сказал:

– Вы, господин Алоев, уже остановились бы на чём-то одном.

– Что вы имеете в виду? – опешил от такой наглости господин Алоев.

– Я имею в виду то, что костюм на вас европейский, а гарем у вас – азиатский. Ни то ни сё. Кто вы такой, позвольте поинтересоваться: азиат или европеец?

Не дожидаясь ответа и многозначительно хохотнув, он пошёл дальше.

Господин Алоев проводил его взглядом. Неизвестный шёл, и публика почтительно кланялась ему.

– Кто этот наглец? – тихо спросил господин Алоев.

Салим и Осман переглянулись и замялись с ответом. Салим сказал:

– Дело в том, что у нас тут не существует единого мнения по всем вопросам, а этот человек также обладает большим весом. Он, как бы вам сказать поточнее, – ваш оппонент.

– Но кто он такой? – изумился господин Алоев.

Осман ответил уклончиво:

– Адвокат! Работая в нашей судебной системе, вы ещё столкнётесь с ним, да и не только с ним. Вести справедливый и грозный суд – это дело очень непростое.

Господин Алоев почувствовал, как непонятный страх закрадывается в его душу, но подавил в себе это постыдное ощущение.

Перед тем как проследовать в зал судебных заседаний, вошли в маленькую комнату, где господину Алоеву было предложено облачиться в чёрную судейскую мантию.

С помощью слуг он надел её и с удовольствием стал рассматривать себя в зеркале. Нет, грозная мантия судьи явно шла ему.  Салим и Осман сделали то же самое.

– А вы тоже судьи? – удивился господин Алоев.

– Мы ваши советники. Если у вас возникнут сомнения или вопросы, мы придём вам на помощь.

– А Обвинитель и Защитник здесь будут?

– Будут, конечно, – ответил Салим. – Мы вам их покажем. Но незначительные дела разбираются без них.

Господин Алоев облегчённо вздохнул: так даже и лучше, а то ведь на первых порах не знаешь, что тут можно, а чего нельзя.

– А по каким законам я должен буду вершить суд, и кого я буду судить?

Салим пояснил:

– Судить надо будет только по совести и никак иначе. Здесь много судий, и каждый судит по своей совести. На его решения влияют и воспитание, и вера. Но решать дела нужно только учитывая основной Закон Всевышнего.

– Основной Закон?

– Ну, да! Те самые десять заповедей. Нельзя христианина судить за то, что он христианин, или мусульманина за то, что он мусульманин. А приговаривать у нас можно к вечному или временному горению в огне, к вечному или временному забвению, к пустоте, к райским садам и вообще к чему угодно. Судить же вы будете тех, кто уже умер – не обязательно недавно, может, даже и сто лет назад или пятьсот, и до сих пор ожидают своей участи. Здесь много ожидающих. Их много, и судей не хватает.

– Но каковы полномочия обвинителя и защитника? – с беспокойством спросил господин Алоев. – Особенно меня беспокоят защитники.

Салим сказал:

– Да, от защитников можно ждать любой выходки. Им у нас позволено всё что угодно – любая дерзость. Они, если захотят, поднимут вас на смех и обругают последними словами. Им всё дозволено. Всевышний именно для того их и создал, чтобы они сеяли сомнения среди тех, кто не имеет твёрдых убеждений в своей правоте.

Салим успокоил:

– Но вы-то имеете, поэтому вам бояться нечего.

И опять необъяснимый холодок появился где-то в груди у господина Алоева.

Салим улыбнулся и продолжил свою мысль:

– Но решающее слово всегда останется за вами, господин Алоев. Что вы скажете – то и будет.

– Но ведь я могу ошибиться? И что тогда?

– Вы не можете ошибаться – нам это точно известно, – заверил его Осман. – Именно по этой причине вы и назначены на эту должность. Ну а теперь идёмте, нас ждут.

Они вошли в зал судебных заседаний, и тотчас же раздалась чья-то команда:

– Всем встать! Суд идёт!

Судебный зал был построен амфитеатром. На высокой авансцене стоял стол, за которым стал господин Алоев. По обе стороны от него стали его советники. Ниже по правую и левую руку от судьи были места обвинителя и защитника. Но их почему-то в зале не было. А на скамьях расположились зрители из числа тех, кто ожидал своей участи.

Господин Алоев, пройдя на высокое судейское место, милостиво сказал:

– Прошу всех сесть!

И сел сам. Рядом уселись помощники.

Невысокий мужчина, видимо, это был секретарь, встал и торжественно провозгласил:

– Слушается дело о краже барана крестьянином Расулом. Введите обвиняемого!

Стража ввела крестьянина.

Салим шепнул господину Алоеву:

– Это дело незначительное и будет слушаться без участия в процессе защитника и обвинителя. Спрашивайте его!

– Ты кто такой?

Господин Алоев посмотрел на него сверху вниз.

– Расулом меня зовут, – отозвался тот. – Барана я украл ещё сто лет назад. Меня тогда же поймали и убили. И с тех пор все эти сто лет я жил в пустыне, пил редкую дождевую воду и ел что придётся.

Салим крикнул со своего места:

– Ты нам тут не дави на жалость! Рассказывай всё как было или сейчас же обратно отправишься в безводную пустыню, и не на сто лет, а на тысячу.

– Я всё расскажу! – завопил Расул. – Только не отправляйте меня назад!

Господин Алоев спросил:

– Ответь нам на один простой вопрос: зачем ты украл того барана? Тебе было нечего есть, или ты просто хотел обогатиться на краже?

– Мне было нечего есть! – закричал Расул.

Господин Алоев усомнился в искренности этого заявления и вопросительно посмотрел на помощников.

– У нас, как правило, не лгут, – сказал Салим. – Ему и впрямь нечего было есть.

Господин Алоев спросил обвиняемого:

– Но разве те, кто тебя убивал, не понимали, что ты голодал? Может быть, у них были ещё какие-то соображения в пользу того, что тебя нужно убить?

– Не было у них никаких соображений, кроме злости! Хозяин, у которого я украл барана, мне недоплачивал, а в этот раз просто обманул и заявил, что деньги за прошлый месяц он мне уже выплатил! Но ведь не заплатил ни гроша! Вот я и украл у него барана. У него скота много – думал, не заметит. Но его работники заметили, схватили и убили. И вот я здесь!

– Понятно, – сказал господин Алоев. – Ну и как бы ты хотел, чтобы я с тобой поступил?

– Господин судья! Отправьте меня в степь, где много травы и где есть вода. И я готов там пасти баранов хоть целую вечность, но только не отправляйте назад в безводную пустыню!

– Хорошо, – сказал господин Алоев. – Я отправляю тебя в плодородную долину, где много воды, много травы и где пасутся стада разных животных. Паси их, но помни, что в своё время ты поступил плохо, а воровать – это очень нехорошо!

Расула увели, но тут же привели другого человека, которого звали Хамзат, и господин Алоев с ужасом выяснил, что тот воровал не по причине бедности, а потому, что очень уж ему хотелось купить молодой жене дорогое украшение. Господин Алоев не стал слишком долго задумываться и отправил преступника в знойную и безводную пустыню сроком на одну тысячу лет, пообещав разобраться с ним во второй раз, но уже по окончании этого срока.

Господин Алоев обратился с вопросом к своим помощникам: правильно ли он вершит суд? Те заверили его: всё правильно, так и надо. Но Осман сказал:

– Только вы учтите, что задачи будут усложняться. И время от времени у вас будут возникать сложные, запутанные дела. Их вы будете разбирать при участии обвинителя и защитника. Будьте бдительны! Вы не должны ошибиться ни в едином случае!

Каким-то странным холодом повеяло от этих слов, и господин Алоев на секунду усомнился в своей способности вести справедливый суд. Но тут ввели темнокожую девочку четырнадцати лет, и господин Алоев сразу же отбросил свои сомнения.

– Кто ты такая? – спросил он. – И как здесь оказалась?

Девочка пугливо оглянулась по сторонам и сказала:

– Я жила в африканской стране Сомали. Летом меня мама послала в другую деревню, но я по дороге заблудилась. У двух встретившихся мне мужчин спросила, как попасть в ту деревню. А они изнасиловали меня. Эти мужчины были из той самой деревни. Придя туда, я пожаловалась сельскому старосте, что эти двое так со мной обошлись. Староста собрал сход жителей. На сходе решили меня, как блудницу, забросать камнями, а тех двух мужчин  – простить.

Господин Алоев ужаснулся:

– И они так и сделали?

– Да, – ответила девочка. – И камни кидали в меня все – мужчины, женщины и дети этой деревни.

– А ты объясняла им, что произошло на самом деле?

– Объясняла. Но деревня решила, что я их соблазнила и потому виновна.

Господин Алоев некоторое время молчал. Потом, наконец,  выдавил из себя:

– Суд удаляется на совещание.

В совещательной комнате он потребовал, чтобы ему принесли чашечку кофе.

Салим сказал:

– Может быть, вы и нам тоже разрешите выпить кофе?

– Да-да, конечно! – подтвердил господин Алоев. – Три кофе, будьте любезны!

Когда принесли кофе, господин Алоев обвёл глазами своих помощников и спросил:

– Что будем делать?

– А что вас, собственно, смущает? – удивился Салим.

– Всё смущает! Да и было ли такое на самом деле?

– Было, – ответил Осман. – У нас не лгут. Если девочка сказала, что было так, значит, так оно и было.

– Да… – протянул господин Алоев. – Тёмные люди.

– А вы-то чем занимались в той жизни? – спросил Салим.

Господин Алоев подивился его дерзости, но опять смутное подозрение закралось в его душу: ведь это он неспроста ведёт себя так! А что, если это всё специально подстроено? Меня испытывают, сильна ли моя вера или нет! Поэтому на дерзкий вопрос Османа он ответил спокойно и сдержанно:

– Вообще-то я человек искусства и в той жизни был художником.

– А вы уверены, что вашему маленькому народу так уж нужна живопись? – спросил Салим.

– Да, конечно! – с жаром подтвердил господин Алоев. – Будет культура – будет и всё остальное. Я вот картины писал, а кто-то другой сочинял музыку, а кто-то воспитывал детей, строил новые дома. Ведь это и есть культура! Народ силён, когда у него высокая культура!

– Даже не знаю, – сказал Салим с сомнением в голосе. – Но вы так и не решили, что будете делать с девочкой.

– А что тут можно сделать? – спросил господин Алоев.

– А что хотите, то и делайте, – хохотнул Осман, и что-то зловещее и многозначительное прозвучало в его смешке.

Господин Алоев сказал:

– Я бы простил эту девочку.

Салим и Осман ничего ему не ответили. Молча смотрели на него своими горящими чёрными глазами. Господин Алоев догадался: они ждут от него чего-то ещё. А чего – не говорят.

– Моя б воля, – повторил он с уверенностью, – я бы всю эту безумную деревню уничтожил. Они должны понести суровое наказание за свою жестокость.

– Ну, вот и прекрасно! – сказал Салим и поставил пустую чашечку на блюдце. – Вам только осталось вернуться в зал суда и сообщить о своём решении.

– У меня сомнения.

– Какие? – удивился Осман.

– Послушайте, неужели вы не понимаете, что здесь имеется некое противоречие!

– Какое? – удивился Салим.

– Но как же! Ведь жители той деревни – правоверные мусульмане и  уверены, что служат Всевышнему и выполняют Его Закон!

– Да откуда вы знаете? – изумился Осман. – А мне показалось, что они служили Шайтану.

– Но ведь они делали это из соображений укрепления веры и нравственности! – возразил господин Алоев. – Они были искренне убеждены в том, что выполняют волю Всевышнего. Я, пожалуй, сделаю так: девочку помещу в сад с райским климатом. А жителей деревни накажу, но не очень жестоко. Пошлю им землетрясение, пусть знают, что так поступать нельзя.

– Ну что ж, – неплохое решение, – сказал Салим.

– Отличное решение! – кивнул Осман.

Они вернулись в зал суда. При его появлении все встали. Он провозгласил приговор, и девочку увели.

– Кто следующий? – спросил он у секретаря.

Тот ответил:

– Сей момент, господин Алоев! Тут есть непростое дельце, и если бы вы его сегодня рассмотрели, мы бы смогли быть свободны.

– Ну, тогда хорошо, – обрадовался господин Алоев, а про себя подумал: «Наконец-то я вернусь в свои покои, отдохну, искупаюсь в бассейне, а вечером ко мне придёт моя новая жена. Подумать только! Ведь и после предстоящей ночи у меня будет ещё девяносто девять неизвестных мне женщин! – Что там за дело нам осталось решить?

Секретарь взял со стола папку и передал её судье.

– Дело некоего Захарова.

– Он русский, что ли? – недовольно спросил господин Алоев, тотчас же вспомнивший того лейтенанта, с которым ехал в поезде и встретил уже в этом мире.

– Нет, он не русский, – ответил секретарь. – Он чеченец.

– Тогда почему же у него такая странная фамилия? – удивился господин Алоев.

– Вот это суду и предстоит выяснить, – скрипучим голосом сказал секретарь. – Равным образом и то, почему он перешёл на службу к русским.

Господин Алоев оглянулся на своих помощников – Османа и Салима.

– Ну, что? – сказал он. – Дело простое. За пять минут управимся, как вы думаете?

Салим с сомнением покачал головой.

– Я думаю, что это дело совсем не простое. Есть дела, которые вы можете рассматривать несколько дней. Впрочем, можете его решить и за пять минут. Всё в вашей власти.

Господин Алоев поморщился. Ему это судейство уже начинало надоедать. Но делать нечего: раз надо, значит – надо!

3.

Секретарь встал и торжественно провозгласил:

– Слушается дело Петра Захарова, обвиняемого в измене своему народу и своей вере!

По залу прошёл гул возмущения. Кто-то выкрикнул: «Позор!».

– Я требую тишины! – грозным голосом закричал Секретарь.

Почти тотчас же всё смолкло, и господин Алоев, уже вошедший в свою роль, понимая, что именно он здесь самый главный, скомандовал:

– Введите арестованного!

Стражники ввели худого человека высокого роста с чёрной бородой, большими горящими глазами и поставили перед судьёй.

– Ты слышал, в чём тебя обвиняют? – грозно спросил господин Алоев.

– Я ни в чём не виноват! – спокойно ответил подсудимый и оглянулся в зал. Не найдя ни одного знакомого лица, снова взглянул на судью и повторил: – Я ни в чём не виноват!

– А вот в этом-то мы сейчас и разберёмся, – многозначительно пообещал ему господин Алоев.

На секунду возникла заминка, ибо выяснилось, что обвинителя и защитника пока ещё нет.

– Я не понимаю, – громко выразил своё возмущение господин Алоев, – как можно относиться так к своим обязанностям, возложенным на нас самим Всевышним?! Где же они?

– Уже идут,– заверил его Секретарь, почтительно кланяясь в сторону господина Алоева.

– Заставляют себя ждать, – недовольно пробурчал господин Алоев. – Хотя, конечно, и так всё ясно.

– Они будут вот-вот, – заверил его Секретарь, видя, что брови у господина Алоева грозно насупились.

И в самом деле: не прошло и минуты, как в зал суда одновременно вошли двое, облачённые в длинные чёрные мантии, – один через дверь слева, а другой через дверь справа. Они излучали торжественность и суровость. Вошедший слева занял кафедру обвинителя, а вошедший справа – кафедру защитника. При их появлении господин Алоев вздрогнул: оба человека были ему знакомы. В роли обвинителя выступал известный полевой командир по имени Шамиль Басаев, убитый в ходе специальной войсковой операции. А в роли защитника был тот неизвестный, который встретился господину Алоеву в Зале Торжественных Приёмов, надерзил, а потом куда-то ушёл.

Господин Алоев прошептал сидящему справа от него Салиму:

– Обвинителя-то я хорошо знаю, но кто защитник?

– А это вам сейчас объявят, – прошептал Салим.

И точно – секретарь торжественно провозгласил:

– В качестве обвинителя выступает господин Шамиль Басаев, прославившийся своими подвигами в Будённовске, в Ичкерии и Ингушетии. В качестве защитника – поэт и общественный деятель, господин Василий.

Господин Алоев пробурчал шёпотом:

– Совершенно непонятно – кто такой этот Василий? Откуда он взялся?

Салим досадливо скривился и прошептал:

– Это же известный поэт – Василий Андреевич Жуковский.

– Но как этот русский оказался здесь, среди нас?

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Осман, – имеет право. Тут у нас свои законы. Для Всевышнего – все люди на земле – его дети.

Господин Алоев подумал: «Нужно просто принимать игру по их правилам и не возражать. Не я здесь хозяин, и не мне роптать… Хотя многое мне здесь пока непонятно, начиная с того русского лейтенанта, который оказался в неплохих условиях…». Затем он спросил громким голосом, обращаясь к обвиняемому:

– Кто такой?

– Меня зовут Пётр Захаров, – ответил тот. – Я художник.

– Бывший художник, – поправил его господин Алоев.

– Почему бывший? – удивился Захаров. – Я и сейчас продолжаю рисовать.

Зал загудел при этих словах, и кто-то выкрикнул:

– Недолго тебе осталось рисовать, предатель проклятый! Вот попадёшь в безводную пустыню и будешь там целую вечность рисовать на песке!

Секретарь призвал зал к тишине, а господин Алоев подумал: «Если ему и сейчас дозволяется быть художником, то здесь что-то не то…». Громко спросил Обвинителя:

– В чём он обвиняется?

Обвинитель встал и хриплым голосом произнёс:

– Этот презренный обвиняется в том, что посвятил свою жизнь службе России, а не родному народу, а, кроме того, ещё и в том, что, вопреки нашей вере, занимался рисованием портретов.

Господин Алоев прикусил губу: ведь и он тоже в той прошлой жизни занимался недозволенным искусством. А что, если и с него теперь спросят?.. Впрочем, кто осмелится спросить? Здесь он судья, стало быть, никто и не спросит, а сам он не признается в своём постыдном прошлом.

– Это всё? – спросил он с деланным равнодушием.

– Всё, – ответил Обвинитель. – А разве этого мало?

– Вопросы здесь задаю я! – резко оборвал его господин Алоев.

– Виноват, ваша честь, – смиренно ответил ему Шамиль и многозначительно ухмыльнулся.

Что означала эта его ухмылка?

В прежней жизни они встречались не один раз, но роли при этом распределялись совсем иначе: Шамиль был полевым командиром, а он – лишь одним из тех, кем тот командовал. И теперь господину Алоеву было непонятно – знал ли Шамиль, что он –  тот самый человек, который когда-то смотрел на него преданными глазами и готов был исполнить любой его приказ? Но спросить было не у кого? Наверняка Салим и Осман ответили бы ему, но спрашивать у них почему-то не хотелось. Щекотливость положения заключалась ещё и в том, что они теперь поменялись ролями: тогда хозяином положения был Шамиль, а господин Алоев пребывал в полном его подчинении, теперь же всё наоборот.

Господин Алоев спросил Обвинителя:

– Я всё понял, и нам совершенно незачем искусственно затягивать это дело. Чего ты хочешь для него?

Обвинитель сказал:

– Я требую для него изгнания в пустыню на вечные времена, хотя, конечно, он на самом деле заслуживает и более строгого наказания.

– Ну что же, – сказал господин Алоев. – Твоя позиция ясна. Теперь – защита. Что ты скажешь, защитник?  Неужели у тебя найдутся слова оправдания в пользу этого презренного предателя?

Защитник встал и, дерзко выбросив руку в сторону судьи, крикнул:

– А вы мне не тычьте, сударь! Извольте обращаться ко мне сообразно с моим статусом!

– Какой там у тебя статус! – насмешливо крикнул со своего места Шамиль. – Ты такое же ничтожество, как и этот презренный Захаров!

– Моя судьба уже решена, а вам ещё предстоит предстать перед Высшим Судом. Подумайте, как вы будете оправдываться за тысячи невинно убиенных?!

Тут в зале поднялся шум, и господину Алоеву пришлось взять в руки молоток и угрожающе постучать им.

– Хватит! – закричал он. – Я признаю справедливым требование господина Василия, как вас там?

– Жуковский, – ответил защитник. – Василий Андреевич Жуковский к вашим услугам.

– Вот именно: господин Жуковский. Он же Защитник. И давайте больше не отвлекаться на пустяки. Господин Защитник, будьте любезны, доведите до сведения суда свою позицию по рассматриваемому вопросу.

– Охотно сделаю это! – заявил Жуковский и вышел из-за кафедры. Подойдя к обвиняемому, сказал: – Ваша честь! Перед вами – блистательный художник, который украсил своим трудом Россию, а кроме того, прославил и свой народ.

– Опозорил, а не прославил! – крикнул со своего места Шамиль.

Жуковский с презрением глянул на него и небрежно бросил:

– А вы бы, сударь, помолчали! После того, что вы в своей жизни совершили, вам бы молчать!

– Но почему-то же Всевышний прислал меня сюда, – дерзко ответил ему Шамиль.

– Всевышний знает, что делает, – отпарировал Жуковский. – И я уверен, что он ещё своё слово скажет по вашему поводу. А пока что я коротко поведаю суду историю этого необыкновенного человека.

Это «поведаю» не понравилось господину Алоеву. Он что же – собирается говорить тут долго? Но по правилам, которые ему изложили его советники, он не имел права ограничивать временем речь защитника. Иногда она длилась несколько часов, слушание дела переносилось на следующий день… Делать было нечего, и пришлось слушать.

– Этот человек родился в 1816 году, – начал свой рассказ Василий Андреевич Жуковский, – в чеченском селении от благонравных родителей и считался от рождения мусульманином. Судьбе было угодно, чтобы он поменял своё местожительство, веру и даже, в каком-то смысле, – и национальность…


Ещё не отгремели залпы Бородинского сражения, ещё не улеглась сумятица по поводу явления миру Наполеона Бонапарта, столь бесславно изгнанного из России, как на её южных рубежах появилась, грозно ощетинившись, могущественная Османская империя, источник неисчислимых бед не только России, но и всей Европы.

Народы Кавказа разделились на два непримиримых лагеря: одни стали на сторону Османской империи, желая гибели России, а другие против неё.

Это противостояние наметилось ещё много веков назад. В ходе него чеченский народ – некогда христианский – отошёл от веры предков и принял мусульманство. С точки зрения россиян, это решение было предательским и безнравственным. Армяне, грузины, сербы на Балканах претерпели неисчислимые бедствия, пролили реки крови,  сохраняя свою веру. Между тем, все они могли избежать кровопролития и перейти на сторону сильного врага. Именно так поступили арнауты, называемые ещё албанцами: они отказались от христианства и перешли в ислам. И вот результат: Османская империя их не обижала. Так же поступили и чеченцы.

А затем перевес сил стал меняться, и Османская империя шаг за шагом стала уступать свои позиции могущественной России.

Для России всё складывалось хорошо: на южных границах жили дружественные ей грузины и армяне – христианские народы! Но в глубоком тылу, в складках Кавказского хребта, сохранились народы, враждебные России и дружественные Османской империи! Такого положения нельзя было терпеть.

На борьбу с кавказскими мятежниками был брошен герой войны с французами – отважный генерал Ермолов…

Генерал нарисовал на карте линию обороны, имея в виду, что потом, когда войска укрепятся на ней, они двинутся и за её пределы. Но пока этого не случилось, по этой линии нужно было создать ряд оборонительных укреплений.

А что означало – создать оборонительную линию? Это сожженные селения, тысячи убитых и изгнанных со своих насиженных мест людей.

Простой чеченец ничего не понимал в интересах империй. Ему просто хотелось жить. Почему-то он имел веру не такую, какую имели русские, и теперь это приобрело значение. О своих племенных вождях, принявших когда-то решение отказаться от христианства и перейти в ислам, он уже давно забыл. Даже память о былом христианстве чеченцев улетучилась из национального самосознания.

В ходе осуществления плана Ермолова было стёрто с лица земли одно из чеченских селений, которое не пожелало добровольно сдаться русским.

Селение дымилось. Трупы тех, кто оказывал сопротивление, валялись на земле то там то здесь, а русские войска проходили и проезжали на конях по захваченной только что земле.

Это и был тот самый ермоловский рубеж!

Русских людей принято изображать добродушными и сердобольными. Если они и бывают жестокими, то в случае крайней нужды… Конечно, это неправда. Русские – это люди имперского типа. Они могут идти стеной и сокрушать неприятеля безо всякой пощады!..

Вот так они и шли по этому поверженному аулу. Ни у кого не было и тени сомнения в правильности своих действий, ни малейшей жалости к поверженному противнику… Но и жестокости особой – тоже ведь не было.

И вот тут-то и случилось то, что имеет отношение к нашей истории.

Из-под обвалившегося от удара пушечного ядра каменного забора доносились звуки. Поручик скомандовал:

– Данила, ходь, глянь, что там копошится? Если раненый, добей, чтоб не мучился.

Данила соскочил с коня и подошёл к тому месту, откуда раздавались жалобные звуки.

Мёртвая женщина обхватила руками малыша лет четырёх, у которого была перебита нога. Малыш уже не имел сил плакать и только тихо всхлипывал.

– Да тут дитё малое, ваше благородие!

– Живое?

– Живое! Нога перебита!

– Неси сюда! Ребёнка же мы не будем бросать!

– Ну, ясное дело, – сказал Данила.

С этими словами он снял с себя бушлат и замотал в него плачущего малыша. В конце концов местные жители сами выбрали такую жестокую участь. Им было предложено покинуть селение к назначенному сроку, а они отказались и предпочли умереть, но не подчиниться русским.

Нет, жалости ни к кому не было. Но этого ребёнка взяли и спасли.

Мальчонка перестал хныкать и посмотрел доверчиво на мужчин. Он не научился ещё различать, кто враг, а кто друг, не знал, что несколько часов назад именно эти люди стреляли по его селу, жгли, убивали…

Поручик сказал:

– Отвезем в станицу, надо его показать доктору.

По пути ребенок забылся, и солдаты время от времени шептались:

– Что-то мальчонка наш притих. Не довезём, видать.

– Да уж, это скорей всего. Сколько он там голодный и холодный провалялся – один Бог знает.

Но поручик, услышавший эти разговоры, только ругнулся:

– Да полноте вам! Дышит он у меня! Дышит! Спит мальчонка.

Солдаты заулыбались: дитё – оно и есть дитё.

Они ещё только подъезжали к казачьей станице, когда поручик велел одному из солдат поскакать вперёд и предупредить доктора, что, мол, везём больного ребёнка. Пусть тот приготовится и придёт в дом к Захару Недоносову.

Так всё и получилось: пришёл Карл Иванович и осмотрел малыша. Сделал перевязку, смазал раны на плече и голове. Малышу не дали бы погибнуть – это точно. Отправили бы его куда-нибудь в монастырь или в приют. Местные казаки ни за что на свете не стали бы брать на воспитание чеченского ребёнка. Возможно, ему пришлось бы скитаться, переходя из одних рук в другие, страдать от лишений…

Но неисповедимы твои пути, Господи!

Как раз в это время к станице подъехал генерал Алексей Петрович Ермолов. Проезжая мимо казачьего подворья Захара Недоносова, он заметил скопление людей на пороге хаты. Мужчины стояли у плетня и что-то оживлённо обсуждали.

– Что за шум? – крикнул он, не сходя с коня. – Случилось ли что?

Его заверили:

– Ничего не случилось, всё в порядке.

Генерал спешился и молча проследовал в хату.

– Показывайте, что у вас тут стряслось! – приказал он грозным голосом, не допускающим возражений.

Ему показали умирающего ребёнка.

– Неровён час – помрёт, – доложил казак Захар Недоносов.

– Ну, так уложите его хорошенько, укутайте! А лекаря-то вызывали?

– Лекарь на месте, – доложил о своём присутствии полковой доктор Карл Иванович.

– Что с малышом? – спросил Ермолов.

– Привалило мальца… нога сломана, лихорадка, – доложил врач.

Генералу пояснили: не наш мальчишка. Чеченский. Нашли в ауле, когда уже вошли в него после обстрела и пожара.

Ермолов нахмурился. Хотел что-то сказать, но промолчал.

Захар Недоносов смотрел на генерала и не мог понять, о чём тот сейчас думает. Смотрит на малыша, и вроде бы как не нравится ему что-то. Недоволен, стало быть, что подобрали чеченёнка, – так рассудил Захар.

– Он-то хоть и из чеченцев, а всё равно – Божья тварь… вроде бы как и жалко его, – попытался растолковать грозному генералу Захар свою жизненную позицию. – У меня в прошлом году мальчонка с лошади сорвался на полном скаку. И как только ни лечили его – и дохтуру показывали и бабок к нему приводили,  а всё равно помер сынок. Уж больно сильно расшибся. Уж как мы тогда с Анютой, с жёнкой моёй, плакали!.. Вот и я сейчас на этого смотрю, а про своего вспоминаю. Жалко мальца.

Ермолов усмехнулся каким-то своим мыслям.

– А где твоя Анюта? – спросил он.

– Да где ж ей быть-то? Дома она, – доложил Захар.

– А ну-ка, зови её сюда!

Пришедшая на зов мужа Анюта оробела при виде грозного генерала, о котором уже тогда ходили легенды. Поклонилась и, потупив взор, застыла перед ним. В хате между тем воцарилась тишина. Все смотрели на происходящее и ждали, что будет дальше.

Никто не знал, что решается сейчас судьба замечательного русского художника, но у всех было ощущение значительности происходящего.

– Вот что, Анюта, – сказал генерал, – я даю тебе пока рубль. Дам ещё десять, если выходишь мне этого мальчишку. Через три месяца буду ехать назад, тогда и загляну к вам ещё раз. Если мальчишка выживет, заберу его с собой и дам тебе денег. Ну, а нет – тогда пеняйте на себя и ты, и твой Захар!

Сказав это, вышел из хаты, вскочил на коня и вскоре скрылся за холмом вместе с сопровождающими его всадниками.

Через три месяца по пути назад Алексей Петрович Ермолов, как и обещал, заглянул в ту самую хату.

– Ну как? – спросил он. – Выходили моего мальчишку?

– Так точно! – доложил Захар Недоносов. – Живучий оказался.

– Ну-ка, покажи мне его!

Ему показали. Мальчик тихо спал, свернувшись калачиком на сундуке, и знать ничего не знал ни о войне, ни о генерале, ни о предстоящей своей участи – стать известным русским художником.

– Зовут как?

– Петруша, – неожиданно ответил тот. – И по-нашему лопочет. Смышленый оказался. Назвали Петрушей в память о нашем сыночке.

– Ладно. Ну, раз от смерти жизнь его спас, спасай и душу. Будешь крестником мальчонке. Пойдите в церковь, скажи отцу Дионисию, что я просил окрестить.

– А фамилию, какую ему дать-то?

– Захар его выходил, пусть Захаровым и будет.

4.

-Ваша честь! – воскликнул Обвинитель. – Мне непонятно: к чему здесь вся эта бесполезная говорильня? Что это доказывает?

Господин Алоев, который уже давно чувствовал смутное раздражение от рассказа Защитника, постарался быть сдержанным.

– Мне самому это непонятно. Господин Защитник, нельзя ли всё-таки покороче?

Жуковский посмотрел на судью с каким-то непонятным вызовом и резко ответил:

– Ваша честь! Мы здесь для того, чтобы выяснить Истину. И в этой связи прошу заметить следующее: по существующим положениям, я имею на это право! Нам некуда спешить! У нас впереди вечность!

Господин Алоев подумал, что были бы у него сейчас дела о краже баранов, о сквернословии, о казнокрадстве и о взяткодательстве, он бы и горя не знал. Отдохнул бы в компании новой жены. Взглянул на помощников, словно желая спросить: как бы мне его заставить замолкнуть, вы не знаете?

– Он прав, – шёпотом подтвердил Осман. – Говорить в оправдание своего подзащитного он может сколько угодно.

«Какой ужас!» – подумал господин Алоев, и смутное предчувствие закралось ему в душу: это всё не просто так, ведь это происходит по воле Всевышнего!

– Прав он и в другом, – прошептал Салим. – Здесь время остановилось и все приобрели бессмертие. Потому торопиться у нас не принято.

Господин Алоев стиснул зубы и затем спросил громким голосом, обращаясь к Защитнику:

– Хорошо, я не возражаю. Но не могли бы вы дать какое-либо предварительное пояснение всему ходу ваших мыслей? Вы ведь, насколько я понимаю, всё это говорите в защиту Захарова?

– Совершенно верно, – подтвердил Жуковский. – Всё, что я говорю, – в его защиту. Мальчик был не виноват в том, что его подобрали русские и не дали умереть. Мальчик был не виноват и в том, что оказался на виду у генерала Ермолова. Более того: в том, что они столкнулись в жизни – могущественный генерал и этот беспомощный малыш – я вижу желание самого Всевышнего…

– Давайте не будем трогать Всевышнего! – оборвал его господин Алоев. – Мы не можем знать наверняка, что именно Он хотел. – Жуковский со своими рассуждениями уже начинал ему порядком надоедать, но он не знал, как можно воспрепятствовать его своеволию.

Между тем, Защитник продолжал:

– Мальчик не виноват в том, что родился талантливым, а не бездарным. Весь если бы он стал обыкновенным чиновником, о нём сейчас никто бы не вспомнил!

Обвинитель вскочил со своего места:

– Ваша честь! Я протестую против действий защиты! Она пытается увести нас в сторону своим многословием, пытаясь доказать, что обвиняемый совершенно ни в чём не виноват! Я предлагаю прекратить эту болтовню и немедленно сослать обвиняемого в безводную пустыню на вечные времена! И пусть его имя будет проклято во веки веков!

Господин Алоев был полностью согласен с мнением Обвинителя, но, понимая, что перед Всевышним нужно выполнять возложенные на него обязанности, сказал:

– Протест отклоняется! Объявляется перерыв на один час.


В совещательной комнате господин Алоев набросился на помощников:

– Это что же получается? Я судья, но я совершенно бесправен? Так, что ли?

– Ну почему же? – возразил Осман. – У вас вся полнота власти. Вы можете сделать с этим несчастным Захаровым всё, что вам заблагорассудится.

– Я хотел бы его приговорить к вечному забвению!

– Да пожалуйста! – сказал Салим. – Кто ж вам мешает? Приговаривайте!

Господин Алоев почувствовал в этих словах какой-то подвох и насторожённо спросил:

– Я и в самом деле очень бы хотел так сделать! Но что будет после того, как я вынесу такое решение?

Осман равнодушно пожал плечами.

– А мне-то откуда знать, что после этого будет? Это вы у Всевышнего спросите. Он мне о своих планах не докладывает.

Салим произнёс примирительно скучным голосом:

– На всё воля Всевышнего! Если он решит, что вы вынесли свой приговор не по совести, а как-то иначе, то вас самого приговорит к тому же, и вы тогда, вместо вашего гарема и бассейна с колоннами, будете иметь нечто совершенно другое! Уверяю, у вас там будут большие проблемы с водой.

– Да, впрочем, и с женщинами! – добавил Осман.

Господин Алоев спросил вдруг осипшим голосом:

– Но что же мне делать и как дальше вести процесс? Надоело шептаться с вами во время судебного заседания на виду у всего зала. На меня смотрят, а я словно сомневаюсь в чём-то и перешёптываюсь с вами!

– На то мы и помощники, чтобы с нами советоваться, – сказал Салим. – Ну, а как вести судебный процесс дальше – ведь это и так понятно: слушайте то одну сторону, то другую, вызывайте свидетелей по делу, задавайте вопросы подсудимому, а затем и выносите свой единственно верный приговор. Но только – по совести!

Господин Алоев схватился за голову: «Значит, я и здесь не свободен? По совести – это как? А ведь как все лебезят передо мной, оказывают почести! Поневоле начинаешь думать, что мне всё подвластно, даже совесть! Неужели это ловушка! И ведь дело этого Захарова – такое, казалось бы, простое, ну просто ничтожное! Но ведь и здесь может таиться неведомая для меня опасность. Нет уж, я лучше буду осторожнее».

– А если мы не уложимся в сегодняшнее судебное заседание, тогда что? – спросил он.

– Ничего страшного, – сказал Осман. – Мы продолжим заседание и завтра, и послезавтра… К тому же нужно иметь в виду, что и Обвинитель, и Защитник могут представлять своих свидетелей. Это тоже замедлит процесс.

Господин Алоев некоторое время молчал, напряжённо о чём-то думая. Потом спросил:

– А я мог бы в неформальной обстановке поговорить с Защитником или с Обвинителем?

– Конечно, – заверил его Салим. – Правда, тут возможно одно препятствие…

– Какое?

– Такой контакт будет возможен только в том случае, если они этого захотят. Никто не вправе их заставить общаться с вами за пределами судебного зала.

Господин Алоев огорчился: стало быть, он не сможет поговорить с ними по душам и попросить помочь ему рассмотреть это дело быстрее.

Словно бы размышляя вслух, проговорил:

– Кто такой Обвинитель, мне хорошо известно. Это человек, который когда-то поразил моё воображение своими подвигами, защищая нашу веру и независимость.  Но кто такой этот Жуковский? Что за тип такой? Откуда он взялся? Почему ему так небезразличен этот ничтожный Захаров?

– А вы разве не знаете? – удивился Осман.

– А что я должен знать? – не понял господин Алоев.

– Ведь у этого Жуковского была похожая история, – сказал Салим.

– Да что за история, не тяните! – воскликнул господин Алоев в нетерпении. – Я о нём ничего не знаю, кроме того, что его матерью была турчанка. Тоже, видимо, предательница?

– Ну, это смотря как посмотреть, – сказал Осман.

– Дело было вот как, – начал свой рассказ Салим. – Однажды один русский дворянин и помещик из Тульской губернии по имени Афанасий Иванович Бунин увидал своего крепостного, который в то время служил в армии, но приехал в отпуск домой. Отпуск у солдата уже заканчивался, и он собирался отправляться на очередную войну, которую тогда  вела Россия против Османской империи.

– Иван! – крикнул он солдату. – Привези мне молодую и красивую турчанку,  а то моя старуха уже совсем прокисла и никуда не годится.

Иван подивился такой просьбе барина, но делать нечего, и бодро ответил:

– Слушаюсь, ваше благородие!

Потом этот солдат участвовал в штурме турецкого городка. Вместе с однополчанами они захватили гарем, принадлежащий турецкому паше. Боясь не угодить хозяину, Иван на всякий случай взял в плен двух молодых красавиц. А затем обратился к командованию с просьбой отпустить его домой, чтобы отвезти своему барину трофеи. Командование не возражало. В войне наступило некоторое затишье.

– Сказка для детей, – пробурчал господин Алоев.

Салим продолжал:

– Приезжает Иван в поместье Бунина и говорит:

– Вот, ваше благородие, выполнил ваше приказание.

А тот уже и забыл всё.

– Какое приказание? – спросил Афанасий Иванович. – Я что-то и не припоминаю!

– Ну, как же, – сказал Иван. – Вы же мне давеча велели привезти для вас красивую молодую турчанку…

– Ну, так это я ж пошутил, – сказал Бунин, тяжело вздыхая.

– Пошутили или нет – того я не знаю, – сказал Иван. – А только не извольте беспокоиться: выполнил я ваше приказание!

Бунин ушам своим не поверил:

– Как выполнил? Привёз турчанку?!

– Так точно, ваше благородие!

– Красивую и молодую?

– Так точно, ваше благородие! Но только не одну, а на всякий случай – две. Прикажете привести?

Бунин давно жил со своей женой на разных половинах дома, встречались только на нейтральной территории в гостиной, и ни он к ней не заходил в гости, ни она к нему. Жена прекрасно знала обо всех его похождениях на стороне и ничего не имела против этого.

Вот поэтому-то Бунин, услыхав такое, приказал тотчас же доставить к нему пленниц.

Привели. Представили: одну звали Сальха, другую – Фатима. Обе молодые, обе красивые. Не знаешь даже, с какой и начать… Бунин остановил, наконец, свой выбор на Сальхе, а Фатиму отправил прислуживать барыне.

Вскоре Сальха родила ему ребёнка. Но младенец умер.

Тогда Афанасий Иванович продолжил свои попытки, и Сальха родила ему во второй раз. И опять неудачно.

В третий раз забеременела Сальха…

Она понимала своё положение так: там она была в гареме у знатного и богатого турка. А сейчас оказалась в другом гареме – у знатного и богатого русского. И никакой разницы нет: что там гарем, что здесь; что там – подневольная жизнь, что здесь… А в гаремах всегда старшие жёны командуют младшими и держат их в страхе. Вот и в этом русском гареме была своя старшая жена – та самая, с которой Бунин вот уже много лет не спал. Но формально-то именно она – самая главная жена! И потому, когда Сальха родила от Бунина в третий раз – и это был мальчик – она тут же пошла со своим малышом к старшей жене, стала перед нею на колени и положила у её ног новорожденного. Дескать, всецело доверяюсь твоей милости. Первые двое детей у меня умерли, потому что ты на меня прогневалась, но хотя бы третьего не отнимай, очень тебя прошу!

К этому времени это уже была не турецкая женщина по имени Сальха, и не мусульманка вовсе, а Елизавета Дементьевна Турчанинова – так её переименовали, когда крестили.

Старшая жена Бунина посмотрела на малыша и на его маму, растрогалась, прослезилась и сказала:

– Ступай себе с Богом! Не держу я на тебя зла и на твоего малыша тоже зла не держу! Живите себе на здоровье!

И малыш после этого стал себе жить-поживать. Отец не решился дать ему свою фамилию, и при крещении он стал Жуковским Василием Андреевичем – в честь крёстного отца.

Мальчишка получил блистательное образование, стал важным господином и даже стеснялся своей матери, которая так до старости всем своим видом напоминала мусульманскую женщину. А Василий Андреевич Жуковский стал знаменитым поэтом. Сам  Пушкин учился у него поэтическому мастерству. Одно только портило Жуковскому настроение: он сокрушался, что приходится незаконнорожденным сыном знаменитого дворянина.

Между тем, время шло, и царю понадобились учителя для наследника престола. Николай Первый назначил Жуковского ответственным за обучение будущего престолонаследника Александра Николаевича. И Жуковский постарался: сделал из царского наследника знаменитого реформатора и просвещённейшего царя, который потом отменил крепостное право и ввёл суд присяжных. Но это потом, а пока…

Царские наследники в те времена учились не в одиночку, а непременно на пару с каким-нибудь другим мальчиком благородных кровей, чтобы не скучно было. И юному Александру Николаевичу дали в качестве напарника мальчика по имени Алексей Константинович Толстой, который в последующем стал прекрасным поэтом и писателем, сочинившим свой знаменитый романс «Колокольчики мои, цветики степные» и исторический роман «Князь Серебряный».

Это Василий Андреевич Жуковский перевёл на русский знаменитую поэму Гомера «Одиссея»!..

Господин Алоев брезгливо поморщился.

– Я не могу понять, к чему вы всё это рассказываете?

Салим сказал:

– К тому, чтобы вы поняли масштаб личности Жуковского.

А Осман добавил:

– И к тому, чтобы вы обратили внимание: соединение русского и турецкого не всегда приводило к кровопролитным войнам. В данном случае: турецкая женщина осчастливила Россию великим человеком.

– Да и бог с нею! А мне-то что за дело до этой женщины? – возмутился господин Алоев.

Салим удивился:

– Так, может быть, вам нет дела и до той чеченской женщины, которая подарила России прекрасного русского художника?

Какой-то подвох почудился господину Алоеву в словах помощника.

– Мне очень даже есть до неё дело! – сказал он гневно. – Она погибла по вине русских. Русские уничтожили её селение, да ещё и украли у неё сына!

Салим сказал вкрадчивым голосом:

– А сын после этого вырос у русских и стал художником. И теперь вы его за это судите?

– Да, конечно! Он предатель! Он не должен был служить России в отместку за то, что Россия сделала с его селением.

Осман улыбнулся:

– По-вашему, господин Алоев, Пётр Захаров должен был при первой же возможности бежать в Чечню и там бороться против России.

– Да! А разве не так? – удивился господин Алоев.

Салим сказал:

– Но тогда он бы никогда не стал художником. Вам ли не знать, что по исламским представлениям нельзя изображать людей, животных и растения, ибо это означает вступать в соперничество с самим Всевышним, который всё это создал.

Господин Алоев смутился.

