Потомки дочери Бога

У этой истории нет окончания.
Надеюсь, и не будет…


Предисловие

В результате успешных войн России против Турции в состав империи были включены малозаселённые территории Новороссии. Крайне заинтересованная в быстром освоении этих земель, Екатерина II дала разрешение на переселение туда евреев.

Следует сказать, что на территории России иудеи селились издавна. Но после раздела Польши в конце XVIII века Россия унаследовала огромное и в большинстве своём бедное население, исповедующее иудаизм. Борьба за существование в условиях часто враждебного окружения привела их к образованию кагалов. Их выбирало всё население. Кагал контролировал сбор государственных податей, руководил религиозными и благотворительными организациями, образованием, устанавливал правила торговли, разбирал тяжбы…

Особая роль отводилась раввину, нанятому кагалом на службу. Он пользовался относительной самостоятельностью в качестве руководителя религиозной жизни общины, подчиняя её законам Талмуда, причём главным было безусловное предпочтение духовного материальному. Дети должны были осваивать премудрости Танаха (Пятикнижия) и Талмуда. Община обеспечивала обучение даже малоимущим, а ученик, добившийся успехов в учёбе, мог рассчитывать, что община будет помогать ему продолжать образование.

У евреев, оказавшихся в Новороссии, был распространён хасидизм, который пренебрегал скрупулёзным соблюдением обрядов и аскетических предписаний Талмуда. Рядом с раввином появился цадик – проповедник, посредник между человеком и Богом.

При Александре I колонисты получили в потомственное владение (не в собственность) землю и были освобождены от налогов в течение нескольких лет.

Из-за тяжёлых условий жизни и непривычного климата смертность среди переселенцев была очень большой. Некоторые не выдерживали тягот новой жизни и уходили без разрешения в города. Тогда царское правительство всех колонистов взяло под надзор полиции.

Так в 1807 году были созданы в Херсонской губернии первые еврейские колонии.

Колонию Добрую основали в балке Добренькая. Первые годы были очень тяжёлыми. Многовековая оторванность от земли привела к потере навыков крестьянской жизни. Прибывшие поселенцы, не имевшие прежде никакого опыта в земледелии, учились пахать целину, растить хлеб. Дело осложнялось острой нехваткой воды. Со временем собрали деньги и построили общественный колодец. Но и в нём вода была плохой, малопригодной для питья. А ведь нужно было и самим жить, и скот поить. Приходилось даже покупать воду в соседних украинских сёлах. Но желание изменить свою жизнь оказалось сильнее.

Война 1812 года прокатилась и по территориям, где компактно проживали евреи. Симпатии евреев были на стороне России, тогда как поляки с восторгом встречали французские войска. Одним из результатов победы России над Наполеоном был очередной раздел Польши. Россия получила ещё одну часть её территории, в которой проживало много евреев.

С приходом к власти Николая I положение евреев резко ухудшилось. Он стал привлекать их к воинской службе, которая раньше заменялась денежным налогом. В армию брали с 12 лет (сначала мальчики готовились к службе, а срок её считался с 18 лет и длился 25 лет).

Александр II уже разрешил некоторым евреям: купцам 1-й гильдии, врачам и прочим – жить за пределами черты оседлости…

В 1871 году в Одессе произошёл первый еврейский погром. Потом они стали повторяться с нарастающей частотой и зверством. Погромы прокатились в Ростове-на-Дону, Екатеринославле, Нижнем Новгороде. Именно тогда много евреев покинули Россию, уехали в Америку, Палестину. Ведь Александр III открыл для евреев западную границу и всячески приветствовал их эмиграцию.

В 1883 году была создана «Высшая Комиссия для пересмотра действующих законов о евреях». Комиссия пришла к выводу, что «…еврей должен быть полноправным. Не давая ему одинаковых прав, нельзя требовать и одинаковых государственных обязанностей», «…евреи в России не иностранцы, а уже в течение ста лет составляют часть России».

Но мнение Комиссии не было учтено.

С приходом к власти Николая II мало что изменилось. Из пяти миллионов евреев три с половиной должны были жить в черте оседлости. Евреи не имели права владеть землёй, находиться на государственной службе, заниматься многими видами профессиональной деятельности. Была введена процентная норма при поступлении в учебное заведение.

В защиту еврейского народа выступали Л. Толстой, В. Соловьёв, В. Короленко, М. Горький, К. Арсеньев, В. Стасов и многие другие. Но всё тщетно…

Евреи были наиболее угнетённым в российском обществе народом. Именно поэтому они с таким восторгом встретили революционные идеи и лозунги о свободе, равенстве, братстве.

В начале XX века в Добром уже золотились хлеба, процветало садоводство и виноградарство. Колонисты занимались земледелием, кустарным промыслом и мелкой торговлей.

В селе Доброе было два центра общественной жизни. В одном они добывали себе хлеб насущный, а в другом – искали душевное утешение. Первым был базар, где продавали и покупали всё, что нужно было в жизни, зарабатывали мелкой коммерцией. Вторым была синагога – центр духовной жизни села. В связи с тем что в селе компактно проживали и немцы, на другом конце села стояла небольшая кирха.

Синагога располагалась в добротном кирпичном здании и была расписана символическими фигурами и текстами из Святого Писания.

Рядом с синагогой стоял дом, где располагался кагальный зал для общественных собраний, кутузка с железными дверьми и решётками на окнах, дом раввина, который часто пустовал, потому что раввины почему-то здесь не задерживались. Тогда функции раввина исполняли даионы (подраввины).

После Октябрьской революции в стране разразилась Гражданская война. Власть переходила из рук в руки. Военные действия сопровождались многочисленными бедами для колонистов.

Первый погром в колонии Добрая произошёл 25 мая 1919 года. Шесть часов отряд атамана Григорьева грабил, насиловал и убивал жителей. На улице были разбросаны вещи, остались трупы… Погром на этом не закончился. Его продолжили крестьяне соседних деревень. Мародёры растащили всё, что не успели григорьевцы.

Через год, во время восстания крестьян, недовольных продразвёрсткой, произошёл второй погром. Колония была разорена окончательно. Немало людей погибло. Многие убежали подальше от этих мест. Десятки детей остались сиротами.


В еврейской традиции фамилии образовывались от мест проживания, профессии или от женских имён, давших начало роду. Так появилась фамилия Басин – от имени Бася, что в переводе с иврита означает «дочь Бога». Одним из таких потомков дочери Бога был Иехескиэль, мой прадед. Он был добрым и набожным человеком, к тому же отличался богатырской силой. Защищая слабого и обиженного, мог выйти на кулачный бой один против нескольких противников. Но погиб во время погрома не в бою с сильным противником, а был убит из ружья шестнадцатилетним мальчишкой…


…Ещё недавно везде была грязь. По улицам текли потоки талой воды. Капало отовсюду, как будто у Природы хронический насморк. И настроение было – как погода за окном. А сегодня с утра идёт снег, и за окном словно кто-то незримый выкрасил всё белой краской. Земля белая, небо белое, деревья в снегу… И кажется всё таким светлым, радостным! Впрочем, может, это иллюзия и не всё так светло и безмятежно?

Когда оглядываешься назад, пытаясь произвести некую реконструкцию прошлого своей семьи, заполнить прорехи и провалы в воспоминаниях потомков, очень многое вдруг предстаёт в новом свете. Мне показалось, что эта история может быть интересной нашим внукам и правнукам. Ведь стремление узнать о своих корнях, несомненно, придёт и к ним. И тогда они смогут открыть прадедушкину книжку и прочитать. А потом, кто знает, может, кому-то из них придёт мысль продолжить её, дописать новые главы… Отчего-то очень хочется в это верить…

Рождение семьи

Как плавно, по-хорошему
Из тьмы исходит свет,
Да вот беда – от прошлого
Никак спасенья нет.

Булат Окуджава


Бричка, запряжённая тощей лошадью, медленно тащилась по пыльной дороге. Нестерпимая жара, казалось, раскалила воздух. Трава пожухла. Выжженное белое небо сливалось с горизонтом. Бесконечная степь, и ни единого деревца, и только одинокий сокол летал высоко в небе, высматривая добычу.

Рядом с возчиком, парнишкой лет шестнадцати, сидел статный мужчина в чёрных одеждах. На его голове была широкополая шляпа, и, несмотря на жару, он её не снимал. Бородка, орлиный нос и большие карие глаза придавали его облику значительность и загадочность.

– Стой, балагула(*), стой! – вдруг потребовал мужчина. – Мне нужно помолиться!

Он спрыгнул с повозки, отошёл на несколько метров и, глядя на бескрайную степь, стал усердно молиться, вскрикивая и сжимая длинные пальцы рук в кулаки. Это не была просьба. Скорее жалоба, укор, протест.

– Господи, сколько мне скитаться по Твоему свету? Разве не пора мне уже найти покой и, как все евреи, завести семью? Сделай так, чтобы в этом селе я нашёл дарованное Тобой евреям счастье.