– Я тоже был художником, – сказал он. – И ничего страшного и безбожного в этом не нахожу.

Салим и Осман рассмеялись:

– Ну, так вы-то в какое время жили! И в какое время жил Захаров? Если бы он не попал в Россию, а остался жить у себя в селении, то никогда бы не узнал о том, что в его груди дремлет талант прекрасного живописца. Он так бы и пас баранов на горных лугах или совершал набеги на русские позиции, и умер бы где-нибудь от русской пули!

Господину Алоеву на миг показалось, что над ним просто издеваются.

– Неужели вы хотите сказать, что русские были правы, когда уничтожили селение, в котором раньше жили Захаров и его семья?

– Мы ничего не хотим сказать, – смиренно ответил Осман. – Мы лишь ваши помощники, и на нас возложена миссия помогать вам советом. И вообще: помогать! Но никак не мешать!

– Вот и помогайте, а не мешайте! Я пытаюсь разобраться в этом Захарове, и он мне, честно говоря, совсем не нравится, а вы меня отвлекаете какими-то россказнями про Жуковского! Хватит! Надоело! Вы мне скажите прямо: я здесь судья или не судья?

– Судья, – смиренно ответил Осман и склонил голову.

– Судья, – подтвердил Салим.

Господин Алоев посмотрел сначала на одного, потом перевёл взгляд на другого. Серьёзно они говорят или шутят?

Вроде бы серьёзно.

– А имею ли я право беседовать с Петром Захаровым за пределами  судебного зала? – спросил он.

– Это – сколько вашей душе угодно, – заверил его Осман. – После суда приходите к нему в темницу и беседуйте. В этом случае его желание или нежелание для вас не имеют значения.

Господин Алоев облегчённо вздохнул: «Сегодня уже ясно, что судебный процесс не удастся закончить, и я его продолжу завтра, ну а с этим типом уж я-то разберусь по-своему. Приду к нему и выскажу всё, что думаю о его презренной и ничтожной жизни».

Когда они вернулись в зал суда, господин Алоев спросил Защитника:

– Вы всё ещё намерены продолжать защиту в духе бесконечных душещипательных историй про невинного младенца?

– Намерен! – резко ответил Жуковский.

– Ну что же, это ваше право, – сказал господин Алоев.

– И, тем не менее, я не хотел бы им сейчас воспользоваться.

– Вас не поймёшь, – пробурчал господин Алоев. – То вы хотите, то вы не хотите.

– Я хотел бы предоставить слово самому Петру Захарову, вы позволите, ваша честь?

Господин Алоев на секунду запнулся, но потом понял, что не может сделать ничего, кроме как дать согласие.

– Обвиняемый! – сказал он. – Встань! Будешь отвечать на вопросы своего Защитника. Впрочем, и мне ответь: что ты можешь сказать в своё оправдание?

– Я протестую! – крикнул Жуковский. – Почему вы его называете на «ты?». Извольте обращаться к нему почтительно!

– Это ещё почему же? – искренне удивился господин Алоев. – Он обвиняется в тяжком преступлении, а я буду к нему обращаться почтительно – так, что ли?

– Существует презумпция невиновности! Если человек в чём-то обвиняется, это вовсе не означает, что и в самом деле он в этом виноват. Его вину ещё надо доказать! Вот если сумеете доказать, тогда и будете считать его виновным, а сейчас – он для вас всего лишь подозреваемый, подследственный и подсудимый!

В зале повисла тревожная тишина, насторожившая господина Алоева. Что она означает? В мою ли она пользу или в пользу этого проклятого Жуковского? Господин Алоев принял нужное решение молниеносно. Сказал как ни в чём не бывало:

– Не будем препираться по пустякам! Подсудимый Захаров, я к вам обращаюсь вежливо и на «вы».  Пожалуйста, будьте любезны сказать нам то, что вы там хотели. Суд слушает вас.

Захаров поднялся со своего места и произнёс:

– Я прекрасно понимаю, в чём меня обвиняют, но хочу сказать следующее: моя родина – Россия. А это огромная страна, и в ней живёт много всяких народов. И много хорошего и плохого совершается в ней. И не всегда так бывает, что происходящее нравится всем без исключения. Одним нравится – другим нет. Лично  я много думал о том, что такое для меня эта страна, и пришёл к выводу, что я благодарен ей за то, что она мне дала. Ну а то, что мало прожил и не всё успел сделать из того, что хотел, так это уж судьбе так было угодно, а жаловаться на судьбу – грех.

Я вижу в России не только хорошее, но и плохое. Но это – моя родина, и я люблю её…

После казачьей семьи Недоносовых, где пробыл три месяца, я оказался в штабе генерала Алексея Петровича Ермолова. Такова была его воля.

Я был ещё маленьким и ничего не понимал из того, что происходило вокруг, но теперь-то знаю: там решались судьбы Кавказа. Участвовал ли я в тех событиях?.. Смешно! Маленький мальчик при штабе российских войск – мог ли он влиять на ход истории?!


Мог и влиял. Маленький Пётр Захаров был в центре событий.

Многие генералы, офицеры и солдаты смотрели на него с изумлением. Считали его пребывание в штабе генеральской прихотью. Но Алексея Петровича уважали, и говорили это с улыбкой. Мол, у нашего-то генерала, как и у всех великих людей, свои причуды, вот он и выдумал, что из этого чеченёнка может выйти толк… Но, как волка ни корми, он-то всё равно…

Мальчишка рос безобидным и тихим. Генерал велел сшить ему военный мундир, справить сапожки, и мальчик гордо носил военную форму, считая себя полноправным обитателем штаба русских войск на Кавказе.

– Пусть приучается носить мундир уже сейчас, – приговаривал генерал. – Я вас уверяю, господа: из него будет толк, и это будет достойный гражданин нашего Отечества!

Ему иногда осмеливались возражать: больно он тихий.

– Экая невидаль, тихий! А русский мужик – он что, буйный, что ли? Тоже ведь тихий-тихий, но себе на уме. Как только Наполеон пришёл на нашу землю, тут же этот самый тихий мужичок и показал, какой он на самом деле. Вот и мой Петька  ещё покажет себя! Душа у него наша! – улыбался генерал. – Он теперь православный. Юное создание, как говорил великий Вольтер, – чистый лист бумаги. Что захочешь, то и напишешь. А я ему туда написал: быть православным, быть благонравным! И я докажу, что можно воспитать из чеченца христианина!

К мальчику был приставлен ординарец, который ходил за малышом, как нянька. Кормил, играл с ним… воспитывал.

Ермолов любил показывать Петю гостям и нахваливать его. Однажды, это было через пару лет после того как мальчик оказался в штабе русских войск на Кавказе, генерал с гордостью сказал:

– Вы только посмотрите на моего Петю. Как вы думаете, что у него на уме? Думаете, как только подрастёт, сбежит в горы. Ведь так думаете, да? Ошибаетесь! А вот мы спросим у него. Петенька, кем ты хочешь стать?

Петя уже давно привык к таким вопросам.

– Я стану генералом, – сказал он спокойно, как будто хотел сказать: я пойду гулять. – Генералом, как дядя Алёша.

Называть запросто грозного главнокомандующего дядей Алёшей мог только он.

– Ну вот, а вы сомневались…

Потом Алексей Петрович оглянулся в сторону стоящего у входа вестового и ласково, совсем не по-военному попросил:

– А ну-ка, Василий, принеси мне ту папку… Ну ты знаешь.

Из соседней комнаты вестовой принёс папку в шикарном сафьяновом переплёте, на которой золотым тиснением было написано: «На доклад» и представил её генералу.

Генерал положил папку на стол и торжественно расстегнул застёжки. Собравшиеся генералы и старшие офицеры по простоте душевной полагали, что Ермолов достанет оттуда важный документ, ибо, если существует папка такой необыкновенной красоты и на ней написано «На доклад», то естественен вопрос: а кому собирается докладывать командующий?

И напрашивался ответ: государю императору, кому ж ещё-то?

И пока все присутствующие пребывали в этом заблуждении, генерал извлёк из папки детские рисунки.

– Вот, полюбуйтесь, – сказал он. – Что у сего отрока на уме.

И в самом деле: было от чего прийти в изумление: Петя рисовал пушки, крепостные сооружения и строительство переправы через горные реки. Всё это было по-детски наивно и даже смешно, но изумляло стремление к максимальной точности.

Генерал Август фон Остербрюкке внимательно рассматривал рисунок, где была чётко выведена линия обороны – земляной вал с установленными за ним пушками. Поражала наблюдательность мальчика: пушечки, хоть и были в его изображении игрушечными и даже смешными, но все имели хорошо прорисованные лафеты, колёса, а рядом с пушками лежали ядра.

– Я усматриваю в этом мальчике явный интерес к фортификационным сооружениям, – сказал генерал. – У меня создалось впечатление, что это будущий военный инженер. – Повернувшись к мальчику, сказал: – И там можно генералом быть. Хочешь стать генералом, но при этом ещё и инженером?

– А дядя Алёша инженер? – спросил Петя.

Август фон Остербрюкке со смехом ответил:

– Нет, дядя Алёша – боевой генерал.

– Ну, тогда и я хочу стать боевым генералом, – ответил Петя. – Хочу быть как дядя Алёша. Только я буду младшим генералом, а он старшим. А когда он умрёт, старшим стану я.

Все присутствующие подивились такому ответу, а Алексей Петрович чуть не прослезился от умиления, что с ним случалось крайне редко.

Август фон Остербрюкке посмотрел на ряды смешных пушечек, расположенных на рисунке и сказал:

– А всё-таки из мальчонки получился бы прекрасный военный инженер!

Алексею Петровичу Ермолову эта мысль не очень-то пришлась по душе, он поморщился и сказал:

– Так-то оно так, но не совсем… Он ведь ещё и психолог знатный. Как посмотрит на человека, так словно бы видит его насквозь. Да вот, господа, полюбуйтесь сами ещё и на эти рисунки, – и с этими словами он достал новую пачку рисунков и показал присутствующим. На одном было изображено смеющееся круглое лицо солдата с курносым носом и с какими-то крапинками на лице.

– У детей интерес к рисованию проявляется с ранних лет. Все дети любят рисовать.

– А это, изволите ли видеть, квартирмейстер Анохин в своей партикулярной рубахе. Я его, как ни увижу, он всегда смеётся. Вот и в тот раз, когда я с Петрушей объезжал за рекой позиции на восточном направлении, обратил внимание на этого квартирмейстера. Говорю: «И что ты всё смеёшься? Или война для тебя такое развесёлое приключение? Объясни мне, в чём тут дело?». А он и говорит: «Да тут, говорит, если не смеяться, то и вовсе можно духом упасть. Я просто, говорит, привык завсегда видеть во всём смешную сторону». Ну, вот пока я с ним беседую, Петруша-то мой смотрит на него внимательно. А вечером того же дня сидим мы с ним в моём кабинете. Я, как обычно, читаю рапо;рты, а он рисует себе что-то. Мальчик-то он у меня смирный, не балуется, не капризничает. Вот думаю, какое у меня благонравное дитя подрастает: понимает, что дядя Алёша занят важными бумагами и ему мешать нельзя. А потом глянул, что это он там рисует, и ахнул: да ведь это же ни дать ни взять квартирмейстер Анохин! Такой же конопатый, такой же курносый  и такой же смеющийся. И партикулярная рубаха, смотрите, как искусно изображена. Хоть и видна детская, так сказать, рука, а узнать Анохина можно – честное слово.

– Да ведь он как будто бы насмехается над этим самым Анохиным, – сказал полковник Евтухов.

– Ну да! – радостно согласился Алексей Петрович. – И ведь есть от чего! Этот Анохин – такая бестия, что и не передашь словами. Я его уже давно заприметил.

Генерал полистал картинки и остановился ещё на одной.

– А вот это, извольте видеть, каптенармус Андреев из шестой роты. Ну, у него в действительности, конечно, не такое длинное и узкое лицо, как изобразил Петруша, и нос, конечно, тоже не такой уж длинный, но что-то общее есть.

Присутствующие глянули на это, словно бы раз и навсегда изумившееся лицо с непомерно длинным носом, и удивились. Какой-то явный перебор был в этой картинке, но такой смешной и такой одновременно яркий.

– Так, может быть, в нём сидит дар насмешника? – высказал предположение генерал Ярославский. – Сейчас посмотрит на нас, а потом изобразит в карикатурном, так сказать, свете, а?

Алексей Петрович нахмурился от такого предположения, замотал головой и решительно заявил:

– Не думаю, не думаю. И я вам сейчас предъявлю надёжное свидетельство того, что это не так.

С этими словами он достал портрет, выполненный цветными карандашами, на котором был изображён он в полный рост. Чувствовалась детская рука, и всё было отчасти смешным и наивным, но одновременно что-то серьёзное виделось в этом детском рисунке. Почтительно рассматривая портрет, все невольно заулыбались и прониклись уважением к юному дарованию.

Генерал Ярославский произнёс пророческие слова:

– Не надо ему становиться никаким генералом. Он вполне может прославить отечество и на этом поприще.

– Вы думаете? – проронил задумчиво генерал Ермолов.

– Очень даже думаю! – заверил его Ярославский. – И представьте, что было бы с мальчиком, если бы он не попал  к нам. У нас он может стать художником, а там… – он махнул рукой куда-то в сторону, – там он никем бы и никогда не стал.


Однажды Ермолов отправился на прогулку и взял с собой Петрушу. Ехал он в коляске, а сзади и спереди его сопровождала верховая охрана. Решено было посмотреть водопады, где вода скакала по большим камням и шум её сливался с шумом ветра и порой даже заглушал неторопливый разговор.

Алексей Петрович подвёл мальчика к водопаду и спросил:

– А скажи, Петруша, тебе нравятся водопады?

– Очень, – ответил мальчик.

– А чем они тебе так уж нравятся?

– Они красивые. Вода льётся, и она такая прозрачная, как стекло.

– А горы тебе нравятся?

– И горы тоже нравятся, – честно признался Петя.

– А ежели мы переедем с тобой в такое место, где гор не будет, что ты будешь тогда делать?

– Да разве ж есть такие места, где гор нету?

Генерал рассмеялся.

– Есть! Там можно ехать и день, и два, и три… А хоть бы даже двадцать дней, и за всё время не будет ни одной горы!

– Без гор  некрасиво, – ответил Петя. – Скучно, наверно, жить.

Этого ответа Алексей Петрович и боялся. Рано или поздно мальчика придётся отвезти в город. И мальчик почувствует, быть может, что его оторвали от чего-то родного и привычного. А ведь к тому-то всё идёт: с одной стороны, нужно дать мальчику образование, а с другой, – война... Не вечно же ему при штабе быть…


У горцев появилось оружие европейских образцов, пушки – это для Ермолова стало неприятным открытием. Ему докладывали: кто-то снабжает горцев.

Было непонятно, как оружие попадает на территорию Российской империи. Ясное дело, что оружие шло через Турцию. Видно, в этом замешаны предатели-чиновники. Но это уже дело разведки, полиции и судебных органов.

Было ясно: военные действия будут со временем усиливаться, а мальчик, которого генерал взял под своё покровительство, может мешать. Не до него на войне…

Однажды во время мирных переговоров со старейшинами одного аула произошло непредвиденное: мужчина выхватил кинжал и точным ударом прямо в сердце убил офицера, который вёл переговоры. Это произошло неожиданно и никак не следовало из того, о чём тогда велись переговоры. Спокойная беседа прервалась убийством, казалось бы, без всякого повода. Генерал Ермолов, узнав о случившемся, отдал приказ:

– Весь аул уничтожить.

И весь аул был стёрт с лица земли. Убиты были все до единого жители, дома сожжены, а фруктовые деревья – вырублены.

Тогда же Ермолов произнёс слова, разлетевшиеся по всей армии:

– Только так мы и отучим их убивать наших послов!


– Да сколько же вы будете здесь нам живописать историю этого предателя? – воскликнул Алоев, с ненавистью глядя на Защитника. – Когда же это кончится?

– Вы, ваша честь, не торопите меня. Я имею право говорить сколь угодно долго, и я намерен воспользоваться своим правом. Хочу рассказать всю историю жизни этого прекрасного русского художника. Кстати, картины свои он подписывал: «Пётр Захаров, чеченец».

– Хорошо! Если можно, рассказывайте без подробностей. Они не имеют решительно никакого значения для определения его вины.

– Я так не считаю. Всё имеет значение. Это не обычный суд, и мы судим его за жизнь, которую он прожил. Будьте же терпеливы и выслушайте его историю. Я настаиваю на этом! Впрочем, пусть сам обвиняемый продолжит свой рассказ.

– Хорошо, хорошо! Пусть будет по-вашему. Мы слушаем.

Потом, взглянув на обвиняемого, грозно сказал:

– Вы можете пропустить историю своего пребывания в штабе генерала Ермолова. Что же с вами произошло дальше?

5.

-Как меня привезли в дом к Петру Николаевичу Ермолову – я помню смутно. Можно сказать, совсем не помню. Мне тогда было около восьми…


Он говорил и говорил, а его голос раздавался под сводчатым потолком зала судебных заседаний, и каждое слово отпечатывалось там, откуда его не могла стереть уже никакая сила…


Собственно, в чём он обвинялся? Он должен был якобы любой ценой сопротивляться новым условиям, в которые попал. Обязан был почувствовать, что теряет неповторимое кавказское своеобразие, оказавшись не по своей воле в новой среде, и должен был сохранять своё «Я».

Захаров уверял: а я и сохранил!

Россия – это ведь такое уникальное пространство, которое вмещает в себя всех, кто в него хочет войти с созидательными, а не разрушительными целями.

Но тогда, в детстве, он об этом ничего не знал. Тем более что от его воли ничего не зависело. Всё произошло само по себе…


Алексей Петрович Ермолов был героем войны против Наполеона и стремился применить полученный опыт в борьбе с мятежными горцами. У него не было времени заниматься судьбой чеченского мальчика. Предстояла трудная кампания в Дагестане. Между тем парнишка подрос, освоился и чувствовал себя в штабе генерала свободно и хорошо. Но заниматься им не было времени и у подчинённых генерала. Они давали ему листок бумаги, карандаш, и он выплескивал свои фантазии на бумагу. Рисовал их невысокий домик с плоской земляной крышей, ослика… Но больше всего любил рисовать свою маму. Она ему казалась самой красивой женщиной на свете. Её большие чёрные глаза всегда были грустными и смотрели с листа прямо на него. Он рисовал её обязательно в лучах солнца, выглядывающего из-за гор, и потом долго и внимательно разглядывал рисунок.

Когда же настало время непосредственной подготовки войск, Алексей Петрович решил поговорить со своим кузеном, Петром Николаевичем Ермоловым, отставным генералом, чтобы тот позаботился о Петруше, к которому он успел привыкнуть. Зимой Пётр Николаевич жил в Москве, а лето проводил в своём имении, где к их дому подступал густой лес, было полно ягод и грибов, а рядом протекала река, в которой плескалась рыба. Пётр Николаевич любил своё имение и с нетерпением ожидал, когда наступят тёплые дни. С удовольствием ездил туда на санях и зимой.

– Вот сейчас буря уляжется – возьму да и поеду! – говорил Пётр Николаевич, и мечтательно вздыхал. – А что мне помешает? Сани есть, и я теперь вольный человек!

Между тем, на дворе стояли лютые морозы, а в печных трубах завывала метель, и его супруга Прасковья Аполлинарьевна ворчала:

– Ну, куда это вас несёт, мой генерал? Подождали бы уж до лета.

– До лета ещё дожить надо! И летом саней не будет… Жизнь-то, почитай, прошла. С младых лет только и делал, что маршировал, гарцевал да стрелял… А жить-то когда было? Считай, что и не жил ещё… Как метель уляжется, сейчас же поеду по свежему снегу – да на санях! Далеко разве?!

– Ну, вас, милый друг, я вижу, не переспоришь.

Прасковья Аполлинарьевна отличалась добродушным характером и никогда не вступала с мужем в перепалку. Вроде бы и соглашалась, если его тянуло куда-то не туда, но как-то так получалось, что выходило всё по её воле, а не по мужниной.

– Экую глупость удумал, – бурчала она. – Среди зимы куда-то нестись!

– Русская зима – это есть плёхо, – согласно кивала хозяйке гувернантка их детей, почтенная миссис Томпсон. Она была в ужасе от русских морозов, носила тёплые вязаные платья и с каждым наступлением зимы грустила по солнышку.

Впрочем, миссис Томпсон знала, что разговоры хозяина так разговорами и останутся: никто никуда не поедет, потому что Прасковья Аполлинарьевна не хочет.


В этот зимний вечер они сидели в зале и миссис Томпсон, по своему обыкновению, музицировала. Дети с благоговением следили за её тонкими пальцами, помогали переворачивать ноты, тихо, почти шёпотом подпевали знакомые мелодии.

– And now, детки, let's sing a song, which we with you yesterday have taught… А теперь, детки, давайте споём песню, которую мы с вами вчера выучили, – скомандовала миссис Томпсон.

Дети уже сносно говорили по-английски, что было в те времена большой редкостью: дворяне обычно учили немецкий и французский. Генерал Пётр Николаевич Ермолов был уверен, что именно он идёт в ногу со временем, вводя в обиход английский. По-французски дети щебетали и без специальных учителей.

Миссис Томпсон полистала ноты и скомандовала:

– Начнём вот отсюда!..

И в это время дверной колокольчик возвестил о приходе гостей.

– Странно, – сказала Прасковья Аполлинарьевна. – Кто это к нам пожаловал в такую метель?

Пётр Николаевич отвлёкся от партии, которую в одиночестве разбирал за шахматным столиком и сказал:

– Эй, Прохор! Кого это нам Бог прислал?

Прохор, бравый мужик с военной выправкой, сопровождавший своего барина в военных походах, и сейчас нёс службу не просто так, а как в лихие военные годы. Услышав вопрос барина, вскочил, вытянулся и громко рявкнул:

– Сей момент! – Он и в лакейской ливрее выглядел, словно бравый солдат на параде. Через мгновенье вернулся и доложил: – Это ваш двоюродный братец, его превосходительство генерал Алексей Петрович, прибыли!

– Он самый! – проговорил Алексей Петрович, входя в гостиную.

– Алёха, ты что ли? – обрадовался Пётр Николаевич. –  Вот это нежданная радость! Рад… Очень рад… Ты же был на Кавказе? Когда успел?

Братья обнялись.

– Дела, брат, дела! Проезжал мимо и не мог не заглянуть. Давно не виделись…

– Так ты замёрз, должно быть? – участливо спросил Пётр Николаевич.

– Немного и замёрз, а что делать? Служба!

– Так с морозу водочки, не хочешь ли откушать?

– Нельзя мне! Государь в Москве и, по слухам, собирается завтра в Санкт-Петербург. Сразу от вас поеду к нему.

После всех необходимых приветственных церемоний и вопросов о здоровье, политике и положении дел на Кавказском театре военных действий, Алексей Петрович сказал:

– Послушай, Петруша, мне с тобой надобно переговорить.

– Пойдём ко мне в кабинет! О чём речь!

– Да вы бы отужинали сначала, а потом и говорили, – возразила Прасковья Аполлинарьевна.

– А это само собой! – сказал без всяких церемоний Алексей Петрович. – Есть хочу – трудно выразить как. – Но давайте, я сначала с кузеном переговорю о важных делах, а потом уже можно будет и за стол сесть.

Они прошли в кабинет, и уселись в глубокие кресла.

– Послушай, Петя: я очень спешу к государю…– начал Алексей Петрович.

– Что-нибудь случилось? – испугался за кузена Пётр Николаевич.

– На Кавказе всегда что-нибудь случается. Но тебе, я знаю, всё это уже порядком надоело…

– Отчего же? – Пётр Николаевич даже обиделся. – Я всё ещё мысленно на службе. Никак не могу привыкнуть к нынешней жизни. Спешить никуда не надобно. Тишь и благодать. Пока не привык. Что там у тебя стряслось? Скажи, если это не военная тайна!

Алексей Петрович только рукой махнул:

– А! Одно и то же! Буду испрашивать новых полномочий и ассигнований.

– Опять ассигнования? – удивился Пётр Николаевич. – Этот проклятущий Кавказ дорого обходится России-матушке, страшно даже подумать!

– И не говори! – Алексей Петрович опять махнул рукой. – Ну да я не затем приехал, чтобы жаловаться на судьбу. Знаю, что денег дадут половину от того, что попрошу, а полномочия предоставят, какие истребую, но не сразу, а после долгих проволочек и нравоучений…

Пётр Николаевич внимательно посмотрел на кузена и тихо спросил:

– Но ведь не за этим же ты едешь к государю. Неужто что-то серьёзное?

– Да уж куда серьёзнее-то? Дело идёт к новой войне – вот с этим и еду. Мои люди перехватили депешу, и мой долг не только предоставить в распоряжение царя бумаги, но и высказать своё суждение по этому поводу. Всё-таки царь к моему мнению прислушивается.

– Да что за война ожидается? – совсем уже тихо спросил Пётр Николаевич. – Неужто опять турки?

– Если бы! Англичанам – ох как нужно, чтобы война на Кавказе не кончалась никогда – вот в чём всё дело.

Пётр Николаевич облегчённо вздохнул:

– Только это? А я думал и впрямь что-нибудь страшное!

– Да пойми ты! Они ведь помогают этим антихристам! Денег подбрасывают, оружием снабжают!

– Экую тайну открыл! Это всем давно известно!

– Всем-то всем, да только не всем известны истинные масштабы. А они имеют тенденцию к увеличению. Англичане встревожены нашим укреплением на Кавказе, готовы и сами объявить войну.

– Ну, до этого никогда не дойдёт! – сказал Петр Николаевич, добродушно посмеиваясь. – Куда им против нас!

– А вот ещё посмотришь! И помянешь моё слово! Особливо, как только снюхаются с лягушатниками. Тогда-то сила у них и будет. Представь: на одной чаше весов Англия и Франция, а скорей всего, что и Турция, а на другой – Россия! Вот тогда нам туго придётся! И думать об этом нужно уже сейчас. И особливо в свете тех бумаг, которые я везу государю императору. – Алексей Петрович тяжело вздохнул и проговорил: – Ладно, давай больше к этому вопросу не возвращаться. Не до того мне сейчас, и не за тем я к тебе приехал.

– Давай, – охотно согласился Пётр Николаевич.

– Я к тебе сейчас обращаюсь с просьбой личного свойства, а отнюдь не государственного. Хотя… – Алексей Петрович задумчиво развёл руками, – кто знает… Может быть, это и есть как раз государственное дело.

– Да что случилось-то, братец?

– Дело в том, что некоторое время тому мои люди после одной операции по усмирению мятежников нашли на руинах сожжённого селения мальчонку…

– Горского, что ли? – спросил Пётр Николаевич. – Часом не лезгина? – Он был зол на лезгин, потому что именно с ними воевал ещё не так давно.

– Нет, это чеченский мальчик. Он был ранен, а мать его умерла. Мои люди пожалели его и, по моему распоряжению, мальца пристроили в одну казачью семью, где и выходили. Крестили, как полагается, нарекли Петром, как тебя. Мальчишку я взял под своё покровительство. Он уже подрос, и раны его зажили, и говорит по-русски совсем как мы с тобой, и не шарахается больше в страхе, потому что приучили к мысли, что нас бояться нечего. Россия – не Кавказ, где каждый против каждого. И вот смотрю я на него и подумал, что будет из мальца толк, если его взять в хорошие руки. Хочу посмотреть, что будет с горцем, если ему дать хорошее воспитание и надлежащее образование.

– Ну, так и где он? – в нетерпении спросил Пётр Алексеевич.

– Да здесь он. Я твоему Прохору, как только вошли, велел его отвести на кухню – обогреть и покормить. Теперь дожидается. Впрочем, он не знает ничего о моих планах.

– И что ты хочешь? – спросил Пётр Алексеевич.

– Я бы хотел, чтобы ты его взял к себе. Приюти и обогрей. Мальчишка – сирота… Потом, может, отдадим его куда-нибудь по военной части и он у нас ещё станет русским генералом и принесёт пользу Отечеству.

– Или адмиралом! – весело и легко предположил Пётр Николаевич.

– Да пусть бы и адмиралом! – согласился Алексей Петрович. – Чем чёрт не шутит?

– А может быть, мы его так обучим, что он пойдёт служить на Кавказ да понесёт свет тамошним народам и будет им достойным примером! – размечтался Пётр Николаевич. – А что?! Там, где семеро, найдётся место и восьмому. Вместе детям будет веселее!

– Ну, вот и хорошо! – обрадовался Алексей Петрович. – Не хотел бросить этого мальчика без твоего попечения, а самому не до него. Я пока на государевой службе.

Петру Николаевичу такая просьба со стороны двоюродного брата не показалась странной: оба генерала знали прекрасно о том, что возводят свою родословную к монголо-татарскому нашествию. Их общий предок был из той самой породы людей, которые когда-то разоряли Россию. Звали его Араслан-Мурза-Ермола. В году 1506-м он выехал из Золотой Орды и перешёл на службу к Великому князю Василию Ивановичу, принял крещение и стал с тех пор Иваном.

Русским Иваном!

И от того Ивана пошли плодиться русские люди, которые только и делали, что служили верой и правдой русскому царю. Стало быть, если тогда такое могло случиться, то и сейчас почему бы не повториться этому чуду?

– Ну и где там твой малец? – спросил Пётр Николаевич.

– А ты вели своему Прохору позвать его! – предложил Алексей Петрович.

Когда мальчика повели из людской, он оробел от всего, что здесь увидел. Какие-то незнакомые люди смотрели на него с немым вопросом, но никто ничего не спрашивал, а лакей Прохор привёл его в богато убранный кабинет и представил какому-то новому господину. Мальчик поздоровался с неизвестным человеком и стоял неподвижно, рассматривая богатую обстановку кабинета. В нём было много книг, картин в золоченых рамах. Парнишка не знал ни что делать, ни что говорить, ни как себя вести. А ничего и знать не надо было – за него уже всё было решено.

– Петром его зовут, – повторил Алексей Петрович Ермолов. – А фамилия у него Захаров.

– Ну что ж, Петром так Петром – это чудесное имя. Твоего батюшку так звали, царство ему небесное, – он перекрестился, – и меня так зовут. А вот и ещё один Пётр явился. – Ну-ка, Петя, подойди сюда!

Перед ними стоял черноволосый мальчик лет восьми с большими горящими глазами и неестественно бледным лицом.

– А что ты умеешь? – ласково спросил Пётр Николаевич.

– Да не пугай ты мальчишку, – вступился за него Алексей Петрович. – Ему сейчас кажется, что он ничего не умеет… Но худо-бедно, а уже понемногу и читает, и пишет…

– Неужто у казаков научился? – удивился Пётр Николаевич.

– А что ты думал? Они его и научили. Причём, рассказывали, смышлёный малец. Всё что ни скажешь – на лету ловит.

– А перекреститься по-православному ты путём сумеешь?

– Сумею, – сказал Петя и перекрестился на икону, а затем и поклонился – всё честь честью.

– Ну, вот и ладушки! – рассмеялся Пётр Николаевич. – Тебя уже покормили, или есть хочешь?

– Покормили, – сказал мальчик. – Спасибо.

– Ну, тогда, время сейчас уже позднее, я распоряжусь, чтобы тебя отвели спать. А завтра начнём новую жизнь.

– А какую новую жизнь? – осмелился спросить Петя.

– Ну, такую, какая подобает отроку твоего возраста: будешь учиться географии, истории, математике, языкам разным… Будешь играть, рисовать, музицировать… В общем, там посмотрим на твои способности. Если окажется, что ты так уж способен, как говорит мой любезный кузен, то обещаю тебе, что без внимания не оставлю. И дам этому делу надлежащий поворот. Эй, Прохор, поди-ка сюда!

Явившемуся на господский зов Прохору было велено определить мальчика на ночлег, и после этого оба генерала отправились ужинать.

Ужин был недолгим, потому что Алексей Петрович спешил.

– Куда же вы на ночь глядя-то? – сокрушалась Прасковья Аполлинарьевна. – Нешто надеетесь за ночь домчаться до Петербурга?

– До Петербурга – нет. А до государя, который сейчас в Москве, – очень хотелось бы.

– Да царь-батюшка уже, поди, и спит-то давно! – возразила Прасковья Аполлинарьевна.

– Не спит. Он поздно ложится. А меня с моими известиями примет хоть среди ночи – очень уж они у меня важные… Такая наша жизнь генеральская, – пожаловался на свою судьбу Алексей Петрович. – А к военному министру ехать в Петербург всё равно придётся. Вот когда буду возвращаться, непременно загляну ещё раз. Надеюсь, к тому времени у меня будет времени поболе и я тогда смогу переночевать и насладиться вашим драгоценным обществом. Ну а теперь: честь имею!

Он раскланялся и умчался в непроглядную тьму и метель.


Прасковья Аполлинарьевна была, как уже говорилось, женщиной с мягким характером и никогда не шла с мужем ни на какие конфликты, но, узнав, кого он оставил в доме, ужаснулась.

– Ужас-то, какой! – прошептала она, оглядываясь на миссис Томпсон.

– Да что есть случилось? – спросила почтенная англичанка, респектабельно поблёскивая пенсне.

– Алексей Петрович оставил нам на воспитание какого-то мальчишку, которого подобрал у враждующих с нами диких племён.

Миссис Томпсон представила, как в приличный лондонский дом адмирал Её Величества привёл на воспитание мальчика, взятого из людоедских племён архипелага Фиджи или, чего доброго, из самой Новой Зеландии, дикарей которой совершенно невозможно покорить.

– Он негр? – с ужасом спросила она.

– Да нет, у нас на Кавказе негров нет. Но какой-то нерусский очень.

– Он разве белый? – спросила миссис Томпсон.

– Да вроде бы белый, только волос у него чёрный. Но всё равно – какой-то весь вроде бы и не такой, как мы.

Миссис Томпсон вспомнила, как однажды в Лондоне видела моряка из Новой Зеландии. Лицо европейское, но на нём такие страшные татуировки, что просто мурашки по телу пробегали. Он шёл в компании пьяных английских моряков, и все они горланили непристойные песни… С тех пор она пришла к выводу, что белизна кожи тоже бывает обманчивой. Эти маори в Новой Зеландии – совсем не чёрные и не жёлтые, но ведь людоеды же! И почему-то именно с ними Британская империя не может совладать, тогда как огромная Индия или бескрайняя Африка уже давным-давно покорились ей.

Всю ночь бедной англичанке снились новозеландские маорийцы с разрисованными лицами. Могущественная английская армия стреляла в них из всех своих пушек, но почему-то ни единое ядро не попадало в цель, а дикари с белым цветом кожи, гримасничая и кривляясь, убегали от справедливого возмездия…

6.

Буря на следующий же день улеглась, и наступило солнечное утро. Белый снег искрился на морозе. На растущей перед окнами ели пушистая белка суетилась и прыгала с ветки на ветку.

– В деревню хочу, – заявил Пётр Николаевич. – Сейчас, когда так много снега навалило, когда такое яркое солнце – в самый раз поехать туда! Я там отдыхаю душой и телом… К тому же с Прохором можно и с ружьишком по окрестному лесу побродить или ещё что… Да и детворе там раздолье!

Прасковья Аполлинарьевна возразила:

– Ну и зачем вы туда хотите поехать? Чтобы сидеть у окна и смотреть, какой выпал снег? Или чтобы пасьянс раскладывать? Ни в какой лес вы не пойдёте. В такую метель и волки могут напасть. Голодно им в лесу… Пошли бы ещё, если бы кузен остался. А с Прохором не пойдёте! Я вас знаю…

– Да нет же! Хочу погулять по зимнему лесу. Может, лису подстрелю, как в прошлом году.

Прасковья Аполлинарьевна только руками всплеснула:

– Ой, и не толкуйте мне про зимнюю деревню! Все люди как люди – сидят сейчас в городе. Чего вам? Пригласите Андрея Силыча или Василия Поликарпыча… В картишки поиграйте… Да вы, я вижу, совсем не слушаете меня.

– Разумеется, не слушаю, потому что мысленно уже там! – возразил Пётр Николаевич.

– Да что ж вы там делать-то будете?

– Наслаждаться жизнью! – с восторгом ответил ей Пётр Николаевич. – Зимней природой и солнечным сиянием! Это ли не наслаждение! Собирай, матушка, детей да поедемте все вместе в наше имение! Где такую красоту сыщешь?!

– Никуда я не поеду! – решительно воспротивилась Прасковья Аполлинарьевна. – И детей с вами не отпущу. По такому холоду детей только и отпускать в деревню. К тому же им учиться надобно. Мы что – потащим туда за собой прислугу?

– Да никого мы лишнего не потащим! На несколько дней наведаемся туда и сразу же воротимся. Им тоже неплохо отдохнуть от ученья…

– Не нужно! Пусть дети сидят дома и пережидают морозы, а когда они спадут, тогда и поедем.

Пётр Николаевич возразил:

– Когда закончится зима, начнётся весенняя распутица и всё развезёт. Нет уж! Собирайтесь, что я сказал?

Прасковья Аполлинарьевна понимала, что мужа гневить нельзя, всегда подходила к нему тонко и дипломатично.

– Ну, посудите сами, – сказала она ласковым голосом. – Я уже не в тех летах, чтобы отправляться в такие путешествия...

– Да ведь это ж рядом! Подмосковье! Да и дорога сейчас – красота! На санях быстро домчим.

Прасковья Аполлинарьевна гнула своё:

– И вовсе не рядом! У меня мигрень. А ну как я там захвораю и слягу, и как там докличешься лекарей? А ежели отпустить вас с детьми, но без меня, посудите сами: они шалить будут, вы разве найдёте на них управу? Застудятся на морозе – это уж точно. А давайте лучше так: возьмите с собой своего Прохора и езжайте с богом. От нашего бесконечного шуму отдохнёте.

Пётр Николаевич согласился.

– Эй, Прохор! – крикнул он. – Вели закладывать сани!

Появившийся Прохор уточнил:

– Сколько саней-то закладывать?

Пётр Николаевич поморщился.

– Да один я поеду, Проша, один! Нешто ты не видишь: Прасковья Аполлинарьевна-то не хочет ехать, детей не отпускает – боится, что я их там застужу. Остаётся только одному и ехать. Тебя возьму. Без тебя я никуда. Да вот ещё разве мальчонку того вчерашнего прихватим. Может, хоть ему моя затея с поездкой понравится.

Петя не удивился, когда ему сказали, что надобно куда-то ехать. Ещё вчера он долго нёсся в генеральской карете на полозьях с Алексеем Петровичем Ермоловым и его свитой, а сегодня велят опять куда-то мчаться. Столько дней за обледенелыми окошками генеральской кареты проносилась эта необъятная, покрытая снегом страна, он уже и счёт потерял. Где-то там остался Кавказ. Он теперь в прошлом.

Карета на полозьях была и у этого генерала. Ехать в открытых санях по такому-то морозу было бы, конечно, тяжело.

Они уселись на мягкую скамейку, устланную мехом. Прохор укрыл ноги барина шкурами. Мехов не жалели. Петю укутали так, что он стал похож со стороны на меховой шарик. Прохор сидел тут же – на противоположном сидении. Извозчик надел тулуп, и они тронулись в путь.

Ветра не было, но мороз крепчал и скрипел под полозьями. Снег блестел на солнце и слепил глаза.

Ехали сначала по городу, а потом по лесам и полям. Окошки в скором времени замёрзли, и чтобы хоть что-то увидеть, нужно было согреть кусочек стекла своим дыханием, потереть пальцем и смотреть в образовавшуюся дырочку. Петя смотрел на этот новый для него мир и думал о чём-то своём…

Кони дружно бежали по ровной снежной дороге. Так прошло около трёх часов. А вот когда они уже подъезжали к их деревеньке, на крутом повороте извозчик Михей наехал на корягу, засыпанную снегом, и карета медленно стала заваливаться на левый бок. Наконец, легла в снег и кони остановились.

Петя был в восторге – это было так неожиданно. Такого приключения ему ещё переживать не приходилось. Но дяденька генерал был вовсе не рад этому, а наоборот: осерчал страшно и стал кричать:

– Бездельник! Как тебя только угораздило? Михей, ты там что – пьян, что ли?

– Как можно?! Я завсегда тверёзым выезжаю, – кричал сверху Михей, в растерянности бегая вокруг перевернувшейся кареты.

Правая дверь теперь оказалась наверху, и Михей её открыл. Над головами зажатых в карете людей распахнулось белое небо!..

– Чтоб тебе пусто было, окаянный! – кричал генерал.

Прохор помог вылезти из перевернувшейся кареты генералу и Пете.

– Ничего страшного, – приговаривал он. – Слава Богу, все целы…

– Ты-то сам цел? – спросил его генерал.

– Цел, ваше благородие! Да ничего страшного и не случилось!

– Мальчонку посмотри… Хорошо, он справа от меня сидел, а то бы я его придавил, сердешного. – Пётр Николаевич продолжал ругаться: – Ну вот, дурья твоя башка! Не мог осторожнее двигаться? Как тебя так занесло, что ты опрокинул карету?

– Да вот же коряга под снегом. Лошади проскочили, а сани опрокинулись. И опять же: спуск и поворот – известное дело.

Генерал посмотрел на корягу, высунувшуюся из-под снега, и подивился:

– И в самом деле, как такое могло получиться? – Смягчившись, спросил: – Лошади-то хоть целы?

– Лошади целы – не извольте беспокоиться, – доложил Михей.

– Оглобли, упряжь?

– Всё целёхонько!

– Глушь-то какая! Ты только посмотри!

Петя осмотрелся по сторонам. По бокам от них стеной стоял дремучий лес, а посередине блестела дорога, спускающаяся вниз к речке.

Генерал снова стал ругаться:

– А ежели волки нагрянут? И что мы делать будем?

Маленький Петя поёжился при этих словах. Он представил, как на них из тёмного леса сейчас выскочит волк, и ему стало страшно.

А генерал опять смягчился и добавил, словно бы, между прочим:

– Хорошо хоть, у меня при себе пистолет есть.

Прохор сказал:

– Так что, карету подымем, ваше благородие?

Втроём они навалились на карету и поставили её на полозья. Левый бок у неё был весь облеплен снегом, стекло на двери разбито.

Генерал посмотрел на Петю.

– Не ушибся ли часом, а?

– Не ушибся, – ответил Петя.

– Ну, погоди, скоро дома будем. Тут уже недалече осталось. Прохор, Михей, разбитое стекло вытащите, а то и порезаться можно.

Петя боязливо дёрнул генерала за рукав и спросил:

– Дяденька генерал, а у вас правда есть пистолет?

– Есть, конечно. Кто ж в лес-то едет без оружия? У нас, брат, волки водятся. А так пульнёшь разок, они хвост подожмут и в свой лес и убегут.

Петя набрался смелости и попросил:

– А покажите пистолет!

– Да что ж ты пистолета никогда не видел? – удивился Пётр Николаевич.

– Видел, – ответил Петя. – У дяди Алёши тоже пистолет есть. А я и пушки видел, и ружья. У нас там было много пушек и ружей.

– Ну, и так зачем же тебе мой пистолет нужен?

Петя сконфузился и сам не знал, как ответить на этот вопрос.

– Понимаете, – сказал он. – А если волки сейчас на нас выскочат, а у вас пистолет где-то далеко спрятан, тогда что?

Генерал рассмеялся. Достал откуда-то из глубин шубы пистолет и, подняв его над головою, выстрелил в небо. Тотчас же с деревьев посыпался снег, закричали напуганные выстрелом вороны, а эхо так и понеслось по всему лесу.

Петя был в восторге, и ему сразу представилось, как волки, прятавшиеся до этого за заснеженными ёлками, тут же в страхе куда-то разбежались.

Между тем, битые стёкла благополучно вынули и выбросили. Дверца едва держалась на петлях, и генерал приказал её сорвать, чтобы по дороге не потерялась, и положить на крышу.

Прохор возразил:

– На крышу нельзя, ваше благородие. Упадёт во время езды.

Михей тоже подтвердил со знанием дела:

– Никак не можно, потому как соскочит беспременно.

– Тогда в карете повезём, – распорядился генерал. – Не выбрасывать же. Вон на ней одной резьбы сколько! Потом приделаем. А ты, Прохор, держать её и будешь, чтобы не вывалилась.

Так и сделали. Влезли в карету без дверцы и поехали в сторону деревни.

Теперь-то езда была совсем не такой безмятежной.

– Держись, сынок, – сказал генерал мальчику. – Скоро уже приедем. Укутайся и дыши через нос. Застудиться можно. Хоть ветра и нет, а пробирает до костей…

Скоро лес за окнами кареты кончился, и пошли бескрайние скучные поля, покрытые ослепительно белым снегом.

Петя доверчиво прижался к Петру Николаевичу и заснул.


Через некоторое время карета остановилась.

– Ой, батюшки! – завопила какая-то баба. – Барин-то к нам пожаловали!

Взволнованные мужики спешно отворили ворота, и они въехали в барский двор.

– Идите, встречайте! Скорее, скорее! Карета-то, глядите-ка, совсем поломалась!

Петя проснулся.

Выбежавшие дворовые люди суетились возле кареты. Кто-то спешно растапливал печь, кто-то чистил дорожки от снега.

– Нешто расшиблись, или разбойники напали? – спросил мужик, распрягая лошадей.

– Опрокинулись маненько, – пояснял Михей. – С кем не бывает.

– А ты, дурак, куда смотрел? Высечь тебя за такие дела надобно, тогда и опрокидываться не будешь.

– Никого сечь не надобно, а карету – на конюшню! – распорядился Пётр Николаевич. – И плотника мне сыщите. Пусть дверь починит и стекло вставит.

Вышедший им навстречу староста, хитроватый мужичок с маленькими глазками, доложил:

– А Платона Жукова нету!

– Это куда же он делся? Помер, что ли? – возмутился Пётр Николаевич.

– Живёхонек, Пётр Николаевич, только ж вы его сами минувшей осенью отпустили на заработки в город. Помните?

– Ну, помню, допустим, – неохотно сознался генерал. – Отпускал я его. Так он разве у нас единственный?

– Второго такого нету.

Генерал сплюнул с досады.

– Да что ж мне – из Москвы плотника выписывать?!

Они тем временем поднялись по широким каменным ступеням и прошли в дом. Бабы веничками кинулись с них стряхивать снег, а староста бросился самолично прислуживать барину, хотя для этой надобности были и другие люди. Он снял с него шубу, меховую шапку и в растерянности смотрел на незнакомого мальчика, затрудняясь с определением его статуса: не господский сын – это ясно (господских-то он знал), а вот дворянского ли он происхождения, или нет – непонятно. Может, это какое-то крестьянское дитё – для услужения, например. Не поняв, что делать с мальчиком, спросил:

– А мальчонку куда, ваше благородие, девать? Куда определить изволите – в людскую отвесть или как ещё?

– Да в какую ж людскую? – прикрикнул на него Пётр Николаевич. – Это мой воспитанник, не видишь разве? Вели его за стол усадить. Мы проголодались. А поедим, так потом и чай будем кушать!

Так всё и было сделано: усадили и стали кормить-поить.

Генерал сидел за столом, накрытым дорогой скатертью, и успел отведать водочки из хрустального графинчика.

Прохор стоял навытяжку рядом, и, пока генерал не догадался, что и ему нужно было бы подкрепиться с дороги, так стоял бы весь обед. Но генерал был добрым и велел ему отправляться в людскую и перекусить, чего бог послал. Прохор удалился в людскую и там увидел Михея, сидящего в углу и запивающего калачик крепким чаем. При этом он держал перед собой блюдце, стараясь подражать барину, и громко пыхтел.

Генералу и его воспитаннику прислуживали женщины. Мужчины стояли, готовые выполнить любое пожелание барина.

После еды Петя попросил позволить ему посмотреть дом. Пётр Николаевич улыбнулся.

– Пойди, посмотри, как мы тут живём, – сказал он. – Только не хватай ничего без спросу.

Петя ходил и благоговейно смотрел… Там, в крепости, где он раньше жил с дядей Алёшей, ничего подобного не было. Здесь же он увидел широкие лестницы с фигурными перилами, люстры на тяжёлых цепях, красивые канделябры и подсвечники. А ещё – лепные украшения под потолком и всякие другие необычные вещи. Его поразили большие часы с гирями и цепью. Часы сначала шипели, а только потом били. Казалось, они были живыми и всё понимали, но что именно – этого они не говорили и хранили в себе свою тайну.

Зеркала в бронзовых рамах, вазы из фарфора и, конечно же, картины!  Портреты каких-то людей и пейзажи. Пейзажи казались Пете надуманными – витиеватые деревья с неестественно ажурными листьями. Разве такое бывает в жизни? А вот портреты – это было совсем другое дело. С потемневших картин на Петю смотрели серьёзные люди, и мальчику казалось, что они наблюдают за ним оттуда и только притворяются, что плоские и нарисованы на холсте. На самом деле они живые и объёмные, а застывают, кажутся неподвижными только когда на них смотришь. Стоит отвернуться, и они тотчас же оживают, начинают шевелиться, а когда людей нет поблизости, начинают разговаривать между собой. При желании они даже могут выходить из рам и гулять по нашему миру, но уходить далеко боятся, потому как если хозяева дома глянут на картину и не увидят на ней никого, то будет скандал! При первом же появлении людей они должны нырять назад в свои рамы и застывать в неподвижности и делать вид, что они словно бы и не живые вовсе.

Когда Петя вернулся, Пётр Николаевич спросил:

– Ну и как тебе понравилось?

– Очень, – сказал Петя. – Я хотел бы жить здесь всегда.

– Ну, всегда мы здесь жить не будем, – заверил его Пётр Николаевич, но дня три, а то и недельку погостим. А потом вернёмся в Москву. А что тебе больше всего понравилось в этом доме?

– Картины, – ответил Петя. – Я бы тоже хотел научиться рисовать такие.

Генерал призадумался.

– Ежели захочешь, то и научишься. Захочешь стать художником, к примеру, – станешь художником; захочешь генералом – станешь и генералом. А захочешь быть разбойником, то и это, пожалуйста, но только потом не жалуйся: разбойником-то стать у нас легко, да вот от каторги сибирской отвертеться трудно. Не любят у нас разбойников, а любят честных людей.

Петя спросил:

– А вы, когда были маленьким, кем хотели стать?

– Генералом! – улыбнулся Пётр Николаевич! – У нас в роду все служили государю и Отечеству. У меня даже и мыслей не было, что я стану кем-то другим. Но ежели ты, к примеру, желаешь пойти по стезе высокого искусства и стать художником, то в добрый тебе час. Становись! Ну а теперь, ступай. Я сейчас велю Матрёне, чтобы тебе дала альбом и карандаши. Рисуй, сколько душе угодно!

Но вскоре Петя, утомлённый дорогой и разомлевший в тепле, стал зевать и Пётр Николаевич приказал постелить мальчонке в зелёной комнате.

– Видать, устал с дороги, – ласково сказал он. – Пусть отдохнёт маленько.

Дворовые многозначительно переглядывались, но всё делали чётко и слаженно: мальчика раздели и уложили в постель.

С Петей ещё ни разу в жизни такого не было – чтобы о нём так заботились. Некоторое время, лёжа в постели, он рассматривал лепнину на потолке. Потом у него стали слипаться глаза и он заснул.


Когда Петя проснулся, в комнате было светло. За окном виднелись огромные хвойные лапы елей, покрытых снегом. У кровати стоял Пётр Николаевич и какие-то люди.

– Ну, ты, Петруша и спишь, – весело сказал генерал. – Ты как себя чувствуешь? Видно всё же простыл… Не уберёг я тебя. Весь горел, кашлял. Слава Богу, сейчас получше. Я и доктора позвал…

Лекарь поправил полотенце, смоченное водой и уксусом, на лбу у мальчика и сказал:

– Сон для него сейчас будет только на пользу. Пусть спит, сколько захочет, а вы только скажите своим бабам, чтобы компрессы меняли так, как я им приказал, да ночью перед сном попарили ноги. Горячее молоко с маслом, чай с малиной… И больше давайте пить…

Петя спросил:

– Я заболел?

– Заболел, дружок, заболел, – кивнул генерал и почему-то смутился. – Чёрт меня дёрнул потащить тебя в такую даль, да тут ещё и этот нелепый казус, когда мы так неудачно перевернулись.

– А мне понравилось, – сказал Петя.

– Что тебе понравилось? – не понял генерал.

– Ну, когда мы перевернулись. Это было так весело.

Все улыбнулись, а доктор подытожил:

– Дитё – оно и есть дитё. Известное дело…


Врача пришлось вызывать из Москвы. Как, впрочем, и хорошего плотника. Как только генерал понял, что мальчик не просто заснул от усталости, а свалился от болезни, он тут же отдал необходимые распоряжения, и врач был уже наутро у них в имении.

Прошло не менее двух недель, пока Пете стало лучше. Температура упала, и доктор разрешил ему встать с постели. Матрёна Никифоровна, няня, приставленная к Пете, рассказывала ему сказки, пела песенки, приносила альбомы и карандаши. Мальчик поправился и был счастлив. Он уже привык к своему новому дому.


Так случилось, что Алексей Петрович Ермолов, как только решил все дела с государем императором, по его повелению тотчас же двинулся в обратный путь, но, как и обещал, заехал к кузену, чтобы взглянуть на Петрушу, к которому уже успел привыкнуть.  Узнав, что мальчонка заболел и находится в имении, тут же собрался и поехал к Петру Николаевичу.

Мальчика он застал в хорошем настроении. Петя сидел за столом и что-то рисовал, склонив голову и так увлёкшись, что для него всё перестало существовать. Но вдруг, подняв голову, увидел Алексея Петровича.

– Дядя Алёша, дядя Алёша! – закричал Петя, бросаясь к генералу.

Тот обнял его и чуть не прослезился.

– Дядя Алёша, – спросил Петя, – а мы скоро поедем домой?

Алексея Петровича Ермолова смутил этот вопрос, и он осторожно спросил:

– А где твой дом?

– Там, где крепость, ну, там где мы раньше жили.

Алексей Петрович ласково погладил мальчика по голове.

– Тебе туда сейчас нельзя, Петя. Там идёт война. Ты пока что поживи у Петра Николаевича. Это мой хороший друг и кузен. Тебя здесь не обидят, и пока я буду на войне, он займётся тобой, даст образование и надлежащее направление ума. Как только смогу, буду приезжать. Мы будем видеться…

– А война скоро окончится? – спросил Петя.

– Конечно, скоро. Если мы Наполеона сумели прогнать, то уж этих разбойников тем более перебьём.


Потом они сидели за столом и им подавали всякие вкусности. На следующее утро Алексей Петрович Ермолов уехал. Путь у него был долгим и трудным, но зимой полозья хорошо скользят по снегу, и поэтому он в скором времени был на Кавказе, где его ожидали большие дела.

А Петя всё ещё пребывал в имении Петра Николаевича. Они гуляли по окрестностям и любовались красотами русской зимы. Врач рекомендовал закрепить лечение в имении.

– В городе такого воздуха нет, а воспаление лёгких – опасное заболевание. Не хватает ещё чахоткой заболеть!

Пётр Николаевич не тяготился ни заботами о мальчике, ни своим вынужденно затянувшимся пребыванием в деревне. Столичную суету он на старости лет не любил. Бывало, в молодости стремился к светским утехам. Любил слушать музыку, ходить в ресторации и на балы, а теперь всё как-то разом для него потускнело и потеряло прежний смысл. Единственное, что заставляло его поторапливаться с отъездом, – это мысли о детях, по которым скучал.

В назначенный день он всё-таки решился. Карета была к тому времени отремонтирована. В неё поставили жаровню с углями, мальчика тепло одели, и генерал вместе со своим неизменным Прохором отправился в Москву.

Вот только на облучке теперь сидел не Михей, которому генерал перестал доверять после того случая, а степенный и знающий своё дело Потап.

7.

Господину Алоеву казалось, что пространная речь подсудимого никогда не закончится, и как только тот сделал небольшую паузу, он тотчас же прервал его выступление.

– Не понимаю, почему нужно столь многословно говорить о таких простых вещах, как предательство. Вы пытаетесь утопить в этом обилии россказней и фантазий истину, которая более всего интересует суд. А истина может быть только одна: ваше предательство и то, почему вы его совершили.

Жуковский вскочил со своего места и закричал:

– Протестую! Это давление на подсудимого! Мой подзащитный имеет полное право представить суду все факты своей жизни.

Господин Алоев охотно согласился:

– Факты – да! Кто ж будет возражать против фактов? Но то, что он нам  здесь рассказывает, – не вызывает никакого доверия. На одного чеченского мальчика – целых два русских генерала. Не много ли чести? А они занимаются его воспитанием и нянчатся с ним! Враньё всё это! Я прекрасно знаю, какие бывают русские…

Салим наклонился к нему и прошептал:

– То, что вы сейчас говорите, это явный перебор. Для Всевышнего все люди на земле равны. Интересно, как бы вы поступили на месте этого генерала, найди русского мальчика?

Господин Алоев сначала осёкся, а потом и вовсе похолодел. Высшие Инстанции? Да куда ж выше-то? Вот разве что только…

– Хорошо, – сказал он, наконец, сильно изменившимся голосом. Затем взял себя в руки. – Если подсудимому так уж хочется тешить себя собственными фантазиями, пусть делает это сколько его душе угодно. А на сегодня… – господин Алоев эффектно поднял судейский молоток, – а на сегодня объявляется перерыв до завтра. Увести подсудимого! Все свободны!

С этими словами он решительно встал и пошёл в совещательную комнату. Снял с себя мантию и упал в кресло.

– Я сделал что-то не так? – спросил он сдавленным голосом.

– Всё так! – заверил его Салим. – Всё очень даже так. Просто существуют некоторые нюансы, которые у нас в суде необходимо соблюдать.

– Какие нюансы?

– Если подсудимый хочет высказаться – пусть высказывается, – ласково сказал Осман.

– А если он будет говорить явный вздор – я его тоже должен выслушивать?

– Явный вздор – это, конечно, очень плохо, – сказал Салим. – И выслушивать его незачем.

– Но как определить – вздор это или нет? – нетерпеливо воскликнул господин Алоев.

– А вы прислушивайтесь к голосу вашей совести? – посоветовал Осман.

– Легко сказать! Вот я прислушался, а вы меня одёрнули. Моё мнение такое: этого негодяя нужно выслать на вечное поселение в безводную пустыню, и пусть там живёт! Давайте завтра же утром я приговорю его к вечному изгнанию и займусь другими делами. Или вечное забвение… А то: «крупный художник», «гордость России»...

– Это ваше право, – согласился Салим. – Вот только у меня есть соображение на этот счёт.

– Какое? – с досадой спросил господин Алоев.

– Был такой известный русский художник Карл Брюллов, может быть, слыхали?

В голосе Салима господину Алоеву почудилась издёвка.

– Слыхал, – ответил он, еле сдерживая гнев.

– Так вот, этот самый Карл Брюллов сказал однажды, что считает себя портретистом номер один в России, – он сделал эффектную паузу, которая всё затягивалась и затягивалась.

– Ну, сказал – так и сказал! – возмутился господин Алоев. – И что из этого?

– А то, что портретистом номер два после себя он считает именно Петра Захарова!

Господин Алоев только плечами пожал.

– Да кто такой этот Брюллов? – возмутился господин Алоев. – Почему его мнение должно иметь для нас значение?

– Кто такой Брюллов?! – воскликнул с удивлением Осман. – Вы же говорили, что занимались живописью! Впрочем, если вы желаете знать, кто такой Карл Брюллов и почему его мнение должно иметь для нас значение, вызовите его в суд и послушайте, что он скажет по этому поводу.

Салим предложил:

– А то давайте ещё и Айвазовского вызовем в суд и послушаем ещё и его.

– А его-то зачем? – удивился господин Алоев.

– Господин Айвазовский был, как вам известно, должно быть, смешанного происхождения: по отцу он армянин, а мать у него была крымская татарка, – сказал Салим.

А Осман добавил:

– А дедушка у него и вовсе был турок. Впрочем, русскую культуру обогатили многие живописцы, этнически совсем не русские. Вспомните хотя бы Куинджи, Левитана…

Господин Алоев почувствовал, что его обложили со всех сторон и что ему трудно что-либо возразить.

– Ну, хорошо, хорошо! – согласился он. – Не надо никого вызывать. Я уже наперёд знаю, кто что скажет. Но теперь вы мне скажите на милость: допустим, что Карл Брюллов и в самом деле – номер один в России, а Захаров номер два – в ней же. Но что такое Россия? Почему это для нас должно быть так важно? Номер один, номер два – так ведь в России же! Была бы приличная страна какая-нибудь, я бы не возражал, но почему вам так далась эта Россия?

Салим и Осман переглянулись и промолчали. Им расхотелось переубеждать господина Алоева. Салим предложил скучным голосом:

– Не думаете ли вы, что вам пора возвращаться домой?

Господин Алоев охотно согласился:

– Да, пора бы уже, я порядком сегодня устал.

– Ну, тогда пойдёмте!


Путь назад поначалу не показался ему таким длинным, как тогда, когда он шёл сюда и не понимал, что ему предстоит делать. Теперь ему путь казался лёгким и весёлым. Впереди ожидали прекрасные покои, обслуживающий персонал, ужин, красотка из его гарема, бассейн с колоннами и зелёной малахитовой лягушкой… Господин Алоев подумал: «Хоть здесь отведу душу после всех волнений».

Какие-то люди почтительно расступались перед ним, кланялись и говорили приветственные слова. Он в ответ лишь благожелательно кивал, давая понять, что не чужд и обыкновенной человеческой вежливости.

Хотелось в тот уют, который он увидел лишь мельком, когда проснулся. Салим и Осман, между тем, шли рядом, как две тени, и молчали. На какой-то миг господину Алоеву показалось, что они идут совсем не тем путём, каким шли сюда. Какая-то необъяснимая тревога разлилась в воздухе, и он подумал: «Куда это они ведут меня? А что, если это ловушка? Мне дали сыграть роль, я сыграл её плохо, и вот теперь меня ведут не туда, куда я думал?..». От этой мысли ему стало не по себе.

И было от чего испугаться: ведь чем дальше они шли, тем мрачнее становился коридор. Здесь было прохладно и сыро.

Господин Алоев остановился.

– Куда мы идём? – спросил он, вглядываясь в своих помощников.

Советники  переглянулись между собой, помедлили и только затем Салим сказал с нарочитой небрежностью:

– В ваши апартаменты идём. Вы разве не туда хотели?

– Туда, туда! Куда же ещё! – вскричал господин Алоев.

Его спутники не возражали. Осман сказал:

– Мы ведём вас в ваши апартаменты. Впрочем, вы можете открыть любую дверь и чувствовать себя там хозяином.

Господину Алоеву стало страшно.

– Что-то происходит! – закричал он. – Я же вижу: вы что-то задумали.

Салим и Осман удивлённо переглянулись.

– Боюсь, вы нас неправильно понимаете, – сказал Салим.

– Я хочу посмотреть, что за этой дверью, – сказал господин Алоев.

– Это ваше право. Заходите, будьте любезны!

Господин Алоев оказался в мрачной захламленной комнате, уставленной мольбертами. На полу, столе лежали картины, гипсовые скульптуры. А в самом углу на небольшом диванчике дремал этот самый Пётр Захаров!

Комната, в которую попал господин Алоев, имела сводчатый потолок и освещалась двумя факелами, которые были в руках у двух гранитных статуй, изображавших людей с птичьими головами. Оба изваяния стояли по бокам от входа в узкое и тёмное пространство, где и отдыхал хозяин мастерской.

Господин Алоев удивился. Он прошёл столько дверей, а оказался именно в темнице, куда был заточён этот изменник.

Пётр Захаров приподнялся и, закашлявшись, сказал, словно бы ждал этой встречи.

– А, это вы, господин судья? Ну, проходите, проходите! У меня здесь небольшой беспорядок. Но творчество всегда сопровождает беспорядок. Присаживайтесь на табурет, а рисунки можете положить на стол.

Господин Алоев в изумлении остановился перед ним и спросил голосом, исполненным гнева:

– Да кто ты такой, чтобы я с тобой делил свой досуг?! Мне поручил тебя судить Всевышний!

– Вот и судите меня – человека!

– Я уже составил о тебе представление! Мне не о чем с тобой говорить…

– Не о чем? Ну, что ж, тогда я пойду.

С этими словами Пётр Захаров встал с диванчика и подошёл к каменной стене. На что-то нажал, и она перед ним раздвинулась…

Ослепительно яркий солнечный свет осветил мастерскую мастера. Она была уставлена картинами и скульптурами. За огромными окнами виднелись горный ландшафт, уходящий куда-то вдаль, и голубое безоблачное небо.

– А как же я! – закричал господин Алоев. – Я что же, должен оставаться здесь?

Пётр Захаров оглянулся на господина Алоева и сказал с жалостью в голосе:

– А это вы не ко мне обращайтесь.

– А к кому?

– К Всевышнему. Это он решает, кому куда отправляться, а кому где оставаться.

– Но я так не хочу! – господин Алоев ринулся в светлое пространство, но внезапно остановился, упёршись в невидимую преграду.

– Вам сюда нельзя, – тихо сказал мастер, – это не ваше пространство.

После этих его слов стена задвинулась и господин Алоев снова оказался в мрачной комнате, освещаемой светом двух факелов, которые держали в руках гранитные статуи с птичьими головами.

В ужасе он упал на диванчик и зарыдал от безысходности. Ему сразу стал понятен весь ужас его положения: несостоявшаяся жизнь, нелепый взрыв, который оборвал её… И вот теперь – ловушка, в которую его заманил Всевышний. Он сначала дал ему власть, заставил поверить в то, что именно здесь можно наслаждаться властью так, как нигде больше, а теперь всё отобрал…

Тяжёлые шаги, раздавшиеся в мастерской, оторвали его от горестных мыслей. Он приподнялся на своём ложе и посмотрел в ту сторону, откуда раздавались шаги: два огромных каменных человека с птичьими головами и факелами в руках двигались к нему тяжёлой и неотвратимой поступью. С громким криком господин Алоев упал на диванчик и потерял сознание.


Когда он проснулся, то обнаружил себя на том самом ложе, где проснулся в первый раз. Возле его кровати стояли Салим и Осман, а за ними толпились какие-то люди из прислуги.

– Доброе утро, господин Алоев! – воскликнул Салим.

– Как вам спалось, господин Алоев? – спросил Осман.

Господин Алоев долго не мог найтись с ответом, потому что не мог понять, где он находится и правда ли всё это. Наконец, ответил:

– Спалось не очень хорошо. Мне снился какой-то жуткий сон: каменные статуи с птичьими головами, факелы…

Салим рассмеялся:

– Ну, это бывает! При вашей-то напряжённой работе!..

– При вашей ответственности! – добавил Осман.

Господин Алоев внимательно посмотрел в их лица. Они были непроницаемо добродушны. Интересно: они притворяются или говорят правду?.. Господин Алоев решил пойти на хитрость.

– Я вчера, ещё перед началом работы, заказывал себе женщину из своего гарема, – сказал он. – Где она? Почему я её не вижу?

– Вы слишком долго спали, – объяснил ему Салим, – и ваша супруга, не дождавшись вашего пробуждения, отправилась в бассейн. Она сейчас там.

– В какой бассейн?

– Если хотите, можете к ней присоединиться, но не забывайте, что в скором времени начнётся новое судебное заседание и все ждут ваших новых справедливых решений.

– Да, но я вчера ещё не разделался с делом этого Петра Захарова, – с сомнением в голосе сказал господин Алоев. – У меня такое впечатление, что я и сегодня не успею с ним разобраться.

Осман рассмеялся:

– Всё в вашей власти! Разобраться с делом Захарова вы можете в течение часа. А потом приступите к новым делам, которые к нам поступают беспрерывным потоком.

– Мой вам совет, – добавил Салим, – не затягивайте с этим делом, потому что к вам направляются всё новые и новые дела и вы при таком медленном темпе работы можете выбиться из графика.

– Да, конечно, – ответил господин Алоев, сладко потягиваясь. Теперь уже было совершенно ясно, что все эти ужасы с птичьими головами – это лишь приснилось ему. – Я встаю!

Как и вчера, он пошёл в ванную умываться и бриться. Заглянул в зал с бассейном. Его красавица из гарема резвилась в воде, а изо рта малахитовой лягушки всё так же струился ручеёк.

– Милая, привет! – весело крикнул господин Алоев.

Завидев его, женщина завизжала и замахала ему руками.

– Иди ко мне! – закричала она.

– Не сейчас, – с грустью ответил господин Алоев.

– Отчего же не сейчас? Иди прямо сейчас!

Господин Алоев поёжился, сказал извиняющимся голосом:

– Спешу на службу. Но сегодня вечером…

Он развёл руками, изображая сожаление.

Потом перешёл в другой зал и стал делать зарядку.

– Какая жалость, – сказал он, обращаясь к помощникам, – что я и сегодня утром не имею возможности искупаться в таком прекрасном бассейне.

– Ничего страшного! – утешил его Салим. – Сегодня же вечером вы наверстаете упущенное. Главное, не затягивайте с делами, которые вам сегодня будут направлены. Не затягивайте!

«Что-то здесь не то! – с ужасом подумал господин Алоев. – В том страшном сне, который мне приснился сегодня ночью, я не мог войти в какую-то яркую и прекрасную комнату. Я не прикоснулся ни к единой женщине, и ни единая капля воды из этого бассейна не коснулась моего тела!».

Внезапная догадка осенила его: нет никаких женщин и никакого бассейна! Есть только его воображение. Если бы всё это было правдой, то он вошёл бы туда, обнял одну из своих жён, окунулся бы в эту прекрасную воду, подставил бы тело под струи, которые льются изо рта той малахитовой лягушки… Всё обман! И здесь обман!

Он резко встал и вернулся в бассейновый зал. Со всего маха бросился в воду и поплыл, вызывая своим непонятным поведением восторг визжащей от счастья женщины.

Вот, кстати, и жена! Настоящая, или это только мираж? Обнял её за талию. Устыдившись своего недоверия, вышел из бассейна. Да, Всевышний шутить не любит. У него всё настоящее. Какие-то услужливые руки уже обтирали его полотенцем, голоса Салима и Османа напоминали:

– Пора, пора бы уже и на заседание суда!

Затем последовал лёгкий завтрак, после чего господин Алоев решительно пошёл, сопровождаемый помощниками, на работу.

– С чего начнём? – спросил господин Алоев.

– Ну, как же! – удивился Осман. – Вы же вчера не закончили дело этого художника – забыл его имя…

– Пётр Захаров! – напомнил Салим.

– Вот именно: Пётр Захаров. Вам надлежит сегодня разобраться, вынести решение и переходить к новым делам.

– Я готов! – бодро воскликнул господин Алоев и двинулся в зал суда.

При его появлении все почтительно встали. Слева от него занял место Обвинитель, а справа – Защитник. Секретарь торжественно провозгласил, что рассматривается дело Петра Захарова, который обвиняется  в измене своему народу.

– Введите же подсудимого! – нетерпеливо скомандовал господин Алоев.

Повинуясь его приказу, стражники ввели в зал человека, который в таком необычном виде приснился ему сегодня.

– Господа, – провозгласил господин Алоев, – с чего начнём нашу работу?

Жуковский встал со своего места и сказал:

– Я бы хотел, чтобы мой подзащитный продолжил рассказ о том, как он провёл детство и какое образование получил.

– У обвинения не будет возражений? – поинтересовался господин Алоев, поворачиваясь к Обвинителю.

– Не будет, – ответил он. – Мне и самому интересно узнать, как он докатился до такой жизни.

– В таком случае, мы слушаем вас, – сказал господин Алоев, обращаясь к Петру Захарову.

Тот встал со своего места и продолжил прерванный вчера рассказ.

8.

Доктор вылечил мальчика, и его затянувшееся пребывание в имении подошло к концу. Он и теперь вспоминал ту воистину царскую роскошь, комнату с зелёными шёлковыми обоями и лепниной под потолком, эти величественные портреты, о которых он думал, что они по ночам оживают… Впрочем, это имение со всеми его красотами хорошо было лишь для тех, кто там отдыхал. Пётр Николаевич уже отслужил своё, отгенеральствовал, а потому его так тянуло к себе в деревню. Крестьянам же, жившим там, некогда было любоваться красотами. Они принадлежали барину, работали на поле, на скотном дворе, вели нелёгкую жизнь крепостных. Но он тогда об этом не думал.

Приезжая сюда, Пётр Николаевич отдыхал и телом, и душой. Не нужно было ходить на различные приёмы, балы, самому принимать не всегда приятных людей. Здесь можно было любоваться красотами природы, которых в городе нет, не говоря о разных деревенских забавах, всегда сопровождавших деревенскую жизнь. Прогулки на лошадях, езда на санях по окрестным местам, охота.

Изредка Петра Николаевича навещал сосед-помещик, с которым они вели непонятные Петру беседы, играли в шахматы и рассуждали о большой политике. Деревенская жизнь расслабляла, затягивала. Здесь некуда было торопиться. Время словно замедляло свой бег. Особенно опасным в этом смысле было зимнее пребывание в имении: из огромных окон открывался ничем не омрачённый вид на заснеженные поля и леса. Вдалеке блестела река, скованная льдом. Мороз и солнце! А дома было тепло и уютно. Можно было почитать книгу, обсудить с соседским помещиком виды на урожай.

Это всё и многое другое объяснял мальчику по пути в Москву Пётр Николаевич.

– В деревне хорошо, но всему надо знать меру, – говорил он так, словно бы Петя был серьёзным взрослым собеседником. – Свежий воздух пользителен. Вот летом сюда и приедем. Люблю посидеть в беседке и чай попить из самовара… Ну, это потом. А сейчас тебе учиться надобно, а не отдыхать в деревне…

Петя сидел рядом с генералом, слушал его и не знал, что ответить. Если генерал спрашивал «Верно же я говорю?» или «А что – разве не так?», Петя учтиво кивал: «Верно, дядя Петя» или: «Так, дядя Петя». Но чаще молчал и думал о своём. Он сравнивал Алексея Петровича с его кузеном и не мог определённо ответить, кто ему больше нравится.

Был уже конец марта, но снега было столько же, сколько и зимой. Солнышко сияло ярко, снег слепил глаза, но чувствовалось приближение весны. На полях, на ветках деревьев сидели большие чёрные вороны. Они словно замерли на морозе, почти не шевелились, и только изредка что-то пугало стаю и она с громким криком срывалась и перелетала на другое место.

Напротив Петра Николаевича и Пети сидел Прохор. Казалось, Пётр Николаевич никуда не ездил без преданного слуги, готового умереть за своего барина.

Прохор внимательно слушал генерала и согласно кивал головой. Лошади легко бежали по снежной дороге, карета скользила по живописным местам Подмосковья, приближаясь к Москве.

Вдруг Петя радостно закричал:

– А вот здесь мы перевернулись! Это было здесь, здесь! Как раз здесь!

Прервать рассуждения генерала было, конечно, верхом неучтивости, и Пётр Николаевич на секунду сурово нахмурил свои лохматые брови, но, взглянув в окно, сменил гнев на милость и крикнул кучеру:

– Потап! А ну-ка останови!

Возница тотчас же выполнил барское приказание.

Генерал неторопливо вышел из кареты, позвал Петю и Прохора. Внимательно оглядевшись по сторонам, спросил с сомнением в голосе:

– Здесь, точно?

– Здесь, здесь! – кричал Петя и от радости прыгал на месте.

– Да как ты запомнил-то?

– Не знаю, – ответил он смущённо. – Просто запомнил, и всё. Это было здесь! Я точно знаю!

Генерал ещё раз оглянулся по сторонам и произнёс:

– А я вот не стал бы утверждать, что именно здесь. А может быть, возле той берёзки, что выступает на дорогу, а?

– Нет, – заявил Петя твёрдо. – Мы тогда перевернулись как раз на этом месте, где сейчас стоим. Вон, там дерево наклонилось. А рядом камень из-под снега торчит. Это было точно здесь! И речка отсюда видна, вон, видите, блестит и извивается.

Генерал спросил Прохора.

– Ты-то помнишь это место?

– Да как же не помнить, Пётр Николаевич! Видно, Михея нашего бес попутал или другой какой нечистый… Мало ли их тут по лесу шастает… – Прохор перекрестился и прошептал что-то молитвенное.

– Да ты мне скажи: в этом ли месте мы упали тогда, или в каком другом? – спросил генерал.

Прохор оглянулся по сторонам. Сказал:

– Да разве ж теперь вспомнишь? Давно дело было! Да и лес – он везде одинаков. – Прохор ещё раз внимательно огляделся и неуверенно произнёс: – Вроде здесь, ваше благородие. Мальчонка прав.

Генерал проворчал:

– Это что же получается – я, старый дурак, ничего не помню, а ты и Петя всё помните!..

– Такое случается… – смущённо проговорил Прохор. – Запамятовали маленько про тот случай!

– Чудны твои дела, Господи, – пробормотал генерал – Ехали вместе, падали вместе, но я ничего не помню, а они всё помнят…

Прохор высказал совершенно удивительную и даже непозволительную для его положения мысль:

– Так ведь на то, ваше благородие, мы и существуем, чтобы подсказывать господам, когда ежели чего! И напоминать!

Генерал вскинул от удивления брови, строго взглянул на  Прохора, но ничего не возразил, видимо, поразившись правильности высказанного суждения.

– Да как же тут запомнить, если кругом всё лес да лес и глазу уцепиться не за что?

Прохор только руками развёл: мол, я и сам не знаю, но вот запомнил же наш Петруша.

– А я, когда болел, часто вспоминал, как это было, – продолжал Петя. – Закрою глаза и всё-превсё вижу, как будто оно у меня в голове нарисовано, и эта картинка долго стояла перед моими глазами…

Генерал сказал задумчиво:

– Надо же! А мы с кузеном всё спорим,  по какой части тебя направить. То ли определить по военно-инженерной стезе, то ли и впрямь – по художественной. Видать, всё же к художеству у тебя талант. Ишь ты: картинка у него в голове! – Генерал огляделся по сторонам и затем спросил без всякой связи с предыдущим: – А красиво у нас здесь, как ты находишь?

– Красиво, – ответил Петя. – Нарисовать бы всю эту красоту! Чёрный лес, этот снег и дорогу… Хорошо!

Генерал хитро прищурился и спросил:

– А сумеешь?

– Научусь! – уверенно ответил Петя.

– Ну, что ж, – удовлетворённо хмыкнул Пётр Николаевич. – Приедем, я тебе дам акварельные краски,  изобразишь это место. Только, как же ты снег-то нарисуешь?

Петя ответил, не колеблясь:

– Возьму белую краску и нарисую!

Пётр Николаевич улыбнулся:

– Так не бывает такой краски!

– Как это? – удивился Петя. – А как же тогда художники снег рисуют?

– Вот сейчас поедем, и я тебе расскажу, – пообещал Пётр Николаевич. – Поехали дальше!

Все уселись на свои места, и лошади легко побежали по снежной дороге, звеня колокольчиком.

Уже в карете генерал рассказал: оказывается, акварельной краски не бывает белой, и если нужен белый цвет, просто оставляют нетронутым участок бумаги, на которой рисуют.

Петя был поражён:

– Значит, для того, чтобы нарисовать белый цвет, нужно вообще ничего не рисовать?

– Получается, что так! – со смехом ответил Пётр Николаевич. – Но это только в случае с акварельными красками. С масляными красками всё обстоит иначе…

Петя как заворожённый слушал, и ему казалось, что его рука, не знавшая до этого кисти и красок, уже рисует эту дорогу, дерево, наклонившееся к земле, и тот камень, выступающий прямо из-под снега.


Когда они прибыли в Москву, Пётр Николаевич перво-наперво отдал распоряжения по поводу Пети. Прасковью Аполлинарьевну не вдохновило известие о том, что у них в доме появился воспитанник, и она сразу сказала об этом мужу: мол, ваша затея, вот вы и занимайтесь им, а мне и своих забот хватает. Пётр Николаевич и не спорил: в доме было много людей, которым он мог препоручить заботы о Петруше. Ему выделили комнату, но совсем не такую, как та, в которой он жил в деревне. Там, в имении, были и лепнина под потолком, и зелёные шёлковые обои, здесь же у него была маленькая комнатушка с одним окном под лестницей. В комнате только и было, что кровать, стол и стул. Немного погодя, по распоряжению генерала, туда перенесли шкаф для одежды и этажерку для книг и красок, но первая же ночь, которую Петя провёл там, немного напугала его. В комнате было темно, и казалось, что его все забыли. Хотелось плакать, но он как мог держался. Вот и хозяйские дети, которым Пётр Николаевич представил его, смотрели на него как-то странно…

Но это было ложное впечатление. Девушке Глафире барин приказал ухаживать за мальчиком, следить за тем, чтобы у него всегда была чистая одежда, а в комнате было прибрано. Сначала он ел в людской, но потом барин распорядился, чтобы ему приносили еду в его комнату. Кормили прилично. Вскоре начались занятия, и Пётр целыми днями был занят. Он читал книги, мог часами что-то рисовать, фантазируя и проживая жизнь героев своих рисунков.

Время от времени его осматривал семейный врач, а портной снял с него мерку и сшил новую одежду… Так началась его новая жизнь…


У генерала Петра Николаевича Ермолова было семеро детей, из которых в этом доме жили четверо. Дочери Наталья и Надежда были замужем и проживали в Петербурге. Сын Николай обучался в кадетском корпусе и появлялся дома редко, да и то лишь в качестве гостя. Маша была старше Пети на два года, а Никита был его ровесником. Аня – младше на год, а Люде было всего семь лет.

Пётр Николаевич представил детям Петю, предупредив, что он – его воспитанник и будет жить и учиться вместе со всеми.

Пете особенно обрадовался Никита. Теперь ему было с кем играть! Когда Пётр Николаевич вышел, он тут же предложил:

– А давай играть!

– Давай! – радостно согласился Петя. – А во что?

– В войну!

– Это как?

Никита удивился.

– Ты что, никогда войну не видел? У моего папы, знаешь, сколько книг про войну!

– Войну я видел, – ответил Петя. – И в книжках, и взаправду. Я же с дядей Алёшей был на войне!

Никита любил дядю Алёшу, знал, что он боевой генерал и продолжает служить. Глаза у него заблестели, и он с некоторой завистью посмотрел на Петю.

– Ух, ты! – сказал он. – А ты видел, как стреляют из пушек?

– Видел, – ответил Петя.

– А как? Страшно было?

– Ну, казак подносит фитиль, а потом пушка как бабахнет! Огонь такой страшный, и ядро вылетает! И прямо – по врагам! Оглохнуть можно, особливо если пушки большие. А когда ядро падает, такой взрыв получается, что страшно сказать…

– А ты видел, как летит ядро?

– Нет, его же нельзя увидеть – оно слишком быстро летит.

Никита был разочарован этим известием.

– Так откуда ж ты знаешь, что оно вылетело? Может, оно и не вылетело вовсе.

– Это как? – в свою очередь удивился Петя.

– Да не было никакого ядра, а просто огонь вспыхнул, вот и всё.

– Да нет же! Это ж дядя Алёша приказывал, чтобы пальнули по разбойникам, а его бы не стали обманывать – он же там у них самый главный.

– Здорово! – воскликнул мечтательно Никита. – А я, когда вырасту, тоже стану генералом. А давай играть так: я буду генералом от инфантерии, а ты – от кавалерии!

– Давай! А что для этого нужно делать?

– У нас будет штаб, мы нарисуем карту и на военном совете решим, куда направить войска. Да ты знаешь ли, что такое штаб?

– Знаю, конечно. Я даже однажды спал в штабе на диване.

Никита честно признался:

– А я бы тоже хотел в штабе поспать. Я ещё никогда не видел настоящего штаба. А какими бывают штабы?

– Да ничего в них интересного нет! Комната, большой стол. На нём карты всякие. Вокруг стоят генералы, полковники, и все решают, что делать, куда кому скакать, где и когда нападать. Штаб может расположиться в обыкновенной деревенской избе.

– А позицию ты видел когда-нибудь?

– Видел и позицию… А давай я тебе нарисую!

Он взял бумагу и карандаши и нарисовал пушку, и казака возле неё, и ядра, и фитиль в руках казака… Солдаты стреляли из ружей, а вдалеке видны были разрывы снарядов. Никита был поражён. Он взял рисунок, схватил Петю за рукав и потащил приятеля  показывать рисунок отцу.

Пётр Николаевич в это время сидел в своём кабинете и беседовал о чём-то с важным господином.

Никита ворвался в кабинет, а Петю задержал истопник Василий:

– А тебе, малец, нечего делать в господском кабинете! Ишь какой прыткий!

– Но я же хочу к дяде Пете, – возразил было он.

– Я тебе сейчас такого дядю Петю покажу… Ишь, чего захотел!

Петя чуть не заплакал от обиды. Так и остался стоять перед закрытой дверью. Внезапно из-за двери выглянуло весёлое лицо Никиты:

– А ты чего не идёшь? Прячешься, что ли? Иди, тебя папа зовёт!

Петя насупился и сказал дрожащим от обиды голосом:

– А меня не пускают.

– Да кто тебя не пускает? Василий, ты не пускаешь?

Василий тут же смутился и промямлил:

– Да как можно?  Я – завсегда... Пожалуйста, проходите!

И Петя вошёл в господский кабинет.

Пётр Николаевич не узнал ничего про эпизод с истопником. Он ласково сказал:

– Ну, как вы тут? Подружились?

– Да! – радостно возвестил Никита! – Мы в войну играем! Посмотри, что Петя нарисовал! Он с дядей Алёшей был на войне и всё видел!

Пётр Николаевич взял рисунок, посмотрел, потом вернул его сыну и строго сказал:

– Вот и хорошо! А теперь – марш отсюда! Мы с Иваном Пантелеевичем имеем важную беседу!


А потом начались будни. Миссис Томпсон обучала их английскому языку и музыке. Немец Леопольд Васильевич считался главным гувернёром и вёл немецкий язык и все точные науки. Причём миссис Томпсон и Леопольд Васильевич жили в этом доме. Другие учителя приходили в их дом и проводили уроки. Петя словно губка впитывал в себя всё, что видел и слышал, и ему это было интересно. С первых же дней он удивлял учителей своим прилежанием, любознательностью и серьёзным отношением к урокам.

Однажды дети с Прасковьей Аполлинарьевной пошли в зверинец, после чего Петя в своём альбоме нарисовал по памяти мартышку. Миссис Томпсон неслышно подошла и взяла альбом в руки. Она была удивлена. Здесь были и иллюстрации к сказкам, которые она читала детям, и портреты прислуги, и, Бог мой, даже она! Миссис Томпсон увидела, как старательно мальчик пытался её нарисовать, и улыбнулась. Подумала, что чеченёнок рисует всё, что видел или слышал, и нет для него лучшего занятия. Тогда впервые она тепло подумала о мальчике.

Никита удивлялся способностям своего нового друга. Петя с лёгкостью научился делить и умножать, быстро запомнил таблицу умножения. С правилами русского языка было труднее, но и их он вскоре освоил. Но Прасковья Аполлинарьевна недолюбливала Петю. Она сначала даже думала, что этого Петрушу её генерал прижил с какой-то басурманкой. Но вскоре отказалась от этой мысли: уж очень он не был похож на ермоловскую породу. Тонок в кости, задумчив, порывист в движениях, да и схватывает всё на лету.

Потом ей стало обидно, что учителя всё время ставят этого чужака в пример её детям. Особенно нахваливал его учитель рисования, говорил, что он одарён необычайно и такой дар надобно развивать. Этого уже Прасковья Аполлинарьевна терпеть не хотела. Однажды даже пожаловалась мужу, что  у неё при виде этого мальчика начинается мигрень, на что генерал резонно возразил, что этот мальчик тихий и совершенно безвредный!

– Ах, my friend, оставьте! Он меня раздражает одним только своим присутствием. Я смотрю на него и не могу понять, что у него на уме. А может быть, он замышляет там чего-то!

– Ничего он не замышляет, – решительно возразил Пётр Николаевич. – Он благотворно влияет на наших детей. Разве не видите, как изменился Никита? И вообще Петруша мечтает стать художником. Вот определю я его к какому-то живописцу… Напишу, пожалуй, письмо академику живописи Оленину! Мы с ним встречались у княгини Бобринской. Может, он что посоветует?