Мужчина вернулся, и телега продолжила свой путь, а он затянул заунывную песню о земле, которой никогда не видел, но был уверен, что она прекрасна. Там текли молочные реки, жили счастливые люди, и нигде, ни в какой стране мира, нет счастья такого, какое в той земле.

Было очевидным, что мужчина постоянно размышлял над проблемами, им самим созданными.

Парнишка-возчик молча слушал печальную песню гостя, а когда тот замолк, спросил:

– Ребе Мордух, вы к кому едете?

– Ты знаешь Хаима-кантора?(*)

– Ха! Кто же не знает Хаима-кантора?! Но нам надо торопиться. Скоро стемнеет и начнётся шабат, а мне ещё домой доехать, лошадь в конюшню отвести, травы ей дать…

И он прутиком стал бить по бокам тощую лошадку, чтобы она ускорила шаг. Лошадка засеменила трусцой. Ей тоже было жарко и хотелось скорее домой.

Через полчаса они въехали в Доброе.

Это было обычное село с хатёнками под соломенными крышами, утопающими в зелени садов. Возле хаты, как правило, огород, сад, виноградники. Казалось – благополучное село. Чем не страна счастья?!

Но сколько ни ехали по пыльной улице, так ни одного жителя не встретили. Село словно вымерло, на улице ни души. За изгородью домов – ни звука.

– Женщины свечи зажигают, сейчас мужчины в синагогу пойдут. Скоро на небе появится первая звезда. А вот и хата Хаима.

Мужчина сошёл с брички, взял мешок и поблагодарил парнишку.

– Спасибо, дорогой! Езжай! Будь здоров!

Продвигаясь по пыльной улице, он услышал, как где-то впереди негромко воет собака. Остановившись, прислушался, потом снова двинулся в сторону, куда ему указал возчик.

Дом стоял в глубине двора и с улицы едва был заметен. Мужчина постоял у калитки, потом открыл её и осторожно двинулся вперёд, опасаясь встречи с собакой.

Из дома вышла женщина в зелёном платье и с косынкой на голове. Она всматривалась в гостя, потом, узнав, радостно улыбнулась.

– Ребе Мордух! Добрый вечер! Когда вы приехали? Хаим сейчас в синагогу идёт. Вы заходите, заходите.

– Спасибо, уважаемая Фаня. Если позволите, я здесь оставлю вещи и тоже пойду с ним в синагогу. Не буду вам мешать! Вы занимайтесь своим делом. Вечер прекрасный.

Из дома вышел Хаим. Это был рослый мужчина с пышной чёрной бородой. Увидев гостя, он обнял его, потом предложил пойти с ним в синагогу.

– Пойдёмте со мной, дорогой Мордух. Я вас познакомлю с нашим обществом…

Мордух Басин, так звали приехавшего, положил свой мешок на лавку, вкопанную перед домом, пригладил растрёпавшуюся бородку рукой и кивнул:

– Конечно! В синагогу!

Подумал: «Село большое, зелёное… Может, и правда стоит здесь оглядеться. Хаим писал, что у них хорошо и тихо. Нужно будет пожить, посмотреть что к чему… А может, я снова строю воздушные замки, на ощупь ищу призрачную дверь в страну, где есть счастье? Недаром меня отец называл мечтателем. Пора уже заводить семью. На дворе двадцатый век, мне уже двадцать, а у самого ни кола, ни двора…».

Когда они вернулись, Хаим с радушием хозяина пригласил гостя к столу.

Стол был накрыт белоснежной скатертью. Халы покрыты вышитой салфеткой. На столе – мясо, цимес, редька, смешанная с луком и гусиным жиром, самодельное вино. В комнате светло и чисто.

Перед едой, как водится, Хаим произнёс благословение. Потом совершили омовение рук. Фаня подала вышитое полотенце, которым сначала Хаим, а за ним и Мордух тщательно вытерли руки, произнося благословение Господу. Потом Хаим взял халу и громко произнёс: «Благословен Господь, извлекающий хлеб из земли!». Он оторвал кусочек и съел его. И лишь после этого началась трапеза. Хаим подал халу Мордуху, жене и вдруг запел здравицу в честь гостя:

Ломер алем нейнем и нейнем…(*)

Ему подпевала Фаня, а Мордух склонил голову и думал: хорошо, что он сюда приехал! Какие здесь прекрасные и добрые люди!

После ужина мужчины расположились на скамейке перед домом.

– Уважаемый Хаим! Вы писали, что некто Лейзер собирается уезжать и продаёт свой дом.

– Совершенно верно, ребе Мордух. Если не возражаете, пройдёт благословенная суббота, и мы сразу же пойдём к Лейзеру. Он живёт недалеко отсюда, и вы сможете осмотреть его хату. Впрочем, хата как хата. Как большинство здесь. Ничего особенного.

– А чего это ему вздумалось уезжать?

– Знаете, что я вам скажу, ребе Мордух… Людей всегда тянет в другие края. Они ищут счастье, как будто оно есть везде, только не там, где они живут. Так я вам таки скажу, что счастье всегда в самом человеке и никуда ехать не нужно.

– У этого Лейзера большая семья?

– Вот и нет! Он, его Сара и маленький Йоселе.

– И почему же он собирается уезжать?

– В том-то и дело, что недавно, я вам скажу, получил он от своей тётушки письмо прямо из Америки! Шутка сказать, прямо из Америки! Из Чикаго. Вот и засобирался. Решил, что именно там он найдёт счастье. Говорит, что у Рахили, так зовут его тётушку, уже свой магазин, она богатая и поможет ему на первых порах…

Мордух задумался. Потом тихо проговорил:

– Может, в Америке и хорошо, но путь туда долгий… Нужно счастье строить там где живёшь! Пусть в Америке он

найдёт своё счастье и успокоение. А мне ехать больше некуда. Завтра я пойду с вами, уважаемый Хаим, в синагогу на утреннюю молитву, а сейчас пора и отдохнуть. Дорога была дальней. Устал…


Было шесть утра по местному времени и пять по тому, далёкому, которое уже позади. Мордух, стараясь никого не будить, встал и вышел во двор. Ночью прошёл дождик. Небольшие лужи поблескивали в лучах всходящего солнца, отражая небо с редкими кучевыми, похожими на взбитую вату облаками. А перед его глазами вновь на всю вселенную раскинулось жёлтое поле, извивалась всё та же бесконечная пыльная дорога под палящим солнцем, слышался ритмичный скрип телеги, и над головой, словно покрывало, белело выжженное небо. Нет, он не скоро забудет дорогу в это село. Может, и в самом деле оно будет добрым для него.

Мордух зачерпнул ковшиком из ведра воду и полил на руки. Потом ополоснул лицо. Хорошо!

После молитвы Хаим пригласил гостя к столу.

За маленькими оконцами его хатки – деревья. Они тоже рады утренней прохладе. Суббота! Святая суббота! Шабат!

Хаим о чём-то спрашивал, а Мордух почти не слышал его, кивал невпопад. Он думал о том, что будет завтра.

Одевшись в свои лучшие одежды, они пошли в синагогу, где кантор познакомил гостя с обществом. Мордух был сдержан и больше слушал чем говорил. Ребе Давид, погружённый в расчёты, старался точно определить время пришествия Мессии и конца страдания Израиля в изгнании. После субботней утренней молитвы, узнав, что Мордух – человек учёный, стал к гостю внимательным и уважительным.

– Надолго в наши края? – спросил Давид.

– Думаю, надолго, – степенно ответил Мордух. – Куплю дом, женюсь, заведу детей… Мне здесь нравится.

Мордух вглядывался в незнакомых людей. Наконец, его глаза столкнулись с взглядом раввина. Острые, цепкие магниты его зрачков в одно мгновение разорвали те, ещё минуту назад не отпускающие его воспоминания. Он ехал сюда, чтобы обрести душевный покой. И вот он здесь, где решил твёрдо бросить якорь, как говорил его знакомый из Херсона.

– У нас хорошо, – произнёс раввин. – Да и девиц много. Есть из кого выбрать. А где ваши родители?

– Отца убили, когда мне было пять лет. Он был раввином в местечке под Могилёвом. Через пять лет умерла и моя мама… Старшие братья и сестра уехали, а я не мог бросить учёбу. А в прошлом году получил письмо от Хаима, вашего кантора. Мы с ним знакомы давно. Он так мне расписал вашу жизнь, что я всё бросил и приехал. Думаю здесь обосноваться…

Шмуль, высокий, с несоразмерно длинными руками, слушая Мордуха и поглаживая жиденькую бородку, вдруг сказал:

– Уважаемый ребе Мордух! В моём доме есть свободная комната. Вы могли бы пожить и у меня…

– Ты, Шмуль, не хитри! – воскликнул шойхет(*) Мотл. – Кто не знает, что у тебя Ганка засиделась в девках?! А ребе Мордуху нужно осмотреться, не связывать себя обязательствами. И у меня есть свободная комната. К тому же моя Хана прекрасно готовит…

– Спасибо, спасибо! Но я уже завтра собираюсь купить домик.