– Ой, поскорей бы уж! – вздыхала Прасковья Аполлинарьевна. – Отдайте его в какое-нибудь училище, где есть полный пансион, мы же не звери какие-нибудь, чтобы выгонять сироту на улицу. Ну, вот пусть он там и учится себе на здоровье!

Истопник Василий тоже невзлюбил его, но обижать не решался, только смотрел недобрыми глазами да приговаривал:

– Вот ведь беда какая! Нехристя пригрели у себя!

Зато женская половина прислуги его любила, а Прохор – тот прямо давал всем понять, что не даст мальчика в обиду.


Иногда на себя роль учителя брал и сам Пётр Николаевич. Он был образованным человеком. Особенно любил, когда у него появлялось настроение, преподавать географию. Дети садились вокруг, и Пётр Николаевич, водя указкой по карте, рассказывал всякие чудеса о тех местах, куда она была направлена. Интересно было узнать, что наша Земля, оказывается, круглая, и к тому – ещё вертится!

Маша спросила как-то отца:

– А что, наша Россия самая большая страна на свете?

– Нет, – ответил Пётр Николаевич. – Британская империя намного больше. Но её владения разбросаны по всему миру, а Россия – вот посмотрите! – вся целенькая, вся единая! Пройдёт время, и всё это британское могущество рассыплется на множество отдельных государств, а Россия как была, так и останется.

В разговор вступил Никита, у которого было явно военное мышление.

– А если кто нападёт и захочет отнять у нас нашу землю? – спросил он.

Пётр Николаевич рассмеялся.

– Вот для того-то Коля и учится в кадетском корпусе, да и ты, когда подрастёшь, пойдёшь туда же! Россия хоть и велика, но защищать её всегда будет нужно. А кому её, родимую, защитить, как не нам?!

– А можно со мною пойдёт и Петя? – неожиданно спросил Никита.

Пётр Николаевич решительно покачал головой:

– Учитель рисования, Лавр Игнатьевич, говорит, что у Петруши большой талант к рисованию, так что он будет художником. Нашей России нужны и военные, и художники. Я верю, что на этой стезе он прославит наше Отечество.


Бродить по огромному двухэтажному особняку было не принято. Даже Пётр Николаевич – уж на что, казалось бы, барин, хозяин, и тот не любил захаживать во владения жены, а в комнату миссис Томпсон просто не смел. Там, где обитала сия особа, по мнению генерала, – территория Англии.

Но Пете посмотреть дом очень хотелось. В нём ведь  тоже были картины. Правда, в деревне их было больше, и ему казалось, что родовое гнездо семейства Петра Николаевича не здесь, а в деревне.

Петя пытался подговорить Никиту на экскурсию по дому, но тому эта затея не нравилась, а сам он не решался бывать в помещениях, куда не ходил даже генерал. Понимал, что если живёт под лестницей, то он – господская прихоть, из милости пригрет в господском доме и обладает неопределённым статусом.

Однажды, выбрав момент, когда Пётр Николаевич был в хорошем расположении духа, Петя попросил показать ему картины, которые есть в особняке. Генерал весьма милостиво отнёсся к просьбе воспитанника. Он нашёл просьбу мальчика вполне разумной, но всё же спросил:

– А чего сам не пойдёшь?

– Так ведь я не знаю, куда идти и кто нарисован на тех картинах…

– Пойдём, – сказал Пётр Николаевич. – Я тебе покажу, что у нас висит на стенах, и даже ещё кое-что.

Петя сразу заподозрил, что в этом «кое-что» кроется нечто любопытное.

Никита, увидав, что отец идёт куда-то с Петей, увязался за ними и стал рассматривать картины, на которые раньше не обращал внимания.

На них с полотен смотрели предки Петра Николаевича, а он рассказывал, кем они были, какую роль сыграли в русском государстве. Петя был поражён. На него, словно живые, смотрели какие-то важные дяди и тёти, и он угадывал характеры этих, давно ушедших из жизни людей.

Встретившая их на лестнице Прасковья Аполлинарьевна ничего не сказала, но с большим подозрением отнеслась к делу, которое затеял супруг.

– Чего там смотреть? – ворчала она. – Зачем беспокоить усопших?

Странным образом, но Петя понял её чувства. Люди умерли, а Пётр Николаевич рассказывал о них таким громким и бодрым голосом, словно не боялся ничего. Надо было как-то потише делать это!

– …И скончался, получив ранение на Бородинском поле, – закончил Пётр Николаевич рассказ об одном своём родственнике и перешёл к другому портрету.

Мальчики почтительно проследовали за ним.

– А вот это, – сказал Пётр Николаевич, – Никанор Христофорович – мой двоюродный дед. Он был тайным советником и отличался весьма обширным умом. Служил России до самой смерти. Как-то раз сидел в кабинете, а к нему пришли на приём посетители. Он их принял весьма благосклонно, подписал нужные бумаги, а потом, когда они вышли, почтительно раскланявшись, он откинулся на спинку кресла и словно бы заснул. Служители сначала подумали, что это у него от усталости. Мол, задремал, не выдержав трудной службы. Но потом пригляделись, а он-то уже и не дышит. Прямо так у себя в кабинете и умер в этом самом мундире, в котором здесь изображён.

Петя с уважением посмотрел на Никанора Христофоровича, но, встретившись с ним взглядом, оробел и прошептал Никите:

– Гляди, как смотрит-то, а?

– Да злой он какой-то! – сказал тот.

Пётр Николаевич возразил:

– А вот за такие слова я тебя сейчас собственноручно высеку. Будешь знать, как непочтительно относиться к нашим предкам.

Никита вобрал голову в шею, прикусил язык и тотчас же попросил у отца прощения.

– Смотри мне! – сказал Пётр Николаевич. – На первый раз помилую! А вот покойный Никанор Христофорович, прости мою душу грешную, – он почтительно перекрестился, – был человек крутого нраву, вот он тебя, царство ему небесное, за такие рассуждения по головке бы не погладил.

А потом показал им то, что обещал и чем особенно дорожил.

Это был альбом с красивыми акварельными и карандашными рисунками, на которых были запечатлены сцены из батальной жизни. Для того чтобы всё посмотреть, они уселись на диван: Пётр Николаевич посередине, а оба мальчика по бокам. Прохор, вдруг появившийся в комнате, где они рассматривали альбом, стоял в стороне и, судя по его виду, прекрасно знал, о чём ведёт речь барин.

– У меня в полку был художник – Матвей Кравцов. Вон, Прохор не даст соврать, – золотой души был человек! – начал свой рассказ Пётр Николаевич.

– Так точно-с! – откликнулся со своего места Прохор.

– Был он из простых крестьян, но дослужился до унтер-офицера. С некоторых пор я заметил, что он хорошо рисует. А уж ежели дар такой даден человеку, то его надобно беречь, правильно я говорю, Прохор?

– Известное дело-с, – подтвердил Прохор.

– Но, к сожалению, не уберёг я этого славного парня, прости мою душу грешную! – генерал перекрестился. Прохор – тоже. – Шальная пуля достала – словно бы нарочно выбрала его. Это было во время сентябрьского нападения горцев на нашу крепость в северном Дагестане. Этот альбом мне достался от него на память.

Петя благоговейно смотрел на эти рисунки, не смея прикоснуться к ним. Генерал сам перелистывал страницы. Здесь были сцены из боевой жизни. Батальной – как говорил генерал. Внезапно он рассмеялся.

– А вот это я! – сказал он. – Кравцов нарисовал меня со спины, когда я сидел на барабане и принимал донесения от ротных. Лица не видно, но это всё-таки я!

Петя представил, что сейчас нарисованный человек повернётся и он увидит его лицо – настолько всё было живо и естественно. Но человек неподвижно сидел на барабане, а вокруг клубился пороховой дым.

Никита сказал разочарованно:

– Так не интересно: лица-то не видно!

Но Пётр Николаевич ему возразил:

– А я тебе сейчас и лицо покажу. – Он перевернул страницу и показал портрет, на котором был явно моложе нынешнего возраста… – И ведь вот что презабавно, – продолжал Пётр Николаевич, – этот Кравцов нигде не учился! Сам до всего дошёл! Своим умом. В старые времена у нас на Руси так только и было. Не то что сейчас. Ещё сто лет тому, знаете, как было в русской армии?

– Как? – спросил Никита.

– Призывали на службу. Это были молодые и крепкие парни. Ещё не переодетыми их выстраивали на плацу – в лаптях, в зипунах, кто в чём! А офицер считал построенных, и каждый пятый шёл служить на флот и становился моряком, каждый четвёртый шёл в артиллерию или, предположим, в кавалерию. Каждому двадцать пятому назначалось идти в музыканты. А каждому сотому – в полковой театр. И каждый, кого куда назначали – тот тем и становился. Скажут: будь военным портным – он и будет портным. Будь поваром – будет поваром. А велят быть музыкантом – и попробуй не стань им, запороли бы до смерти! Русский человек талантлив, но ему нужен кнут для его талантливости. А иначе он не может.

Генерал перелистал ещё несколько страниц, а затем, раскрыв последнюю, спросил:

– А вот это кто, отгадайте!

– Это же Прохор! – дружно закричали оба мальчика.

Генерал показал Прохору рисунок и спросил:

– Прохор, это ты?

– Так точно-с, ваше благородие! – доложил Прохор и перекрестился. – Хороший был художник Матвей, вот те крест. Пусть земля ему пухом будет… Жалко его, аж слеза прошибает.

Он и в самом деле вытер рукавом скупую слезинку.

– Ну, вот это и всё, что у меня есть, – сказал Пётр Николаевич. – А тебе, Петя, рано или поздно придётся учиться этому искусству. Кравцов – он ведь тоже где-то учился, но как-то всё на ходу да на ходу. Там услышит что-то, там узнает, а где и своим умом дойдёт. Я же полагаю, что лучше всего, когда учитель тебя наставляет на путь истинный. И если у тебя есть талант, то его усилия падут на благодатную почву и толк будет. Я что-нибудь придумаю, дружок, насчёт тебя. Пока ещё не решил, что именно. Но придумаю непременно. Летом Алексей, кузен мой, обещался приехать. Вот с ним и обсудим. А тогда что-нибудь и решим. Верно я говорю, Прохор?

– Так точно-с! – доложил Прохор. – Потому как один ум хорошо, а два – завсегда лучше-с.

Генерал внимательно посмотрел на Прохора и сказал:

– Ох, и дерзкий же у тебя язык, Прохор. И за что я только терплю тебя?


Когда наступило лето, все переехали в деревню.

–  Когда-то здесь ничего не было, – рассказывал Пётр Николаевич. – Только лес да эта речка. Потом строили нашу усадьбу. Проект сделал архитектор Кириллов, который служил со мной. На войне он мне наводил мосты, а здесь сделал прекрасный проект. Я сразу полюбил этот край. Здесь целительный воздух! Леса дремучие, деревья высокие: берёзы, осины, липы, клёны, вязы… А какое обилие ягод! Их целые заросли: земляника, брусника, куманика… Лужайки зелёные. В лесу водятся волки, лисы и зайцы, а старожилы говорят, что и медведя как-то видели. Но это, скорее всего, враки… И речка! Погляди, как она извивается! Где найдёшь ещё такую красоту?!

Петя с изумлением смотрел на знакомые по зимней поездке места и не узнавал их. Всё цвело, благоухало и заставляло задуматься, как изобразить этот цветной мир на бумаге. Ещё зимой он сделал важное открытие: снег бывает то синеватым, то красноватым – в зависимости от того, какого цвета предмет стоит возле него и какую тень на него отбрасывает. А теперь летом он заметил похожее свойство за облаками: они могли быть то розоватыми, то синеватыми, а акварельными красками это изображалось так: рисовалось голубое небо, а те места, где должно было поместиться облако, краской не затрагивались вовсе, и только маленькие мазки – голубоватые или розоватые отмечали пушистость облаков и их форму. Мимолётное замечание, брошенное когда-то Петром Николаевичем, не прошло для Пети даром.

Самым главным событием деревенского благоденствия для Пети были не прогулки, не ловля бабочек сачками и не рыбалка, а приезд в имение известного художника Сергея Анатольевича Золотухина. Инициатива исходила от Прасковьи Аполлинарьевны: дети-то растут, и их надо было запечатлеть для будущего. Пётр Николаевич не возражал, хотя услуги его считались не дешёвыми. Художника пригласили в поместье, где он пребывал на правах почётного гостя. Он рисовал господских детей, Прасковью Аполлинарьевну и самого генерала. Когда же Никита предложил, чтобы художник нарисовал и Петю, Пётр Николаевич сказал:

– Нашему Пете не нужны никакие художники. Он и сам себе художник. Если захочет, сядет перед зеркалом и нарисует себя.

Пете никогда не приходила в голову такая идея, но подсказка генерала запала ему в душу. По просьбе Петра Николаевича, Пете было разрешено присутствовать при работе художника. Золотухин был человеком словоохотливым и доброжелательным, и Петя смотрел и слушал его с огромным вниманием. Ему нравился запах красок, хотя миссис Томпсон говорила, что они дурно пахнут и у неё от этого запаха возникает мигрень.

Петя с восторгом наблюдал, как рисовал художник. Он брал кисточку и мазал ею по полотну, и на этой ткани оставался след от краски и от волокон, из которых состоит кисточка. Это было грубо и неряшливо. Такое он видел, когда красили забор или скамейку. Но там волшебства не происходило, здесь же мазок кисточки невообразимым образом становился маленьким кусочком жизни, перенесённым на полотно. Художник мазал-мазал, попросту говоря, пачкал ткань, но после этого возникало осмысленное изображение. Вот это и было чудом.

Каждая отдельная краска имела собственное название. Художник не говорил: «я рисую». Картины художник «писал». Не было «белой краски» или «зелёной». Вместо этого он употреблял какие-то мудрёные слова, которые было трудно выговорить и ещё труднее запомнить. В самом деле: ещё можно было понять, что белила – это белая краска, но как было сообразить, что киноварь – это красная краска, а терра ди сиена – жёлто-коричневая?

Сергей Анатольевич Золотухин рисовал и одновременно открывал Пете секреты своего мастерства.

– Когда пишешь природу, задний план надобно сглаживать, а на передний класть краску мазками. Хорошо бы пригласить учителя рисования. Поначалу им мог бы быть даже студент Академии художеств…


Вечером того же дня Пётр Николаевич пригласил к себе Сергея Анатольевича в кабинет, приведя туда и Петю.

Генерал, видимо, уже и до этого что-то рассказывал художнику о способностях мальчика, а теперь только продолжил прерванный ранее разговор.

– Как тебе, – обратился он к Пете, – понравилось смотреть, как рисует Сергей Анатольевич?

– Понравилось, – сказал Петя. – Я тоже так хочу рисовать.

– Ну, так ты до этого ещё дорасти! – рассмеялся генерал.

А Сергей Анатольевич сказал серьёзно:

– Спешить с красками нельзя. Если начать слишком рано, то можно испортить руку.

– Это каким же образом? – поинтересовался генерал.

Золотухин охотно пояснил:

– Руку набивают на рисунке карандашом или тушью. Сначала нужно научиться рисовать правильные линии и только потом браться за кисть.

Сергей Анатольевич ещё что-то говорил Петру Николаевичу, но Петя очень скоро перестал понимать, о чём идёт речь, и только молча смотрел на мастера. Пётр Николаевич на чём свет стоит ругал голландцев за то, что они воспели в своём творчестве собственное скудоумие и убожество их скучной жизни, и восторгался итальянцами. А художник говорил, что вся эта итальянщина хороша в меру и на русской почве никогда не приживётся.

Но Пётр Николаевич тут же с жаром возразил что-то насчёт Рафаэля и Леонардо.

– Впрочем, вы в чём-то правы, – сказал Золотухин. – Вы видели когда-нибудь «Тайную вечерю», написанную Леонардо?

Пётр Николаевич честно признался, что никогда не видел.

Золотухин воскликнул:

– Когда будете в Милане, непременно загляните в тамошнюю церковь Санта Мария делле Грацие. К сожалению, это произведение до нас дошло в очень плохом виде из-за несовершенства красок, которыми пользовался художник, но даже и в этом плохом качестве мы можем судить о величии его таланта!

Во время их беседы Золотухин рисовал барина, сидящего в кресле у письменного стола. На нём стояла массивная чернильница, в руке у Петра Николаевича было гусиное перо, а перед ним лежал чистый лист бумаги.


Дочери Петра Николаевича и Прасковьи Аполлинарьевны вели себя по отношению к Пете подчёркнуто пренебрежительно, впрочем, они и Никиту не очень-то жаловали и постоянно ябедничали на него то маменьке, то миссис Томпсон. Никита же дразнил их ябедами и обзывал дурами. Петя же смотрел на юных барышень совершенно другими глазами. Для него они были чем-то совершенно недоступным и прекрасным. Он ещё не понимал многого в этой жизни, но уже замечал, что девочки смотрят на него, как и на местных крестьянских детей, с пренебрежением и высокомерием. Пете хотелось казаться им хорошим и умным, но получалось это у него неубедительно…

Случай в деревне, который произошёл с ним во время пребывания там художника Золотухина, поразил и расстроил его. Увидев, как рисует художник, Петя сказал, что тоже хочет нарисовать серьёзную картину. Бумага и карандаши у него были. Он пошёл в сад делать, как он выразился, эскизы – это слово он недавно выучил, хотя не вполне понимал, что это такое. Ещё правда было слово «этюды», но Петя не решался применить его на практике и до поры до времени решил помалкивать, дожидаясь счастливого момента, когда он поймёт его смысл.

Усевшись в тени дерева, он принялся изображать на бумаге то, что видел перед собой: красивый дом с колоннами, лужайку перед ним. Он рисовал, и этому его увлечению мы обязаны тем, что знаем теперь, как выглядело поместье Петра Николаевича Ермолова. Петя был добропорядочным, благонравным мальчиком, аккуратно одетым и аккуратно причесанным. Он никогда не просил того, что ему однажды было запрещено. Но рисовать ему разрешали. Он так увлёкся, что не заметил, как к нему кто-то подкрался сзади. А когда заметил, то сделал вид, что они его совершенно не интересуют и всецело увлечён собственным вдохновением.

Раздавшееся хихиканье нисколько не поколебало его в стремлении создать произведение высокого искусства. Но хихиканье повторилось, и тогда Петя почувствовал какой-то холодок в груди.

– А что это он делает? – спросила одна девочка другую.

– Рисует наше имение, разве не видишь?

– Я-то вижу, но зачем он его рисует? Оно же и так стоит себе и стоит. Если мы захотим на него посмотреть, то вот же оно – прямо перед нами! Зачем нам смотреть на бумагу, если что-то есть в настоящей жизни.

Петя прекрасно знал, что можно было бы сказать на это в ответ, но благоразумно промолчал. И правильно сделал. Одна из девочек фыркнула и сказала:

– У него своего имения нет, вот он наше и рисует. Надеется, что папенька ему за это деньги заплатит.

С этими словами девочки ушли, а Петя перестал рисовать и долго после этого пытался осознать сказанное. Напрашивались вопросы: кто такой художник в нашей жизни? Так ли им почётно быть, или это нечто вроде лакея? Кто он в этом доме, и что его ждёт в будущем? Как заслужить доверие людей, и нужно ли его вообще заслуживать? У него было двойственное положение: учился с хозяйскими детьми, играл с ними, но ел и спал отдельно. Нельзя сказать, что он был обделён любовью. По большому счёту его все любили, но Прасковья Аполлинарьевна всякий раз напоминала ему, кто он в этом доме.

А вот учитель рисования, сухой и длинный как жердь Лавр Игнатьевич, всё нахваливал его перед Петром Николаевичем:

– Заверяю вас, у мальчика талант необыкновенный. Жаль будет, если пропадёт, не раскроется… Потеря для Отечества будет несомненная.

– Да, да, – досадовал на себя Пётр Николаевич за то, что до сих пор не выполнил своего обещания написать знакомому академику живописи Оленину и попросить у него совета. – Сегодня же сяду и напишу…


Они ещё не один раз ездили в свою деревню, как говорил Пётр Николаевич, «в русскую старину». Петя любил здесь бывать, бродить по берегу реки, по живописным местам, рисовать неказистые крестьянские домишки, местных крестьян. Прохор рассказывал разные истории, которые ему довелось испытать на службе в армии, а Пётр в это время делал карандашные рисунки старого служаки.


Много позже, когда уже слушателем Академии художеств Пётр летом приезжал к Ермоловым на каникулы, он целыми днями писал этюды, но стал понимать вдруг, что это – «не то». Не то! Чего-то ему не хватало. Он мечтал писать портреты. Только это и было ему интересно. Он старался проникнуть в психологию натуры, выразить характер, скрытый в блеске глаз, в выражении лица.

– Именно это и определяет класс живописца! – говорили его учителя. – Если это есть – глаз от портрета нельзя отвести. Перед тобой живой человек, а не мазня.  В этом – одна из тайн искусства. Тайна, которую ещё тебе предстоит постигнуть.


9.

Петя хотел, чтобы детство его пролетело скорее. Мечтал заняться настоящим делом, рисовать, ходить на выставки, встречаться с другими художниками. Столько хотелось сделать, правда, совсем ещё юный Петя не понимал: жизнь так коротка, что никто и никогда так и не успевал сделать то, что задумал.


Речь Защитника Василия Андреевича Жуковского по поводу жизненных сроков не понравилась господину Алоеву. Он многое в ней принял на свой счёт. Много ли он успел?..

Хотелось надеяться, что успел и отличился, иначе Всевышний не отметил бы его такой почестью.

– Давайте ближе к делу! – недовольно проговорил Алоев. – Что там было дальше?

Василий Андреевич призадумался.

– Дальше? Мальчик рос. Хорошо учился, отличался примерным поведением, хотя, конечно, и были кое-какие затруднения…


Недовольство своё «чеченёнком» Прасковья Аполлинарьевна  старалась не показывать: его не лишали еды и одежды, не заставляли физически работать, не били, не унижали. Он учился наравне с господскими детьми у хороших учителей. Ласковая мама ему, конечно бы, не помешала. Прасковья Аполлинарьевна была холодна с воспитанником, и это тяжело переживалось им.


Обвинитель сказал:

– Вот взять бы её сейчас и привлечь к ответственности! Интересно: где она сейчас пребывает?

Защитник возразил:

– Она в этом зале. Но ей стыдно за своё поведение. Давайте оставим её в покое!

Полная русоволосая женщина поднялась вдруг со своего места и закричала:

– И ничего мне не стыдно! Нечего на меня напраслину возводить! Я думала, что муж прижил этого чеченёнка с какой-то басурманкой. Но потом пригляделась к мальчишке и не увидела в нём ни единой его чёрточки, но подозрение-то всё равно оставалось! Куда же мне было от него деться!

Салим шепнул господину Алоеву:

– Призовите её к порядку! Как вы её терпите?

Господин Алоев стукнул молотком и крикнул:

– К порядку, сударыня! А иначе я прикажу вывести вас из зала!

Прасковья Аполлинарьевна не унималась:

– Ой, да подумаешь! Я и сама уйду отсюдова! Я всё-таки столбовая дворянка! Нужно мне всё это слушать! Безобразие устроили – из-за какого-то чеченёнка  столько шуму подняли! Было бы из-за чего!

Господин Алоев мысленно согласился с ней, но суровым голосом скомандовал:

– Пристав, выведите госпожу дворянку из зала!

Стражники вытолкали её из зала, а она всё кричала что-то и кричала.

Когда дверь за ней закрылась, зал вздохнул с облегчением.

– Заседание суда продолжается! – провозгласил судья. – Господин Жуковский, вам есть что добавить, или у вас всё?

– Есть, конечно, – сказал Жуковский. – С вашего позволения, я продолжу прерванную речь.

– Продолжайте, продолжайте! – пробурчал господин Алоев и откинулся на спинку кресла. Странное подозрение терзало его: неужели во всей этой истории и в самом деле есть какой-то скрытый высший смысл?


Однажды в гости к кузену заехал Алексей Петрович. Заехал ненадолго, но поинтересовался судьбой чеченского мальчика.

– А что, у него склонность к изобразительному искусству не утратилась ещё? – спросил Алексей Петрович.

– В том-то и дело, что нет! – с жаром воскликнул Пётр Николаевич. – Надобно что-то предпринимать!

– Вот оно, стало быть, как, – задумчиво проговорил Алексей Петрович. – Случайно подобрали мальчонку в сожжённом селении, поначалу даже думали, что и не выживет. А он выжил. И такие необычные сюрпризы теперь нам преподносит! Воистину, неисповедимы твои пути, Господи! А ведь мне некоторые люди предрекали, что из него получится всенепременно разбойник. Полковник фон Цабельтау рассказывал ужасную историю, когда казаки вот так же точно подобрали чеченского мальчика, а он, когда вырос, так их «отблагодарил», что и рассказать страшно! Сбежал к своим, но те его не признали и убили, заподозрив в нём лазутчика…

Пётр Николаевич сказал:

– Наш случай – особый.

– Особый-то особый! Ну и что будем теперь делать? – спросил Алексей Петрович. – Не бросать же его на произвол судьбы? Подобрали, воспитали, а теперь что? Отдавать его в Академию художеств рано, а покамест нужно бы, чтобы он с кем-нибудь позанимался. В Академию неподготовленных не берут!

– Так, я уже писал знакомцу Алексею Николаевичу Оленину. Он рекомендует обратиться к художнику-портретисту Волкову. Даже записку ему написал.

– Ну и отчего бы и нет! Но что это за человек? – полюбопытствовал Алексей Петрович.

– Художник! Он недавно мой портрет писал. Я тебе его сейчас покажу, он в соседней комнате. Вот только раму к нему никак не закажу.

Они неторопливо перешли в соседнюю комнату, где Алексей Петрович с интересом стал разглядывать новый портрет кузена.

– Да, – сказал он. – В лице сходство, и главное – выражение твоего лица схвачено верно. Хотя, сдаётся мне, портрет мрачноват немного, ты не находишь?

– Может быть, и мрачноват, – охотно согласился Пётр Николаевич, – но ведь годы-то наши какие? – Был бы я сейчас действующим генералом, то пусть бы он меня изобразил верхом на коне.

– С шашкой в руке, – улыбнулся Алексей Петрович.

– Можно и с шашкой. А фоном пусть было бы поле боя, где я бил проклятого супостата… Ну, а поскольку я пребываю на заслуженном отдыхе, то и фон получился тёмный, как и всё то, что меня ожидает, когда этот отдых закончится. – И с этими словами он рассмеялся старческим, немного хрипловатым смехом.

– Художник-то он славный, – сказал, наконец, Алексей Петрович. – Ну а человек ли – хороший? Возьмётся ли он заниматься с нашим Петрушей? Может быть, мне к нему лично обратиться? Или давай вдвоём нагрянем к нему в гости – он ведь в Москве живёт?

– В Москве, – подтвердил Пётр Николаевич. – У меня с ним сложились хорошие отношения. Пока он писал мой портрет, мы с ним о многом успели переговорить, и он произвёл на меня впечатление человека мыслящего и степенного.

Так и сделали. Петю устроили ко Льву Александровичу Волкову на полный пансион. Все расходы взял на себя Пётр Николаевич.


К этому времени Пете Захарову было уже двенадцать лет. Главный вопрос, которым он терзался более всего, звучал примерно так: «Кто я в этом мире?»

Он мечтал стать хорошим живописцем и выставлять свои картины. Но не мог до конца понять, каково положение художника в обществе.

Лев Александрович Волков тщательно просмотрел Петины работы и высказал своё просвещённое мнение:

– Рисунки, конечно, ещё детские, но уже сейчас видно, что у мальчика есть определённые способности…

Когда Петя оказался в мастерской художника, он почувствовал неизъяснимый трепет. Ощущение было такое, словно бы он попал в храм, в котором свершается тайное волшебство. Здесь были картины, висящие на стенах, стоящие на мольбертах и просто на полу, прислонённые к стенам. Были и чистые холсты…

Волков неторопливо объяснял мальчику тайны своего искусства: оказывается, нельзя просто так взять холст и рисовать на нём. Его нужно сначала тщательно натянуть на подрамник, причём по особым правилам технологии. Потом холст нужно ещё и грунтом покрыть. А грунт бывает разный, и некоторые художники разработали свои рецепты грунтовки, тайну которых никому не передали. И краски художники готовили сами.

– Если уж создаёшь картину, думать надо о вечности. Ведь твою картину будут рассматривать и через сто лет, и через двести, и через триста…

– А может картина просуществовать тысячу лет? Или, допустим, две? – спросил Петя.

– Я не знаю таких картин, – ответил Лев Александрович. – Разве что стенная роспись, но и стены обваливаются – из-за войны, из-за старости, из-за сырости…

Петя не унимался:

– Значит, наступит время, когда картина погибнет, а про художника забудут?

– Может быть, и так, – согласился Волков. – Но чем позже наступит это время, тем лучше.

– А нельзя изобрести такие краски, чтобы они никогда не портились? – спросил Петя.

– Всё на свете портится, стареет и приходит в негодность. Но, должно быть, со временем будут изобретены новые материалы, о которых мы сейчас и помыслить не можем, и художники будущего смогут писать картины, твёрдо зная, что их возраст будет намного больше нынешнего.


Годы, которые Петя провёл у Льва Александровича Волкова, дали ему очень много. Он научился у мастера работать над натурой, понял значимость деталей. Надолго запомнил разговор о законах перспективы:

– Смотришь на улицу или на дорогу, и тебе кажется, что она сужается где-то там вдали. На самом деле она и впереди такая же широкая, но рисовать-то нужно именно так.

Петя очень удивился:

– Но ведь это же обман.

Лев Александрович посмотрел на мальчика и задумчиво спросил:

– Обман? Но в чём же ты видишь обман?

– Как же! Улица на самом деле не сужается, имеет такую же ширину, а художник рисует, как будто сужается. Значит, он обманывает!

Лев Александрович хотел было отмахнуться от мальчишеских фантазий, но, подумав, всё-таки ответил:

– Ну да, обман. А что, разве это плохо?

– Но ведь обманывать нехорошо!

Лев Александрович рассмеялся. Подвёл мальчика к портрету девушки, которая, сидя у окна, вышивала кружевами платок, и сказал:

– Вот посмотри. Что ты здесь видишь?

– Красивую девушку, – сказал Петя.

– Ишь какой! Уже замечаешь, стало быть, что девушки бывают красивыми! Но ведь никакая это не девушка.

– А что же? – удивился Петя.

– А вот я тебе сейчас объясню. – Он подошёл к двери и крикнул: – Глаша! А ну-ка, иди сюда!

Прибежавшая в комнату девочка была радостно возбуждена.

Отец взял её за плечи и, прокрутив перед собой, сказал:

– Вот это и есть настоящая девочка. Смотри: я могу её прокрутить перед собой, и мы увидим её лицо, а потом затылок. Ну, хорошо! Ты иди, дочка, играй дальше!

Облегчённо вздохнув, девочка убежала.

– А теперь посмотри на картину, – он снова показал на девушку, изображённую на холсте. – Она не шевелится. Моя-то всё время прыгала и вертелась, а эта – застыла в неподвижности. И какую ты ещё разницу подмечаешь?

Петя призадумался.

– Соображай, соображай! Сейчас, ежели сообразишь, то и в дальнейшем будешь понимать всё больше и больше, а если нет, то так и будешь всю жизнь натягивать холсты и грунтовать их. Думай.

Петя неожиданно для себя воскликнул:

– Я понял! У вашей дочери мы видели и лицо, и затылок, а к этой девушке – как ни подходи, ничего не увидишь больше того, что уже нарисовано.

– Правильно! А ещё?

– А ещё ваша дочка – она живая, а эта – неподвижная!

– Ну, мы об этом уже говорили, – недовольно сказал Лев Александрович. – Я жду от тебя самого главного!

– А самое главное – в том, что эта девушка на картине – плоская, а та – объёмная!

– Вот то-то и оно! – Волков радостно засмеялся. – Браво, молодой человек! А теперь вернёмся к тому, с чего мы начали, – к обману. Это что ж такое получается: я показываю людям плоскую и неподвижную тряпку, натянутую на подрамник и намазанную краской, а им кажется, что это живая девушка! Это разве не обман?

– Обман, – согласился Петя. – Но ведь это хороший обман, а не плохой. И ведь не тряпка, а дорогой холст! И краски-то непростые!

– А теперь скажи мне: обманывать – это хорошо или плохо?

Петя, не задумываясь, ответил:

– Если воровать, то это плохо, а если… Я не знаю, как это сказать, – растерянно проговорил он.

Лев Александрович сказал за него:

– А я знаю как. Очаровывать! Вот что это означает. Человек прекрасно понимает, что перед ним плоское изображение, но он забывает обо всём на свете, и ему приятно и радостно обманываться. А теперь посмотри на эту часть картины, – Лев Александрович взял карандаш и показал им на окно, возле которого на картине сидела девушка. Знаешь, о чём я думал, когда выписывал это окно?

– Знаю! – с уверенностью заявил Петя.

– О чём?

Глаза Пети наполнились азартом.

– Там за окном – двор, а в нём деревья, а под ними куры клюют что-то на земле, а за двором – забор, а за забором ещё что-то. И я смотрю в это окно, и мне хочется туда пойти и узнать, что там есть ещё!

– Правильно говоришь! – Лев Александрович растрогался при этих словах ученика. – А вот теперь зайди за картину. Видишь: здесь ничего нет. Ты думал, что там за забором что-то есть ещё. И оно, конечно, есть! Но оно – в нашем воображении! И у зеркала – то же самое. Пока смотришь спереди – живая картина, а зайдёшь сзади – ничего интересного. Искусство в том-то и заключается, чтобы очаровывать человека. Вот когда научишься очаровывать, вот тогда и будешь художником.

– А долго нужно учиться?

– Долго. Всю жизнь.

Петя загрустил при этих словах.

Лев Александрович поспешил его успокоить:

– Но ты не огорчайся. Есть такая русская пословица: век живи – век учись, дураком помрёшь. То есть, сколько ни учись, а всё равно всего не выучишь. Но ведь мы же видим вокруг себя умных и глупых людей. Стало быть, и учиться можно по-разному. При большом желании и таланте, если он у тебя есть, ты можешь стать художником уже через несколько лет.


Петя не боялся работы: натягивал холсты на подрамники, грунтовал их, ходил на этюды в ближайший парк. Особенно любил рисовать дочь Льва Александровича Ларису, которую дома все называли Глашей. Он её рисовал неспешно и старательно и… влюблялся. На картине была нарисована девушка с опущенным взором. Глаз нельзя было отвести от образа ангельской кротости и миловидности. Молодой художник в этом портрете показал себя не только живописцем, психологом, поэтом, но и просто влюблённым юношей.

Сначала между молодыми людьми возникла дружба. Они могли подолгу разговаривать на любые темы. Глаша была весёлой и умной девушкой. Чтобы лишний раз взглянуть на Петю, Глаша, бывало, заходила в мастерскую с вопросом:

– Не угодно ли чаю, батюшка?

– Отчего ж?! Можно и чаю. Ты принеси и Пете. Мы вместе сделаем перерыв от трудов наших праведных.

Иногда Лев Александрович давал задание Петру нарисовать его дочь. Мог ли он предположить, что ученик влюбится в свою юную натурщицу. И это чувство окажется взаимным. Но об этом в доме долго никто не догадывался.

К Пете нередко приходил и Пётр Николаевич. Интересовался успехами воспитанника. Он всякий раз отмечал, как мужает мальчик, становится мужчиной.

Однажды, придя с Никитой проведать Петра, они застали его в мастерской. На нём был старый рваный халат, измазанный красками.

– Ну и как ты здесь? – спросил генерал.

– Работаю, – ответил Петя, стесняясь своего нелепого наряда.

– Да я-то вижу, что работаешь! А получается ли?

– Получается, получается, – подтвердил Лев Александрович.

А Петя ничего не сказал. Проницательный Пётр Николаевич, глядя на него, подумал: дома у них он выглядел веселее. Здесь ему нелегко приходится. И ведь не спросишь, а если и спросишь, то он разве правду скажет? Петя не из тех, кто будут хныкать и жаловаться на судьбу.

– Вспоминаешь нас? – спросил генерал.

– Вспоминаю, – кивнул Петя.

– А что вспоминаешь-то?

– Уроки географии.

Пётр Николаевич был приятно удивлён: Петя ведь имел в виду именно те уроки, которые проводил сам Пётр Николаевич.

– А ещё что вспоминаешь?

– Как с Никитой играли. Весело было. Мы с Никитой никогда не ссорились.

Пётр Николаевич посмотрел на Никиту. Тот кивнул.

– Ну что ж, совершенствуйся. Мы к тебе будем ещё наведываться…

10.

Судья и Обвинитель переглянулись, словно говоря друг другу: «Болтай-болтай, а последнее слово будет за нами!», но Василий Андреевич Жуковский заметил это и с необыкновенной торжественностью в голосе провозгласил:

– Уважаемый суд! Из всего того, что уже поведано вам и будет рассказано ещё, мы можем сделать вывод: Пётр Захаров настоящим гонениям по национальному признаку не подвергался, но постоянно получал напоминания о своём происхождении. Всевозможные обидные щелчки по носу…

– Вот то-то и оно! – взревел с места Обвинитель. – Почему он не оказал сопротивления своим притеснителям? Почему не проклял их, не начал с ними борьбу, а продолжал им служить?

– Я отвечу почему, – спокойно возразил Жуковский. – Потому что то хорошее, что он получал от России, перевешивало мелкие обиды, цеплявшиеся к нему как назойливый репейник. Человек по-настоящему умный и благородный всегда может отличить главное от второстепенного. А Пётр был именно таким!

– Вы не убедили меня, – сказал Обвинитель, а господин Алоев почувствовал, что гнев опять подступает к его горлу и вот-вот выплеснется наружу. Он собрался с силами и, демонстрируя полное самообладание, уставился на Защитника. В  груди у него всё клокотало от возмущения.

– У меня заявлен свидетель со стороны обвинения, – сказал Шамиль, – художник, который и обучал этого Захарова, Лев Александрович Волков.

– Не возражаю, – кивнул судья. – Введите свидетеля!

В зал в сопровождении двух приставов вошёл небольшой полный человек, лысый, курносый. Его небольшие глазки испуганно бегали, ища знакомых в зале суда. Наконец, увидев Петра, он уставился на него в страхе, что здесь его будут судить именно за то, что он в своё время прогнал его, не дал соединиться любящим сердцам. Но как он мог поступить иначе?! Разве не желал он своей дочери счастья?!

– Свидетель! Что вы можете сказать о Петре Захарове?

– Ваша честь! Пребывание его в моём доме было для него благом. Он ел с нами, спал на чистой постели. Я как мог обучал его своему ремеслу. А он, неблагодарный, позволил себе вскружить голову моей дочери и набрался нахальства просить её руки! Ну, как же мне было не выгнать этого чеченца из дома?!

– Есть ли у вас вопросы к свидетелю, – обратился господин Алоев к Защитнику.

– Безусловно, ваша честь. Скажите, пожалуйста, Лев Александрович, почему вы отказали господину Захарову?

– Что здесь непонятного? Он коварно обманул меня. Вместо благодарности за мои труды, влюбил в себя мою дочь. Это ли не ясно?! Она совсем ещё юной была.

– Откуда у вас такие сведения? Известно, что он только попросил руки вашей дочери.

– Я не считал возможным, чтобы мужем моей дочери стал человек без рода и племени.

– Но его опекуном являлся Пётр Николаевич Ермолов, отставной генерал.

– Опекун! Что он мог дать этому чеченцу?! Пожалел малыша, но я же знаю, как он к нему относился. Скажите, разве родной отец спровадит сына на жительство к какому-то художнику, тем более что и жили мы по соседству. Нет! Меня не обманешь! Я ничуть не жалею, что так с ним поступил.

Свидетель замолчал. Молчал и Защитник.

– У вас ещё будут вопросы? – спросил господин Алоев.

– Нет, ваша честь.

– А у вас, господин Обвинитель?

– Какие здесь могут быть вопросы? Ясно, что этот человек ненавидит всех, кто на него не похоже. Здесь другой вопрос: как после всего что произошло этот презренный предатель продолжал служить обществу, которое его так презирало?

– В этом мы и разбираемся. Вы, свидетель, присядьте на свободное место в зале, может, в процессе суда у нас будут к вам ещё вопросы.


На самом деле всё было не совсем так.

Между Петей и хозяйской дочерью Ларисой (Глашей) возникла взаимная симпатия. У них не было никаких тайных встреч, никаких разговоров на темы о совместном будущем. Просто они жили в одном доме, постоянно видели друг друга и иногда общались, говорили о чём-то. Например, за столом во время обеда. Или в мастерской отца, где Пётр по заданию учителя рисовал её портрет. Эта симпатия друг к другу возникла у них внезапно. Они старались чаще видеться, беседовать. Пётр, полюбивший Глашу, сделал ей предложение, подарил кольцо. Лев Александрович пришёл в ярость.

– Моя дочь?! – закричал страшным голосом Лев Александрович. – Моя дочь будет замужем за таким безродным ничтожеством, как ты? – он на какое-то время лишился дара речи. – Кто ты такой? Без рода и племени…

Пётр был совершенно поражён такой реакцией учителя. Раньше он никогда не наблюдал за ним признаков пренебрежения к себе.

– Нет, кто ты такой?! – орал на него Волков.

– Меня уже приняли в Санкт-Петербургскую Академию художеств, – проговорил Пётр. – И я буду в ней учиться…

– Тебя приняли? – рассмеялся Лев Александрович злым смехом. – Никто никуда тебя не принимал! Только разрешили переступить порог сего достойнейшего учебного заведения, и ничего больше! Ты всего лишь вольнослушатель, которого могут в любую секунду вышвырнуть коленом под зад прямо на улицу! Ты – нацменьшинство! Слышал о таких?

Пётр был поражён. Ему казалось, что он православный, добропорядочный гражданин великой Российской империи, а на самом-то деле всё, оказывается, совсем не так!

– Как смел ты даже подумать, что моя дочь может стать твоей женой?! Убирайся вон из моего дома! – продолжал кричать Лев Александрович.

Но тут вмешалась Глаша. Она незаметно появилась в комнате.

– Тятенька! – закричала она. – Не прогоняйте Петю! Он хороший!

– А ты-то как здесь оказалась? – рассвирепел Лев Александрович. – Подслушивала, негодница? А ну-ка убирайся вон отсюда, пока я тебя не наказал!

Но Глаша отнюдь не спешила выполнять папенькино приказание. Вместо этого, она упала перед отцом на колени и сказала с рыданиями в голосе:

– Тятенька! Не прогоняйте Петю! Мы любим друг друга и хотим быть вместе!

От такого заявления дочери Лев Александрович пришёл в ужас. Минуту он молчал, а затем разразился бранью и грубо выставил юношу на улицу. На следующий день Пётр узнал: Лев Александрович выставил из дома не только его, но и Глашу. Со своим родственником штабс-капитаном Огородниковым, отбывавшим в расположение своей части, он отправил дочь на юг с наказом:

– Выдашь её там замуж за первого встречного!

В те времена дети не смели ослушаться родителей, а потому Глаша уехала вместе с Огородниковым в Одессу, и в течение длительного времени  после этого Пётр ничего не знал о её дальнейшей судьбе. А Глашу выдали замуж за военного – Бертье-де-ля-Гарда, сына французского эмигранта.


Поскольку художник Волков жил неподалёку от Петра Николаевича Ермолова, он тут же пожаловался на недостойное поведение его воспитанника. Разумеется, Лев Александрович не посмел кричать на отставного генерала, выпучив глаза и топая ногами, говорил вежливо и тихо, но гнев в его голосе чувствовался. Пётр Николаевич спокойно выслушал жалобу художника и ничего не сказал, а Лев Александрович не посмел требовать от него ответа. И, тем не менее, разговор между Петром Николаевичем и его юным воспитанником всё-таки состоялся и был довольно тяжёлым для Петра.