Мордух был рад такому приёму и укрепился во мнении, что это то самое место, где он будет жить и строить своё счастье.

Добринские патриции, выдававшиеся учёностью, состоятельностью или знатностью рода, с пренебрежением относились к своим бедным односельчанам, ремесленникам, извозчикам, не так сведущим в Законе и меньше уделяющим времени молитвам и другим богоугодным делам. Такой человек никогда не выдаст свою дочь замуж за ремесленника. Они

в синагоге сидели на самых почётных местах и не снисходили до бесед с людьми, по их мнению, такой беседы не достойными. Узнав, что Мордух окончил ешиву(*) да к тому же холост, наперебой предлагали свои услуги, приглашали в гости, пробовали затеять с ним учёный разговор, чтобы таким образом «прощупать», чего он стоит.

– Ребе Мордух! Помогите понять. В молитве сказано: «Ты един, и имя Твоё едино, и кто, как народ Твой, Израиль, народ единый на земле?». Так ли един наш народ, уважаемый Мордух?

Мордух внимательно взглянул на вопрошающего, стараясь понять, действительно ли он хочет узнать его мнение или просто проверяет его учёность? Потом улыбнулся и ответил:

– Имеется в виду единство народа израильского в смысле чистоты и единства расы. В смысле же религиозном, к сожалению, единства нет. Религия Авраама не похожа на религию Моисея, а та не похожа на религии пророков…

– Что вы говорите?! Неужели…

– У каждого своё понятие о Боге, о вере, о добре и зле, о правде и лжи, и вообще, двух людей с одной религией нет! Для того и ходим мы в синагогу, чтобы сверить наше время, научиться одинаково понимать, что есть хорошо, а что есть плохо! Впрочем, извините великодушно, но меня уже ждёт Хаим, у которого я остановился.

Мордух раскланялся и пошёл с Хаимом домой.

Дома был праздничный завтрак, после чего мужчины сидели в тени ореха и рассуждали о жизни. Мордух спрашивал у приятеля, как обстоит в селе дело с образованием? Ведь он – меламед(*) и в свободное от службы время учил детей.

В еврейских сёлах обычно было не менее десятка хедеров,(*) где единственными предметами преподавания были религиозные молитвы, Пятикнижие, Талмуд. Письму и арифметике меламеды, как правило, не обучали, во-первых, потому, что и сами плохо умели писать, а во-вторых, потому что эти предметы считались не столь важными и трудными и ими можно было овладеть в свободное от серьёзного учения время.

У Мордуха было право содержать хедер, и он рассчитывал сразу же, как только обустроится, открыть его и начать своё дело.

Хаим рассказывал гостю о селе, о добринском обществе. А когда Мордух поинтересовался, чем же он сейчас занимается, не без гордости ответил:

– Кроме того, что я пою в синагоге, я ведь играю на скрипке, на кларнете… Так что без дела не сижу. У нас весело, то свадьба, то похороны. Село большое. Да и в другие сёла иногда приходилось ездить. Но мне лучше здесь, где меня знают…


Поздним вечером, когда уже все спали, Мордух тихо лежал в кровати и смотрел в потолок. Вспоминал своих родных, когда они ещё были живы. На него смотрел смеющийся старший брат Наум. Потом его руки почему-то превратились в руки бабушки. Она грустно смотрела на него с отчаянием в самой глубине зрачков. Не говоря ни слова, медленно ушла, так ничего и не сказав. И родственники тоже ушли, оставив его одного. И вдруг появилась сестра. Она говорила тихо. Мордух смотрел на её лицо и вдруг понял, что это не его сестра, а совершенно незнакомая женщина. Он не узнал её. Он никогда не видел этого лица раньше. А в небе парил одинокий сокол. Он поднимался всё выше и выше. За рекой, на том берегу, где золотилось ячменное поле, солнце строго следило, чтобы вызревало зерно. А небо над головой было белым-белым, и только на востоке с чуть заметной розовинкой, как яблоневый цвет. И пьянил запах земли после дождика…


На следующий день, сразу после утренней молитвы и завтрака, Хаим повёл Мордуха к Лейзеру, который и продавал дом.

Уже предупреждённый кем-то о приезде возможного покупателя, Лейзер-Гершке ждал их. Он встретил гостей у калитки, проводил в дом, показал дворовые постройки: конюшню, сарай, курятник. С гордостью рассказывал о сортах винограда, о том, что растёт у него на огороде.

– Так когда вы, уважаемый Лейзер, собираетесь съехать? Если мы с вами договоримся о цене, я хотел бы кое-что в доме переделать, пристроить, чтобы зимовать уже у себя… Мои вещи в Херсоне у знакомого. Как только договоримся, я хотел бы сразу же приступить к ремонту.

– Что вы такое говорите, ребе Мордух! Наша хата не требует ремонта. Она тёплая, и печку мы только в прошлом году поставили. Горит, я вам скажу, как скаженная. Лучший печник ставил! А освободить дом мы сможем через неделю, как только оформим сделку. Мы давно собрались и, можно сказать, сидим на чемоданах. Правда, это в том случае, если вы купите у нас не только дом, но и нашу лошадку, телегу, полтора десятка кур, две козочки. Вы знаете, как полезно козье молоко?!

– И сколько же вы хотите за свою хатку? Крыша соломенная, полы земляные. Две комнаты…

На самом деле Мордуху домик понравился. Стоял он не очень далеко от общественного колодца, да и синагога была близко. А то, что крыша соломенная, так в большинстве домов здесь были такие крыши.

Торг был нескорым, но без особого азарта. Наконец, сговорившись в цене, Мордух прибавил Лейзеру за лошадь, телегу, живность. Ударили по рукам и вечером пошли в синагогу засвидетельствовать сделку. Так Мордух Хецкулевич Басин стал собственником дома и разной живности.

На следующее утро Мордух по привычке проснулся рано и вышел во двор. Жена Хаима уже подоила корову и теперь возилась с молоком, готовя его нести на рынок. Да кому его продашь, когда почти у каждого или козы, или корова?! Село считалось зажиточным.

Почему-то Мордух вспомнил, как однажды он шёл по полю зимой. Это было лет десять назад, возвращался он из ешивы домой. Было страшно очутиться одному среди бескрайнего снежного поля. Зима и снег. Впереди – ни огонька. Темно. Холодно. На нём поношенный сюртук. За спиной мешок. Он шёл, и не было этому полю ни конца, ни края.

Когда, наконец, дошёл, удивлялся, что по дороге не встретил волков, и было радостное чувство, что он победил свой страх и преодолел это бесконечное поле! Примерно такое же чувство Мордух испытывал и сейчас!

Первым делом с помощью Хаима-кантора Мордух договорился с бригадой рабочих, чтобы они сделали деревянные полы и в торце дома пристроили большую комнату с выходом в сад. Здесь он решил заниматься с детьми в своём хедере.

– Вы только, ребе Мордух, оплачивайте всё по окончании работ, а то… Хуже нет аида-шикера…(*) Впрочем, здесь неподалёку живёт Петро Николаев. Мастеровой мужик, и непьющий.

– Но на материалы я должен же дать им деньги.

– Дайте деньги мне. Я сам с ними буду рассчитываться.

Через два месяца дом было трудно узнать. Побелённый снаружи, он сиял на солнце. Мордух сам покрасил калитку, двери, оконные рамы. Всё было готово к приёму новых хозяев. Наконец, он запряг лошадку и поехал в Херсон, где должен был у знакомого ребе Лейба Голуба забрать свои вещи. Кроме того, он давно присмотрел его дочь. Невысокого росточка, худенькая, она выглядела совсем девочкой. Она и была девочкой. Лишь недавно ей исполнилось шестнадцать лет. Вот и решил Мордух сговориться со своим приятелем и забрать в жёны его дочь.

Ребе Лейб лет на двадцать был старше Мордуха и пользовался уважением еврейской общины Херсона. Прекрасный портной, с обширными связями, он считался уважаемым человеком. Благодаря связям ему удалось получить доходное место личного портного у херсонского градоначальника.

Наперёд скажу, что ни связи, ни положение не уберегли его от погрома. Его зарубил шашкой лихой казак, когда в период безвластия вскоре после революции громили дома евреев. Но это было много позже. А пока Лейб Голуб слушал своего знакомого и размышлял: отдавать за него свою Хаю или не торопиться.

Дело в том, что недавно Хая рассказала матери, что на праздник Хануки Рива Горобец познакомила её с мальчиком её возраста, который учился в Первой гимназии. Хае он понравился: стройный, красивый, с большими голубыми глазами и каштановыми волосами. Но когда дочь сказала, как его зовут, Лейб пришёл в негодование.

– Натан Васерман?! Сын адвоката Васермана! Да как ты могла?! И давно ты с ним знакома?

– Месяц. А в чём дело? Что я сделала такого, что вызвало твой гнев?

– Она ещё спрашивает, что она сделала! – продолжал возмущаться Лейб Голуб. – Это человек, предавший свою веру! Он же выкрест! Разве ты не знала?!

– Не знала! Он принял христианство? А при чём же здесь Натан?

– Так и его же крестили! Несчастная! Самое последнее дело – отказываться от веры отцов. А ему очень хотелось быть адвокатом, вот и крестился! Забудь о нём! Выбрось из головы! Найдётся ещё нормальный еврейский мальчик!

Хая плакала, не хотела ни за кого идти замуж. Натан ей нравился. Да и когда она думала о том, что нужно будет уходить в дом мужа, а ещё, может, и уезжать куда-то, её охватывало отчаяние. Она не хотела ничего менять в своей жизни, уезжать от подружек. Однако в те времена родителей слушались.

– Папа!

– Через мой труп!

Хая перестала встречаться с Натаном Васерманом. Юноша искал её, ждал у дома, не выйдет ли, но, однажды встретившись с её отцом, понял в чём причина.

И всё же однажды они встретились. Долго сидели молча. Он разглядывал её, а она словно и не замечала, вся в себе, в своих мыслях.

– Почему ты мне ничего не сказал? – тихо спросила она.

– Я не знал, что это для тебя так важно.

– Это важно для моих родителей. Я не могу их ослушаться!

– Ну что ж, значит, не судьба! На дворе двадцатый век, ты уже взрослая, а тебя почему-то волнует, что меня в детстве крестили! Ты только сама подумай! О чём мы говорим?!

– Для тебя, может, это неважно, а для меня важно. Я еврейка и живу по нашим законам!

Юноша ещё раз взглянул на Хаю, потом резко встал и, не оборачиваясь, ушёл.

Много лет спустя Хая вспомнит этот их последний разговор и подумает: «Значит, так было нужно Богу!».

На бракосочетание детей родители смотрели как на завершение воспитания и обоснование их будущей жизни. Такое важное дело в еврейской традиции считалось невозможным предоставить воле молодых; этим занимались родители. Жених и невеста здесь играли пассивную роль. Но у Мордуха родителей не было, и ему самому приходилось говорить с отцом невесты.

– Уважаемый ребе Лейб! – сказал Мордух. – Вы знаете меня много лет, были знакомы с родителями. Я не случайный человек и сделаю всё, чтобы ваша дочь была счастлива.

– Конечно, ребе Мордух! Только всё так неожиданно!

– А что тянуть? Я купил хороший дом. В доме должна быть хозяйка! Вашу Хаю я видел. Мне кажется, именно она мне нужна.

– Да я не против! Для меня большая честь породниться с таким уважаемым человеком…

– Вот и слава Богу! Я хотел бы не тянуть с этим делом.

– Но я хочу посоветоваться с женой. Моя Этл – мудрая женщина. Плохого не подскажет. А вы пока располагайтесь, отдохните с дороги…

Мордух вышел за огород, туда, где начиналась степь. Как обычно в трудные минуты жизни, он смотрел куда-то вдаль, за горизонт. Ребе Мордух был мудр, но даже он находился в затруднении. Правильно ли делает, что берёт в жёны дочь Лейба Голуба? Уж очень она молода. Совсем девочка. Сможет ли вести хозяйство? А когда пойдут дети?! Сегодня нужно принять решение, которое должно было изменить его жизнь, но никакое другое решение не вмещалось в сердце. Поле оставалось недвижимым, словно всматривалось в него, ожидая, на что он решится. Именно поле имело право узнать его мысли первым.

А Лейб и его жена, рассудив, что Мордух вполне заслуживает уважения, образованный и неглупый, дали согласие на брак.

На следующее утро объявили своё решение: они дают в приданое Хае не только 150 рублей (по тем временам огромные деньги!), но и дарят дочке новую швейную машинку «Зингер».

– Хая уже хорошо шьёт. В вашем хозяйстве пригодится!

Решено было не тянуть со свадьбой. Долго ждать Лейбу Голубу казалось рискованным, тем более что уже и Хая узнала об их решении.

Предсвадебная неделя для жениха и невесты была самой восхитительной и интересной. Мордух в синагоге объявил о предстоящей женитьбе. Все выразили своё удовлетворение известием и забросали жениха конфетами. Потом Мордух организовал угощение. Все поздравляли жениха, желали ему счастья и благополучия.

Хая пошла в ритуальный бассейн, чтобы войти в новую жизнь с совершенно чистой душой.

Мордух был красив. Многие давно с вожделением смотрели на завидного жениха, сулили богатое приданое, безбедную жизнь. А он взял за руку маленькую и худенькую дочку своего приятеля и сказал: фейгале(*) моя, будь моей женой!

Слова «любовь» в то время не существовало в разговорном еврейском языке, потому что не существовало понятия об этом чувстве. Каждую субботу читали прекрасный гимн любви – «Песнь песней», где воспевалась любовь, но комментаторы утверждали, что текст этот аллегоричен и речь в нём идёт о любви еврейского народа к Богу.

Но Мордух этот текст понимал по-своему. Он едва справлялся с огнём страсти. Слишком долго воздерживался. Слишком долго отдавал себя наукам. Теперь с радостью ждал, когда воздастся ему за воздержание. Ведь в еврейской традиции семья – святилище, а брачное ложе – жертвенник. Вера в святость брачной жизни, естественный инстинкт, общность интересов – всё это создавало основу для крепкой семьи.

Когда же наступил день свадьбы, Мордух ждал свою Хаю под балдахином, развёрнутым прямо в синагоге. Лейб привёл невесту и поставил её рядом с женихом. При раввине и свидетелях был подписан брачный контракт и Мордух покрыл невесту голубым покрывалом. Потом невеста выпила семь глотков вина, и лишь после этого раввин объявил их мужем и женой. И грянула музыка… Все веселились, пели и танцевали. Потом целую неделю молодые ходили в гости к друзьям и родственникам… Только через месяц после того, как была разбита первая тарелка, молодые засобирались к себе в Доброе. Это было осенью 1901 года.

На полях косили хлеба, вязали в снопы и увозили на ток. В садах собирали фрукты, виноград. Хозяйки делали домашнее вино, квасили капусту, солили огурцы и помидоры.

Мордух сидел в бричке и смотрел на свою Хаю. Всё в ней было ему любо, всё вызывало нежность и желание. И чтобы как-то сдержать себя, он молился, читал наизусть тридцать первую главу из Притчей Соломоновых, адресуя её своей красавице Хае:

Кто найдёт добронравную жену? Цена её выше жемчугов. Уверенно в ней сердце мужа её; она воздаёт ему добром, а не злом, во все дни жизни её…
Много было жён добронравных, а ты превзошла всех их.
Миловидность обманчива, и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы…

В повозке молодая чета везла вещи Мордуха, приданое Хаи и наибольшую ценность – новую швейную машинку «Зингер».

– Я так волнуюсь, – говорила Хая, потупив взгляд, – всего боюсь. Я ещё ничего не умею…

– Всё будет хорошо! Не волнуйся. Будешь хозяйкой в доме! Наш дом будет полон детворы. Я люблю детей! Если бы не любил их, не смог бы работать в хедере. К тому же Хаим говорил, что раввин Берл-Айзик собирается уезжать. Вполне возможно, что пригласят меня…

– Не стоит пока об этом и думать… А в нашем доме есть место для хедера?

– Я пристроил большую комнату. Теперь у нас три комнаты. Есть место и для хедера. И вход в эту комнату прямо из сада.

– А швейную машинку я поставлю к окну. Дома я помогала отцу. Я уже и бельё сама шила, и платья для девочек.


Приехали они к ночи. Мордух разгрузил подводу, распряг лошадь, дал ей напиться и положил свежего сена, приготовленного ещё до его поездки в Херсон.

Пришла соседка Эстер.

– Как хорошо, что вы приехали, ребе Мордух! Я кормила ваших курочек и выгоняла пастись козочек и кобылку. Слава Господу, все в целости…

– Спасибо, спасибо вам, Эстер! Вот вам обещанная плата за труды. – Мордух расплатился с Эстер и продолжал: – Через неделю приводите своего сынишку. Я открываю свой хедер…

– Я знаю. Спасибо вам, ребе Мордух, но платить мне нечем. После того как умер мой Борух, нам не до учёбы. А вот если вам потребуется помощь по дому, я всегда готова...

– Хорошо. Вот и договорились!

По еврейской традиции все без исключения мальчики шли в хедеры, где обучались основам еврейской грамоты и религии. Помещение для учебы детей – жилая комната семьи учителя. Вот и в хатёнке Мордуха в самой большой комнате стоял сколоченный из струганых досок стол, полка для посуды, кровать, прочие хозяйственные принадлежности. Вокруг стола – деревянные скамейки.