– Да, – сказал Пётр Николаевич, – Лев Александрович неправ, что оскорблял тебя и выгнал в шею. – Но посуди сам: тебе только семнадцать, ты ещё не стал на ноги, но уже делаешь предложение молодой особе. Сможешь ли ты содержать её? Ведь это надобно будет и квартиру снимать, и питаться чем-то, и одеваться, и содержать… Нет, дружок, признайся: ты поторопился.

Пётр сидел красный и не знал что сказать.

– Он упрекнул меня в том, что я нерусского происхождения, – сказал Пётр. – Но ведь я такой же православный, как и он. А разве не это самое важное? Ведь на первом месте должно стоять духовное начало и только потом племенное происхождение каждого из нас. Ведь что написано в Священном писании?..

– Да погоди! – прервал его генерал. – То, что написано  в Священном писании, я и сам помню, потому что на старости лет часто заглядываю в эту книгу. Но ведь есть ещё и бытовые вещи…

– Мы бы могли подождать, пока я закончу академию и стану на ноги, – с жаром возразил Пётр. – А он взял и отправил её в эту богом забытую Одессу, где она зачахнет с горя, потому что тоже любит меня, а теперь мы навеки разлучены!..

Генерал глухо проговорил:

– Ты должен понять Волкова. Твои предки были горцами, а они внушают ужас простому человеку. Сюда, в глубину России, проникают слухи – иногда преувеличенные, но иногда и правдивые, о том, что вытворяют твои бывшие соплеменники с пленными…

Пётр потупил глаза, ему было стыдно за своих соплеменников, и тихо сказал:

– Я знаю. Мне Алексей Петрович рассказывал.

Пётр Николаевич полюбопытствовал:

– А вот теперь скажи мне, Петруша, как ты думаешь, зачем он это тебе рассказывал?

– Он говорил мне: чтобы я не стал таким же! А то, говорит, кровь как взыграет, и тогда…

– А она в тебе не взыграет?

– Нет, – ответил Пётр.

– Да ты точно ли знаешь? – усмехнулся Пётр Николаевич.

– Точно знаю, – ответил Пётр и посмотрел в глаза благодетелю.

А тот, увидев в них слёзы, сказал:

– И я это знаю, и кузен знает и не сомневается в тебе.

– Спасибо, – сказал Петя.

– Народы наши живут в страхе и в недоверии друг к другу. Может быть, ещё сто лет пройдёт, прежде чем между нашими народами установятся доверительные отношения… – Подумав, генерал тяжело выдохнул из себя: – Или все двести!

С тяжёлым сердцем Пётр отправился в Петербург. В 1833 году семнадцатилетнего Петра зачислили вольнослушателем в Петербургскую академию художеств. Представители национальных меньшинств не могли быть студентами Академии. Одаренных детей из этих категорий зачисляли «внеклассными» учениками. Однако через год талант его был замечен, и «за значительные успехи в учебе» на первом году обучения Пётр стал стипендиатом Общества поощрения художников, а за картину «Старуха, гадающая в карты» удостоен серебряной медали. Впереди была тяжёлая жизнь. Но будущему академику помогло Общество поощрения художников. Талантливый юноша им был взят на попечительство.

Итак, в Академию Пётр вступил, имея за плечами два ценных урока, которые ему преподал Волков: он талантлив, но он не чужой. Талантливость вольнослушателя Захарова была замечена, а вот факт, что он не из русских, никем не обсуждался.

Пётр Николаевич Ермолов посылал ему незначительные средства, которых едва хватало на то, чтобы снимать угол и скудно питаться. Он выполнял и частные заказы, давал уроки рисования.

В России было много модных портретистов, которые за деньги готовы были сделать из урода красавца, злого изобразить добреньким… Такие живописцы любили расхаживать в широкополых шляпах, с яркой косынкой на шее. Захаров был другим. Он знал, что его путь – путь трудный, но только такой он и хотел пройти, чтобы в конце концов стать Мастером. Такой путь был уготован единицам. Петербургская Императорская Академия художеств давала высокий уровень художественного образования. За годы обучения в Академии художники приобретали навыки классического рисунка, построения объема, формы, постановки фигуры, разрешения сложных композиционных задач.

Очень скоро учителя Академии стали отмечать талант молодого горца. Его портреты отличались не только внешним сходством, но в них угадывался характер человека, который был изображён на полотне. Это способность передать душевное состояние натуры особенно ценилось учителями.


– Но давайте подумаем, какая была логика у России, – сказал Защитник.

– Давайте! – устало выдохнул из себя господин Алоев.

Жуковский перебрал на своём столе бумаги и затем, поглядывая в них, стал говорить…

– Ещё при императрице Анне Иоанновне было начато строительство русских укреплений на Кавказе. Они должны были служить границей, разделявшей зоны влияния между Россией и Османской империей. Кроме того, Кавказская линия помогала поддерживать устойчивые связи с Грузией и Арменией, христианскими странами, граничащими с мусульманской Османской империей. Но между ними и Россией раскинулась мусульманская Чечня, которая активно помогала единоверцам. Именно тогда русским пришлось впервые всерьёз столкнуться с горцами. Их армию, начавшую «священную войну против неверных», возглавил пастух, провозгласивший себя избранником Магомета, под именем шейха Мансура. Именно он заложил основы газавата (войны за веру) на Кавказе.

Борьба проходила с переменным успехом. Двадцатипятитысячная армия Мансура уничтожила русский отряд полковника Юрия Пьерри, пытавшийся прорваться через позиции противника. Впрочем, успех Мансура был кратковременным. Все его попытки штурмовать укрепленные позиции русских, в частности Кизляр, привели лишь к большим потерям горцев. С помощью турок, поддерживавших самозваного имама оружием и деньгами, Мансур еще несколько лет беспокоил русские войска, но потом потерпел поражение в столкновениях с казаками, от которого не сумел уже оправиться. Он укрылся в турецкой крепости Суджук-Кале, где и был пленён летом русскими войсками.

В силу давних исторических связей русских с мусульманами Россия всегда относилась к ним терпимо и ничуть не была заинтересована в разжигании войны на религиозной почве.

Стоит почитать российские архивы, чтобы понять, насколько непросто далось России решение взять под свою защиту Грузию и Армению. Российская власть понимала, что берёт на себя огромное бремя, и на века.

Итак, война на Кавказе началась ради того, чтобы не позволить воинственным горцам отрезать от России грузинские и армянские земли, населённые христианами.

– Это взгляды преступника! – мрачно сказал Шамиль. – Если бы вы жили в начале двадцать первого века, то предстали бы перед Гаагским трибуналом, где вам было бы выдвинуто обвинение в разжигании национальной ненависти!

Жуковский рассмеялся:

– Мы можем не сомневаться, что и Александр Македонский, и Александр Невский, и Наполеон могли бы предстать перед таким судом и были бы осуждены им. Особенно при том условии, что люди из одной эпохи осуждали бы людей из эпохи другой. Ведь такой суд – просто-напросто неправедный. Человек живёт в своей эпохе, в своей стране и действует по тем представлениям, которые есть у него, которые он получил от предков. И его безнравственно осуждать, исходя не из его законов, а из каких-то других!

Но пора нам вернуться к делу Петра Захарова! Я вам докажу, что в центре всех этих событий стоял именно этот юноша – Пётр Захаров, который стал русским художником и прославил в своих портретах многих великих людей.


Господину Алоеву понравилась мысль о том, что именно Захаров оказался, по мнению Жуковского, в центре событий, но никак не мог отделаться от подозрения, что Защитник каким-то образом водит его за нос и за всем этим кроется какой-то подвох.

– Вы не могли бы изъясниться подробнее по данному вопросу, – сказал он, обращаясь к Жуковскому.

– Могу! И очень охотно! Представим себе такие грандиозные мировые силы, как Российская, Британская и Османская империи. У каждого из этих монстров были свои интересы на Кавказе. И вот в месте этого страшного столкновения чьих-то интересов оказались кавказские народы – тоже все очень разные и разделённые между собою многовековым недоверием или даже ненавистью. Идёт война: многотысячные войска передвигаются с одной позиции на другую, свистят ядра и пули, горят селения, гибнут люди. И на фоне этих событий горит поверженное горное селение. Главнокомандующий русских войск генерал Алексей Петрович Ермолов видит перед собою маленького чеченского мальчика. Он копошится  под обломками. Он устал уже плакать. Он едва жив.

И теперь попытайтесь осмыслить его логику: ради чего он подобрал этого мальчика, а не оставил умирать в сожжённом селении мятежников? Где логика в его действиях? Зачем он его подобрал и воспитал? Зачем дал образование? Зачем позировал перед ним, когда тот стал талантливым художником? И вообще: есть ли какой-то смысл во всех его действиях?

И я утверждаю: есть!

Генерал был человеком не только умным, но и высочайших нравственных качеств. Он видит перед собой врага, и всё же подбирает чеченского мальчика и не только спасает его, но и ставит на службу Отечеству, показывает миру: дело не в том, какой человек национальности, а в его воспитании, в том, что его окружает.

Знал ли он, что этот мальчик покажет такие блистательные результаты?

Не знал, конечно!

Тогда зачем подобрал?

А затем, что хотел доказать, что Добро может победить Зло!

А уже Всевышний, который наблюдал за всеми его действиями, внёс в планы Ермолова свою поправку, словно бы желая сказать:

– Ты его подобрал и правильно сделал! И за это тебе будет дополнительная награда!


Шамиль рассмеялся хриплым смехом и, откинувшись на спинку кресла, посмотрел на Жуковского с откровенным презрением:

– Если бы твой Захаров чего-то стоил, наш народ бы это заметил.

Ответ Жуковского не заставил себя ждать:

– Во-первых, вы мне не тычьте! А во-вторых, неизвестно ещё, как дела пойдут дальше. Я не сомневаюсь, что в будущем чеченский народ найдёт в себе силы оценить по достоинству деяния одного из своих сыновей.

Зал зашумел, и господин Алоев призывал собравшихся к порядку.

– Я всё же не понимаю, – сказал он, – господин Жуковский, вашей мысли: генерал Ермолов поставил эксперимент на ребёнке и, как вы утверждаете, чего-то при этом добился. Ну, а как вы объясните тот факт, что вашего подзащитного недолюбливали некоторые русские. Вспомните показания свидетеля Волкова! Может, Алексей Ермолов и поставил эксперимент, но он был жестоким и бесполезным! Почему русские обижали этого человека, который не сделал им ничего плохого? Он не воевал, не похищал людей, не нарушал клятву, а с ним иной раз обращались как с врагом?

Жуковский с жаром ответил:

– Да потому, что трудно преодолеть взаимное недоверие! Да, художник Волков видел перед собой талантливого юношу, но в его душе сидел глубоко укоренившийся страх перед этим народом, который представлялся ему тёмной силой. Его страх – это что-то мистическое, не поддающееся разумному объяснению.

11.

Художник, прежде чем стать мастером своего дела, проходил множество ступеней, ведущих к вершинам искусства.  Эта лесенка в поднебесье выглядела и разумно, и респектабельно.  Сначала нужно было копировать полотна известных мастеров, стараясь передать точно и содержание, и цветовую гамму. Поначалу слушателям Академии давали самые простые картины. Потом задачу усложняли. Какой-нибудь натюрморт с предметами разной формы и цвета, отбрасывающими тени. Нужно было не впасть в отчаяние, не потерять веру в искусство и любовь к нему.

Овладев техникой копирования, переходили к рисованию натуральных объёмных предметов, которые прихотливо раскладывались на столе, и их можно было пощупать руками… Фрукты (иногда восковые или гипсовые!), кувшины, блюда, статуэтки – всё это расставлялось на скатерти или за прихотливо ниспадающей занавеской… И так изо дня в день, из месяца в месяц. Не многие выдерживали «пытку натюрмортами». Некоторые горячие головы рвались в бой и желали приступить к выпуску шедевров немедленно! Были и такие, которые бросали Академию или спивались, считая себя небожителями и без этих бесполезных, по их мнению, занятий. Они изгонялись из Академии, лишались возможности стать полноценными художниками, и их уделом было забвение.

Вот такая это была суровая школа жизни!

И лишь затем молодым художникам дозволялось рисовать гипсовые слепки с известных бюстов и скульптур. Тут уже перед ними было человеческое лицо, но застывшее в камне, а потому не способное на выражение чувств.

Ну и, наконец, – живые люди. Академия нанимала натурщиков (и натурщиц!), и те, кто прошёл все необходимые стадии подготовки, имели возможность оттачивать своё мастерство уже на живых людях. Впрочем, оттачивать мастерство можно, если оно имелось, а если его не было, то и оттачивать было нечего. Но у Петра Захарова мастерство имелось в избытке.

Некоторым слушателям, правда, разрешалось перепрыгивать через несколько ступеней и заниматься тем, что им было ближе всего. Делалось это в виде величайшего исключения, и тут никакие связи обучающегося, никакой материальный достаток или благородное происхождение его достопочтенных предков не имели значения. Если ты талант, то тебя выделяли – вот и всё.

А Петра Захарова заметили и выделили.

Фраза, оброненная как-то Карлом Брюлловым, что, мол, он считает Петра Захарова вторым после себя портретистом в России, потрясла всех. Услышать такую похвалу от величественного и неприступного маэстро было очень нелегко. Шутка ли сказать – сам Карл Брюллов признал талант какого-то вольнослушателя Академии художеств никому не известного Петра Захарова! Кто этот Захаров? Откуда он взялся?! У Брюллова был такой авторитет, какого в те времена не имел в России никакой другой художник. Да и не только в России. Его картины «Итальянский полдень», «Всадница», «Вирсавия», «Последний день Помпеи» наделали столько шума, что Брюллова стали считать величайшим художником своего времени. Потрясённые итальянцы, немцы и французы смотрели на его картины и понимали, что это – гений.

И вот этот самый гений указал своим величественным перстом на Петра Захарова.

Слава о талантливом художнике разлеталась по Петербургу быстро.

– Вы слыхали: появился художник, который хорошо пишет портреты! Сам Карл Брюллов отозвался о нём, как о своём преемнике.

– Что вы говорите?! А я слышал, что он пишет божественную музыку, и вообще, он – талантливый музыкант!

– Да нет же, это не тот! Тот Сахаров, а этот – Захаров. Захаров – это художник.

– Тут что-то нечисто. Странно, что такое мог сказать сам Брюллов. Видимо, он специально продвигает этого Захарова.

– Не говорите вздор! Брюллова невозможно подкупить.

– И не скажите!

– Очень даже скажу. Я слышал, что этот Захаров скромен в быту и не лезет на глаза публики. Но ему есть отчего скромничать. Говорят, он незаконнорожденный сын самого Алексея Петровича Ермолова и какой-то черкесской княжны, которую генерал похитил у её отца, потом бросил, но родившегося у них сына пожалел и взял себе...

Ну и так далее. В обычном духе тех времён.


Но одно положительное следствие у этого ажиотажа всё-таки было: к Петру Захарову стали поступать первые предложения и заказы. Обеспеченные люди не будут обращаться  к какому-то безродному художнику. Но известные мастера и брали за свою работу очень дорого. Да к тому же к ним ещё и очередь стояла. Между тем, далеко не все дворяне были так уж богаты. Некоторые с лёгкостью проматывали свои состояния. А портрет-то в гостиной иметь хотелось! Тут-то и возникала дилемма: то ли отдать последние деньги за портрет модному художнику, то ли значительно сэкономить, но портрет заполучить ничуть не худшего качества.

Люди стали обращаться к Петру Захарову всё чаще и чаще.

Между тем, в его жизни не всё было хорошо. Климат Финского залива не полезен для здоровья вообще. А для людей с ослабленными лёгкими он и вовсе противопоказан. Но уехать из Петербурга Пётр не мог, понимал, что только здесь да в Москве культурная жизнь бурлит. В провинции же ему было обеспечено забвение.


Василий Андреевич Жуковский прервал рассказ и, не пытаясь сдерживать волнения, сказал:

– Я убеждён, что выиграю этот судебный процесс.

– Это почему же? – насмешливо выкрикнул со своего места Обвинитель.

– А потому, что мой подзащитный был с самого начала помечен Всевышним.

Давайте вспомним всё снова: сожжённое селение Дады-Юрт – море крови и горы пепла. И из всех, кто там был, только одного окровавленного мальчика поднимают с земли и он становится знаменитым художником. Алексей Ермолов и его кузен умудрились выделить этого мальчика. По каким признакам? По одной только кротости нрава? Но этого мало, чтобы быть замеченным. А я скажу, что это было: им этот выбор подсказал сделать Всевышний.

А как Брюллов сумел распознать в этом человеке большого художника? Он редко хвалил мастеров своего цеха. А в отношении Захарова высказался. Позже мы увидим, что и Аракчеев поначалу не понял его, но потом оценил по достоинству. Как бы ни ругал Аракчеева мой друг Пушкин, это был один из самых достойнейших сыновей русского народа. Да, у Аракчеева был трудный характер, но ему хватило мужества не настаивать на своём первом и неправильном мнении о Захарове и понять, что это человек не от мира сего…

И вот, это самое внутренне свечение, которым Всевышний наделил Петра, и привело к тому, что во тьме кромешной жизни он увидел и другой светящийся огонёк. Эти два огонька, заприметив друг друга, сблизились и сошлись. Я имею в виду встречу Петра Захарова с поэтом Михаилом Юрьевичем Лермонтовым.

Вот как это случилось.


Пётр Захаров не был таким уж тихоней и домоседом, как нам может показаться. Однажды он присутствовал на небольшой студенческой пирушке, которая больше походила на чаепитие с булочками и бубликами, нежели на попойку богемной молодёжи. Совсем недавно произошли декабрьские события 1825 года. В их обществе полушёпотом говорили о том, что крепостничество – позор России. Горячие головы предлагали сразу же освободить крестьян и бороться с безграмотностью народа. Именно в этом они видели причину всех бед Отечества. Кто-то с восторгом говорил, что его знакомый уже  перевел крестьян с барщины на оброк, притом оброк определил самый мизерный.

Годы правления императора Николая Павловича были страшными. Ужас, посеянный суровым государем, охватывал всех, кто не то что делал, а только думал о чём-то, что не согласовывалось с установленным порядком.

Пётр понимал, что фрондировать совсем не обязательно. В искусстве, коль скоро он проявит себя на этом поприще, – следует быть таким, каким дозволяют правила.


– Мне вообще не нравятся живописцы, которые не рисуют, а мажут холст красками и выдают свою мазню за произведение искусства! – сказал Николай Сарычев, студент Академии.

– Ну, не скажи, Николя! Настроение можно передать и без рисунка! А вы что думаете, Жорж? – спросил Никишин Костромина.

Костромин взглянул на совсем юного Никишина, улыбнулся, и пожал плечами.

– Мне кажется, что как не может быть настоящей музыки без мелодии, литературы без сюжета, так не может быть настоящей живописи без рисунка. Яркие светлые кляксы могут передать хорошее настроение, но для настоящей живописи этого мало!

– Браво! Совершенно с вами согласен, – воскликнул Сарычев. – А те, кто говорит иначе, – просто скрывают свою несостоятельность…

– Не всё так однозначно, – в задумчивости произнёс граф Шувалов.

Речь зашла о литературе.

Молодой художник Костромин считался среди них большим авторитетом по части изящной словесности, а потому, когда брал слово, любил блеснуть знанием творчества никому не известного писателя или поэта, наизусть читал стихотворения или отрывки из поэм, рассуждал со знанием дела о глубине замысла романа, его кульминации и развязке.

– Как вы находите, господа, – сказал он, – какой из нынешних русских литераторов наиболее всего достоин чести называться первым?

Кто-то назвал Нестора Кукольника, прославившегося своими пьесами, романами и рассказами, где автор всегда поднимал на высоту силу русского духа.

– Хорошо, – согласился Костромин, – ну а вторым нумером вы кого назовёте? Давайте говорить о поэтах!

Тут начались споры: Жуковский или Державин. Потом вспомнили Крылова, Батюшкова, Ломоносова…

Никому не известный студент второго курса Академии Никишин мрачно проговорил:

– А мне в принципе не нравится, когда сравнивают творчество художников, поэтов или композиторов. Мне нравиться может один, а кому-то другой. Талант – штучный дар Всевышнего.

– А мне, господа, больше других нравится Пушкин. Талантлив, изящен, остроумен…

Костромин внимательно выслушал спорящих, и затем высказал следующую мысль:

– Господа, по поводу Пушкина я с вами спорить не буду – в конце концов каждый имеет право на своё мнение, но лично я не стал бы включать его даже и в первую десятку. Слышал про него: скандальный человек, постоянно со всеми вступает в неприятельские отношения, постоянно что-то провозглашает… Ну да бог с ним! Недавно я познакомился совершенно случайно с одним никому не известным юношей по фамилии Лермонтов. Никто не слыхал про такого?

– Ну как же! Сын армейского капитана Юрия Петровича Лермонтова! Приехал из Пензенской, кажется, губернии. Как многие молодые люди, офицер, но блестящих подвигов пока не совершил. Его больше интересует литературное поприще. Недавно и я познакомился с его творчеством. Стихи произвели на меня сильное впечатление… Корнет лейб-гвардии гусарского полка... Изысканный ум, широта интересов, необычайное обаяние…

– Всё верно…Я вам скажу, господа, – продолжал Костромин, – и на меня он произвёл сильное впечатление.

Кто-то попросил прочитать что-нибудь этого Лермонтова. Костромин этого и ждал. Он оглядел собравшихся и, чуть приподняв голову, торжественно объявил:

– Вот, например, его стихотворение: «Предсказание».

Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мёртвых тел
Начнёт бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь – и поймёшь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет всё ужасно, мрачно в нём,
Как плащ его с возвышенным челом.
В наступившей тишине кто-то произнёс глухим голосом:

– Позвольте, что это за ахинея?

– Это предсказание будущности России, – пояснил Костромин. – Оно вам не нравится?

Послышались мнения:

– Нужно иметь совершенно больное воображение, чтобы нагородить в стихах такую бредятину!

– Он сумасшедший – это несомненно!

– О времена, о нравы! – простонал кто-то. – И это у нас сейчас считается поэзией!

Костромин вступился за Лермонтова:

– Господа! Вообще-то не всякие стихи хорошо воспринимаются на слух. Иногда лучше, когда вы их читаете. Возможно, Лермонтов в чём-то погорячился, когда написал такую поэтическую картину нашего будущего. Когда он сочинял сие произведение, ему было всего шестнадцать лет…

– Мальчишка! – буркнул граф Шувалов, считавшийся большим знатоком поэзии.

– Но согласитесь, – в отчаянии воскликнул Костромин, – он болел душой за нашу отчизну! Разве нет? В этой немыслимой и фантастической картине содержится предостережение, чтобы мы берегли Россию. Понятное дело, что такого быть не может, но предостережение-то никогда не бывает лишним!

– Да уж мы побережём отчизну как-нибудь и без его глупейших предсказаний, – проговорил граф Шувалов и нахмурился.

Пейзажист Воронцов – толстый и в пенсне – возмутился:

– Нет, это же, однако, чёрт знает что такое творится! Вы читаете нам какого-то легкомысленного юнца и выдаёте его писанину за настоящую поэзию! У вас в запасе нет ничего более приличного?

Костромин сказал:

– Но сейчас Лермонтову уже двадцать. Он уже зрелая личность!

– А мне кажется, в этом всё-таки что-то есть… – сказала молодая дама в бледно-розовом платье. Она пришла с графом Шуваловым, и хоть обычно в такой компании собирались только мужчины, из-за уважения к графу никто не стал возражать против её присутствия.

– Когда кажется – крестятся! – рявкнул на неё без тени учтивости Воронцов, мрачный и неудачливый живописец, пробующий писать картины о баталиях 1812 года.

Дама обиделась и прикусила губу, но тут Костромин встал во весь свой гигантский рост и провозгласил:

– А как вам вот это? Простите, выучить ещё не успел.

Он достал из кармана листок и прочёл:

– «Ангел»!

– Ну, хорошо хоть что-то богобоязненное, если – Ангел! – произнёс граф Шувалов, приготовившись слушать.

Костромин стал читать:

По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.

Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов,
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.

Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз;
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.

И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
Мнения присутствующих разделились: мрачный Воронцов проворчал, что это просто тупое богохульство, а граф Шувалов заявил, что всё намного хуже: это неслыханное издевательство над христианской церковью.

– Помилуйте! – закричал он. – Богохульствовать у нас может любой пьяный мужик в кабаке. А это просто какой-то призыв к ниспровержению основ, так сказать! Это что же получается, господа? Ангел принёс в этот мир душу человека, человек стал жить в этом нашем мире, но он помнит о том, что с ним было до рождения, так, что ли? Но ведь человек может оказаться на том свете только после смерти! Я в Священном писании такого не читал, чтобы человек мог пребывать в загробном мире ещё до своего рождения!

Костромин возразил:

– Но зачем же так буквально рассуждать? Ведь это всё поэтические образы!

Поднялся шум, и только один Пётр Захаров потрясённо молчал. Он считал эти стихи божественными. Не вникая глубоко в их смысл, он чувствовал, что они ему близки, затронули его душу. Значит, есть какой-то Лермонтов, который думает так же, как он!

Потом читали другие стихотворения Лермонтова и других поэтов, но Пётр уже ничего не слышал. Он думал об этом юноше, который смог написать такие стихи. И только когда все расходились по домам, он подошёл к Костромину и тихо попросил его:

– Георгий Николаевич, не могли бы вы оказать честь и познакомить меня с этим достойным поэтом?

Костромин изобразил притворное изумление и сказал:

– Помилуйте, Пётр, но мы сегодня говорили о многих достойных литераторах. Впрочем, после той характеристики, которую вам дал недавно Карл Брюллов, это можно устроить. Вы о ком говорите?

– Я хотел бы познакомиться с господином Лермонтовым.

Костромин рассмеялся:

– А! Ну, так бы и сказали с самого начала. С Лермонтовым – это проще простого. Приходите ко мне домой завтра вечером – господин Лермонтов обещался у меня к этому времени быть.

Они уже спустились по лестнице и собирались выйти на улицу, когда Георгий Николаевич произнёс:

– Господин Лермонтов, скажу я вам, одарённейший человек. Играет на семи музыкальных инструментах и очень даже недурственно поёт, к тому же ещё и художник.

– Не может быть! – изумился Захаров.

– Уверяю вас: в этом мире всё может быть. Если бы господин Лермонтов не отдавал предпочтения поэзии, то, вне всякого сомнения, стал бы замечательным художником – в нём есть для этого все задатки. Но тут нужно одно из двух: или быть художником, или поэтом. Успешно совмещать и то, и другое – невозможно.

Костромин уселся в поджидавшую его коляску и предложил Захарову:

– Вас подвезти? Нам ведь в одну сторону.

– Нет-нет, благодарю вас, – отказался Пётр. – Я пройдусь пешком.

– Ну, что ж, – сказал Костромин на прощанье. – Жду завтра!

Оставшись один, Пётр пошёл вдоль набережной. Весна уже была в самом разгаре, но от воды несло холодом и сыростью. Холодный ветер раскачивал деревья. Уровень воды в Неве поднялся. Ещё немного, и воды её хлынут в город.

Пётр шёл по набережной навстречу ветру и о чём-то сосредоточенно думал, повторяя снова и снова:

Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт…
На следующий день они встретились.

– А я про вас уже слышал, – сказал Лермонтов, всматриваясь в стоящего перед ним человека и дружески улыбаясь.

– Откуда? – удивился Пётр и предположил: – От господина Костромина?

Георгий Николаевич, стоявший тут же, воскликнул:

– Отнюдь нет! Отнюдь нет! Ваше имя, господин Захаров, сейчас у всех на слуху.

– Именно так, – подтвердил Лермонтов. – До меня дошли вести, что вы художник большого дарования.

– Да вы проходите, господа, проходите! – сказал Костромин. – Квартира у меня скромная, но место для тёплой, дружеской беседы всегда найдётся.

Захаров бывал здесь и раньше. Главной достопримечательностью квартиры была огромная мастерская, у которой часть потолка застеклена, отчего возникали необыкновенные световые эффекты, не возможные при обычном освещении.  Впрочем, по словам хозяина, в зимнее время здесь было холодно и никакие натурщицы не желали позировать ни за какие деньги. Для зимнего времени у него была ещё одна мастерская, которую он называл французским словом павильон. И именно там он любил принимать гостей.

– Пройдёмте в павильон, – предложил Костромин.

Они прошли в комнату, больше напоминавшую музейный зал, нежели мастерскую: картины в тяжёлых рамках, гравюры, акварели и гипсовые слепки украшали три стены, и лишь четвёртая была свободной. Здесь у огромных окон, выходящих на оживлённую улицу, стояли два кресла и диван. Всякий, кто садился на них, имел возможность рассматривать достижения хозяина квартиры в области изобразительного искусства.

12.

Поначалу Лермонтов на Захарова не произвёл впечатления. Какой-то юный корнет рассказывал солдафонские анекдоты и сам же первый смеялся над ними… Пётр смотрел на него и не понимал, как этот мальчишка мог написать об ангеле, летящем ночью по небу и нёсшем в своих объятиях младую душу?.. Или это не тот Лермонтов, а какой-то другой? Он был удивлён и разочарован, смотрел на него и никак не мог понять, как такое может быть?

Костромин же, напротив,  охотно принял предлагаемый ему тон.

Мишель, развалившись в кресле, рассказывал, как недавно флиртовал с юной великосветской львицей, известной Костромину. Георгий Николаевич  похлопал поэта по плечу и воскликнул:

– Ну, ты и удалец, Мишель! Не ждал от тебя такой прыти! Честно скажу: не ждал! Взрослеешь!

Лермонтов удивился:

– Ну, почему же не ждал? В нашей жизни – что нам ещё остаётся?

На столе появилось бургундское, бокалы, нехитрая закуска, фрукты, но Пётр был равнодушен к вину и не поддерживал эту болтовню. Мишель же наполнил бокал вином и, не дожидаясь никого, выпил. Потом вдруг спросил Петра:

– А вы что же не пьёте?

Пётр замялся:

– Да я как-то и не любитель… Впрочем, почту за честь выпить за знакомство.

Он сделал несколько глотков, отставил бокал и сел в кресло.

Костромин вступился за приятеля:

– Ему доктора не велят налегать на бургундское.

– Так, может, другого вина? – спросил Мишель, разглядывая художника.

– Мой друг, – сказал Георгий Николаевич, обращаясь к Лермонтову, – если бы я знал, что Пётр предпочитает бургундскому другое вино, разве бы я его не поставил на стол? Для него все вина одинаково неинтересны.

Разговор зашёл о парадах и муштре. Мишель рассказывал о полковом командире Анохине, ругая и копируя его голос и изображая выражения лица: «Как, сударь, вы сидите на лошади?! Где ваша удаль?! Где готовность умереть за Отчизну?!». Получалось забавно. А рассказчик неожиданно заключил:

– Он, конечно, самодур, но в сущности – добрейший человек, только и над ним начальство есть!

– Нет ли, Мишель, противоречия в вашем рассказе? – спросил Костромин. – То он деспот, то – добрый малый?!

– А в нашей жизни всё так, – ответил Мишель и улыбнулся. – Видишь перед собой что-то, а оно на самом деле оказывается совсем другим; слышишь одно, а подразумевается нечто иное. Вот и здесь то же самое. Спроси любого у нас о командире, и каждый ответит, что он – отец родной, за которого и жизнь отдать не жалко… Помнится, меня посадили под арест – ну там было одно дело, чего уж теперь вспоминать! Так командир первый за меня вступился. Могли и в крепость упечь. А я благодаря его заступничеству отделался лёгким арестом… Знаете, как в бою бывает: пуля может убить или тяжело ранить, а может просто попугать, оставив царапину. Так вот, я благодаря командиру получил лёгкую царапину, образно выражаясь… – Мишель рассмеялся. – А под арестом, знаете, как кормят? Щи да каша… Кстати, именно командир мне ссудил денег, чтобы я мог заказывать себе приличные обеды. Ведь у меня тогда как раз денег не было. Я перед этим крупно проигрался.

– Стало быть, полковник Анохин, личность противоречивая? – спросил Пётр.

Мишель замотал головой:

– Ни в коем случае! Это прекрасный человек! Без всяких противоречий! Представьте себе нашу Россию: дворцы в Питере или в Москве – ведь это прекрасно, не так ли? А крестьянские избы, в которых живёт простой народ, – это ужасно. Но всё вместе – это Россия, которую мы любим. И я, и Анохин, и весь наш полк, не задумываясь, отдадим за неё жизнь.

– Дело в том, что любопытство Петра по поводу полковника Анохина отнюдь не праздное, – заметил Георгий Николаевич. – Он сам выходец, так сказать, из военной среды. И ему всё это в высшей степени любопытно.

– Ваш батюшка был военным? – поинтересовался Мишель.

Петру эта тема была неприятна, но он ответил:

– Я не знаю своих родителей – они были чеченцами и погибли в ходе войсковой операции, которая проводилась тогда на Кавказе. Меня, ещё маленького, подобрал Алексей Петрович Ермолов, а затем передал на воспитание своему кузену генералу Петру Николаевичу Ермолову. Так получилось, что в моей судьбе приняли участие два русских генерала. Так что я в некотором роде – генеральский отпрыск! – он горько усмехнулся.

Лермонтов сразу посерьёзнел, и только тут Пётр увидел в нём совершенно другого человека – не казарменного, не развязного, а умного и чуткого. Эта перемена поразила его.

– Ермоловы? – в задумчивом удивлении переспросил поэт. – Ну что же: у вас были отличные воспитатели! Этих достойных людей знает вся Россия. А почему вы сами не пошли по военной стезе? При таких воспитателях и покровителях это было бы вполне естественно.

– У меня с детства обозначилась иная наклонность, – сказал Пётр. – А кроме того, я и здоровьем не очень-то силён. Впрочем, я по сути мирный человек.

– Да и я тоже! – сказал Мишель. – Это всё моя бабушка! Она мечтала сделать из меня военного. Не любила батюшку и хотела, чтобы я не был на него похожим! К сожалению, у меня не было ни отрочества, ни юности… Всё это время  маршировал и отдавал честь!

– Да полноте тебе жаловаться на судьбу! – прервал его Георгий Николаевич. – Зато сейчас у тебя весёлая жизнь, отличная выправка и множество других достоинств!

– Да толку-то? – досадливо поморщился Мишель. – Отроческие и юношеские годы навсегда утеряны, когда обычно и делаются первые жизненные открытия, совершаются ребяческие глупости. Школа юнкеров, – сказал он, тяжело вздыхая, – не то место, где можно совершать глупости… Хотя, – он усмехнулся, – могу вам прочитать стихотворение тех лет.

Он вопросительно взглянул на собеседников, и Пётр тотчас же заметил мгновенную перемену его лица. Глаза не просто оживились, а в них появилась одухотворённость.

– Конечно, хотим!

– А вот послушайте!

Мишель вскочил и, словно извиняясь за что-то, сказал:

– Такое стихотворение нужно читать стоя. Итак:

Ц;рю небесный!
Спаси меня
От куртки тесной,
Как от огня.
От маршировки
меня избавь,
В парадировки
меня не ставь.
Пускай в манеже
Алёхин глас
Как можно реже
тревожит нас.
Ещё моленье
Прошу принять –
В то воскресенье
Дай разрешенье
Мне опоздать.
Я, царь всевышний,
Хорош уж тем,
Что просьбой лишней
Не надоем.
Пётр едва ли был способен постичь глубину того, что читал поэт. Он воспринимал поэзию чувственно. А Костромин вскочил со своего места и подошёл к Мишелю.

– Браво! – воскликнул Георгий Николаевич. – Сразу чувствуется, что бабушка не зря тебя в школу юнкеров отдала.

– Ах, вам бы только шутить! – горько усмехнулся Мишель и, налив в бокал вина, выпил его большими глотками.

– Особенно здорово выглядит это «прошу принять моленье». Как будто ты говоришь Всевышнему: прошу принять мой рапорт! Чётко и по-военному!

– А кто этот Алёха, – спросил Пётр, – гласа которого вы, судя по всему, так боялись?

Мишель усмехнулся:

– Алексей Петрович Стунеев, командир эскадрона. Лихой наездник! И от нас требовал такой же лихости. Да я вам как-нибудь покажу его портрет – он у меня сохранился, это рисунок тушью.

Костромин воскликнул:

– Как же, как же! Помню! Это там, где он сидит на коне? Вояка и рубака!

– Нет-нет! Это не тот. На моём рисунке Стунеев стоит посреди манежа с хлыстом в руках.

Пётр удивился:

– Вы рисуете?

– Балуюсь в основном, а не рисую, – небрежно ответил Мишель. – Если бы бабушка догадалась отдать меня в Академию художеств, в которой вы сейчас учитесь, и я был бы настоящим художником. В детстве рисовал всё время – с утра до вечера. Как увижу бумагу – так рисую и рисую!

– И у меня было так же! – воскликнул Пётр. – Я всё время рисовал.

– Вам повезло...


Они просидели ещё часа два. Говорили об искусстве, о поэзии, причём чем дольше сидели, тем меньше Лермонтов производил впечатление солдафона. Зоркий взгляд Захарова заприметил перемены, которые происходили с его лицом, как только речь заходила о литературе. Пётр всматривался в него и думал: «Он пытается скрыть от всех, что служба для него несчастье, потому что рождён для другой жизни. На самом деле он другой… Вот бы узнать, каков он на самом деле!».

Когда же настало время расставаться, Пётр, испугавшись, что больше никогда не увидит этого необыкновенного человека, обратился с просьбой нарисовать его портрет.

– Идея неплохая, – грустно улыбнулся поэт, – но у меня, к сожалению, не найдётся сейчас денег, для того чтобы оплатить ваш труд. Так что…

– Ну что вы! – перебил его Пётр. – Это будет мой вам подарок!

Мишель внимательно посмотрел на Петра, потом, протягивая руку для прощания, сказал:

– Ну, что ж…  Но я не смогу ответить вам тем же – я портретов не рисую уже очень давно. Отвык-с, знаете ли. Не до портретов.


Они договорились о встрече, и через два дня встретились на квартире у Петра. Захаров снимал её в доме, окна которого выходили на Неву.

На улице шёл мелкий дождь и дул холодный ветер. Пётр слегка волновался, ожидая Лермонтова.  К этому времени он уже приготовил всё для того, чтобы сразу начать работать: холст был натянут на подрамник и загрунтован.

Пётр был чуть старше Лермонтова, но оба очень молоды.  Пётр делал наброски портрета и рассказывал о себе. Сказал, что был бы счастлив, если хоть кому-то был бы немного дорог. Одиночество, вселенская пустота – вот в чём он жил. «Зачем меня спас этот старик Ермолов. Доделал бы уже до конца своё дело. Милость его, подарившая мне жизнь, стала моим несчастьем»…

Лермонтов ушёл к себе потрясённый. Через несколько дней портрет был закончен, и Пётр передал его Мишелю.


Василий Андреевич Жуковский уперся обеими руками в кафедру и сказал:

– Как здесь не провести аналогию с лермонтовским Мцыри, не прочитать ещё раз строки, в которых замечательно описана глубина той трагедии, тех душевных мук и страданий, что теснились в груди оторванного от родной земли юноши? Как все таинственно переплелось – слава и всемогущество блистательного русского полководца и душевное одиночество талантливого русско-чеченского художника, взращенного на чужой почве, которая, тем не менее, дала возможность раскрыть и проявить этот талант. Как переплелись судьбы русского и кавказского народов, в каком противоречии и притяжении, в каком кажущемся неприятии и одновременном интересе друг к другу сосуществуют эти две культуры, эти два народа – простодушный, щедрый и великий в своём великодушии – русский, и гордый, красивый, свободолюбивый, включающий в себя многие народности, – кавказский!

Уважаемый суд! Тогда Пётр Захаров, который здесь обвиняется в какой-то измене, совершил сразу два жизненных подвига. Он создал одну из лучших своих картин, запечатлев великого поэта России, выразил себя в этом портрете так, как ему редко когда удавалось!

Господин Алоев усмехнулся.

– Допустим, что так, и что из этого?

– Он прославил не только Россию, но и свой народ, доказав, что чеченцы могут быть творческими людьми, а не только разбойниками.

– Я протестую! – крикнул со своего места Шамиль. – Мы не разбойники, а борцы за свободу.

– Особенно, когда угоняете табуны или крадёте людей, требуя за них выкуп! – язвительно заметил Жуковский.

Господин Алоев стукнул молотком и крикнул:

– Прекратить препирательства! Протест принимается. Вы, господин Жуковский будьте, пожалуйста, сдержаннее.

Жуковский склонил голову в знак того, что подчиняется.

– Прошу прощенья, ваша честь.

Господин Алоев спросил:

– Ну а второй подвиг-то, какой?

– Он создал лучший портрет Лермонтова, какой когда-либо был сделан  при жизни поэта.

– И всего-то? – удивился господин Алоев.

– Культура России – часть мировой культуры, – громко и взволнованно стал говорить Жуковский. – Лермонтов – это гордость России. И картинами Петра Захарова гордится Россия. Они тоже – часть мировой культуры!

– Ну, хорошо, хорошо! – согласился господин Алоев. – Не нужно так горячиться. В конце концов, мы здесь собрались для того, чтобы выяснить истину.

– А у меня вопрос будет к господину защитнику, – с места крикнул Обвинитель.

– Слушаю вас.

– Вот вы сейчас безудержно восхваляете Лермонтова. А его фраза «Злой чечен ползёт на берег» – это разве не разжигание межнациональной ненависти?

– Нет, конечно! – воскликнул Жуковский.

– А как же это прикажете понимать?!

– Враг, который ночью ползёт на берег, когда все спят, он что – добрый? Лермонтов должен был сказать в своей «Казачьей колыбельной»: добрый чеченец ползёт на берег, чтобы вырезать село, так, что ли? Он написал то, что было на самом деле!

Московское царство как осколок Великой Орды смогло подчинить значительное число провинций, некогда входивших в империю Чингисхана, в том числе традиционные мусульманские территории. Мусульманские военные части верно служили российской короне на протяжении веков. Люди, которые исповедовали ислам, в царской России занимали важные государственные посты и владели очень солидными состояниями.

Вы всё перевираете, господин Обвинитель. К тому же, когда Захаров писал портрет Лермонтова, тот ещё не воевал на Кавказе. «Казачью колыбельную» он сочинил позднее.

– Вот-вот! – обрадовался Обвинитель. – Чеченский художник нарисовал портрет русского поэта, а тот в благодарность за это обозвал чеченцев злыми! Вот это – русская благодарность!

– Да нет же! – воскликнул Жуковский. – Всё было совсем не так!

– А как? – язвительно спросил Шамиль.

– Но ведь было же ещё стихотворение «Валерик», в котором поэт просто говорит, что ему приятно находиться среди мирных чеченцев. Даже, говоря о них, как о нападающих, он делает это с уважением:

Нам был обещан бой жестокий.
Из гор Ичкерии далёкой
Уже в Чечню на братний зов
Толпы стекались удальцов…
Разве это сказано с ненавистью к чеченцам? А что мы видим под конец этого стихотворения: Лермонтов просто сожалеет о том, что так получается. И ругает не чеченцев, и не русских, а просто Человека, за то, что он никак не может успокоиться. Вот послушайте:

Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет?.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?».
Шамиль радостно ухватился за новую мысль:

– Ну и зачем же тогда русские враждуют с нами? У них под небом много места, а они враждуют с нами!

Господин Алоев победоносно посмотрел на Жуковского и спросил:

– Вы имеете ещё что-нибудь сказать в пользу обвиняемого?

– Имею! – ответил Жуковский. – Именно обвиняемый подал Лермонтову идею написать поэму «Мцыри».

– Ну и что из этого следует? – не понял господин Алоев.

– А то, что Захаров рассказал Лермонтову о своей судьбе, а тот вдохновился этим рассказом и, переосмыслив услышанное, создал великое произведение литературы, описав в нём душу горского человека.

Вот как это получилось…


Пётр писал портрет поэта несколько дней. Они много беседовали и по ходу работы, и в перерывах. Однажды Пётр спросил поэта:

– Я всё хотел вас спросить насчёт вашего стихотворения, где вы предсказываете России ужасную будущность. Неужели вы и в самом деле думаете, что такое возможно?

– Да, – ответил Мишель, – а отчего же нет?