Разные были учителя в этих школах. Были и такие, которые знали только то, чему учили. Мордух же был весьма образованным по тем временам человеком, хорошо знал не только идиш, но и польский, немецкий, русский, украинский, белорусский языки. Окончил ешиву, читал не только религиозные книги, но и был знаком с русской и мировой классикой.

В колонии работала библиотека-читальня, которая содержалась на членские взносы и частные пожертвования.

В синагоге Мордуху часто поручалось чтение Торы, и он делал это с удовольствием. Они молились о земле обетованной, дарованной Богом, и верили, что когда-нибудь их народ вернёт себе эту землю и будет там счастливо жить в мире и дружбе с соседями, восстановит древний Храм. Они так часто говорили об этом, что уверовали в то, что так и будет! Эта вера в чудо делала их немножечко детьми. И это правильно. Чего доброго можно ждать от человека, который перестаёт быть ребёнком?

Хая постепенно входила в роль хозяйки. Целый день возилась в огороде, убирала в доме, варила, стирала. Мордух помогал ей как мог, ухаживал за козочками, курами, ездил косить траву на зиму, возился в саду. Свободного времени было мало. А когда через неделю в хедер пришли дети, и вовсе времени не осталось.

Поздними вечерами, когда все дела были сделаны, Мордух и Хая предавались мечтаниям и планированию своего будущего.

– Всё у нас будет хорошо, – говорил Мордух, нежно поглаживая руку жены. – Нужно только закупить на зиму корма для лошади и коз да дров. Хорошо бы достать угля хотя бы немного…

– Всё это так, только я думаю, что у нас скоро будет ребёнок!

– Что ты говоришь! Это же счастье! Нет для меня большего счастья, чем иметь детей! Я сам буду их учить. Они у нас будут умными, образованными…

– Хорошо бы показаться акушерке…

– Почему акушерке? Пусть доктор посмотрит!

– Он мужчина. Я стесняюсь.

– Он доктор… А завтра я закажу плотнику люльку. Мы её привесим прямо к потолку… Куплю батиста… Наш ребёнок не должен ни в чём нуждаться. Пусть он будет счастливым!

– А мне почему-то страшно. Боюсь…

– Нечего бояться! У нашего раввина тринадцать детей… Лишь бы не было погромов. Всё у нас будет хорошо. Когда я был маленьким и в нашем местечке был погром, мама взяла младшую сестричку на руки, схватила меня за руку, и мы побежали прятаться в пшеничное поле за нашим огородом. А отец считал, что он очень сильный, и не стал убегать. Когда во двор ворвались четверо погромщиков, он вышел на крыльцо, считая, что справится с ними. Но в это время мальчишка лет шестнадцати выстрелил в него… Когда к вечеру мы вернулись, он лежал на крыльце, и крови было много, как будто его не застрелили, а зарезали… С тех пор мама всегда говорила: лишь бы не было погромов.

– Что ты рассказываешь на ночь такое страшное? Пошли лучше спать!

– Почему-то вспомнилось. У еврея хрупкое счастье…

– Хрупкое… Но если ты посмотришь на мир моими глазами, ты поймёшь, что у нас всё будет хорошо… Мой папа всегда верил в хорошее, и это помогало нам жить.


После утренней молитвы к Мордуху подошёл Залман и спросил, что может и чего не должен разрешать себе правоверный еврей. Он волновался, не желая задерживать столь важного человека. Но Мордух доброжелательно улыбнулся и ответил:

– Правила поведения еврея называются «Аллаха;», буквально «Путеводитель». Все рекомендации берутся из Талмуда. Например, первая: «Проснулся – немедленно вставай и мой руки». Правоверные евреи ставят тазик и кружку с водой у постели, чтобы мыть руки, не пройдя четырёх шагов. Нужно жить так, как рекомендует Аллаха;, и тогда счастье не покинет ваш дом.


Абрам, добринский эскулап, славился своей преданностью делу. Мордух верил в Промысел Божий, был убеждён, что всё происходящее с человеком, в том числе всякие недуги, – заслуженная кара за грехи и единственным средством к избавлению от них является молитва и покаяние. Тем не менее, по какой-то странной логике, был убеждён, что человек должен заботиться о себе, лечиться в случае болезни. Эта странная логика его ничуть не смущала.

Беременность жены Мордух не считал болезнью, но волновался и решил пойти к доктору, чтобы посоветоваться.

Дом доктора был местом приёма больных и аптечным складом. Лечил он все болезни, но к родам старался касательства не иметь. На другом конце села жила акушерка Соня, благочестивая старушка, к которой он и послал Мордуха.

Соня вечером пришла взглянуть на беременную. Осмотрев, успокоила:

– Рано ещё бить тревогу. Рожать будет весной. А вам я вот что скажу, ребе Мордух: возьмите помощницу в дом. Беременной нужно беречься…

На следующий день Мордух договорился с соседкой. Вдова была рада этому предложению. Мордух успокоился.

Эстер в работе помогал её старший сын. Ему было тринадцать. Они с приятелем напилили дров и сложили под навесом у сарая, за что получили соответствующую плату. Эстер возилась на огороде, помогала Хае квасить капусту, солить арбузы, заготавливать на зиму шкварки и топлёное гусиное сало. Питалась Эстер вместе с хозяевами.

Зиму Басины прожили хорошо, в тепле и достатке. Но в мире было тревожно. В апреле в Кишинёве произошёл погром, заставивший всех евреев содрогнуться. Было ясно, что без попустительства властей такого произойти не могло. Жители еврейского селения притихли, словно сжались, передавали новость из уст в уста. «Погибло много людей… трупы валялись на улицах… Насиловали… Не жалели ни стариков, ни детей…». Особо впечатлительные засобирались в дальнюю дорогу. Снова заговорил об отъезде добринский раввин Берл-Айзик. Почти шёпотом сообщали друг другу о «Союзе русского народа», «Союзе Михаила Архангела», задавшихся целью уничтожить всех евреев. Эпидемия страха распространялась с неимоверной быстротой.

А когда Хае настало время рожать, из Херсона приехала Этл, её мама. Она привезла целый тюк подарков и не отходила от дочери. Наконец, Мордух привёз акушерку, и та благополучно приняла роды.

– Ах, какая девочка! – восторгалась акушерка. – Кусочек золота, честное слово!

Хая лежала на кровати обессиленная и счастливая.

– Внученька! Золотце моё! – со слезами радости на глазах повторяла Этл.

– Пусть будет Голдой, – сказал Лейб.

– Пусть будет по-вашему, – согласился Мордух и погладил руку жены. Проявлять свои чувства при родителях жены он считал недопустимым. – По мне – лишь бы счастлива была.

Шёл 1903 год.

Молитвы Мордуха

Петро Николаев вот уже тридцать лет жил в селе Доброе, сеял рожь, растил детей. У него была дружная семья, мирно живущая среди евреев. Двое сыновей его хорошо знали идиш и прекрасно общались с односельчанами. Петро шутил:

– Я исповедую все религии мира. У мусульман праздником считается пятница, у иудеев – суббота, у нас – воскресенье! Лафа! Ну, а как же в праздник да не выпить?!

На самом же деле пил он мало, а работал много, успешно вёл своё хозяйство.

С Мордухом они подружились, и Петро нередко выполнял разные его просьбы, всегда хорошо оплачиваемые. Это он с двумя товарищами отремонтировал хатёнку Мордуха, когда тот купил её у Лейзера. Подряжался он на другие работы, особенно зимой, когда в поле дел было меньше. А после трудов праведных любил поговорить с односельчанином, поражающим его своей учёностью.

– Слушайте, сосед! Что в мире делается? Вы же учёный, газеты читаете. Я слышал, что моряки взбрыкнули. Ничего про это не знаете?

Он степенно оторвал квадратик газеты, достал из кисета махорку, умело разложил её в ложбинку, сделанную из бумаги, и скрутил самокрутку. Потом кремнем выбил искру и прикурил от ватного фитиля.

Мордух пригладил бороду и сказал:

– В мире беспокойно, как в море перед бурей. На «Потёмкине» взбунтовались моряки. Офицеров своих, начальство разное, кого убили, кого арестовали и ушли в море. А «Потёмкин» это тебе не тру ля-ля, это броненосец. Одних пушек там столько, что ой-ой-ой! Даже страшно сказать.

– А что же власти?

– Уговаривают… Депеши шлют, а те не думают возвращаться.

– А я так думаю: всем им висеть на реях. Шутка ли, против власти пошли! Хана им. Плюнуть и растереть…

– Да уж непоздоровится. Это точно. А что, если такое, да во всей империи? Россия большая!

Мордух рассказывал Петру всё что знал, стараясь не выражать своего отношения к происходящему. Жизнь научила его осторожности.

– Ну, теперь начнётся, – говорил Петро, раскуривая угасшую самокрутку. Курил он много, и от этого огрубевшие его пальцы имели желтоватый оттенок.

– Начнётся, – соглашался Мордух. – Теперь головы полетят… Бог велел терпеть…

– Как же терпеть, когда жизнь такая?! Скажете тоже, ребе!

– Какая такая? Вроде бы только-только успокоились. Жизнь наладилась…

– Куда, к чёрту, наладилась?! Копаемся в земле, жизни не видим! Только кто их поддержит? Скрутят в бараний рог, помяните моё слово… Вы всё на чудо надеетесь!

– А на что надеяться, как не на пришествие Мессии?

– Не скажите! Я слышал, молодые всё больше на равноправие надеются. Но всё это – дудки! Они так же долго будут ждать того равноправия, как и вы – Мессию! Где это видано, чтобы все были равноправными?! Хрен им с маком. Плюнуть и растереть…

– А что же делать, по-твоему?

– Если бы я знал!

Поговорив таким образом, Петро вдруг вспомнил зачем приходил.

– Слушайте, господин ребе, что я вам скажу. Вчо;ра я приехал из Николаева. Там на складах Волкова и дрова есть, и уголь. Так, может, привезти подводу? А ещё лучше, поехать сразу двумя. Пока хорошая погода и в поле дел немного.

Они договорились, и Петро ушёл.


За две недели до того как Хая должна была рожать второго ребёнка, в Доброе приехали её родители.

– Я думала, ты уже родила. Что твоя акушерка говорит? – спросила Этл.

– Говорит что скоро… Скорей бы… Устала…

Мордух пригласил гостей к столу.

– Давайте помолимся и поедим, что Бог послал.

Эстер накрыла на стол, и Мордух стал читать молитву, а все, кто сидел за столом, вторили ему.

После ужина мать Хаи стала показывать подарки. Мордуху привезли красивую синюю сорочку. Он тут же её примерил, пошёл в комнату, где на стенке висело старое зеркало. Вернулся, довольный, улыбающийся.

– Мой размер! Точно! Спасибо вам, дорогие…

Хае привезли материал на платье, а маленькой Голде игрушку. Не забыли и Эстер, что растрогало её до слёз.

Поздно вечером Лейб и Мордух вышли во двор «подышать воздухом». Над ними раскинулось сияющее звёздами чёрное небо. Ни ветерка. Тишина.

– Как вы здесь? – спросил Лейб. – Чувствует моя душа, что-то грядёт. Может, переедете в Херсон?

– Да здесь тихо, слава Богу. А если что случится, то и в Херсоне достанут…

– Может, ты и прав. Берегите себя. Время сейчас обманчивое…

– Что мы можем сделать? Куда бежать? Где спрятаться? Будь что будет. Надеюсь, нас Бог защитит. Молюсь об этом.

– А как Голдочка? Хорошая девочка. Пусть будет счастлива.

– Два года уже.

– Я и говорю: большая. Когда Хая будет рожать, вам не до неё будет. – Лейб задумался, потом предложил: – А что, если мы заберём внучку. Поживёт у нас. Потом привезём…

– Не знаю. Как на это посмотрит Хая.

– Мы же не чужие люди!

– Не чужие… Ладно! Пусть будет так!

Мордух с благодарностью посмотрел на отца жены, вздохнул и забормотал молитву.

Когда они сказали об этом Этл, та обрадовалась, стала рассказывать, как они устроят девочку в своём доме.

– И тебе легче будет, а то два малыша на руках…

Хая восприняла это решение мужа с меньшим энтузиазмом, но понимала, что ей действительно будет легче.

Через два дня Этл и Лейб собрались уезжать. Они увозили с собой и маленькую Голду.

– Я приеду позже, – сказала Этл. – Проветривай комнату. На улице жара… Сейчас пост, но раввин говорил, что ты должна хорошо питаться.

– Знаю… Только в такую жару и есть не хочется, – грустно улыбнулась Хая.


5 июля родилась Геня. Пухленькая, розовощёкая, крепко завёрнутая в пелёнки, она лежала в люльке и спала.

В октябре прокатилась вторая волна погромов, охватившая многие города Украины, Белоруссии и юга России. В Одессе, Киеве, Белостоке и в других городах лилась кровь. Власти понимали, что антисемитизм обладает огромной разрушительной силой, а погромы способны не только отвлечь людей от насущных проблем, но и бросить их в революцию.

Скупо об этих событиях писали газеты, а Мордух, читающий их, делился с односельчанами невёселыми новостями.

– Слава Богу, пока у нас тихо, – говорили добринцы. – А если что и будет, куда от такой беды убежишь, где спрячешься?

– Да и не все такие звери: убивать мирных жителей, женщин, детей, стариков. Я слышал, что в Петербурге многие интеллигенты с возмущением высказались против погромов.

– Да кто их слушает? Тоже скажете, ребе Мордух!

Село Доброе словно притаилось, сжалось от ужаса в ожидании чего-то страшного и неизбежного.

И всё же в доме Мордуха был покой и благополучие. Односельчане, как и после рождения Голды, поздравили его. Он прочитал очередную главу Торы, потом угостил всех, кто был в синагоге. Такова была традиция, а традиции не следовало нарушать.

Через неделю приехала из Херсона Этл. Она как могла помогала дочери ухаживать за девочкой. Привезла пелёнки, одеяльце. Все были рады этой спокойной девочке. А когда уехала, всё в доме Басиных снова потекло по заведённым правилам. Мордух начинал и оканчивал свой день молитвой. В хедер приходили детишки, и он читал им религиозные книги, рассказывал сюжеты из Торы, пояснял непонятные места в Танахе. Учил также читать и писать, решать простенькие арифметические задачки.

Через год Хая снова забеременела. В промежутках между родами она шила, и очень скоро по селу разнеслась молва о жене Мордуха – белошвейке. Заказов было много, она едва с ними справлялась, поручив заботы о доме Эстер.

Когда Мордух узнал о беременности жены, он сказал, улыбаясь:

– Если будем так продолжать, придётся пристраивать ещё одну комнату. – Помолчав, добавил: – Может, на этот раз будет мальчик?

Но в 1907 году снова родилась девочка, и назвали её Соней. Смугленькая, с длинными чёрными волосиками, она, в отличие от своих сестёр, была крикливой и беспокойной. Чуть что – сразу в плач. И тогда к люльке подходила Голда, что-то лепетала, и Соня, как правило, успокаивалась. А Голда, довольная тем, что успокоила плачущую сестричку, смотрела на мать, ожидая похвалы. С тех пор Голда, а потом и другие старшие дети помогали матери растить младших сестричек и братишек.

В хедере у Мордуха было много учеников, и он этим был весьма доволен. Часто, держа Голду на коленях, объяснял какой-то постулат из Танаха, потом они вместе пели молитвы, и девочка тоже пыталась повторять слова молитвы, ничего в ней не понимая. Скоро она уже знала все буквы и поражала родных своей сообразительностью.

Однажды в тёплый летний вечер в гости к Басиным зашёл Хаим-кантор. Он удовлетворённо огляделся, послушал голосок плачущей Сони и произнёс:

– Голосистая! Певицей будет… Пусть будет счастлива.

Поговорили о делах, о раввине, который всё собирается, да никак не соберётся. Потом Хаим сказал Мордуху, считая его очень образованным и мудрым человеком:

– Вчера спорил этот умник Давид с нашим доктором.

– О чём же они спорили?

– Какая именно семья доставляла дерево для Храма в двадцатый день ава(*). Давид считает, что это были потомки царя Давида, ведущего род от Иеуды. Абрам же считает, что это были потомки Йоава, сына Церуи.

– Почему талмудический спор они сосредоточили на уточнении факта, а не на его духовном значении? – удивился Мордух. – Ведь в центре спора проблема духовного наследия и передаваемых потомкам добродетелей. В Талмуде говорится: «С пятнадцатого дня месяца ав сила солнца начинает убывать, и с этого дня не рубят уже деревьев для алтаря в Храме, ибо дерево становится влажным». Чтобы дерево было без изъяна, его надо срубить раньше. Кроме того, его надо разделать и убедиться, что древесина хороша и подходит для Храма, на что уйдет ещё несколько дней.

– Так всё же, кто был прав и восходят ли человеческие качества, определяющие такое поведение, к царю Давиду или Йоаву, сыну Церуи?

– А что сказал ребе Давид?

– Вопрос так и остался без ответа. Давид чем-то отвлёкся, а доктор, видимо, потерял к проблеме интерес. Его уже ждали пациенты.

– Ну что ж, это мудрое окончание спора. Не так важно, кто приносил дерево в Храм. Важно помнить, что делать это нужно до того, как оно становится влажным.

Поговорив ещё о разном, Хаим засобирался домой.

– Мне пора, ребе Мордух! Рад, что у вас всё хорошо. Бог даст, и дальше будет так же, а у вас родится, наконец, мальчик.

– Дай Бог! Спасибо вам, дорогой Хаим! Надеюсь, так и будет!