– Но ведь Россия сейчас сильна как никогда! Наши войска прогнали Наполеона. Ну, разве что Османская империя тревожит нас на юге, да кавказские племена… Но ведь это всё равно что булавочные уколы великану. Царь сидит на троне незыблемо, в стране порядок, и почему же всё это могло бы разрушиться?

Мишель рассмеялся.

– А вы позабыли уроки, которые нам преподнесли Стенька Разин и Емелька Пугачёв?

– Нет, не забыл! Но ведь это же – когда было!

– И когда же?

– Это были дикие времена, и мне сейчас как-то не хочется верить в то, что такое может повториться, – задумчиво проговорил Пётр.

– А я думаю, всё может повториться и даже тысячекратно усилиться, – воскликнул поэт.

– А на основании чего вы так думаете?

– На основании того, – ответил юный корнет, – что прогресс не стоит на месте. Разве можем мы сравнить по масштабам Троянскую войну и нашествие Наполеона на Россию? При Наполеоне было больше крови, а главное – оружие появилось более страшное, нежели во времена Агамемнона и Приама. Люди, заполучив в свои руки грозные пушки, стреляющие ядрами, стали злее и кровожаднее. Разве не так?

– Ну, допустим что так, – согласился Пётр. – Но ведь сейчас появилось разумное государственное устройство: гимназии, академии, театры, государственная администрация, полиция, армия – ведь это же какая силища!

Мишель горько рассмеялся.

– Зато на Кавказе есть племена, которые никаких законов не придерживаются.

– Но мы же не можем предположить, что они захватят Россию? – возразил Пётр. – Они будут бесчинствовать, и рано или поздно генерал Ермолов или его преемники восстановят там порядок.

Поэт горько усмехнулся.

– Ну, почему же мы не можем этого предположить? Тем более что мы с вами художники – в высоком смысле слова. Я не претендую на звание живописца, но и я художник слова. И почему же мы с вами не можем хотя бы мысленно нарисовать себе картину: разбойники захватывают Россию – Москву, Петербург, Самару… Я не думаю, что они смогут надолго удержаться, но залить её кровью смогут!

– Да в том, что смогли бы – я не сомневаюсь. Но кто бы им позволил?! – воскликнул Пётр.

– А кто позволил разбойничать Стеньке Разину и Емельке Пугачёву?

Потом разговор зашёл на другую тему. Лермонтов поинтересовался, как ему учится в Академии, как к нему относятся товарищи, учителя.

– Академия художеств – самое родное для меня место. Но рисовать натюрморты, гипсовые головы надоело смертельно! Хочется рисовать живое! Живых людей, живую природу, – сказал Пётр, делая мазок на его портрете…


Пока однокурсники Петра рисовали гипсовые головы, отмучившись после недавних натюрмортов, он исподволь становился модным портретистом. Заказов было много, и теперь он мог себя обеспечивать. Пётр был не только талантлив, но и трудолюбив.

Портрет Лермонтова поражал естественностью и игрой света и тени.  В нём угадывался характер и настроение. Живые глаза поэта смотрели с какой-то грустью.


Василий Андреевич Жуковский продолжал свой рассказ:


– Много лет спустя, когда исследователей заинтересовала эта встреча двух необыкновенных людей, обратили внимание на то, что через некоторое время после неё Лермонтов создал поэму «Мцыри», и усмотрели некое сходство между реальным Захаровым и героем лермонтовской поэмы. Да ведь это же и так на поверхности лежит – чего тут присматриваться-то! Но почему-то никому не пришло в голову, что ещё задолго до этой встречи Лермонтова заинтересовал образ Демона. Это было некое существо, отверженное всеми, которое попыталось однажды выразить себя в одном прекрасном поступке и потерпело жестокое поражение. Любовь, которую испытал Демон, оказалась губительна для того, на кого он её направил. Лучше бы он не любил – тогда бы не принёс зла!..

Уже позже, когда Лермонтов и Захаров расстались, события в жизни Петра развивались так: он встретил девушку, которую полюбил. Она была очень хороша собой, красива какою-то утонченной красотой, привлекательна духовностью всего своего облика. Её едва заметная меланхоличность вполне соответствовала благоразумию, а она была удивительно благоразумна, что также вполне пристало добропорядочной девушке. Впрочем, когда мы влюбляемся, нам кажется, что нашему предмету всё пристало…

Но счастья у них не получилось. Болезнь лёгких, от которой страдал Захаров, передалось его жене, и та умерла от скоротечной чахотки. Трагизм жизни Захарова в том-то и состоял, что он стремился к счастью, стремился к любви, но какой-то Злой Рок тяготел над ним. Вскоре после смерти жены умер и он. Ему было тридцать лет. Конечно, лермонтовский Демон, – это носитель Зла и Ненависти, и в этом смысле ничего общего не имеет с нашим Захаровым. Но у Демона была и другая черта: даже если он и хотел что-то сделать хорошее, то некие Внешние Силы не позволяли ему совершить это. И в этом трагизм Демона. В этом же я усматриваю трагизм и Захарова…

Господин Алоев постучал молотком:

– Что это у вас за литературоведческие экскурсы?! Нельзя ли поконкретнее? – сказал он. – Если вы взялись защищать Захарова от обвинения в предательстве, будьте добры, предъявляйте свои доказательства. А вы нам про какого-то Демона рассказываете. Это-то здесь при чём?

Жуковский ответил:

– Очень даже при чём! – как раз в это время, когда Лермонтов занимался своими показными пьянками и гулянками, он в перерывах между этими своими демонстративными безобразиями работал над поэмой «Демон»! Я не вполне понимаю, почему Лермонтов так вёл себя, но у меня сложилось впечатление, будто он пытался всех ввести в заблуждение своими неразумными поступками, чтобы не помешали ему делать серьёзные вещи, а именно – проникать в такие тайны, куда до него ещё никто не проникал. А наш Захаров был именно такой тайной. Когда Лермонтов сидел на сеансах у Захарова, он как раз и обдумывал этот свой сюжет. И делал это во многом благодаря рассказам, которые слышал от господина Захарова.

Господин Алоев не выдержал:

– Что это всё вы да вы рассказываете нам, как было дело? Почему бы нам не послушать подсудимого?

Захаров встал и, словно очнувшись от глубокой задумчивости, проговорил:

– Я готов. Мне нечего скрывать. Но о поэме Лермонтова «Демон» я на самом деле никогда ничего не знал. Как-то так получилось, что она прошла мимо меня. Может быть, господин Жуковский что-то знает, но мне её содержание неизвестно.

Жуковский сказал:

– Ни в коем случае не следует считать, что прототипом Демона Лермонтов избрал Захарова. Нет, конечно. Но определённое воздействие на поэта со стороны Захарова всё-таки было.

Лермонтова поразила история мальчика, которого подобрали в сожжённом чеченском ауле и воспитали в русских традициях, дали отличное образование, раскрыли таланты.

Однажды он спросил Петра: не чувствует ли тот в себе голоса крови, зова предков или каких-то скрытых инстинктов? Тот ответил просто:

– Вы имеете в виду буйный и необузданный нрав моих соплеменников?

– Да, – столь же просто ответил поэт.

Захаров задумался.

– Иногда мне кажется, что чувствую, но я не уверен. Горы манят меня к себе. Мне кажется, что они хранят в себе какую-то тайну, и меня томят какие-то сны, образы: я появляюсь в этих горах и соприкасаюсь с чем-то важным…

– А у вас не возникало желания поехать на Кавказ? – спросил Мишель.

– Возникало, конечно. Но сейчас я учусь и не могу оторваться – ведь это должна быть поездка достаточно длительная, чтобы осмотреться на месте и осмыслить увиденное. А вы сами-то были на Кавказе?

– Был, – ответил Мишель. – С бабушкой в детстве ездил на воды. Не знаю даже, доведётся ли когда-нибудь побывать там ещё раз. Это было прекрасно!.. Впрочем, надеюсь, что Господь услышит мои желанья и ещё доведётся… Там на Кавказе я услышал одну удивительную горскую легенду: мол, живёт там некий Демон Зла в огромной пещере. Он скачет по горам на своём коне, и тогда происходят землетрясения или другие беды обрушиваются на жителей тех мест. Но потом Демон успокаивается и засыпает под колыбельные песни своей нянюшки, которая только и имеет над ним власть. Нянюшка поёт колыбельные песни страшному Демону, а тот спит на расстеленной бурке… Но во сне он часто вздрагивает и даже кричит от страшных сновидений, которые копошатся у него в голове, и от каждого его крика непременно нарушается где-то покой людей. Так что лучше бы этот Демон спал всегда и никогда не просыпался.

Пётр отложил в сторону кисти и сказал:

– А ведь вы знаете, у меня однажды был случай, когда я мог оказаться на Кавказе.

Мишель почувствовал волнение в его голосе и понял, что тот хочет рассказать что-то важное.

– Что за случай? – спросил он.

– Должно быть, эта встреча и привела бы меня к какому-то Демону Кавказа. Я не сомневаюсь, что он там есть на самом деле. Но только не один!.. Однажды, когда я жил у художника Льва Александровича Волкова, ко мне пришёл незнакомый человек…


Волкову очень не понравилось, что этот человек пришёл не к нему, а к его ученику. Он с подозрением отнёсся к непонятному визитёру, расспрашивал его о том, кто он такой и почему ему нужен его ученик. Тот отвечал как-то сбивчиво и почему-то называл Петра племянником. Волков подумал, что особого вреда от такой встречи не будет, и дозволил им немного пообщаться. Незнакомец производил впечатление респектабельного человека, был хорошо одет, имел при себе трость с золотым набалдашником, экипаж. Имени или документов Волков у него не стал спрашивать.

Как только Пётр и визитёр остались одни, последний тотчас же воскликнул:

– Мальчик! Я долго тебя искал и вот, наконец-таки, нашёл.

– Кто вы? – спросил его Пётр.

– Я твой дядя – брат твоей покойной матери, – сказал незнакомец.

– Да откуда вы можете знать, что я ваш родственник, – удивился Пётр.

– Я всё про тебя знаю, мой мальчик… Скажи мне: как ты здесь живёшь? Не голодаешь ли?

– Нет, – ответил Пётр.

– А в чём у тебя руки испачканы? Они заставляют тебя работать?

– Никто меня не заставляет. Я учусь на художника, а руки у меня испачканы в краске.

– На художника? – пришелец призадумался, а потом сказал: – Ну, что ж, это неплохо!

– Мне очень хочется стать портретистом, как мой учитель – Лев Александрович.

– Лев Александрович – это твой хозяин?

– Учитель, – ответил Пётр.

Он ещё не мог понять, что этому человеку от него нужно.

После паузы гость сказал:

– Ты мой племянник, и я несу ответственность за твою судьбу.

– Но все мои родные погибли… Наверное, где-то есть родственники, но я их не знаю.

– Твоя мать умерла от полученных ранений, когда русские захватили  Бамут в Ичкерии, откуда ты родом.

Пётр удивился.

– Но дядя Алёша мне рассказывал, что всё было совсем не так.

– Какой дядя Алёша? – удивился гость. – Не знаю я никакого дяди Алёши! Я твой дядя, и меня зовут Хасан – запомни это имя раз и навсегда! Я – Хасан, твой дядя!

Пётр объяснил:

– Дядей Алёшей я называю Алексея Петровича Ермолова.  Он спас меня…

– Ермолов? – изумился гость.

– Да, – ответил Пётр. – Это он меня взял к себе после того, как был сожжён тот аул. И назывался он не Бамут, а Дады-юрт. Стало быть, я не тот мальчик, которого вы ищете.

– Дады-юрт? – разочарованно проговорил Хасан. – Но это совсем не наш тейп. А может, врёт твой генерал?

Пётр едва сдерживал себя.

– Алексей Петрович не врал. Зачем это ему? Он честный и добрый – я знаю.

– Да уж! И честный, и добрый!

– А как вы вообще узнали обо мне, – спросил Пётр, – и почему решили, что я – ваш родственник?

Хасан не торопился с ответом.

– Как узнал? Люди рассказывали, что живёт в этом доме чеченский мальчик, подобранный на Кавказе во время войны. По рассказам получалось очень похоже на судьбу моего племянника. И время сходится. Я и подумал: «А не мой ли это племянник здесь живёт?».

– Мне жаль, но я не ваш родственник, – сказал Пётр.

Ему уже давно наскучил этот разговор.

– Ну и пусть не мой! – воскликнул гость. – Переходи к нам! Ты заменишь мне племянника! Чеченец чеченцу всегда должен помогать, даже если мы с тобой и из разных тейпов.

– Я даже не знаю, что такое тейп, – сказал Петя.

– А тебе и знать не надо. Идём со мной. Вот прямо как стоишь – так и идём. У меня не пропадёшь!

– Я не хочу, – сказал Пётр. – Я хочу стать художником.

– Наша вера запрещает рисовать людей, а ты хочешь нарушить запрет!

Пётр с сожалением посмотрел на мужчину и сказал:

– Это ваша вера вам запрещает, а наша нам не запрещает рисовать людей.

Глаза Хасана вспыхнули гневом.

– Ты в руках у неверных, а потому и говоришь так же, как они.

– Меня крестили, и я православный, – ответил Пётр.

– Послушай, мальчик, – сказал Хасан. – Тебе всё простится. Тебя крестили, когда ты был маленьким и ничего не соображал. Переходи к нам – не пожалеешь!

Пётр повторил:

– Я, конечно, понимаю, что моя родина на Кавказе. Но Россия – это теперь моя вторая родина, и я не могу её бросить.

– Не буду тебя торопить, – упорствовал гость. – Подумай хорошенько, а я приду к тебе ещё раз. Россия не та страна, на которую можно положиться. Ей не нужно служить!

– Но ведь и вы тоже живёте в России! – воскликнул Пётр. – Если она вам не нравится – уезжайте!

– Я вынужден жить в ней. Когда-нибудь Кавказ освободится от гнёта России, и у нас будет своя собственная страна. Ты здесь всегда останешься чужим. Они никогда не признают тебя своим! А  у нас ты будешь своим! Примешь нашу веру, выучишь язык и будешь жить с нами.

Пётр твёрдо произнёс:

– Я никуда не пойду. В России живут не одни русские. В Бородинском сражении отличился грузин, который был генералом. Я знаю достойных людей разных национальностей, которые работают во славу России!  Россия большая страна, и мне в ней место найдётся.

Гость сильно огорчился, удивлённый упорством мальчика. Потом он ушёл, и больше Пётр его никогда не видел.


Мишель, которому Пётр рассказал эту историю, спросил:

– И вы потом не пожалели о принятом решении?

– Нет, конечно. Хотя осадок от его слов остался.

Мишель спросил:

– А от каких слов?

– Меня поразила мысль, что я здесь навсегда останусь чужим.

– Ну, что вы?! Сколько у нас в России инородцев! Кто на это смотрит?! Немцы, шведы, армяне, грузины, татары, иудеи… О чём вы, сударь?! Вы думаете, что, если бы вы переехали на жительство к своим соплеменникам, вы были бы для них родным?

– Нет! – воскликнул Пётр. – Я точно знаю, что и для них остался бы чужим.

– Вот то-то и оно! – сказал Мишель. – А весь секрет вашей чужеродности, знаете, в чём состоит?

– В чём?

– Смотрите: у вас чёрный цвет волос, но ведь и у меня тоже. Правда, носы у нас разные, но посмотрите на нос того же Алексея Петровича Ермолова – он совсем не курносый. Стало быть, дело не в форме носа и не в цвете волос. А дело в том, что у тебя в душе. Мне с детских лет всё казалось, что я на этой земле – чужеродное тело, не такой, как все. И многим это не нравится. Людям нравится, когда ты такой же, как они. Но ежели мне Господь вложил что-то в душу – то, чего не вкладывал другим, как же я могу быть таким же, как и все? То же и у вас. Господь вложил в вас талант рисовальщика, а вы переживаете по этому поводу: мол, все вокруг такие, а я один не такой! Да и ладно! Господь знал, что делал, когда создавал вас.

Они надолго замолчали. Пётр напряжённо работал, а Мишель в глубокой задумчивости сидел напротив. И вдруг Пётр прервал молчание и спросил:

– А скажите, правда ли вы помните то, что с вами было до того, как ваша душа пришла на эту землю?

Мишель удивился:

– Я? Помню? Да с чего вы взяли?

– Ну, как же: а то ваше стихотворение!

– Какое?

– Ну то самое, где вы рассказываете, как по ночному небу пролетал ангел и нёс в своих объятиях душу, и она потом здесь жила, но не могла забыть того, что с нею было в прежние времена… Ведь это вы о себе рассказывали?

– Ах, вы об этом! – рассмеялся Мишель. – Детский стишок! Чего только не придумаешь в детстве!

Петру показалось, что он затронул что-то такое, чего не имел права затрагивать, и больше не стал возвращаться к этой теме. Но неожиданно, после пяти минут молчания, Мишель задумчиво сказал:

– Хотя кто его знает: может быть, и в самом деле я что-то помню из того, что было до моего рождения? Иногда у меня возникают такие ощущения, но это всё такое, чего не передашь словами, а потому самое лучшее,– это молчать.

13.

Когда после судебного заседания господин Алоев вернулся в свою резиденцию, у него было чувство полной разбитости. Он устало откинулся в мягком кресле и едва слышно произнёс:

– Как я устал! Это невозможно передать словами! Целый день сижу в кресле… Руки и ноги затекли…

– А сидеть сейчас вовсе не обязательно, – заметил Салим. – Можно и полежать.

– И не одному, – многозначительно добавил Осман. – В вашем гареме сто жён. Если прикажете, то все сто и придут…

– Ну, зачем же мне такая толпа, – устало возразил господин Алоев. – Мне и одной вполне бы хватило.

– Прикажете позвать кого-нибудь? – спросил Салим.

– Да погоди ты! Так устал, что даже и не до этого. Я не пойму: здесь тоже бывают день и ночь?

– Ну, конечно, – ответил Осман. – Здесь всё как на земле. Правоверный, попадая в наш мир, должен чувствовать себя как дома.

– А если чувствуешь себя усталым, что нужно делать? – спросил господин Алоев.

– Отдыхать, – сказал Салим. – Или даже спать.

– Ну, не так же сразу: пришёл с работы и – спать! Надо же как-то душу отвести…

– Для этого-то у вас и предусмотрен гарем, – сказал Осман.

– Гарем, гарем! Да что вы заладили… Меня сомнения терзают, а вы: гарем! Разве женщины могут что-нибудь подсказать? У них – другое назначение.

– Ну, разумеется, – улыбнулся Салим.

Господин Алоев задумался: «Они поддакивают, словно хотят, чтобы я поступил в чём-то неправильно», – эта мысль не давала покоя.

– А нельзя ли в неформальной обстановке побеседовать с участниками процесса? – спросил он.

– Можно, всё можно, – с готовностью отозвался Осман. – Кого прикажете привести?

– Да не привести, а пригласить! – поправил его господин Алоев.

– Я именно это и имел в виду, – заверил Осман. – Так кого же пригласить?

– С обвиняемым я пока что не готов встречаться в неформальной обстановке, – задумчиво проговорил господин Алоев. – У меня к нему такое глубокое отвращение, что я его не в состоянии преодолеть.

Салим предложил:

– Тогда остаются господа Василий и Шамиль.

– Жуковский мне тоже крайне неприятен. Да и согласится ли он на такую встречу?

– Я думаю, согласится, – предположил Осман. – А Шамиль вам тоже неприятен?

Господин Алоев встрепенулся и воскликнул:

– Ну что ты! Как можно? Шамиль Басаев – это человек, которого мы все почитали. Молодые люди моего времени мечтали стать таким же, как он. С ним я бы встретился с огромным удовольствием.

Салим с сожалением взглянул на судью, вздохнул и произнёс слова, от которых у господина Алоева всё внутри похолодело:

– Судить, конечно, не мне, а Всевышнему, но не проще ли было бы вам отказаться от этого судебного  процесса и вообще – от судейской мантии?

– Это почему же? – удивился господин Алоев после долгой паузы.

– Вы целиком и полностью на стороне обвинения. Ещё не доказана виновность подсудимого, а он вам уже ненавистен, его защитник вам не по нраву, зато обвинителем вы восхищаетесь. С такими взглядами как у вас невозможно быть судьёй. Прикажете доложить Всевышнему о вашем самоотводе?

Господин Алоев смутился и пролепетал первое, что пришло в голову:

– А разве у него сейчас приёмные часы?

Помощники, переглянувшись, улыбнулись:

– Он принимает круглосуточно, – утешил господина Алоева Осман, и тот понял, что сболтнул очевидную глупость. Замкнувшись в себе, сидел и пытался осознать происходящее: всё рушилось прямо на глазах.

– Ну, так как? Прикажете доложить? – снова спросил Салим, и в его голосе прозвучала настойчивость.

– Не надо! – решительно заявил господин Алоев. – Конечно же, я переборю в себе постыдные чувства. Нужно быть выше предрассудков.

Осман прошептал ему в самое ухо:

– Скажите так: мол, положение обязывает!

Салим шепнул в другое ухо:

– Скажите, мол, осознаю и обязуюсь...

Господин Алоев громко повторил всё, что ему подсказали. Было совершенно ясно: Всевышний услышал именно эти слова.

– Ну, вот и отлично! – громко закричал Салим.

Господин Алоев облегчённо вздохнул. Теперь он смотрел на помощников с надеждой и восхищением. Только что они его спасли от страшной опасности, а ему так нравится быть судьёй! А те, энергичные и бодрые, словно и не сидели вместе с господином Алоевым целый день в судебном заседании, сказали:

– Мы сейчас пригласим Жуковского и Басаева, и в самой непринуждённой обстановке, за чашечкой кофе, вы обсудите с ними все проблемы, какие, как вам кажется, нуждаются в незамедлительном разрешении.

– Да-да, конечно, – пролепетал одними губами господин Алоев. – Спасибо вам большое.

Появившийся Жуковский с самого порога заявил:

– Я не могу понять, что происходит: только собрался поработать с песнями, когда ко мне нагрянули ваши верзилы и потребовали, чтобы я срочно явился к вам. Это какой-то произвол!

Шамиль, который явился следом за Жуковским, грозно произнёс:

– Ты у нас сейчас запоёшь! Ещё не понял, куда ты попал и что тебя здесь ожидает? Игры закончились, и сейчас начнётся самое интересное, правильно я понимаю, хозяин?

Последние слова он обратил к господину Алоеву.

Того такой вопрос застал врасплох, и он вопросительно посмотрел на Салима и Османа. Оба безучастно смотрели в потолок, изучая на нём дорогую лепнину.

– Шамиль, – вкрадчивым голосом проговорил господин Алоев. – Я помню восторг, который мы все испытывали, когда ты совершал свои подвиги… Но здесь, как бы тебе это объяснить… Здесь не та ситуация. Перед лицом Всевышнего мы должны вести себя ответственно и сдержанно…

Господин Алоев вопросительно посмотрел на Салима и Османа. Салим едва заметно кивнул головой, а Осман согласно прикрыл веки.

– Уважаемые господа, – продолжал он, – вы мои гости, и я рад вас приветствовать у себя. Предлагаю обсудить возникшие у нас проблемы в непринуждённой обстановке. Давайте поужинаем и по ходу действия…

– Я не хочу есть, – заявил Жуковский.

– Я тоже, – сказал Шамиль.

– Но тогда, хотя бы кофе?

– Это можно, – согласился Жуковский.

Шамиль посмотрел на него с презрением и сказал:

– Только из уважения к хозяину: и я согласен.

Тотчас же выяснилось, что Салим и Осман – это на самом деле официанты. Пока решались проблемы с сортом кофе, количеством ложечек сахара и с наличием или отсутствием молока, господин Алоев благожелательно смотрел на гостей. Он источал радость, и было непонятно: радость от неофициального общения или от того, что и здесь все считали его главным действующим лицом. Он и здесь оставался хозяином положения, и последнее слово было за ним.

Жуковский отхлебнул глоток восхитительно пахнущего напитка и спросил:

– Я так понимаю, у вас какое-то дело по поводу подсудимого?

– Да, – сказал господин Алоев. – Я чувствую, что наш процесс затягивается и его надо как-то решать. Нельзя же до бесконечности возиться с этим, с позволения сказать, художником, как будто он и в самом деле что-то собой представлял…

Господин Алоев случайно глянул на официанта Салима, у которого через левую руку была перекинута белоснежная салфетка. Тот в упор смотрел на него и еле заметно, но отрицательно мотал головой. Господин Алоев перевёл взгляд на Османа, но и тот тоже возражал.

«Я говорю что-то не то! – с ужасом подумал господин Алоев. – В чём ошибка?»

Жуковский сказал:

– Я не знаю, что вас так смущает в моём подзащитном, но если длительность процесса, то у меня простое предложение: давайте отпустим его с миром. У него была трагическая жизнь, он был талантливым творческим человеком. За что его наказывать?

Господин Алоев возразил:

– Я тоже был творческим человеком и имел трагическую жизнь, однако почему-то ни у кого не возникало сомнений по поводу того, какому народу я служил. Меня смущает тот факт, что ваш подзащитный вышел из одного народа, а служил другому. На мой взгляд, это аморально.

Шамиль сказал:

– Я буду ходатайствовать перед судом, чтобы этого изменника на вечные времена отправили в безводную пустыню.

Жуковский улыбнулся и поставил чашку на стол.

– Знаете, чем я при жизни отличался от Пушкина?

– Нам это совершенно незачем знать, – сказал Шамиль.

– Нет, отчего же! – запротестовал господин Алоев. – Мне было бы очень интересно узнать об этом.

Жуковский продолжал, глядя на господина Алоева:

– Пушкин – более талантлив, чем я. Но есть один признак, по которому я неизмеримо превосходил Пушкина.

– По какому же? – с вежливым любопытством спросил господин Алоев.

– Пушки был скандалистом и с лёгкостью шёл на конфликты. А я, в отличие от него, умел ладить с людьми, всегда старался избегать конфликта и решать дело миром. Вот и сейчас прошу вас: давайте прекратим этот бесполезный судебный процесс и отпустим этого необыкновенного человека с миром.

– Давайте! – с лёгкостью согласился господин Алоев. – Но только пусть он сначала докажет мне свою невиновность.

– А давайте я вам её сейчас докажу? – предложил Жуковский. – Прямо сейчас, вот за этим столом!

– Давайте, – опять согласился господин Алоев. – Я вас слушаю.

– Смотрите, ведь всё очень просто, – сказал Жуковский. – К русским он попал против своей воли. Стало быть, не виноват в том, что оказался среди них, даже если это и считать преступлением. Ведь так?

Шамиль сказал:

– Пока был маленьким, был не виноват, а когда вырос, обязан был понять случившееся и вернуться на родину.

– А я не с вами разговариваю, а с господином судьёй. Итак, продолжу: попал к русским не по своей воле. Талант художника получил от Всевышнего ещё при рождении от чеченских родителей. Вы же не считаете, что родиться с талантом художника – преступление?

– Я так не считаю, – согласился господин Алоев. – Я ведь и сам родился с этим талантом.

– Ну вот, – продолжал Жуковский. – Среди русских оказался не по своей воле, талант получил не по своей воле, а просто родился с ним. Если бы его не взяли к себе русские, то он бы так и не узнал о своём таланте.

– Вот лучше бы он стал простым пастухом, чем художником, который работал во славу русских! – воскликнул Шамиль.

– Я вашим мнением не интересуюсь, – отмахнулся Жуковский. – Но господину судье скажу так: Пётр Захаров прославил чеченский народ. Ведь как он подписывал свои картины: Пётр Захаров, чеченец! Он всячески подчёркивал своё чеченское происхождение, а на автопортрете изобразил себя в горской одежде. Смотрите: в этом нет ничего плохого! Никакому русскому не придёт в голову обвинять его в том, что он изобразил себя в такой одежде. Русские готовы вобрать в себя таланты всех народов, и им не кажется оскорбительным, когда кто-то из числа вошедших с ними в племенной союз подчёркивает при этом своё национальное происхождение и своеобразие. Почему бы и вам, достопочтимый господин судья, не поучиться великодушию у русских?

Господин Алоев от такой наглости просто изумился и даже растерялся. Он с изумлением посмотрел на Салима и Османа – от них не было никаких подсказок, они расставляли посуду на соседнем столе.

Господин Алоев задумчиво произнёс:

– Я знаю, в чём наше с вами предназначенье.

– Своё предназначение я и так знаю! – буркнул Шамиль.

– В чём же? – спросил Жуковский.

– Наше предназначение в этом судебном процессе: правильно отразить волю Всевышнего.

– Истинный правоверный не может ошибиться никогда, – заметил Шамиль. – Любой его поступок – это воля Всевышнего. Вся моя земная жизнь – это одна сплошная воля Всевышнего.

– А моя? – спросил господин Алоев.

– Про твою ничего не знаю, – ответил Шамиль. – Но если по воле Всевышнего ты здесь оказался в судейском кресле, то это чего-то стоит.

Господин Алоев сказал:

– Но тогда тебе придётся признать, что и господин Жуковский оказался здесь не случайно. Всевышний и ему придаёт какое-то значение.

Шамиль усмехнулся.

– Его значение только одно: быть шутом и потешать нас, правоверных, своими глупостями.

Жуковский встал, давая понять, что не намерен больше слушать эти оскорбления. Двое других тотчас же сделали то же самое.

– Мне жаль, – сказал господин Алоев официальным тоном, но мы с вами не нашли взаимопонимания, к которому я так стремился. Ну что же, завтра продолжим судебное заседание, а сейчас: спокойной вам ночи, господа.

Жуковский молча кивнул и вышел, а Шамиль сказал:

– И тебе спокойной ночи!

– У меня не получится, – с горечью ответил господин Алоев.

– Почему так?

– Я буду думать над тем, как нам достойно завершить этот судебный процесс.


Когда гости ушли, господин Алоев огляделся по сторонам и, увидев помощников, спросил:

– Я допустил какую-нибудь ошибку?

– Не нам судить, – уклончиво ответил Осман.

– Одна ваша мысль мне очень понравилась, – сказал Салим.

– Какая?

– Мысль о том, что ваши действия должны совпасть  с замыслом Всевышнего. Если они не совпадут, вам плохо придётся.

Господин Алоев решил не развивать эту тему. Он уже давно понял: эти двое никогда ему всей правды не скажут.

Осман спросил:

– Прикажете вызвать женщин?

– Да, конечно, – сказал господин Алоев. – Мне необходимо отдохнуть.

– В каком количестве? – спросил Осман.

– Что – в каком количестве? – не понял господин Алоев.

– Сколько именно женщин вам вызвать?

Господин Алоев задумался: «Неужели опять какой-то подвох?»

– Трёх, я так думаю, вполне хватит. Одна будет со мной, а две других пусть танцуют перед нами. Ну и там вина всякого принесите и фруктов.

Салим спросил:

– Вы нам не сказали, в какое помещение нам приводить женщин и где накрывать стол.

– А давайте в то помещение, где бассейн. Люблю смотреть на воду. Это меня успокаивает. Но только побыстрее! А то я сегодня очень устал.

– Всё будет сделано быстро, – успокоил его Осман, и они исчезли за дверью.

Господин Алоев надел на голое тело бухарский халат и в таком виде отправился в зал с бассейном…

Из разинутого рта малахитовой лягушки всё так же текла вода. «Надо же, – подумал господин Алоев. – Вода, она и здесь вода». Он подошёл к лягушке и подставил руку под струю. Вода была тёплой на ощупь и ласково звала к себе. Господин Алоев не прыгнул в бассейн только потому, что ждал женщин. Ему хотелось предстать перед ними в своём необыкновенном халате.

– Сто женщин, – сказал он вслух. – Это сто имён, сто характеров… И всех надо будет изучить!

Дверь открылась, и вошли помощники. Вслед за ними явились три женщины, закутанные почему-то в чёрные одежды так, что не было видно их лиц. Помощники почтительно поклонились, и Салим сказал:

– Привели, ваша честь, как вы и просили!

– Музыканты готовы? – спросил господин Алоев.

– Готовы. Прикажете позвать? – сказал Осман.

– Пока не надо. Пусть играют за дверью, а когда надо будет – я их позову. Можете идти!

Ещё раз поклонившись, Салим и Осман вышли из зала.

Господин Алоев стоял перед женщинами, и душа его ликовала: ничего подобного в жизни у него не было. И только здесь ему впервые довелось оказаться в таком шикарном бассейновом зале с тремя женщинами.

– Раздевайтесь! – скомандовал им господин Алоев.

Те стояли молча и не шевелились.

– Ну что же вы? Раздевайтесь!

Те не шевелились.

Господин Алоев решил, что они стесняются – робкие трепетные лани: оказавшись перед хозяином, они просто утратили дар речи. Впрочем, их можно понять.

Порывистыми, жадными движениями он сорвал с них одежды, и все три предстали перед ним в своём первозданном виде.

Некоторое время господин Алоев стоял совершенно потрясённый. Ему казалось, что течение времени остановилось, а его душа вырвалась из груди и сейчас устремляется куда-то в бесконечную даль. Но журчание воды из лягушки напоминало ему, что всё происходящее с ним в этом мире – реальность.

Перед ним стояли три тощие безобразные старухи и со страхом и мольбой смотрели на него, ожидая, видимо, что он их сейчас начнёт бить.

– Кто вы такие? – заорал господин Алоев. – Эй, Салим, Осман! Скорей ко мне!

Те тотчас же вошли в зал.

– Кого вы ко мне привели? – заорал на них господин Алоев.

– Трёх ваших жён, – с достоинством сказал Салим.

– Но почему они такие уродины? – возопил господин Алоев.

Осман смиренным голосом пояснил:

– Ваша честь, вы нам дали указания по поводу количества женщин, но ничего не сказали о качестве. Если бы вы сразу оговорили, какого качества вам нужны женщины, то разве бы мы привели к вам таких безобразных. Мы же не знали, поймите нас правильно.

– Мы при исполнении, – добавил Салим. – Нам, что скажут, то мы и делаем. Сказали трёх – мы вам трёх и привели. А не сказали, какого качества – вот мы и решили, что качество для вас не имеет значения.

– Дураки! Идиоты! Вы мне испортили всё настроение! Немедленно уведите этих уродин и приведите красавиц!

– А вот это уже невозможно, – Салим с горечью развё руками.

– Что невозможно? – не понял господин Алоев.

– Невозможно увести этих и привести новых.

– У нас не дом терпимости и не ресторан, заявил Салим. –  Подайте то, уберите это – не в наших правилах.

– А что же в ваших правилах? – закричал господин Алоев так грозно, что его голос эхом разнёсся по залу.

Осман сказал:

– В наших правилах – жить по совести, судить по совести, любить по совести и вообще – всё делать только по совести. Что вы нам приказали, то мы вам по совести и сделали.

Господин Алоев понял, что с ними спорить бесполезно. Он с тоской посмотрел на этот дивный бассейн, подумал о своём гареме, в котором эти двое хитрецов могут подменить все сто женщин на таких же уродин, и сказал:

– Я устал и пойду спать. Завтра мне предстоит тяжёлый день.

– Это очень хорошее решение, – заверил его Салим.

– А что с этими женщинами прикажете делать? – спросил его Осман. – По нашим правилам, вы обязаны взять их с собой.

Господин Алоев спросил тихо, но проникновенно:

– Но ведь во всяком правиле всегда бывают исключения. Неужели нельзя как-нибудь так устроить, чтобы я их больше никогда не видел?

Салим и Осман переглянулись.

– Ну, что? Устроим?

Осман кивнул:

– Раз уж так надо – конечно. Мы постелем им на ночь здесь.

Господин Алоев прошёл в свою спальню и, сбросив с себя бухарский халат, упал в постель и тут же заснул.

14.

Ночью господину Алоеву приснился странный сон: он идёт по пустыне и в изнеможении останавливается под высоким развесистым деревом, с которого свисают неизвестные плоды, по цвету похожие на ягоды чёрного винограда, но размером напоминающие яблоко; они мягкие и сочные, как персики… Дерево это было одно на всю необозримую каменную пустыню. Изголодавшийся в пути, он с жадностью стал есть соблазнительные плоды. Поначалу они ему казались вкусными и сладкими, но вскоре он захотел пить. Оглянулся, но ни родника, ни речушки не увидел.  Неподалёку стоял какой-то человек и в руках держал кувшин. Приглядевшись, он увидел, что тот человек подставил кувшин под тоненькую струйку воды, бьющую меж камней. Человек набирал драгоценную воду и был так увлечён своим занятием, что не обращал ни на кого внимания.

Он подошёл к роднику и стал ждать, когда тот наполнит свой кувшин. Но кувшин всё набирался и набирался, а воды в нём почти не было.

– Эй, ты! – нетерпеливо закричал он. – Ты долго ещё будешь набирать воду? Я пить хочу! Да ты хоть знаешь, кто я такой?

– Не знаю, и знать не хочу, – спокойно ответил человек. – Все мы здесь одинаковы перед лицом Всевышнего.

– Я – это я, а ты – всего лишь ты! – возразил он.

– Допустим, что так, – спокойно согласился человек. – Ну и что дальше?

– А дальше… ты мне так и не ответил, долго ли ещё будешь набирать здесь воду?

– Долго, – ответил человек, и только сейчас взглянул на него. – Тебя, я вижу, томит жажда. Подойди и попей.

Человек отошёл в сторонку.

Он наклонился к роднику, но вода вдруг перестала течь.

– Это не беда, – говорит человек. – Здесь такое бывает часто. Попей из моего кувшина.

Он взял его в руки, но, словно испугавшись чего-то, отставил в сторону. Подумал, что так могут и отравить.

– Спасибо, не надо. Я уж лучше подожду, когда в роднике вода снова появится.

– Ну, это твоё дело, – ответил человек. – А я пойду.

С этими словами он взял кувшин и стал спускаться по каменистой тропинке в ущелье, дно которого было скрыто нависающими над тропинкой скалами.

Он снова посмотрел на родник, но вода не текла.

– Ладно, подожду, – сказал он и присел на камень возле дерева.

Появившийся юноша заставил его приподнять голову.

– Ты-то что здесь бродишь? – спросил он. – Мешаешь мне отдыхать.

– Да я тихо… хочу попить воды. Жарко…

– Тут у них напьёшься! – буркнул он. – Они воду отключили!

– Да как же отключили? – удивляется юноша. – Посмотрите: идёт!

Он привстал на локтях и увидел: из родника и в самом деле снова потекла вода. Юноша напился и тоже стал спускаться в ущелье.

Он подошёл к роднику. Прозрачная вода лилась из-под камней прямо на песок и текла куда-то вдаль по узенькой ложбинке. Он подставил ладоши и набрал в них воду, но стоило ему поднести её ко рту, как она пролилась между пальцами. Он снова подставил ладоши под струю, но в этот момент вода снова перестала литься.

– Со мной кто-то играет. Эй, кто здесь? Я хочу напиться, но почему ты не даёшь мне сделать это?

В ответ – тишина. Лишь ветерок шуршал листьями дерева,  под которым он нашёл убежище от жаркого солнца. Он вернулся в тень дерева и присел на камень, облизывая сухие потрескавшиеся губы, и вдруг с дерева что-то упало прямо перед ним. Он увидел, как расплющился переспевший плод и из него вытек ароматный сок. Но поднять его он боялся. Понимал, что плоды только усилят жажду. А родник, как на грех, пересох!

Но вот к роднику подошёл худощавый мужчина в большой соломенной шляпе.

«Здесь самое оживлённое место», – подумал он и вдруг узнал в мужчине Петра Захарова!

– А ты почему не в тюрьме? – возмутился он.

Захаров с удивлением посмотрел на него и улыбнулся:

– Я ни в чём не виноват, почему ж я там должен быть?

С этими словами он наполнил ведро водой.

– Зачем тебе столько воды? – спросил он.

– Я пишу этюды акварельными красками. А им нужна вода. В той жизни я редко писал природу и теперь стараюсь восполнить этот пробел. Тут так красиво!

Он оглянулся по сторонам, но никакой красоты не увидел.

– Не нахожу никакой красоты, – сказал он. – Вечно ты видишь то, чего нет на самом деле.

– Горы и скалы, ущелья и чистое небо… Эту картину я помню с детства. А когда ещё я видел то, чего нет на самом деле? – удивился Пётр.

– Да когда жил в России… Нашёл где жить!

– Родину себе не выбирают, – ответил Захаров. – А Россия для меня стала Родиной.

Уже собравшись уходить, Захаров спохватился и спросил:

– Может, ты хочешь воды испить? Этот родник не простой, и не всем даётся. А вёдро у меня простое. Вот из него и попей.

Он колеблется: пить-то хотелось, но взять воду от предателя – разве не стыдно?.. Однако, подумав, он отбросил сомнения и стал жадно пить из ведра.

– Может быть, ты и есть хочешь? – спросил Захаров.

– Нет, – ответил он и устыдился своей слабости, пожалел, что выпил воды из ведра предателя. – Тут много вкусных плодов растёт, это очень приятная еда.

– Твоё дело, – сказал Пётр. – Если захочешь, подходи. Я здесь недалеко, в ущелье…  Мог бы, кстати, и порисовать со мной – ты ведь тоже художник!

Он не ответил. Сел на камень и снова бросил взгляд на родник: вода в нём всё так же струилась. Но он уже знал, что тянуться к ней ему бесполезно – она не дастся, но его это теперь уже не беспокоило.

И с этими мыслями он заснул, лёжа на огромном камне в тени дерева.


Проснувшись утром, господин Алоев обнаружил себя в своей спальне. Салим и Осман уже ожидали его распоряжений.

– Как спалось? – услужливо спросил Салим.

– Да не очень-то и хорошо.

– Но почему?

– Снилась какая-то ерунда.

– Это у нас бывает, – сказал Салим.

Господин Алоев огляделся по сторонам: толпа слуг почтительно дожидалась приказаний. Он тихо сказал:

– Прикажите всем выйти вон! Зачем мне столько слуг?

Салим хлопнул в ладоши и велел всем выйти.

Подождав, когда все лишние слуги вышли, господин Алоев наклонился к помощникам и прошептал:

– Мне кажется, всё вокруг подстроено.

– Это как? – не понял Салим.

– Всё вокруг обман.

Салим оглянулся.

– Где вы видите обман? Я его нигде не вижу.

– Всё вокруг нереально, – устало повторил господин Алоев. – И я подозреваю, что и ваша цель – ввести меня в заблуждение.

– На основании чего вы так решили? – спросил Осман.

– Нутром чувствую: что-то здесь не так.

– Да приведите же, наконец, какие-нибудь убедительные примеры, – сказал Салим.

– Нет ничего проще! – воскликнул господин Алоев. – В соседнем зале должен находиться зал с бассейном, так?

Салим и Осман кивнули в ответ.

– Я бы хотел сейчас в нём искупаться.

Салим и Осман рассмеялись.

– Но ведь это очень просто, – сказал Салим. – Пройдите туда и искупайтесь!

– Я-то пойду, – с сомнением в голосе сказал господин Алоев. – Вот только не исчезнет ли вода, пока я туда доберусь?

– Да вы пойдите, пойдите! – сказал Салим. – До начала судебного заседания ещё есть время, и вы успеете.

– Если пожелаете, – добавил Осман, – мы завтрак вам можем принести прямо туда.

– Это лишнее, – скромно проговорил господин Алоев.

С этими словами он встал с постели и стремительно пошёл в бассейновый зал. Изо рта малахитовой лягушки всё так же лилась вода, колонны всё так же подпирали огромный сводчатый потолок, а какие-то девушки весело плескалась в бассейне.

– Кто вы? – с изумлением спросил господин Алоев. – И что вы здесь делаете?

– Мы же твои жёны, – ответила одна из них. – Пока тебя не было, мы решили немного порезвиться в бассейне.

– Вы же вчера вызывали жён! – добавил Осман, подтверждая правоту девушек.

– Да, но вы привели мне каких-то старух. Где же эти были вчера?

Ответа он не услышал, потому что с шумом плюхнулся в воду. Широко размахивая руками, поплыл. Женщины вообразили, что он кого-то из них хочет догнать, и весело закричали, но господину Алоеву на самом деле было не до них. У него в голове крутилась новая мысль: это всё-таки настоящая вода! Значит, не всё так плохо, как он думал…

Женщины призывно брызгали водой, но он уже видел, как у края бассейна стояли Салим и Осман и что-то кричали ему.

– Что вы хотите? – спросил их господин Алоев.

– Вам пора завтракать и идти в суд, – доложил, смиренно кланяясь, Осман.

– Да, конечно! – согласился господин Алоев и стал подниматься по мраморным ступеням. – Сегодня вечером смогу ли я увидеть у себя в бассейне, а затем и в постели вот эту женщину?

– Можете, – сказал Салим.

– Ну, хорошо, хорошо! Приведите вечером мне её, красивую и молодую! Я покажу ей, на что способен!

Завтрак прошёл без приключений, и сразу после него господин Алоев направился в суд.


Зал суда был полон народу, обвинитель и защитник заняли свои места, а обвиняемый сидел в клетке, как и подобает опасному преступнику.

Господин Алоев провозгласил:

– Продолжается судебный процесс по делу о предательстве Петра Захарова. Господин защитник, вы на прошлом заседании всё сказали о своём подзащитном или хотите дополнить что-то?

Жуковский встал со своего места и произнёс:

– Хочу рассказать, как было обидно моему подзащитному, когда царь вычеркнул его имя из списка слушателей Академии, направляемых в Италию, чтобы совершенствовать своё мастерство…

– Вот-вот! – закричал Шамиль. – Я же говорил, что он подвергался дискриминации, но всё же продолжал верой и правдой служить мачехе-России вместо того, чтобы вернуться на родину и служить своему народу!

– Мы уже об этом говорили. Да, Петру Захарову было нелегко. Но у него не было сомнения, кому служить. Царь обладал огромной властью, но это был всего лишь царь! Понятие Родины, России много больше и выше, чем даже царь! Захаров служил не царю, а России! После окончания Академии…

Шамиль вскочил и снова закричал, топая ногами:

– Возражаю, ваша честь? Что это нам даст знание, что делал этот изменник после Академии?! Что это изменит?

Жуковский сказал твёрдым голосом:

– Хочется ли вам слушать, или нет, но я всё-таки продолжу!

Судья вынужден был принять сторону Защитника, но попросил не уводить суд в сторону никому не нужными подробностями.

– Я постараюсь, ваша честь, – заверил его Жуковский.


Пётр Захаров умел много и упорно работать и уже в 1835 году был выпущен из Академии со званием свободного художника. В переводе на простой язык это звание означало, что он со всем своим потомством может пользоваться, как гласил аттестат, совершенной свободой и поступить на службу, на какую сам пожелает.

У молодого художника появились заказы от генералов и вельмож, от известных людей того времени. Доходило даже – подумать только! – до членов царской семьи!

На деле это означало, что у него появились деньги и что про бедность можно забыть. Между тем, заработки эти были не постоянными и зависели от капризов моды, от чьих-то рекомендаций и настроений. В перерывах между заказами его мучила гнетущая неопределённость и безденежье.

Видя это, Пётр Николаевич Ермолов обратился к Аракчееву с просьбой помочь молодому художнику.

Пушкин изображал Аракчеева законченным негодяем, но о нём остались и другие воспоминания: честнейший человек, который за всё время службы на высоких должностях не украл ни копейки, героически воевал с врагом и искренне болел за судьбу своей родины. Но обладал при этом резким характером.

Первая встреча Аракчеева и Захарова не принесла обоим ни малейшего удовлетворения. Царский министр увидел перед собой инфантильного молодого человека, который ничего кроме своего ремесла не знал. И этому человеку надо было поручить создавать эскизы мундиров для армии!

Пообщавшись с Захаровым, Аракчеев пожал плечами:

– Сей господин мне не понравился. Какой-то он сонный…

Министру показали работы Петра. Портрет историка Грановского, хирурга Иноземцева, писателя Муравьева произвели на Аракчеева огромное впечатление. Портреты покоряли своей глубиной.

И тогда он принял решение назначить его художником, которому вменялось в обязанность разработать новую форму для армии. В приказе значилось: «С высочайшего разрешения, свободный неклассный художник Петр Захаров определяется в департамент военных поселений для усиления занятий по составлению рисунков обмундирования и вооружения российских войск, с жалованьем по 428 р.».  И здесь унижение. Ему, чеченцу, определили зарплату в три раза меньшую, чем та, что получали другие художники на этой должности. Он – низшая каста.

За двенадцать лет до описываемых событий в Петербурге подавили мятеж офицеров, самонадеянно решивших, что именно они знают, как жить России. Мятежные офицеры имели смутное представление о том чего хотят. Между ними постоянно велись споры. Не имея решительности и единого плана действий, мятеж с позором провалился. Виновные были строго наказаны, а чтобы сгладить горький привкус недавних событий, монарх устраивал военные парады. Ему хотелось видеть своё воинство в новых мундирах, чтобы ничто не напоминало события декабря 1825 года. Вот свободный художник Пётр Захаров и сочинял эти мундиры. К тому времени, когда он получил свою должность, случились два невероятных по своему значению события: Дантес убил на дуэли Пушкина, а Лермонтов впал в немилость, и его сослали на Кавказ.

С Пушкиным Захаров никогда не встречался, но остро переживал потерю великого гражданина и поэта. А отъезд Лермонтова на Кавказ натолкнул его на мысль тоже поехать туда и снова встретиться с Лермонтовым.


Однажды генерал Алексей Петрович Ермолов зашёл к Петру в гости. Внимательно посмотрел портреты, написанные им, и воскликнул:

– Ну, ты, Петруша, силён! Молодцом! Портреты, написанные тобой, прекрасны! Рад, что ты стал настоящим мастером!

Пётр смущённо смотрел на своего благодетеля.

Старый генерал испытывал чувство необыкновенной гордости от сознания того, что не зря подобрал когда-то этот маленький комочек жизни и сумел вырастить и поставить на ноги. Он не мог успокоиться.

– Ну, Петруша, ну, шельмец! Я всегда подозревал, что твои наклонности к рисованию не просто баловство. Но чтобы так, – о таком и не мечтал даже!

Захаров с изумлением заметил, что на лице генерала от волнения даже заблестели слёзы.

– Удивил, так удивил! – продолжал генерал. Потом посмотрел на Петра и неожиданно спросил: – А чего хмурый-то такой? Аль недоволен чем?

– Доволен, – ответил Пётр. – Да только не знаю, как жить дальше.

– А чего тут думать-то? – спросил генерал. – Человек ты теперь известный. Слава-то к тебе идёт, а стало быть, ты и жених завидный. Женись на простой девушке, детей заведи и живи себе…

Генерал осёкся на полуслове. Присмотрелся к воспитаннику и спросил:

– Э, брат, да ты не слушаешь меня! Или я что-то не то говорю? Нешто дурному учу?

Пётр ответил:

– То говорите, батюшка Алексей Петрович! То! И я слушаю вас внимательно…

– Я всегда знал, что ты можешь отличать главное от второстепенного. Ведро можно наполнить яблоками, но в нём и тогда найдётся место, чтобы вместить ещё немного смородины. Туда же поместится ещё и песок. Казалось бы всё: ёмкость полна до краёв. Но и тогда в неё можно влить бутылку вина! Так и в жизни у нас. Ведро – это наша жизнь. Яблоки – самое главное в ней. Смородина – менее важное. Песок – все остальные мелочи. Если сначала наполнить ведро песком, некуда будет положить яблоки. Не трать себя на мелочи! Тогда не будет места для того, для чего ты пришёл в этот мир. Но если ты спросишь, а при чём здесь вино – я отвечу: как бы ни была наша жизнь занята, всегда в ней найдётся место для бокала вина! – Алексей Петрович рассмеялся и, обняв Петра за плечи, продолжал: – Я прожил нелёгкую жизнь. Ты думаешь, почему я оказался успешным? Хорошо ориентировался в обстановке и не боялся принимать самостоятельные решения, разбирался в психологии горцев и мусульман. Ведь мой род тоже происходит от знатного татарского мурзы Арслана. Я и жил на Кавказе, как горец. Трижды был женат на местных красавицах. Заключил с их родителями договор о временном браке. Щедро их одарил дорогими подарками, а с точки зрения христианской – оставался холостым! У меня и дети от них есть. Виктор, он уже старший офицер у нас. Да и Севера и Клавдий  успешно служат царю-батюшке.

Помолчали. Потом Алексей Петрович продолжал:

– Ты же знаешь, что в двадцать седьмом году я подал в отставку. А вот недавно наградили орденом Святого Андрея Первозванного… Так что живу воспоминаниями. Вот собираюсь мемуары писать. Есть что вспомнить… – Вдруг спохватившись, спросил: – Да что это я сегодня всё о себе да о себе… Возраст, брат… – Алексей Петрович внимательно посмотрел на воспитанника, и вдруг спросил: – А ты читал этого новоявленного поэта Лермонтова?

– Читал, – ответил Пётр. – Я с ним лично знаком, и портрет его рисовал!

– Я имею в виду не только стихи, но и его поэму «Мцыри».

– Читал и её, батюшка Алексей Петрович.

Ермолов задумчиво усмехнулся.

– Государь император ругал его. Всё спрашивал, в своём ли он уме, ежели по случаю смерти Пушкина написал такое?

– Я думаю, он погорячился, – сказал Пётр.

– Да и я так же думаю… Только у государя – своё мнение. Но я не о том. В поэме этой не нас ли с тобой, дружок, изобразил этот сочинитель, как думаешь?

– Не знаю… Когда писал его портрет, рассказывал о себе. Видимо, под впечатлением он и написал.

– Ловко написал… Я даже запомнил:

…Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вёз.
Тот занемог, не перенёс
Трудов далёкого пути…
Я-то тебя, между прочим, не в плен брал и не в монастырь вёз! Художественный вымысел! Или это ты напридумывал ему такое про себя, а он и рад стараться – расписал то, чего не было! Красиво расписал – что да, то да.

– Я думаю, – сказал Пётр, – господин Лермонтов, узнав мою историю, взял её за основу для своих дальнейших фантазий. Вот и сочинил то, что  увидел перед своим мысленным взором. А я ему всё рассказывал как было, ничего не добавляя.

– Да и я так же думаю… – сказал Алексей Петрович. – Но какой-то бешеный у него получился этот парень. Посуди сам: это ж нужно было так осерчать, чтобы голыми руками барса убить!

…Ко мне он кинулся на грудь:
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Моё оружье...
Как там… запамятовал…

…И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рождён
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Я, право, и не представляю себе даже, как такое может быть: благочестивый, набожный юноша встречается в лесу с барсом, и выясняется, что сей юноша страшнее того зверя. Хотя, конечно, мне ли не знать горцев! Все они такие!.. Только вот что я думаю: а ты, часом, не такой?

– Бросаться на барса – это не по мне, – улыбнулся Пётр.

– Да вот и я ж думаю так же, – сказал Ермолов. – Не представляю тебя таким…

Потом после непродолжительного молчания вдруг спросил:

– Тоскуешь по Кавказу?

– Не знаю даже, что и сказать. Конечно, хотелось бы посмотреть. Он манит меня, зовёт к себе…

– Вот то-то и оно! Это ж и описал господин Лермонтов… Эх, Петруша! – генерал похлопал Петра по плечу. – Страсти внутренние – дело нешуточное, я тебе доложу. С ними надобно как-нибудь совладать, а для вышеозначенной цели им надобно уступить!

Пётр понял, что Алексей Петрович шутит.

– Это что же получается: вы хотите, чтобы я бежал в горы и там голыми руками душил барсов?

Генерал рассмеялся хитроватым смехом.

– Во всём, мой друг, надобно соблюдать умеренность. Ты на Кавказ поезжай, но зверей не души, в разбойники не подавайся, но и впадать в уныние также негоже. Там люди как живут? Не все там разбойники и мошенники! Одного не поймут: большего мошенника, чем русский человек, не бывает на свете!

Пётр удивился:

– Это почему же?

– Они хитры, но мы ещё хитрее! Впрочем, вот что я тебе скажу: вся наша великосветская молодёжь, когда ей делается скучно, едет за границу – в Германию, Италию, Францию. Особенно пользительны такие поездки художникам. Зря тебя наш государь-император не отпустил туда. Но эту его ошибку и сейчас не поздно исправить: деньги у тебя есть, бери да и езжай. Прямиком в Италию, туда, где колонны, античность, музеи и театры. Но только сначала – на Кавказ. Поживи там. Осмотрись, а тогда можешь и в Италию податься.

– Может, мне и ехать туда не стоит, – сказал Пётр. – Я всё равно не смогу стать таким, как они.

Генерал повторил:

– Поезжай всенепременно! Кавказ – твоя родина! Не понимаю, почему люди там не могут жить мирно?

– Почему? – спросил Пётр.

– Потому, что нет над ними единой власти. Если бы не русский царь, то они бы там уже давным-давно перерезали друг друга. Кавказ – это такая земля, которую надобно держать в строгости! И ты не должен обижаться на государя императора за то, что он тебя не отпустил в Италию: он в каждом кавказце видит бунтаря и разбойника. С тобой он ошибся, конечно. Так что исправляй потихоньку и без лишнего шуму государеву оплошность. И не следует поступать так, как твой друг Лермонтов: всех заклеймил позором и своим праведным гневом. Надобно сначала разобраться что к чему, а потом уже клеймить. Пушкин покойный тоже был по этой части слабоват – всё на рожон лез. И Аракчеев ему плох, и тот царь плох, и этот. В общем, езжай. Пора бы тебе уже и мир посмотреть. Да и воздух там целительный и тебе пользительный.

– Я бы поехал, – с сомнением сказал Захаров. – Но отпустят ли со службы?

– А ты подай прошение об отставке. Чего там сидеть, штаны протирать?! Ты уже стал мастером. Будешь писать портреты… Проживёшь…


Так и случилось: Захаров, в точности следуя совету наставника, подал прошение об отставке в связи с состоянием здоровья и необходимостью лечения. Прошение было удовлетворено, и поездка состоялась.

15.

Выехал он весной, уже к тому времени, когда распутица и бездорожье прекратились, сияло солнце, пели птицы, а листья на деревьях напоминали своим робким видом, что скоро лето… 

Путь был утомителен настолько, что порой Пётр хотел вернуться домой и, предавшись любимым занятиям, просто жить. Петербург, конечно, не то место, где можно укрепить или даже просто сохранить здоровье, особенно для человека с ослабленными лёгкими, но он уже привык к нему.

Поля сменялись лесами, леса – полями, и всё бы радовало глаз и сердце, если бы не эта вечная усталость.

На постоялом дворе уже южнее Воронежа Пётр занемог и надолго застрял. Прибывший к нему лекарь – господин Гольденштоллер из немцев, осмотрел больного, покачал головой и сказал:

– Позвольте полюбопытствовать, далеко ли собрались?

– На Кавказ еду, на воды, – ответил Пётр слабым голосом. – Хочу подлечиться да и посмотреть красоты отечества нашего.

– Недурная идея! А откуда путь держите?

– Из Санкт-Петербурга.

– Недурная идея, недурная, – повторил лекарь. –  А на Кавказе я служил когда-то полковым лекарем. В Пятигорске и в Железноводске. Я вам скажу: места там сопоставимы по красоте и чистоте воздуха с лучшими курортами Швейцарии. Там бы жить вам, потому что наша почтенная столица – это, извините за резкость, ад для вас.

– Да я бы и остался, – сказал Пётр, но Петербург – мой дом.

– Мой вам совет, – сказал лекарь, – лежите здесь не меньше недели. Я вас ещё навещу и ежели что, приму надлежащие меры. Лёгкие свои вы сильно застудили. Не было бы беды…

Дотошный лекарь перед уходом дал указания служанке Агафье тщательно проветривать помещение.

– Бойтесь спёртого воздуха, – сказал он Петру. – Но, конечно, и не устраивайте сквозняков. Во время проветривания – укутывайтесь. Хорошо бы достать барсучий жир да растереть вас как следует. Может, найду, так в следующий раз привезу…

Ночью Петру стало хуже, он подумал было послать за лекарем, но всё-таки решил не беспокоить человека и дождаться утра. Подумал: «Неужели я зря затеял это? Нет сил двигаться дальше! Куда ж меня нелёгкая-то несёт?!».

Отдышавшись после кашля, решил продолжать путешествие. «Проехал больше полдороги. Глупо было бы возвращаться».

С сильной головной болью он заснул. Но, по всей вероятности, спал некрепко: слышал, как во сне в комнату зашла Агафья, открыла окно, а его тщательно укрыла одеялом и укутала голову платком. Через час закрыла окно и вышла из комнаты, стараясь не шуметь.

«Добрая женщина, – думал Пётр во сне. – Дай бог ей здоровья!».

Уже засыпая, вдруг почувствовал, что в комнату снова кто-то вошёл. Должно быть, это была опять Агафья…

– Агафья? Ты? – спросил он.

Ответа не последовало.

«Неужели воры!» – с тревогой подумал Пётр. – В Питере незадолго до отъезда его обворовали: украли драгоценную шёлковую мантилью, принадлежащую заказчику картины, другие ценные вещи… Но хозяин постоялого двора клятвенно заверял, что у них тут никто не ворует.

– Эй, кто здесь? – спросил Пётр.

Никто не отозвался.

– Это ты, Агафья? – опять спросил он.

И опять в ответ – тишина.

Превозмогая усталость, он зажёг свечу. В гостиничном номере было пусто и тихо. Окно было закрыто.

– Приснилось что-то, – прошептал Пётр. – Да ведь и точно: я лежал на левом боку, вот и приснилось.

Неожиданно заколыхавшаяся занавеска на окне подтвердила его самые худшие опасения: в комнате кто-то есть!

Он решительно встал с постели и прошёл по комнате. Никого не было. Снова лёг на этот раз с твёрдым убеждением, что ему всё это померещилось.

И тут же заснул.

Во сне ему явилась женщина в чёрных одеяниях и с волосами, развевающимися на ветру.

– Кто ты? – спросил её Пётр.

Женщина ответила что-то на незнакомом языке, но Пётр понял её:

– Я твоя мать.

– Ты разве жива?

– Для тебя я всегда жива, – ответила женщина.

Пётр усомнился. Свою мать он представлял иначе.

– Чем можешь доказать, что ты – моя матушка?

– Тем, что помню, как рассталась с тобой. Это было в Дады-Юрте…

Пётр замотал головой. Сказал:

– Не нужно так! Я прекрасно понимаю, что ты лишь отражение моих мыслей. Ты перескажешь то, что я знаю…

– Я смогу рассказать тебе больше, чем ты знаешь. О твоём отце, о твоём братишке…

– Но я не смогу проверить… Ты – моя сонная фантазия. Я сплю, а ты мне снишься. Я сейчас приболел немножко, и у меня нет сил спорить… Уходи из моих снов и не являйся больше ко мне…

Женщина горько заплакала и сказала:

– Всё равно я рада, что повидала тебя. Ты ведь мой сын, и я всё это время ничего не знала о твоей судьбе. Я счастлива, сынок, что вижу тебя… Будь и ты счастлив!

Видение растаяло, и Пётр почувствовал, что у него на глазах навернулись слёзы.


Господин Алоев прервал рассказ Жуковского.

– У меня в этой связи возник вопрос к подсудимому. Встаньте, пожалуйста, подсудимый, когда к вам обращается высокий суд!

Захаров встал.

– Ваш защитник утверждает, что вы поехали на Кавказ с целью ближе познакомиться со своей настоящей родиной. Я правильно понял мысль уважаемой защиты?

– Он поехал, чтобы познакомиться с Кавказом! Родина его – Россия! – воскликнул Жуковский.

– А что скажете вы, подсудимый?

Пётр удивился вопросу судьи, но всё же ответил:

– Я поехал на Кавказ, чтобы ближе узнать народ, которым был рождён.  Но всматриваясь в лица встречающихся мне горцев, не находил в них внутренней с собой связи. Они мне были чужими. Я не понимал их речи.  Я был им  чужим. Они обращались ко мне «Господин!», а вслед я слышал от них – «урус». Я был чужим среди своих… Мой защитник говорит правду.

Господин Алоев подумал: «А кто вас знает! Ведь вы люди с двойным дном! Говорите одно, а делаете другое…», но вслух ничего не сказал и продолжил допрос:

– Стало быть, в вас пробудилось нечто вроде покаяния или чувства долга по отношению к оставленному отечеству? И у меня вопрос: эта поездка на Кавказ принесла ли вам моральное удовлетворение?

– Принесла, – ответил Пётр. – Но я не испытывал вины, и каяться мне было не в чем!

Жуковский опередил его:

– Мы об этом расскажем несколько позже, по мере того как представим уважаемому суду всю картину происшедших затем событий.

– Хорошо, – согласился господин Алоев. – Не буду торопить вас с вашим рассказом. Но вот на что я хочу обратить внимание: к вам во сне явилась мать?

– Да, – сказал Пётр.

– А если это так, то такой сон – грозное обвинение против вас! У вас совесть нечиста. Вы о своём предательстве  думали, вот и явилась к вам во сне мать, чтобы убедить вас покаяться. Сон полностью вас изобличает!

– Какая чепуха! – возразил Жуковский. – Всем людям снятся сны. Это что – разве преступление?

Господин Алоев гневно возразил:

– Не преступление, но это фактическое признание в совершении преступления!

– Да вам самому – разве не снятся сны?

– Здесь я задаю вопросы! – закричал господин Алоев таким страшным голосом, что все поразились его неожиданной силе.

В наступившей тишине как гром среди ясного неба прозвучал голос всегда такого смиренного и тихого Петра, спросившего судью:

– Вот и задайте себе вопрос: что вам снилось в минувшую ночь? Кого вы видели во сне? И куда девалась та вода, которой вы хотели напиться!

Господин Алоев от этих слов лишился дара речи. Голова у него закружилась, он откинулся на спинку кресла и потерял сознание.

Последние слова, которые он слышал, принадлежали Салиму и Осману, которые кричали:

– Господа, господа! Мы требуем тишины!

– Стража, наведите порядок в зале судебного заседания!

– Ничего страшного не случилось!

– Господину судье стало дурно...

– Откройте же окна!..


Когда господин Алоев очнулся, он обнаружил себя в совещательной комнате лежащим на диване, а возле его ложа суетились Салим и Осман.

– Что со мной? – слабым голосом спросил он.

– Ничего страшного, – утешил его Салим. – Просто вам стало дурно во время судебного заседания. Не хотите ли выпить воды?

– Воды? – с ужасом переспросил господин Алоев. – Да, конечно! Я очень хочу воды!

Ему дали стакан воды, и он с жадностью выпил её.

– Что со мной случилось?

– У вас закружилась голова, – уточнил Осман.

– Но разве здесь такое может случиться? – удивился господин Алоев.

– Отчего же не может? – удивился Салим.

– А у меня может в этом мире подняться давление?

– Может, – заверил его Осман.

– Но тогда у вас можно и умереть, так я понимаю?

– Вам нельзя волноваться. Отдыхайте. Сейчас всё пройдёт! Вам следовало бы быть сдержаннее. Для  вашей же пользы.

«Они все тут против меня! – с ужасом подумал господин Алоев. – У них какая-то игра, а я не знаю её правил. И по правилам этой игры, они меня будут дурить до тех пор, пока я сам не догадаюсь, какие у неё правила. А спрашивать о правилах  мне здесь никто не позволит».

– Что я должен делать дальше? – слабым голом спросил он.

Салим развёл руками.

– Ну, это вам лучше знать, что вам дальше делать. Вы же здесь главный, а не мы. Вот вы и решайте.

– А разве будет то, что я и решу?

– Несомненно…

– Что я должен делать!

– Вы должны поступать по велению своей души, – сказал твёрдым голосом Салим.

Осман пояснил:

– Как ваша душа чувствует, так и поступайте!

Господин Алоев ожидал, что за этими словами последует продолжение. Не дождавшись, спросил:

– И это всё?

– Всё, – подтвердил Салим.

– Но какой во всём этом смысл? Разве нет законов Всевышнего, которые все должны соблюдать?

– Есть, – подтвердил Салим. – Только у одних в душе записаны именно эти законы, а у других – законы Сатаны.

Господин Алоев ужаснулся от этих слов.

– Но если у меня в душе записаны законы Сатаны, а я думаю, что это законы Всевышнего, то, стало быть, я могу принять неверное решение?

– Так,– сказал Осман. – Неверное оно будет с точки зрения Всевышнего. А Сатана будет вполне доволен.

Господин Алоев решительно уселся на диване.

– Я могу продолжить судебное заседание? – спросил он.

– Можете! – заверил его Салим. – Ведь вы здесь хозяин. Что скажете, то и будет!

– Ясно, – грустно проговорил господин Алоев. – Что я скажу, то и будет. Но последнее слово всегда останется за Всевышним.

Салим развёл руками:

– Ну, это уж как водится! Во Вселенной нет никого, кто был бы выше Всевышнего!

– Уж на что Сатана могуществен… – протянул Осман.

– Очень могуществен! – подтвердил Салим и сокрушённо покачал головой.

– …а и тот вынужден считаться с его волей! – продолжил свою мысль Осман.

– Я понял правила игры, – сказал с горькой усмешкой господин Алоев

– Какой игры? – удивился Салим.

– Той, которую вы со мной ведёте.

– Мы никакой игры с вами не ведём! – заверил его Осман.

– У нас всё по-честному, – сказал Салим.

Господин Алоев рассмеялся:

– Была такая детская радиоигра: «Угадайка». И у нас – игра в угадывание. Я должен, непонятно каким способом, угадать волю Всевышнего и судить по его воле. А если я угадаю неправильно, то буду за это наказан.

– А вы не ошибайтесь! – сказал Осман. – Тогда у вас всё и будет в порядке.

– Да как же тут не ошибёшься, когда всё так непонятно! – простонал господин Алоев. – Ведь я же вижу, что с этим Захаровым что-то нечисто. Он должен быть наказан! А вы в меня вселяете сомнения!

– Никаких сомнений у вас быть не должно! – заверил его Салим. – Вы должны поступать только так, как считаете нужным!

Господин Алоев застонал и подумал: «Они опять начинают со мной свою игру!»

– Что означает этот сон, про который мне сказал Захаров?

– Какой сон? – удивился Осман. – Не знаем мы ни про какой сон.

– Всё вы знаете, – устало проговорил господин Алоев. – Только хитрить и умеете. А я человек бесхитростный…

– Это вы-то? – ехидно хихикнул Салим.

– Уж вы-то у нас бесхитростный! – многозначительно протянул Осман.

Господин Алоев прекрасно видел, что они просто издеваются над ним. Собравшись с духом, воскликнул:

– Я вас по-человечески спрашиваю: что означает этот сон? Почему он знает о том, что мне приснилось?

Салим перестал хихикать и строго спросил:

– По-человечески? Нас? Да с чего ж вы взяли, что Осман и я – люди?

Господин Алоев закрыл глаза. Подумал: «Я в какой-то ловушке и не могу понять, что происходит?..»

– Да ничего не происходит, ваша честь, – громко сказал Салим.

«Они читают мои мысли», – с ужасом подумал господин Алоев.

– Читаем! – заверил его Осман. – Мы всё читаем.

– Что же мне делать? – в ужасе прошептал господин Алоев.

– Идите в зал и судите! – сказал Салим.

– Вам Всевышний какое задание дал? – сказал Осман. – Вот его и выполняйте! Судите. И притом – по совести!

Господин Алоев попытался встать, но ноги не слушались его.

– Помогите мне встать, – тихо попросил он.

– Всегда к вашим услугам! – сказал Салим.

– Мы для того к вам и приставлены, чтобы помогать, – заверил его Осман.

С трудом передвигая ноги, господин Алоев двинулся в сторону зала суда. Перед дверью он остановился и попросил помощников:

– А теперь – не держите больше меня. Я должен буду самостоятельно войти в зал. Пусть в зале никто не видит моих сомнений и слабости. – Потом он с надеждой поглядел на помощников и жалобно попросил: – Дайте хоть какую-то подсказку! Ну что вам стоит?

Салим пожал плечами:

– Если у человека в душе пусто, то ему никакие подсказки не помогут. Впрочем, вот вам моя подсказка: начните с себя!

Господин Алоев только застонал при этих словах.

– И ещё: с чего вы взяли, что этот суд идёт над Захаровым?

– А над кем же ещё? – удивился господин Алоев.

– Но Салим только усмехнулся и открыл дверь. Почтительно поклонившись, сказал:

– Я вас прошу, господин судья, проследовать в зал торжественных заседаний.

И господин Алоев вошёл в зал и занял своё место. Усевшись, подумал: «Я буду отстреливаться до последнего патрона! Если Всевышний ошибается, то зачем тогда такой Всевышний!».

– Итак, – сказал он громким и властным голосом. – Я задаю свой вопрос подсудимому и требую на него честного ответа: во сне к вам явилась мать? Означает ли это, что вы почувствовали муки совести по поводу своего неправедного образа жизни?

Захаров встал со своего места.

– Тот сон на постоялом дворе был отражением моих постоянных мыслей о матери, об отце, о которых я ничего не знал. Я много думал о них, о том, есть ли у меня  родственники…

– Родственники у вас всегда были, – фыркнул господин Алоев. – У малых народов все друг другу – родственники. И у меня возникла весьма полезная мысль: наши возможности позволяют нам вызвать в суд вашу мать… – Господин Алоев повернулся к помощникам. Те одобрительно кивнули в ответ. Господин Алоев громко провозгласил: – Приказываю пригласить в зал суда мать подсудимого!

По команде судьи в зал ввели молодую женщину в чёрных одеждах. Блестящие чёрные волосы ниспадали на её плечи. Она взглянула на судью, обвинителя и защитника, а потом остановила свой взгляд на Петре, сидящем на скамье подсудимых.

Зал при её появлении взволновался, зашумел, и господин Алоев был вынужден постукиванием своего грозного молотка призвать всех к порядку.

– Сыночек! – закричала она, обращаясь через весь зал к Петру. – Впервые с той самой ночи я тебя снова увидела!

Весь зал почтительно притих при её словах, и господин Алоев почувствовал, что все взоры устремлены теперь к нему. Здесь и сейчас он должен был, наконец, решить судьбу этого Петра Захарова.

– Назови себя! – сказал судья, стараясь лучше разглядеть вошедшую.

– Я – Фатима Загоева.

– Расскажи, что с тобой произошло в тот роковой день?

– Мой муж Ахмед ушёл в горы и там погиб. Нас предупреждали, чтобы мы покинули дом на время военных действий, но мы не послушались, надеясь, что, как было уже не раз, пройдут войска и всё успокоится. В нашем доме взрослых мужчин не было. Мы надеялись, что нас, мирных жителей, никто не тронет. Но потом стали стрелять из пушек. Одно ядро попало в дом. Рухнувшая стена придавила моего старшего сыночка. Я выбежала во двор, но второе ядро упало совсем близко, развалило каменный забор… Видимо, отлетевший при взрыве камень ударил меня в голову… Больше я ничего не помню.

– А где же был твой младший сын?

– Я его держала на руках. Он был слишком мал, и я хотела защитить его от этого ада.

– Ты узнаёшь в подсудимом своего сына? – воскликнул господин Алоев.

– Да! – закричала женщина. – Я узн;ю его даже и через тысячу лет! Даже среди миллиона других людей!

– Ты что-нибудь знаешь о его судьбе?

Мать Захарова сказала:

– Когда его от меня забирали, моя душа уже оторвалась от тела и витала где-то рядом с ним. Я видела, как взяли моего мальчика, и меня обрадовало, что эти люди не прошли мимо, а увидев маленького раненого ребёнка, не добили его… И потом моя душа покинула Землю. Но я всё это время знала, что происходит с моим сыном.

Господин Алоев удивился:

– Откуда ты знала о его дальнейшей судьбе?

– Я и сама не могу сказать откуда. Здесь всё не так, как на земле. Вести сами доходят до разума, а как это получается – непонятно… Да и так ли это теперь важно?

Защитник встал и с волнением произнёс:

– Русский солдат взял вашего малыша, подлечил, воспитал, и он стал знаменитым художником.

Женщина внимательно посмотрела на Защитника и тихо проговорила:

– Я благодарна этому солдату, что он спас моего сыночка…

– Уж лучше бы он погиб, – выкрикнул Шамиль. – А так он стал предателем своего народа!

– Да что же он плохого-то сделал? И почему же он предатель?

Шамиль пояснил:

– Он перешёл на сторону врагов! Они пришли и спалили твоё селение, они убили столько людей, а твой сын перешёл на сторону врагов чеченского народа?

– Я теперь так не думаю, – сказала Фатима. – Русские дали нам время собраться в течение суток и уйти с миром, но наши мужчины воспротивились их приказу и решили воевать. Вот и довоевались!

Шамиль закричал страшным голосом:

– Женщина! Да ты совсем ничего не соображаешь? А кто просил русских приходить на нашу землю? Кто им дал право говорить нашим людям, чтобы они уходили с насиженного места? Это были наши враги, а ты защищаешь их?

– Теперь, когда уже столько времени прошло, – ответила Фатима, – уже и не поймёшь, кто был враг, а кто – друг. А вот то, что русские подобрали моего сына и вырастили его у себя, то, что он стал у них большим человеком, – это я понимаю. Я родила этого мальчика, а они не дали ему погибнуть, да ещё и помогли стать на ноги. И теперь я горжусь тем, что мой сын стал таким большим человеком. Нет! Я рада, что он жил…

– Сколько мне известно, – произнёс Защитник, обращаясь к Обвинителю, – и вы в своё время служили русским… Но всегда, где вы появлялись, лилась кровь…

– Уважаемый господин Жуковский, – прервал его судья, – мы сегодня разбираем не дело господина Басаева, а предательство этого Захарова. Не отвлекайтесь!

– Ваша честь! Предательство ещё не доказано!

– Хорошо, хорошо!

Господин Алоев понял, что это – кульминация процесса. Сейчас решается его судьба. Нужно прекратить суд и отправить в вечный огонь и эту преступную женщину, и её преступного сына – вот что надо было сделать!

Но он не посмел. «Они не дадут», – подумал он, увидев их мрачные лица.

– У меня больше нет вопросов к матери подсудимого, – спокойно сказал он. – Ты можешь  идти.

– Никуда я не хочу идти, – твёрдо заявила Фатима. – Я хочу знать, чем закончится дело, и останусь в зале суда.

– Это твоё законное право, – сказал господин Алоев. – Суд продолжается! О том, что было дальше в жизни подсудимого, нам расскажет господин защитник? Или, может, подсудимый сам расскажет…

Жуковский встал со своего места и сказал:

– Я думаю, что у меня это лучше получится, потому что художник слова именно я, а не господин Захаров. Я расскажу, что с ним было дальше, а если я в чём-то ошибусь, он меня поправит.


На следующее утро Захаров проснулся поздно. Ночные мысли не давали покоя, но и что-то светлое звало в путь. Болезнь, свалившая его, казалась теперь таким недоразумением, а Кавказ, который он увидит, казался таким прекрасным, что оставалось только встать и ехать дальше…

Лекарь смог задержать больного на неделю. Но Пётр стремился на Кавказ и двинулся в путь.

Его следующая остановка была в Таганроге, где он задержался на три дня специально для того, чтобы полюбоваться морем. Ему не суждено было бывать ни в Италии, ни даже в Крыму, поэтому берег Таганрогского залива был для него каким-то особенным открытием.

Гуляя у берега, он встретил на пустынном морском берегу нескольких молодых людей, которые под руководством своего учителя рисовали море. Пожилой мужчина в больших круглых очках время от времени что-то говорил своим подопечным. Среди молодых людей была и девушка, которая также стояла за мольбертом. В этом было что-то новое и необычное.

Никто не обращал внимания на Петра Захарова, который задумчиво переходил от мольберта к мольберту и рассматривал картины.

Девушка была дочерью пожилого художника, это Пётр понял сразу. Опытный глаз художника сразу же заметил портретное сходство между мужчиной и этим милым созданием.

Пётр Захаров не стал знакомиться, а вечером подумал, что пейзаж без человека мало чего стоит…


По прошествии трёх дней Пётр сел на парусное судно и отправился по Азовскому морю в Ейск. Оттуда уже было рукой подать до его родных мест.

Плаванье заняло весь световой день и показалось ему утомительным и однообразным. Он сидел на корме в тени большого паруса, который защищал его от лучей палящего солнца, и думал, каким он найдёт родной край? Он вглядывался в воду и напряжённо думал. Если на неё долго смотреть, то возникало ощущение, что она живая и хранит в себе мысли о мироздании или о том, кто на неё смотрит. Он попытался представить себе, как выглядит их корабль со стороны, и улыбнулся. Ему вспомнились слова поэта: «Белеет парус одинокий…».

В Ейске, куда он прибыл под вечер, смотреть было не на что. Куры с паническим кудахтаньем перебегали дорогу, в придорожных лужах принимали грязевые ванны и нежились в лучах заходящего солнца свиньи… Надо было двигаться дальше.

Переночевав на постоялом дворе, он нанял экипаж и по пыльным степным дорогам двинулся в сторону Екатеринодара.

16.

За Екатеринодаром он увидел горы. Они были не очень высокими, но поражали воображение своим волшебным свойством: равнина была совершенно лишена лесного покрова, граница же гор, буквально с того места, где они начинались, совпадала с границей леса. Густой и тёмный, он как будто хранил в себе тайны давно прошедших событий. Казалось, войдёшь в этот лес и окажешься в другом мире, в сказке, где с тобой произойдут самые невероятные события и жизнь потечёт по другим законам.

Лошади дружно бежали трусцой, звеня колокольчиком. Вдалеке мимо проплывали горы, покрытые лесами. Нещадно припекало солнце. Вскоре и горы исчезли из виду, и снова потянулась бескрайняя степь с её усыпляющим колыханием ковыля, сусликами и редкими птицами.

Петра клонило в сон при виде этой степной необъятности. Откинувшись на мягком сидении, он дремал. Голова его качалась в такт движению, и возникали видения, в которых снова возвышались до самого неба горы, бурные потоки рек несли коряги и катили камни, а стоящие на скалах дикие козы пристально смотрели перед собой, и ничто не могло сдвинуть их с места, ни порывы обжигающего ветра, ни жаркое солнце.

Вторая встреча с горами разочаровала его. Пустынные предгорья и затерянные среди ущелий селения горцев. Это был не тот Кавказ, который ему являлся во снах, о котором он так часто мечтал… Какое-то безрадостное вспучивание земли с редкими скалистыми зубьями, торчащими то там, то здесь. Всё так уныло, так безжизненно. Подумалось: «Как там могут жить люди?». Какие-то кубики домишек с плоскими крышами вдалеке. Небольшие деревья и кусты сиротливо возникали только в складках между этими возвышенностями, которые и горами-то называть почему-то не хотелось. Что-то неуютное было в этом варианте Кавказа – никакой тайны, никакого внутреннего содержания. Обыкновенная степь, но только вздыбившаяся почему-то и помеченная сверху камнями…

Ещё в Екатеринодаре он составил себе приблизительное представление о том, как будет ехать дальше: сначала посетит станицу Кисловодскую и там проведёт месяц-другой, а затем двинется во Владикавказ, а уже там выяснит обстановку и уточнит дальнейший маршрут. Подумал: «И куда я еду? Я ведь и фамилии своей, да и языка не знаю… Кто меня поймёт? Столько лет прошло…».

Рекомендательные письма от своего благодетеля у него были заготовлены, а в том, что Алексей Петрович Ермолов обладал в этих местах авторитетом, Пётр не сомневался. В станице Кисловодской и подскажут, и приют предоставят, если будет нужно, и защитят, и просто составят приятную компанию в дружеской беседе.

Перед Пятигорском местность стала изменяться к лучшему, и Пётр решил свернуть в сторону Железноводска. О  пользительной силе тамошнего источника ходили легенды, и он наслушался их ещё в Екатеринодаре.

Дорога пошла вверх через небольшую гору, заросшую лиственными и хвойными лесами. Художественное воображение рисовало ему новые картины: вот он заходит в этот волшебный лес и с ним что-то случается. Может, именно здесь ему суждено встретить прекрасную лесную фею, дочь  лесника, принцессу этого сказочного царства…

Художникам положено фантазировать, а иначе какие же они тогда художники? Вот Пётр и фантазировал.

Ну а жизнь – это такая хитрая штука, что, сколько ни фантазируй, а всё равно не придумаешь сюрпризов, которые она тебе может преподнести. Жизнь зачастую бывает щедрее фантазий. Особенно по отношению к тем, кто этого заслуживает.

Впервые за всё время путешествия он оказался не на постоялом дворе и даже не в гостинице, а в приличном господском доме. Вот как это случилось.

Пётр поинтересовался у нижнего полицейского чина, где в этих местах обитает полковник Белоярцев (у него это имя значилось в списках тех, к кому можно будет в случае необходимости обратиться с рекомендательным письмом от Алексея Петровича), и, получив ответ, велел везти его в указанном направлении. Он хотел посоветоваться, где лучше остановиться, к какому лекарю обратиться, чтобы зря не тратить время да и польза от посещения этого источника была. Он хорошо помнил, как Алексей Петрович строго-настрого предупреждал:

– Ты там смотри, Петруша, не очень-то увлекайся этим делом и не слишком верь слухам. Там есть такие источники, что умирающего на ноги поставят, а есть, что здорового сведут в могилу. Советоваться надобно сначала с тамошними лекарями…

Полковник Белоярцев встретил Захарова неприветливо. Холодно полюбопытствовал, какая в нём надобность, но узнав, что у Захарова – рекомендательное письмо от самого Алексея Петровича Ермолова, сразу посветлел лицом и тотчас же стал читать поданную бумагу. В полном изумлении спросил:

– Вы, стало быть, изволите быть приёмным сыном Петра Николаевича?

Захаров и знать не знал, что было написано в этом письме, и поэтому в первую секунду даже удивился такому вопросу, но потом кивнул:

– Да, это так.

– На лечение прибыли к нам или с целью полюбопытствовать, посмотреть на наше житьё-бытьё?

– И то и другое, – ответил Пётр. – Хотел бы провести некоторое время на природе.

– Вот и отлично, – суетился Белоярцев. – Считайте, что вы уже достигли своей цели. Располагайтесь у меня – вы мой почётный гость и живите сколько заблагорассудится.

Пётр смутился:

– Удобно ли? Я рассчитывал на гостиницу… могу и комнату снять…

– Ничего этого не нужно! – заверил его полковник. – В гостиницах – клопы и тараканы. А у меня – чистота и уют!..

Он тотчас же дал распоряжение денщику, чтобы тот выгружал вещи, и повёл гостя в дом.

Никита Савельевич оказался на редкость разговорчивым человеком. Накормив Петра и дав отдохнуть после дороги, он тем же вечером стал объяснять ему удивительные свойства местного источника:

– Пока там сделали нечто вроде запруды, где можно купаться. Дамы, понятное дело, стесняются, но мужчины плещутся безвылазно. Там соорудили специальный плетень, есть беседка для отдыха. Завтра же, если будет время, проведу вас туда или поручу это сделать моему подчинённому.

Потом словоохотливый полковник стал мечтать о том, как здесь появятся со временем специальные купальни – такие же, какие он видел в Италии.

– Здесь раскинутся дворцы с колоннами, а между ними будут красивые парковые дорожки с мраморными статуями – ну там, амуры и венеры всяческие…– Полковник тяжело вздохнул. – А впрочем, когда такое здесь будет – неизвестно. Когда-то здесь были большие энтузиасты этого дела, некий Измаил-бей, доктор Гааз. А нынче больше не находится желающих заниматься этим полезным для людей делом. То ли денег нет, то ли боятся… И напрасно боятся! Россия здесь навсегда! Хотя, если правду говорить, все мы здесь, как на пороховой бочке. В любой момент может вспыхнуть снова кавказская война.

Пётр удивился:

– А что, разве есть такая возможность?

– Ещё как есть! Места здесь, уважаемый Пётр Захарович, неспокойные.

– А мне Алексей Петрович говаривал, что как раз здесь и можно пребывать в безопасности.

– Да так-то оно всё так, но вот моя супруга наслушалась всяких страхов, перепугалась насмерть и укатила к себе в село под Калугой. Там у нас именьице небольшое да с полсотни людишек…

– А вы как же?

– А я на службе-с. Мне такое непозволительно-с. Меня государь направил на Кавказ, стало быть, я обязан пребывать на Кавказе, а направит на Камчатку, я и там служить буду так же верно, как и здесь.