Хаим ушел, а Мордух направился в комнату жены. Она сидела за швейной машинкой и выполняла очередной заказ. Когда в комнату зашёл муж, Хая прекратила шить.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Мордух. – Тебе нужно меньше работать и больше быть на воздухе.

– Я с утра на огороде. Только что пришла сюда. Бетя Вальдман давно просила сшить ей несколько наволочек. Всё времени не было.

– Ну, хорошо. Я помолюсь, и будем ужинать…

Это было командой. Хая отложила шитьё в сторону и пошла готовиться к ужину.


Басины жили на краю села в избе, мало чем отличающейся от других изб Доброго. Земли было столько, сколько они могли обработать. Семья была трудолюбивой, жила в достатке. Вести хозяйство было сложно, требовались помощники, поэтому, кроме Мордуха, помогала иногда Эстер, которая стала им как член семьи. Так они и проживут рядом друг с другом, пока жизнь не разведёт их в разные стороны.

Доброе и по тем временам было большим селом. Оно растянулась вдоль дороги почти на километр. Дома были деревянными или из самана. Оконца маленькие, с двойными рамами.

Сразу за селом – поля и пастбища. Сено было хорошее, душистое, и его хватало до новой травы. Мордух работал в поле, женщины занимались огородом и домашними делами. В пору уборки урожая в поле выходили все.

Зимой работы было немного. Мордух приглашал соседа, который за плату пилил и рубил дрова, чинил телегу, мелкий инвентарь. Сам он задавал корм скотине, носил воду. Хая доила козочек, готовила, убирала в доме, стирала, следила за детьми. Ей помогала Эстер.

Жизнь была в достатке, но без излишеств. В будни варили кашу, картошку, пекли блины. К столу подавали варёные яйца, квашеную капусту, соления. С утра к обеду варили борщ, лепили вареники. Вечером ели творог, сметану, пили чай с сахаром вприкуску.

Зимой, когда дел становилось меньше, ездили в гости к родителям в Херсон. Запрягали лошадь в повозку, загружали гостинцы, закутывали детей и женщин в тулупы и ехали по замёрзшей дороге.

Спать ложились вповалку на полу, жарко натопив печь.


В тот год Мордух часто ездил в Херсон, общался с благочестивым, отличающимся большими познаниями Торы раввином Зискиндом и каждый раз, возвращаясь в Доброе, чувствовал значительную прибавку к своему благочестию. К этому времени, наконец, раввин Берл-Айзик уехал, как он сказал, за океан, в Америку, а ребе Мордух был назначен раввином. Как и прежде он был приветлив со всеми, не отзывался дурно о людях, искал в каждом хорошие стороны. И в делах веры был терпимее, чем некоторые из посетителей синагоги. Никогда не афишировал своей набожности. Скромное жалование раввина в сорок копеек в неделю не позволило ему забросить хедер. Он в свободное от службы время продолжал учить детишек.

В 1909 году, в Иом-Кипур, день Страшного Суда, который добринские жители проводили в посте и молитве, прося у Всевышнего пощады и прощения, наконец, Хая родила мальчика! Радости было много. Назвали его Мойшей и прочили большое светлое будущее.

На семейном совете решили, что Голда поступит в школу и будет жить в Херсоне у бабушки и дедушки. Часто посещая занятия отца, Голда уже знала все буквы еврейского алфавита, могла решать простейшие арифметические задачки. Но в Херсоне ей предстояло учиться в русской школе, где идиш преподавали как предмет, не обязательный для всех. Мордух за месяц до того, как её отправить в Херсон, занялся с дочерью русским языком. Это не могло не сказаться на дальнейших успехах Голды. И правда, все годы учёбы она была круглой отличницей и любую отметку, кроме «отлично», воспринимала как горе.

Жизнь в Добром постепенно налаживалась. Когда-то, когда Хая только приехала сюда, мясо они ели только в субботу и по праздникам. Теперь у них мясо было совсем не редкостью. Козочки паслись на привязи за огородом. Молока хватало детям, а это было самое главное. Сажали картошку, и если осенью снимали хороший урожай, радовались: значит, перезимуем!

Хая вспомнила, как она волновалась, когда впервые ей пришлось готовить фаршированную рыбу. Ею руководила Эстер. Она подробно рассказала, чем заправлять фарш, что закладывать в казан, сколько времени должна рыба вариться, и когда вечером Хая поставила на стол готовое блюдо, у всех потекли слюнки. Больше других нахваливал Мордух. Он всегда хвалил всё, что делала жена.

– Дай мне ещё кусочек! Уж очень вкусно! Давно я не ел фаршированную рыбу!

Семья Басиных уже подумывала о покупке коровы, но Хая снова забеременела. Вскоре родила очередную дочку, которой дали библейское имя Рахиль. Это было в 1911 году, когда никто ещё не мог предположить, что всего через несколько лет всё рухнет и на смену тихим и сытым годам придут голодные и беспокойные. Но тогда все радовались рождению девочки, пили вино, приготовленное впрок несколько лет назад, говорили о вечности и мало задумывались о настоящем. Мордух часто ездил в Херсон, Николаев, даже однажды был в Одессе, где встречался с выдающимся благочестивым раввином из Литвы. Вернувшись в родное село, он подробно делился своими впечатлениями с односельчанами. И казалось, такой мир и благополучие будут вечно.

Но как бы ни был занят Мордух на службе, он не забывал свою основную обязанность. Ведь сказал же Бог: «плодитесь и размножайтесь!». В 1913 году в семье Басиных родилась очередная дочь, которую назвали Бусей.

К этому времени жить стало труднее. В мире носилось предчувствие войны. В синагоге после молитвы мужчины рассуждали, что же будет и кто с кем будет воевать. Мордух старался в этих разговорах не участвовать. Ему было ясно одно: ничего хорошего впереди не предвидится… «Нельзя свою семью ставить в безвыходное положение, – думал Мордух. – Нужно что-то придумать! Но что?! Уехать? Куда? И как бы после этого больше не пожалеть. Да и домик этот вряд ли сейчас кто-нибудь купит. И на какие шиши ехать? Да ещё с малыми детьми?! Нет! Что случится, то случится. Значит, такая судьба.

Ночью он долго не мог заснуть, всё ворочался, сбивая одеяло. После безуспешных попыток примоститься рядом кошка недовольно мяукнула, словно пробурчала что-то на своем языке, и сбежала в другую комнату.

Счастье недолго баловало их. Когда началась Первая Мировая война, многих добринских юношей призвали в армию и, провожая их, родные плакали так, словно прощались с ними навсегда.

Из-за постоянной нехватки кормов Мордух сначала отвёл к шойхету козочек, потом кур, продал и старую лошадь. Ездить было некуда, а если он и собирался навестить в Херсоне Голду, дешевле было нанять подводу.

Первая мировая война уже два года грохотала по Европе, когда в доме Басиных родился второй мальчик. Был он слабеньким, пучеглазым и всё время спал в люльке. Назвали его Лёвой.

Это было голодное время, и Мордух с трудом доставал для детворы молоко. Сами же с женой ели всё чаще одну картошку.

– Жизнь такая тяжёлая, а ты всё рожаешь и рожаешь, – ворчала Эстер. За многие годы семья Хаи и Мордуха стала для неё родной. Дети её подросли, сын ушёл на фронт.

– Что я могу сделать? – отвечала Хая. – Что Бог даёт, всё наше! Девочки рождаются, может, скоро и война окончится.

Она где-то слышала, что, если рождаются мальчики, – это к войне.

А когда в Петербурге произошла революция, Хая родила третьего мальчика. Назвали Моисеем. Но жизнь к этому времени стала настолько тяжёлой и голодной, что рождение ребёнка уже не радовало ни родителей, ни его братишек и сестрёнок. Целыми днями они искали, что бы поесть, и смотрели на мать такими глазами, что Хая не знала, куда скрыться от них.

Мордух считал, что недостаточно мо;лится, не может вымолить у Господа прощение за все грехи, которые совершил он и его предки. Он был твёрдо убеждён, что грехи семи поколений падают на их головы.

В синагоге он рассуждал о том, что все мы здесь – путешественники во времени. Между прошлым и будущим… А в нашей жизни самое важное настоящее. Позади нас прошлое, впереди будущее. Мы движемся по реке жизни, и не можем плыть против течения. На то воля Божья!

Хаим, чтобы отвлечь от мрачных мыслей, рассказал после вечерней молитвы, как Нюма-неудачник снова удивил всех.

Мордух спросил:

– Что за Нюма-неудачник?

– Живёт на краю села у нас неудачник. Зовут его Нюмой. Всё у него не ладилось. Жена сбежала. Дом развалился. Делать ничего он не умел. Два раза даже пытался застрелиться, но ружьё, которое он выменял на лошадь, чтобы осуществить свой замысел, дважды дало осечку. Пытался повеситься, так верёвка порвалась. После этого он совсем спятил. Теперь воет по ночам на луну…

– А из-за чего в жизни так бывает? – резюмировал Мордух. – Не научились люди понимать друг друга. Как на Вавилонской башне, говорят на разных языках. Один говорит так, другой иначе… И каждый прав по-своему.