Потянулись курортные будни: с утра Пётр шёл к источнику и пил целебную воду. Много гулял по окрестным местам, восторгался красотами, делал в альбоме зарисовки… Несколько угнетали его постоянные разговоры о болезнях. «И чего об этом говорить? – думал Пётр. – Помолчали бы, что ли?!».

Один толстяк так живописно рассказывал о своих болячках, что можно было подумать, они были самым прекрасным в его жизни. Слушать такие разговоры было тягостно, и Пётр предпочитал им уединённые прогулки по окрестностям. Но какое-то непонятное разочарование не покидало его. Не за этим он сюда ехал. Здоровье поправлять – это, конечно, хорошо, но он всё-таки ждал другого.

«А чего я, собственно, ожидал? – спросил себя Пётр. – Хотел повидать родину предков? А здесь хотя и Кавказ, но не Чечня… Видимо, придётся ехать туда…».

Вместе с тем,он понимал, что ехать без подготовки – безрассудство. Поэтому он и решился на откровенный разговор с полковником Белоярцевым.

Никита Савельевич был целыми днями на службе, появлялся дома лишь в полдень – на обед, да поздно вечером. Часто засиживался с друзьями-офицерами в гостиной до глубокой ночи. Компании были шумными и дымными. Там выпивали, курили и играли в карты, а разговоры были малоинтересны Петру. Поэтому он по возможности уклонялся от таких посиделок, до позднего вечера гулял по окрестностям, наблюдал за местными жителями… Впрочем, и дружной компании офицеров не очень-то был интересен этот худощавый замкнутый штатский, не умеющий ни выпить с ними, ни рассказать какую-нибудь историю из своей столичной жизни. Штатский он и есть штатский. Что с него возьмёшь?! Поэтому поговорить с хозяином дома было не так-то просто. Наконец, Пётр нашел момент посоветоваться с ним о своём дальнейшем маршруте.

– Так за чем же дело стало? – удивился полковник. – У меня в гостиной сидят офицеры, каждый из которых объездил Кавказ вдоль и поперёк. Мы сейчас расстелем на столе карту и обсудим ваш предстоящий маршрут. По бокалу-то вина вы же с нами не откажетесь пропустить? Вино у меня самое лучшее…

– Спасибо, – сказал Пётр, – мне бы только маршрут обсудить…

– Вот и обсудим! Но скажите, разве вам плохо у меня живётся?

Пётр смутился:

– Ну что вы, Никита Савельевич! Как можно! О таком приёме я даже и не мечтал.

– Тогда зачем же вы хотите от меня уехать? Кавказ велик и прекрасен – спору нет. Вы только посмотрите на эти горы! – они стояли во дворе его дома, и отсюда открывался прекрасный вид на покрытую зеленью гору, закрывающую небо. – Но лучше бы вам, батенька, никуда не ехать.

– Да отчего же?

– Вот разве что поезжайте во Владикавказ, осмотритесь да и возвращайтесь ко мне. Далее на востоке уже неспокойно, и туда ехать небезопасно. Или вы желаете перебраться через перевал и познакомиться с Грузией? Если так, то тогда, конечно, такая поездка имеет смысл. Грузия – изумительное по красоте место.

Пётр заверил его:

– Нет-нет! Грузия меня не интересует.

– Но тогда, может быть, Армения?

– Нет. Моя давняя мечта – посетить Чечню.

Полковник пристально посмотрел на него и промолчал. Он не понимал этого худощавого штатского паренька из Петербурга. Потом подумал: «Приёмный сын Ермолова, а понятия никакого! В Чечню, видите ли, мечтает… И чего там такого красивого он нашёл? Голые горы и камни…». Вслух сказал с грустью в голосе:

– Вы, должно быть, там у себя в Петербурге начинались газетных статей о победах наших доблестных войск, романтических стихотворений господина Лермонтова… Кстати, прекрасные стихи, и я ничего против них не имею! Но, сударь мой, ведь это всё, так сказать, романтика-с. И она вся – там, далеко на севере! В Москве, в Питере. А здесь – грубая военная реальность! У горцев нет ничего священного. Они могут нарушить слово, хотя только вчера клялись в миролюбии, и напасть на тебя из укрытия. А укрытием для них служит каждый камень, каждый горный аул, каждый дом… Помнится, Алексей Петрович самолично нам говорил, что действовал на них, как он выражался, зверской рожей своей и огромной фигурой, что производило на горцев большое впечатление. Как часто любил говаривать генерал, Кавказ нельзя укротить мягкосердечием!

Пётр тихо проговорил:

– Я понимаю, что вы хотите сказать, и вполне разделяю ваше негодование против излишней мечтательности, но у меня есть объяснение: я чеченец.

Полковник посмотрел на него как на сумасшедшего и переспросил:

– Простите, тут ветер дует и как-то шумно. Я не расслышал, что вы сейчас сказали.

Захаров грустно повторил:

– Я самый настоящий чеченец.

– Ах, вы об этом! – облегчённо вздохнул полковник и нервно рассмеялся. – Так сказать, в духовном смысле! В возвышенном. В романтическом. Я ведь тоже в душе своей горец. Потому от меня жена и уехала в наше имение… А то я, было, подумал, что вы и в самом деле…

Пётр устало улыбнулся.

– Вы меня неправильно поняли. Я хочу сказать, что по своей национальной принадлежности являюсь кровным чеченцем.

Полковник нахмурился и сказал:

– Сударь, на Кавказе такими вещами не шутят. Поймите: здесь за неосторожно брошенное слово можно иметь крупные неприятности от здешнего казачества, да и офицерский состав также не посмотрит ласково на чеченца, который осмелился выдавать себя за русского. Это я вам на будущее говорю. Они много лет воюют с этим народом, потеряли в этой войне много своих товарищей. Все обозлены до крайности. Барон Григорий Засс, командир Моздокского казачьего полка, у которого убили лучшего друга, поклялся им мстить, хоть это и против нашей веры, наставляющей на прощение заблудших. Барон проводил беспощадные рейды по чеченским аулам и наводил на них ужас. А донской казачий генерал Яков Бакланов?! Да о чём говорить?! За это время все привыкли, что чеченцы – враги…

Пётр на какой-то миг почувствовал дурноту и затем, собравшись с духом, проговорил:

– Я действительно настоящий чеченец. Но за русского я себя не выдаю, потому что в каком-то смысле я и русский тоже.

– Вы хотите сказать, что вы – полукровка?

– Отнюдь нет. Я полный чеченец по отцу и по матери. Но с трёх лет находился на воспитании сначала у Алексея Петровича Ермолова, а затем у его двоюродного брата Петра.

– Вот оно как? – изумился полковник. А ваши истинные родители где же?

– Кровные родители погибли много лет назад во время боевой операции в селении Дады-Юрт, а истинными родителями для меня стали двоюродные братья Ермоловы. Они заменили мне и отца, и мать. Дали воспитание, образование…

– Это видно по вашим манерам, – сказал Белоярцев. – Что изволили окончить?

– Петербургскую академию художеств. Удостоился серебряной медали.

Полковник присвистнул от изумления.

– Вот даже как! Да вы, батенька, оказывается, художник! И чего ж вы молчали?

– Да как-то случая не было заявить об этом.

– Вот оно как, – сказал полковник. – А я и не знал. А какой, простите, за любопытство, веры вы придерживаетесь – магометанской или нашей – православной-с?

– Я православный. Крещён ещё в раннем детстве и никакой другой веры для себя не признаю.

– Вот оно как, – повторил полковник. – Столько лет служу на Кавказе, а впервые за всё это время вижу крещёного чеченца, да ещё и с отличным образованием. Ну, что ж… Здесь правила диктует Кавказ, а не мы. Так и что же вы хотели бы от меня узнать?

Пётр повторил свою просьбу: мол, хотелось бы посетить родные места, но опасаюсь, что там сейчас боевые действия. Вот и думаю, как же двигаться дальше.

Полковник замолчал, о чём-то напряжённо размышляя.

– А знаете что? Ведь трое моих друзей сейчас дожидаются в гостиной и думают уже, куда это я запропастился? Пойдёмте-ка, я представлю вас им!

Пётр хотел было возразить, да куда там! Полковник взял его под руку и повёл за собой.

– Господа! – объявил он, вводя в гостиную Захарова. – Я хочу вам представить моего друга Петра Захаровича Захарова и совместными усилиями обсудить волнующий его вопрос.

Пётр познакомился с офицерами – это были два штабс-капитана – Инокентьев и Гусарский, и майор Шведов. В нескольких словах полковник объяснил друзьям ситуацию и предложил высказаться по этому поводу.

– Я думаю, что нам нужно бы для начала выпить по бокалу вина, а тогда и мысли придут в голову самые свежие, – сказал Гусарский, открывая бутылку. – Слишком уж трудную задачу вы нам задали.

Майор Шведов нахмурил брови и проворчал:

– И зачем туда ехать?! Небезопасно да и малоинтересно.

Пётр хотел возразить, но Белоярцев взял его за руку и, крепко сжав, дал понять, чтобы тот молчал.

– Господа, – сказал он. – Вариант о том, чтобы никуда не ехать, мы уже с Петром Захаровичем обсуждали. Он неприемлем. Теперь давайте обсудим другие варианты.

– Не вижу ничего опасного в том, чтобы наш новый друг проехал с военным обозом или с фельдъегерями до крепости Грозной. А там, при ваших, Никита Савельевич, рекомендательных письмах, пожил сколько душе угодно, не выезжая, разумеется, за пределы крепости без военного сопровождения и без веских на то причин, – задумчиво проговорил штабс-капитан Инокентьев.

Полковник Белоярцев рассмеялся.

– Господину Захарову мои рекомендации совершенно не нужны. У него при себе имеются рекомендательные письма от генерала Ермолова.

Офицеры молча взглянули на тщедушного юношу, а затем после некоторой паузы согласились, что и в самом деле нужные рекомендации уже есть в наличии и нужно только дождаться, когда в сторону Грозной двинется отряд.

– Я полагаю, мы разрешили все сомнения господина Захарова? – резюмировал штабс-капитан Гусарский и снова потянулся за бутылкой.

– А я полагаю, что нет, – сказал полковник. – Ничего мы не разрешили! Человек хочет посетить родину предков, а вы ему советуете сидеть в крепости и смотреть, как на плацу маршируют солдаты, слушать, как грохочет полковой оркестр, и воображать, что он находится в Чечне? Скажите: стоило ли ради такого удовольствия ехать из Санкт-Петербурга на Кавказ?

– Но мы же не совсем ещё лишились разума и совести, чтобы толкать его на верную смерть и предлагать ехать в горы и встречаться там с соплеменниками?

Пётр искреннее удивился:

– Господа, но неужели же мои соплеменники настолько кровожадны…

– Настолько, – очень серьёзно сказал Шведов.

– Но неужели они не признают во мне своего человека?

– Всё дело в том, – сказал Шведов, – что важна не столько ваша племенная принадлежность, сколько ваша вера. Если вы христианин, то… Или вы собираетесь поменять по случаю приезда в Чечню своё вероисповедание?

– Нет, конечно! – воскликнул Пётр. – Я православный, и это для меня свято.

– Для них может иметь значение ваша принадлежность к тому или иному клану. У чеченцев не принято убивать друг друга по одной простой причине: у них действует закон о кровной мести.

– Это как? – не понял Пётр.

– А так: если один убивает другого, то все родственники убитого будут мстить родственникам убийцы, и такая вражда может тянуться несколько веков. Поэтому стараются не доводить дела до убийства.

– Ну вот, – обрадовался Пётр. – Поскольку я чеченец, меня никто из них и не посмеет тронуть.

– Ну, во-первых, у вас на лбу не написано, какого вы роду-племени, – возразил полковник Белоярцев. – Убить вас проще простого, потому что вы не принадлежите ни какому клану, – вы сами говорили, что единственные ваши родственники – это Ермоловы, а для них – это плохая рекомендация. Дикие народы, для которых ничто не свято. Они плещутся по просторам огромного вздыбившегося Кавказа, и их волны бьются друг о друга и хлещут кровавыми брызгами во все стороны. Многие горцы на самом деле – безбожники…

– Господа, и что же мне теперь делать? – спросил Пётр и оглядел собравшихся в комнате офицеров.

Штабс-капитан Инокентьев снова наполнил вином бокал, выпил и произнёс:

– Простейшим выходом было бы поубивать их всех. Но это не по-христиански. А высшее предназначение России в том, чтобы мирить кавказские народы и сдерживать их непомерную пылкость и гордыню. Если убрать Россию, неизбежно придёт кто-то другой – турки, персы, англичане. И этот кто-то должен будет выполнять именно эту работу: держать в страхе и поддерживать хотя бы какой-нибудь порядок.

– Но народы Кавказа, – возразил штабс-капитан Гусарский, – резонно говорят, что хотят сами строить свою жизнь, жить так, как привыкли, и им нет дела до нашей цивилизации и культуры!

Майор Шведов грустно заметил:

– Если такое случится, здесь будет настоящий ад и по земле потекут реки крови.

– Что же мне делать? – повторил Пётр.

На какое-то время воцарилось молчание. Первым его нарушил насмешник Шведов.

– На самом деле, мы все – и офицеры, и казаки – восхищаемся горцами. Некоторые втайне от себя, а некоторые явно. Заметьте: многие у нас любят носить горскую одежду, и это считается не предательством Государя и Отечества, не изменой, а просто-напросто доблестью! Горцы являют нам всем пример удали. Ещё со времён Ивана Грозного они служили русскому царю верой и правдой. Стало быть, горцы не совсем потерянные люди, и их силу и энергию можно направить в нужное русло.

– Я нисколько не претендую на оригинальность своих суждений, – задумчиво проговорил полковник Белоярцев, – и не смею возражать тому, что сейчас сказал майор. Но мне думается, что горцы для нас, для русских, – некий фантастический идеал. Возможно, мы преувеличиваем их духовную красоту, но почитайте, что про них писали наши стихотворцы! И я вас уверяю: их стихи не расходились бы в списках среди офицеров, если бы были порочными или антипатриотическими.

– Именно так, – подтвердили присутствующие.

– Но этот образ, – продолжал Белоярцев, – воспитывает людей, вдохновляет их на новые поступки, вдохновляет на героизм, решительность, верность идеалам… Что же касается поездки в Чечню, то я делать этого не советую. Живите здесь, отдыхайте, пишите картины…


Рассказ Жуковского прервался репликой Шамиля.

– Ваша честь, – сказал он, обращаясь к судье. – Я хотел бы прервать этот бесконечный поток словоизвержения со стороны господина Жуковского и вызвать в суд ценного свидетеля, который бы помог нам пролить свет на то, кем был на самом деле подсудимый.

– А кем он был? – удивился Жуковский. – Он был известным русским художником!

Шамиль усмехнулся.

– Он был предателем собственного народа, и я это сейчас докажу.

Господин Алоев спросил:

– А кто этот свидетель?

– Это барон Григорий Засс, который в той жизни был командиром Моздокского казачьего полка, – ответил Шамиль. – Он расскажет, какими методами пользовалось русское офицерьё в борьбе против горцев. А после этого мы вспомним рассказ господина Жуковского про то, как подсудимый имел тёплые отношения с этими людьми, про то, как они давали ему жизненные наставления. И отсюда сможем сделать правильный вывод о моральном облике предателя.

– Хорошо, – сказал господин Алоев с некоторым удивлением. – Мне не совсем понятен ваш замысел, но, если вы считаете, что в ходе состязательного судебного процесса это поможет суду установить истину, давайте пригласим барона Засса. Стража! – крикнул он, – пригласите свидетеля!

Стражники раздвинули свои алебарды, и в зал суда вошёл человек колоссального телосложения в мундире русского офицера тех времён.

– Я не понимаю, по какой причине меня сюда вызвали! – громогласно заявил он и в удивлении оглянулся по сторонам.

Господин Алоев сказал:

– Вас вызвали в суд в качестве свидетеля, и вы обязаны будете правдиво отвечать на вопросы. Вы готовы?

– Я готов! – ответил барон Засс, становясь за кафедру.

– Из какой области вы сюда прибыли – случайно не из огненного ли ада или из безводной пустыни? – спросил судья.

– Ну что вы! – удивился барон Засс. – Меня откомандировали в страну Бесконечных Гор, где я преодолеваю бурные реки, спускаюсь в глубокие ущелья и затем поднимаюсь на крутые скалы. В целом я счастлив, что Всевышний определил меня именно в эту область. В райских садах мне было бы скучно.

Для господина Алоева это было неприятным открытием. Он не сомневался, что такой человек должен содержаться в других условиях.

– Господин обвинитель, – сказал он сухо. – Задавайте свой вопрос барону.

Шамиль, поглаживая бороду, пристально посмотрел на свидетеля, потом пророкотал:

– Расскажите суду, какими методами вы воевали с горцами.

– С удовольствием! – дерзко ответил Засс. – На войне важно не только мужество. Важно иметь над врагом и психологический перевес. Вот этому последнему обстоятельству я и уделял большое внимание.

– Как же вы это делали?

– Очень просто. Например, однажды, когда ко мне пришли для переговоров высокопоставленные горцы, я велел им, во избежание эксцессов, сдать оружие охране, что они и сделали. Между тем, тихо велел своим казакам перезарядить пистолеты горцев и подсунуть им холостые заряды. Поскольку оружие хранилось в соседней комнате, то они этого, естественно, не могли знать. В ходе переговоров я заявил, что меня никогда не возьмёт их пуля. И предложил проверить это на практике, велел вернуть им их пистолеты, а когда они их получили, – стрелять в меня. Они не решались, но потом принялись неистово палить из своих пистолетов. Я стоял перед ними и смеялся! Они страшно перепугались, потому что стреляли в упор и промазать было невозможно. Ушли от меня они в полном убеждении, что я и в самом деле неуязвим для их пуль.

Шамиль сказал:

– То есть вы поступили как мошенник?

Барон расхохотался:

– Именно так! А как ещё прикажете обходиться с горцами?

– А вам не приходило в голову воевать честными методами? – спросил Шамиль.

Барон с презрением посмотрел на Шамиля и небрежно бросил:

– Тебе ли говорить о честности после того, как ты захватил в заложники толпу беременных женщин?

Шамиль закричал:

– Я сражался за независимость своего народа!

Но барон отпарировал:

– С женщинами?!

Шамиль крикнул:

– У меня нет больше вопросов к этому свидетелю. Пусть убирается вон!

Господин Алоев спросил Жуковского:

– Есть ли вопросы к свидетелю у защиты?

– Нет! – сказал Жуковский.

– Вы свободны, – сказал господин Алоев барону Зассу.

Барон уселся в кресле первого ряда.

– Ваша честь, а я, – заявил Защитник, –  хотел бы вызвать в суд со своей стороны другого русского офицера той же самой войны.

– Кто это? – недовольно спросил господин Алоев.

– Это казачий генерал Бакланов.

– Я протестую! – закричал со своего места Шамиль. – Бакланов – отъявленный мошенник и ничего, кроме лжесвидетельства от него ожидать не приходится. Мы уже слышали, какую честность нам продемонстрировал этот барон!

– Я вынужден согласиться с протестом обвинения, – сказал судья, – и удовлетворить его! – он стукнул молотком, давая понять, что возражений не потерпит.

Жуковский не растерялся и сказал:

– В таком случае я расскажу суду о том, кто такой был этот Бакланов!

– Я протестую! – повторил Шамиль.

Господин Алоев оглянулся на Салима и Османа. У обоих были каменные лица.

– Каким будет ваше мнение, господа? – тихо спросил он у помощников.

– Вы судья – вам и решать, – сказал Осман.

Господин Алоев всё понял и сказал:

– Я вас слушаю, господин защитник.

– Я хотел рассказать про казачьего генерала Якова Бакланова, – сказал Жуковский.

– А чего про меня рассказывать! – раздался вдруг громовой голос из зала суда. – Я и сам мог бы выйти и рассказать про себя.

Засс вскочил с места и воскликнул:

– Яшка! И ты здесь?! – потом обратился к изумлённому судье: – Ваша честь, дозвольте облобызать своего старинного друга? – с этими словами двинулся навстречу такому же гиганту, как и он, казачьему атаману Бакланову.

– Стража! – закричал господин Алоев. – Немедленно удалите из зала этих смутьянов!

Кинувшаяся к ним стража схватила обоих и выставила за дверь. Впрочем, они и не сопротивлялись. Последнее, что господин Алоев услышал, это были слова Бакланова:

– Гришка, пойдём выпьем! Я знаю тут одно место, где можно раздобыть хорошего вина.

Когда дверь за ними захлопнулась, господин Алоев сказал Жуковскому:

– Нашли, кого приглашать в свидетели! Он же проспиртован так, что до сих пор от него разит алкоголем! Желаете ещё что-нибудь добавить в защиту подсудимого?

– Да, конечно, – сказал Жуковский. – Я хотел бы продолжить рассказ о дальнейших событиях в жизни моего подзащитного.


Пребывание в Железноводске пошло Петру на пользу во всех отношениях. Погрузившись по-настоящему в мир Кавказа, он успел узнать о нём то, чего бы ему не рассказал никто из его петербургских знакомцев.

Пётр остался жить у полковника Белоярцева, ездил в Пятигорск, в сопровождении солдат был и в окрестных аулах, но в Чечню так и не поехал… Много работал. Писал горы, горянок. Но вскоре наступило время, когда нужно было возвращаться в Петербург.

17.

Путь с юга на север дался Петру Захарову намного легче, чем та трудная дорога, которую он претерпел, когда ехал на Кавказ. Возможно, сказалось пребывание в здоровом климате Железноводска и Пятигорска, а возможно, помогли минеральные источники. Так или иначе, но Пётр чувствовал себя лучше и хотел скорее вернуться в Петербург, чтобы начать писать картины, которые задумал.

В своём багаже он вёз мимолётные рисунки, наброски, акварели…

Вскоре по возвращении в Петербург Пётр обратился в совет Академии художеств с просьбой дать ему программу на звание академика и представил при этом ряд своих работ. Рассмотрев их, совет определил его назначенным в академики и задал написать поясной портрет героя Бородина, генерала Алексея Петровича Ермолова.

Когда Захаров писал этот портрет, генерал позировал ему с удовольствием. Они вспоминали годы его детства, жизнь у Петра Николаевича.

Портрет был создан, и он произвёл оглушительное впечатление и на академическую комиссию, и на общественность, и на самого Ермолова…

На картине получилась не просто сильная личность, а личность исторического масштаба. На портрете был ветеран той войны, патриот России, волевой, мужественный царский генерал.

Чисто внешне это выглядело как вершина всех жизненных устремлений Захарова! Быть академиком означало в Российской империи принадлежать к интеллектуальной элите! Но не это для него было самым главным, хотя, скажем так: это была вершина, вполне сопоставимая с генеральским званием на военной службе.

В доверительной беседе с Петром Алексей Петрович сказал:

– Ну, Петька, шельмец! Ты хоть понимаешь, что ты меня посрамил?

Захаров так и обомлел от такого заявления своего благодетеля.

– Это... как же так?

– Да так! Я генералом стал в какие годы-то?

– Не знаю, – пробормотал Захаров. – А в какие?

– Вот тебе лучше и не знать! – Ермолов устало махнул рукой. – А то мне через это твоё неуместное знание будет одна только сплошная укоризна.

– Да в чём же укоризна-то? – ужаснулся Захаров.

– Да в том, что академик – это тот же генерал, а ты академиком стал в двадцать восемь!

– Да ладно вам… – смутился Пётр.


Получив звание академика, Захаров написал портрет чеченца. В том же 1843 году он пишет свой знаменитый автопортрет. Художник изобразил себя в мохнатой пастушьей горской шапке и бурке, одежде, которую никогда не носил, но по которой, возможно, тосковал. Этим он показал свою внутреннюю связь с Кавказом, со своим народом. Взгляд его устремлён прямо. Лицо передаёт сдержанную боль и горе. Тем не менее, в этом лице чувствуется внутренняя сила. Непринужденная композиция, с несколько легким полуповоротом фигуры, подчеркивала своеобразие портрета. В автопортрете он раскрыл свою душевную драму и как бы подвёл итог прожитой жизни.


Жуковский прервал своё выступление и обратился к судье:

– Ваша честь, позвольте мне задать вопрос подсудимому?

– Задавайте, – разрешил господин Алоев.

– Пётр Захарович, – спросил Жуковский, – на вашем автопортрете вы словно бы о чём-то думаете. О чём вы думали тогда?

– Думал о жизни, – ответил Захаров, – об одиночестве. Меня оно всегда сопровождало… И видел близкую смерть…

– Вы знали, что скоро умрёте? – удивился Защитник.

– Я собирался жить долго, строил планы на будущее. Потом даже женился на дочери своей квартирной хозяйки.  Это было четырнадцатого января одна тысяча восемьсот сорок шестого года. Нас обвенчали в церкви Покрова, что в Кудрине. Но моё семейное счастье оказалось недолгим. Через пять месяцев моя жена умерла от скоротечной чахотки. А вскоре умер и я. Мне едва исполнилось тридцать лет… Мне об этом тяжко рассказывать. Да, в глубинах души я чувствовал близкую смерть.

– У меня нет больше вопросов к подсудимому, – сказал Жуковский. – Он всегда был патриотом своего народа, и то, что ему здесь инкриминируют, не выдерживает никакой критики.

– Он был предателем! – закричал Шамиль. – Посмотрел на Кавказ и отрёкся от него, а до своей родины так и не доехал!

Жуковский спокойно возразил.

– Если бы был предателем, не подписывал бы свои картины словами «Захаров из чеченцев».

Шамиль гневно закричал ещё что-то, но Жуковский повернулся к господину Алоеву и сказал:

– Ваша честь, поскольку господин обвинитель ничего существенного не говорит и делает только эмоциональные выкрики, позвольте мне продолжить приведение доказательств невиновности моего подзащитного?

– Продолжайте, – сказал господин Алоев, не глядя на Защитника. Его всякий раз возмущало, что Защитник ставил его в ситуацию, когда он не мог ему отказать.

Жуковский продолжил:

– В Петербурге Захаров понял одно: надо жить! Получить звание Академика было делом совсем не простым.

Господину Алоеву не понравились эти слова Защитника, и он спросил:

– Не могли бы вы пояснить суду, что вы имеете в виду?

– Охотно. Дело в том, что художников в России было немало. Многие талантливые художники беспробудно пьянствовали. Были и такие, у которых наличествовали и трудолюбие, и способности, но мешало что-то другое. Стать академиком в те времена могли только достойнейшие из достойнейших.

Господин Алоев едва сдержался, чтобы не крикнуть, что он себя не считает бесталанным, но звания академика не имеет! «Академик! А рисовал только русских богатеев. Нет нарисовать горянку… Он просто конъюнктурщик, а никакой не художник. Художник должен изображать свой народ, свою Родину…». Он уже знал, какой приговор сейчас вынесет. Пусть этот пустомеля болтает тут что-то и рассказывает всё новые и новые эпизоды из жизни этого предателя! Формальности, конечно, надо соблюсти, но всё стало на свои места, всё стало ясно…

Господин Алоев сказал, обращаясь к Шамилю:

– У вас будут ещё вопросы?

– Нет, – процедил сквозь зубы Шамиль. – Если бы это было в земной жизни, я бы потребовал четвертовать его. Но в наших условиях буду настаивать на вечном изгнании в Безводную Пустыню Забвения. Пусть он там вечно скитается по горячим пескам от камня к камню, от скалы к скале и терзается вечными муками за предательство, которое совершил!

– Хочет ли сторона защиты что-то добавить? – спросил он, хмуро взглянув на Жуковского.

– С вашего позволения, я хотел бы продолжить историю жизни моего подзащитного.

– Продолжайте! – великодушно разрешил господин Алоев.

– Жизнь Петра Захарова была тяжёлой, и нельзя сказать, чтобы он был счастлив. Едва возникшая надежда на счастье вскоре оборвалась. Едва найдя свою любовь, он вынужден был с нею расстаться, с тем чтобы через короткое время вновь её обрести…

Окидывая взглядом то, что сумел и успел сделать Пётр Захаров за три последних года жизни, поражаешься интенсивности и напряженности его работы. Он написал с десяток портретов замечательных людей своего времени, в том числе портрет поэта Некрасова, красавицы Алябьевой, воспетой Пушкиным и Лермонтовым. Наконец, выдающийся портрет генерала Алексея Петровича Ермолова…

Шамиль при этих словах откровенно рассмеялся, а господин Алоев выразил удивление:

– В ваших последних словах, господин Жуковский, таится некая неясность для суда. Не могли бы вы пояснить свою мысль подробнее.

– Я готов, – грустно сказал Жуковский. – Что вам было непонятно из того, что я сказал?

– Вы изволили выразиться так: этот ваш Захаров расстался с женой, но ненадолго. Это в каком же смысле?

– В прямом, – ответил Жуковский. – Сразу после смерти они встретились уже здесь и с тех пор остаются вместе.

Господин Алоев возразил:

– Но сейчас-то, допустим, они явно не вместе. Подсудимый содержится в тюрьме, и к нему никого не пускают.

– Ненадолго, я надеюсь.

– А я надеюсь, что этот презренный Захаров будет изгнан на вечные времена в Безводную Пустыню Забвения! – крикнул Шамиль.

Господин Алоев сурово стукнул молотком и затем объявил:

– Суд удаляется в совещательную комнату для принятия решения!

Секретарь скомандовал всем «Встать!», а господин Алоев вышел из зала суда в сопровождении помощников и в совещательной комнате облегчённо плюхнулся на диван.

– Наконец-то! Как долго я ждал это счастливого мгновения! – воскликнул он, облегчённо вздыхая.

После того как они выпили по чашечке кофе, Салим произнёс:

– Пора выносить приговор.

– Да куда торопиться? – зевая, сказал господин Алоев. – Я хотел бы получить ясность насчёт меню сегодняшнего ужина. И что, наконец, с моими жёнами? Когда я их увижу?

– Слишком много вопросов, – сказал Осман, решительно вставая с места. – Вам пора объявить приговор!

– Но погодите, я же должен буду написать нужную бумагу.

– Это вовсе не обязательно, – сказал Салим. – Приговор может прозвучать и в устной форме. – Главное, чтобы он прозвучал, и в этом будет вся его сила.

Что-то новое было теперь в голосах Салима и Османа.

– Идёмте! – сказал он решительно.

Они вошли в шумящий зал, и Секретарь объявил громким голосом, дрожащим от волнения:

– Встать! Суд идёт!

Огромный зал встал перед ними.

Господин Алоев посмотрел на ожидающих его решения людей и подумал: «Да, судейство – это прекрасная профессия!».

– Провозглашается приговор! – сказал он громко и торжественно. – Бывший художник и предатель чеченского народа Пётр Захаров приговаривается к изгнанию на вечные времена в Безводную Пустыню Забвения! С этого мгновения его имя никогда и никто не вспомнит… Забвение на вечные времена…

Тотчас же раздался оглушительный гром, и на какое-то время всё вокруг окуталось дымом. А когда он рассеялся, господин Алоев обнаружил себя в сухой каменистой пустыне – в той самой, которую он уже видел во сне. Он огляделся по сторонам и увидел две уходящие фигуры – это были Салим и Осман.

– Постойте! Куда же вы! – закричал он им вдогонку. – А как же я?

Салим оглянулся и сказал:

– Мы тебя проводили, и наша миссия на этом закончилась.

– Ты уж тут теперь сам – без нас, – добавил Осман.

– Вы что же, оставите меня здесь одного?

– Ну да, – сказал Салим. – На вечные времена.

– Но за что? Ведь это я – судья? Почему же меня осудили так, как будто я был в чём-то виноват?

– А ты подумай, – сказал Осман. – У тебя теперь будет много времени. А нам пора.

И с этими словами Салим и Осман исчезли.

18.

Прошло много лет.
Чечня, январь 1995 года. Едкий солёный пот сплошным потоком скатывался по лбу, жёг глаза. Танк, грохоча и кроша асфальт, медленно полз по улице, по обеим сторонам которой возвышались остовы разрушенных зданий. Закопчённые, с чёрными дырами оконных проёмов, они с укором смотрели на происходящее.  Где-то у железнодорожного вокзала видны были сполохи. Горел кинотеатр.– Говорков, притормози. Видишь, музей изобразительных искусств!Командир танка, лейтенант Новиков, открыл люк и легко спрыгнул на землю. – Мышкин, за мной!Сержант выбрался наружу и осмотрелся. Танк стоял у здания разгромленного музея. Повсюду валялись экспонаты, картины, обгоревшая мебель, бумаги… Жизнь была наибольшей ценностью, а чтобы её сохранить, выходить на улицу опасались. То и дело слышны были короткие автоматные очереди, одинокие выстрелы снайперов, залпы гранатомётов.Лейтенант вошёл в здание, взял в руки картину, взглянул и приказал сержанту:– Собери все картины, рисунки… Им цены нет. Отвезём в часть, там знают, что с этим делать…

Сержант увидел валяющегося среди кирпичей чучело белого барса.

– А это зачем? – спросил лейтенант.

– На танк прикреплю… Красиво.

– Это же символ Ичкерии. Увидят наши, пальнут!

– Не пальнут…

Мышкин аккуратно снимал с рам полотна и сворачивал их в рулоны. Потом сорвал свисающую с окна штору и замотал ею картины. Наконец, с трудом погрузив рулоны на танк, они двинулись дальше, взрывая тишину города.

Полк расположился в пригороде Грозного во дворе чудом уцелевшей школы. Здесь находился и штаб. Вокруг нагромоздили железобетонные блоки и поставили охранение.

У блокпоста танк остановил подполковник Ванин.

– Это что за маскарад?! Новиков, что у тебя за зверинец?

Командир полка распек лейтенанта за барса, а, узнав, что на броне есть и картины из музея, приказал принести их в штаб.

– Картины из музея, – сказал подполковник начальнику штаба. – Надо бы сохранить… Не вечно же здесь будет война…

– Их бы спрятать подальше до поры, – в раздумье проговорил майор Логинов. – Может, отправить на вашем газике в Ростов?

– Ладно, подумаю.
На следующий день серое низкое небо затянуло тучами и дождь не прекращался ни на минуту. Танкисты мокли, мёрзли по ночам. Подполковник Ванин вызвал к себе прапорщика  Дмитрия Тюхина. – Насколько я помню, ты из Ростова?– Так точно. – Собирайся. Возьмёшь мой газик, погрузишь эти рулоны и в путь. Через час идёт колонна в Майкоп. Вместе пойдёте. Даю тебе трое суток. Вопросы есть?– Так точно. Кому их передать?– Пока передашь жене. Адрес я тебе напишу. Водитель дорогу знает. Ещё вопросы?– Никак нет. Перед рассветом «духи», как обычно, постреляли. Полк Ванина отвечал им залпом из пушек. Это как пожелали друг другу доброго утра. Начштаба выписал командировку прапорщику и водителю, комполка вручил Тюхину письмо жене с адресом на конверте, и вскоре колонна двинулась в путь. Тюхин уехал, и Ванин уже и забыл об этих картинах. Противник в последнее время просто обнаглел, всё ближе подбираясь к расположению полка. Но приказ комдива был – позиции не оставлять. Разрешались осторожные вылазки. Но каждый день были и раненые, и погибшие. Их грузили на БТРы и отправляли в Ханкалу. Колонна шла на большой скорости, объезжая воронки. Все были начеку. В любой момент можно было попасть в засаду. Когда вышли на федеральную трассу, стало спокойнее. Их останавливали, проверяли документы и отдавали честь, бросая:– К полудню будете в Ростове…Подъезжая к Ростову, прапорщик приказал остановиться, чтобы привести себя в порядок. Потом ещё раз взглянул на конверт, прочитал адрес и улыбнулся.– Здорово… Недалеко от нас… Северный – один из молодых районов города. Панельные девятиэтажки, широкие ровные проспекты, много транспорта,– ничто не говорило, что где-то совсем недалеко идёт война, льётся кровь, гибнут люди.Водитель  в городе хорошо ориентировался и легко нашёл дом, в котором проживала семья подполковника Ванина. Дверь открыла женщина в домашнем халатике и тапочках на босу ногу.– Вам кого? – спросила она, с тревогой вглядываясь в лицо прапорщика. – Что-то с мужем?

– Успокойтесь, – вам привет от него!

Он подал ей конверт.

Женщина пробежала глазами письмо, потом только сообразила, что они стоят у двери.

– Заходите, пожалуйста… Как вы там?

– Ничего… На войне как на войне. Живём…

– Чаю будете?

– Спасибо. У меня здесь родители…

– А-а-а. Но муж написал о каких-то рулонах.

– Да. Сейчас принесём.

Прапорщик вернулся к машине и вскоре вместе с водителем принёсли тяжёлые рулоны, укутанные в портьеру и перевязанные шпагатом.

– Командир просил спрятать это подальше до его возвращения.

Тюхин и водитель ушли, а жена подполковника прошла в комнату и села в кресло, не зная, куда деть рулоны. Потом с трудом затянула их в спальню и закатила под кровать.


Когда посланцы подполковника Ванина вернулись в Грозный, они узнали, что на следующий день после их отъезда их командир погиб.


А потом были события, которые надолго заставили забыть и о картинах из грозненского музея, и обо всём остальном.

А когда пришло время менять дислокацию, в штабе за сейфом нашли две картины, сильно перепачканные кровью. Решили их показать полковнику Рудакову, новому командиру полка. Тот  взглянул на то, что принёс дежурный, развернул и удивился. Он неплохо разбирался в живописи, когда-то окончил Грозненское общевойсковое училище и много раз бывал в картинной галерее.

– Это автопортрет Петра Захарова.

– Петра Захарова? Даже не слышал о таком, – сказал дежурный офицер.

– Интересна судьба этого художника. Когда-то трёхлетним мальчонкой его подобрал генерал Ермолов. Отдал казаку Захару Недоносову, чтобы тот его выходил. Тот его крестил и назвал Петром, а фамилию ему дали Захаров, по имени этого казака. Потом генерал его передал на воспитание своему двоюродному брату, тоже генералу, Петру Ермолову. У того своих было семеро детей, но чеченёнка взяли, воспитали. А заметив, что он любит рисовать, отдали на обучение художнику… Так он и стал известным художником… И картинная галерея носит его имя, и все свои картины он подписывал: «Пётр Захаров – чеченец».

– Да… судьба… – протянул дежурный офицер.


Через три месяца полковник Рудаков поехал в штаб СКВО и заодно решил передать картины Ростовскому музею. Когда показывал, – в кабинете директора собрались искусствоведы. Вызвали Селиванову Марию Михайловну. Она – беженка из Грозного. Войдя в кабинет директора, взглянув на картины, ахнула, не удержавшись на ногах – присела.

– Это же Захаров. Его знаменитый автопортрет. И Рубо – известный художник, кавказовед. Бог мой, в каком они состоянии. Кровью измазаны. А где остальные?  Пропали?

Женщина посмотрела на военного, принесшего картины. Тот опустил глаза.

– К сожалению, это всё что удалось спасти…


Отгремела гроза чеченской войны. По миру разбрелись искалеченные души. В такой войне не было и не могло быть победителей!

Города и сёла стояли в руинах. Квалифицированных мастеров не хватало. Все, кто мог, уехали далеко от родных мест. Не было работы, не было людей. Что оставалось делать?! Одни шли в бандиты, другие соглашались участвовать в террористических актах, третьи рыли в своих дворах колодцы и… как воду, черпали нефть! Сооружали примитивные нефтеперегонные приспособления, которые и называли «самоварами», и как самогон в России, – гнали нефтепродукты. Остатки сжигали, чтобы, не дай Бог, ни попасться властям.

Но когда горят органические продукты, выделяются канцерогенные вещества. Заболеваемость населения раком, например, выросла в пять-семь раз. Только заболеваемость раком лёгких в Чечне составила 217 на 1000 населения! Для сравнения, в Кабардино-Балкарии – 31 больной на тысячу, в Северной Осетии – 48, в Ставропольском крае – 30.

Ещё десять лет назад в Урус-Мартане люди умирали в сто – сто десять лет. А сегодня старики едва доживают до семидесяти. Одни говорили, что виной всему – плохая экология. Другие утверждали, что снаряды были начинены радиоактивными и химическими веществами… К тому же хронический стресс, постоянный страх…

И всё же постепенно восстанавливалась мирная жизнь, республика залечивала раны, возводились новые здания. Снова открыла свои двери и картинная галерея имени Петра Захарова.


2009 год. В Ростове-на-Дону вдова подполковника Ванина не знала, что ей делать с картинами. Продавать их она не решалась, понимая, что это – картины из Грозненского музея. Рассказала о них доктору, с которым работала. Тот обещал привести знакомую, хорошо разбирающуюся в живописи.

И вот в холодный февральский вечер, когда даже дома было холодно и неуютно, в дверь позвонили. Открыв, она увидела доктора и невысокую худощавую женщину.

– Добрый вечер, – сказал доктор. – Надежда Ивановна, это Мария Михайловна, искусствовед из нашего музея. Она любезно согласилась взглянуть на картины, о которых вы говорили.

Надежда Ивановна пригласила их в дом и развернула картины.

Мария Михайловна взглянула и побледнела. Перед ней лежали полотна Боттичелли «Мадонны», Рубо «Пленница Шамиля», Самокиша «Взятие станицы Асиновской», Петра Захарова, когда-то занимавшие целый зал в музее, его портреты Алябьевой, Грановского, Ермолова, Лермонтова.

– Боже! Это картины из Грозненского музея. Я до всего этого сумасшествия работала в нём… Им цены нет… Но музей вам вряд ли сможет что-то заплатить.

– Но это несправедливо! Мой муж спас их, погиб на той войне…

– Понимаю… Я свяжусь с музеем.

Они ушли, но на следующий день Селиванова пришла снова.

– Надежда Ивановна! Я созвонилась с музеем. Они обещали изыскать какие-то деньги… А пока я принесла тридцать тысяч. Это всё, что у меня есть. Возьмите.

– Вы что?! Не буду я брать ваши деньги. Если они смогут оплатить – хорошо! Я ведь понимаю… Жизнь сейчас такая… и зарплата медсестры… А у меня дочь…

– Они просили показать хотя бы две-три, чтобы убедиться, что это действительно картины из музея. Придётся с ними ехать мне…

– Ну, что ж, берите…

Мария Михайловна отобрала три картины.

– Дорогая Надежда Ивановна! Вы даже не представляете, какое огромное и благородное дело делаете! Как только вернусь, обязательно к вам зайду. Уверена, что музей найдёт способ отблагодарить вас за ваш поступок…


Выйдя на улицу, Мария Михайловна набрала телефон подруги из Грозненского музея.

– Зара! Я взяла три полотна. Но не уверена, что смогу сразу приехать.

– Машенька, приезжай! Ты не представляешь, как мы все здесь волнуемся…

– У вас не опасно? А то по телевизору такие страхи показывают…

– Что ты?! Сейчас спокойно… Ты не узнаешь город. Чисто, красиво…

– Хорошо. Отпрошусь на работе и в субботу выеду. Буду с Петенькой. Мне его не с кем оставить.

– Не волнуйся! Я тебя встречу.

– Не нужно! Не заблужусь!

– Хорошо. Мы ждём тебя!


Поезд пришёл по расписанию ровно в девять утра.

Мария Михайловна одела трёхлетнего сынишку, взяла рулон и пошла к автобусу. До музея – пять остановок.

Выйдя из автобуса, они направились было к зданию музея, как вдруг раздался громкий хлопок… и больше она ничего не видела. Упав на сынишку, своим телом спасла его от железного дождя осколков.

Мальчик громко заплакал, но никто на него не обращал внимания. Везде раздавались стоны, крики. Сирены машин скорой помощи, милиции…

Из музея выбежали сотрудники, и Зара Калоева увидела подругу. Она лежала вся в крови. Осколок попал ей в голову, и соломенные кудри слиплись от крови. Рядом сидел трёхлетний мальчик и громко плакал. Тут же на земле лежал рулон, завёрнутый в мешковину.

– О, Аллах! Горе-то, какое! Посмотрите, это же Машенька Селиванова! Зуля, побудь здесь, а я сынишку уведу. Нечего ему на это смотреть! Петенька! Пойдём со мной, маленький! Пойдём скорее отсюда.

Зара взяла малыша на руки, подхватила рулон с полотнами и вошла в здание музея.