Потом случился октябрьский переворот и Мировая война плавно перетекла в Гражданскую, принёсшую неисчислимые беды мирным людям. Никто не хотел подчиняться приказам взявших власть большевиков, жить по их правилам, признавать власть законной. Власть менялась несколько раз. А у Басиных родилась девочка, которую назвали Любочкой.

Слабенькая была малышка, худенькая. У Хаи и молока-то уже почти не было. Подумала: «Не выживет доченька, ох, не выживет!».

В селе появились те, кому удалось бежать с фронта. Рассказывали они страшные истории, собирая вокруг себя и молодых, и стариков. Старики больше молчали. Что они могли сказать, если той войны не видели, а эти только что оттуда.

С началом Гражданской войны пришли и другие несчастья: засуха, неурожай, голод. Умирать стали добринцы всё чаще, и их уже не оплакивали. Тихо хоронили.

Село Доброе было в стороне от больших дорог и мест, где клокотала политическая жизнь, и тем не менее в апреле 1919 года банда Григорьева, нагрянув сюда, устроила показательный погром.

Перед погромом атаман напутствовал своё войско:

– Жиды выступили против царя-батюшки. Они безбожники, хотят всемирной революции! Так вперёд же против жидов, которые распяли нашего Бога, Иисуса Христа!

Бандиты врывались в дома, вспарывали животы женщинам, перерезали горло старикам, разбивали головки о стены грудным детям. Шесть часов село было отдано на растерзание григорьевцам. На пыльных улицах то тут то там можно было увидеть окровавленные, изуродованные тела.

Опьянённые алкоголем и вседозволенностью бандиты привязали полуживого Нюму-неудачника за ноги к повозке и пустили лошадей в галоп. Тело несчастного превратилось в окровавленное месиво, а бандиты свистели, улюлюкали и стреляли в воздух.

В тот день перестреляли и увезли всю оставшуюся живность жителей Доброго. Не пощадили даже собак.

– Бей жидов, спасай Расею! – кричал пьяный погромщик, вспарывая пуховые подушки и волоча за волосы девушку лет семнадцати…

Хаю с детьми спасла украинка Мария Гунько, сама мать четырнадцати детей. Она спрятала их в своём подвале, а когда к ней заглянули григорьевцы, подняла такой крик, что те постарались убраться поскорее. Мордух же спрятался на огороде. Он лёг в ложбинке под деревом и прикрылся ветками в надежде, что бандиты не заметят. Не заметили

Когда через несколько лет Хая случайно встретила Марию Гунько в Херсоне, они бросились друг к другу, обнялись как сёстры и заплакали. Мария рассказала, что из всех её детей в живых остался только второй сын, и повторяла: «Лучше бы осталась девочка…». Сегодня эту женщину, как и многих других представителей разных национальностей и вероисповеданий, спасавших других, рискуя собой и своими детьми, назвали бы праведницей мира.

Когда банда Григорьева ушла из села, жители соседних сёл ещё двое суток продолжали убивать и грабить соседей. Люди озверели от голода и безвластия.

Такой же погром произошёл и в Херсоне. Родители Хаи сидели дома и на улицу не выходили. Но когда, казалось, всё стихло, отец Хаи вышел, чтобы набрать воды из колодца. Здесь и заметил его погромщик.

– Выполз, жид пархатый! Сейчас я из тебя кишки и выпущу, – обрадовался громила. Он, не раздумывая, рубанул шашкой по голове оцепеневшего от страха Лейба. Несчастный свалился замертво. Умер он мгновенно.

Этл стала беспокоиться, почему так долго нет мужа. Но выходить из дома боялась. Когда стемнело и на улице стало тихо, она осторожно вышла к колодцу и увидела своего несчастного мужа. Боясь громко плакать, она с трудом перетащила уже холодное тело во двор и положила его на тахту под навесом…

«Боже, что же делать? Дети разлетелись по свету, а я здесь буду умирать одна, вдали от всех! Но Лейба я не оставлю. Буду здесь… Слава Богу, что Голда ничего не видела!».

Ещё долго оставшиеся в живых боялись выходить на улицу. Говорили тихо, словно их могли услышать чужие.

В Добром некоторые засобирались, чтобы как можно скорее убраться из этой охваченной безумием страны.

– Куда ты поедешь? Война в Европе, да и денег у тебя нет. Или, думаешь, тебе предоставят фаэтон или выдадут билет на пароход? – говорили им односельчане.

Молодёжь собиралась группами. Возбуждённо говорили:

– Нужно прорываться к красным. Я слышал, они за равенство и братство. Им нет разницы, кто ты – татарин, русский или еврей!

– Не свисти! Такого быть не может! – не верили другие…

И в Херсоне многие молодые люди с энтузиазмом поддержали идеи большевиков. Их громкие лозунги о равенстве и братстве, об интернационализме, о власти народа возымели своё действие. Среди таких восторженных был Исаак Шварц, который ещё в феврале 1917 года вступил в партию большевиков и теперь проводил агитацию, звал молодёжь вступать в Красную армию.

– Нужно создавать отряды самообороны! Защищаться! И идти в Красную армию! – говорил он. – В мире есть только одна сила, которая способна нас защитить, – это Красная армия!

Между тем Гражданская война продолжалась.

В двадцатом году ничто не предвещало трагедии. Смеялся апрель. Цвели сады. Зеленела трава. Небо, голубое, без единого облачка, висело над головой. Горизонт слился с небом. А в Добром произошёл второй погром. И в этот раз судьба уберегла многодетную семью Мордуха Басина.

Все дети как могли помогали родителям. Кто помогал по хозяйству, кто смотрел за младшими детьми.

Однажды Рахиль держала свою маленькую сестричку и качала её. Любочка тихо лежала на её руках, не плакала, не просила есть. А потом пришёл домой отец и взял у дочери ребёнка на руки. Любочка была уже мертва…

А на следующий день, выйдя на улицу, Мордух увидел своего любимого ученика с пробитой головой, валяющегося в луже крови. Он присел возле тела, провёл пальцами по его лицу, и у него вдруг резко закружилась голова. Мордух едва успел отойти к дереву. Его рвало кровью…

Перенесённые волнения и плохое питание не могли не сказаться на его здоровье. Ещё несколько лет назад он был похож на своего отца, поражал всех своей силой. Теперь же это был седой старик с бледным лицом и большими, всегда настороженными, выражающими страх глазами.

Его отвезли в Херсон, где установили диагноз: язва желудка, язвенное кровотечение.

Почти все сбережения семьи ушли на докторов, на то, чтобы хоть как-то обеспечить больному питание.

Приехав домой, Мордух снова взялся за работу, но вскоре из центра пришло указание о том, что запрещено обучать детей в самодеятельных учебных заведениях – хедерах. Была открыта школа, в которой стали учиться и мальчики, и девочки. Преподавание велось на русском языке. Идиш и немецкий языки преподавали как предметы.

Новая администрация школы без энтузиазма приняла на работу раввина Басина. Ему разрешили вести в младших классах чистописание.

Семья жила в основном на деньги, заработанные Хаей. Она вязала платки из козьего пуха, кофты, свитера, варежки. Особенно любила шить. Обшивала детей. В те времена они мало что покупали. Шила односельчанам и себе нательные рубашки, лифчики, нижние юбки, платья, фартуки, постельное бельё, наволочки. Но заказов было всё меньше и меньше. Жизнь становилась всё тяжелее и тяжелее, а Мордух не знал что делать.

В 1922 году за хорошую работу в детском доме соседнего селения Ефингора Голде Мордуховне Басиной дали направление на учёбу в Одесский педагогический институт, куда она и поехала.

Вскоре и Гене дали такое же направление на учёбу.

А когда в конце двадцатых годов заговорили о колхозах, последние земледельцы разбежались. Никто не верил в то, что можно успешно вести коллективное хозяйство.

– Мы будем горбатиться, а хозяином будет дядя? Нет, уж! Плюнуть и растереть! – говорил Петро Николаев.

Вскоре его арестовали и увезли. С тех пор его никто не видел.

А в 1923 году тяжело заболела мать Хаи Этл. Она попросила дочь, чтобы её семья переехала к ней. Дети её разлетелись по свету, братья и сёстры жили своими семьями.

– Я одна, а здесь внукам и учиться есть где, да и, может, продадите дом, будет какая-то копейка. И Мордуху здесь есть где лечиться.

Подумали, посоветовались, и переехали в Херсон. Продать дом в Добром не удалось. Он так и стоял, брошенный хозяевами, с заколоченными окнами и дверьми.

К этому времени в Одессу уехала и Соня, чтобы работать, а если получится, продолжить своё образование. Лёве было семь лет, и он пошёл в школу.

Голод в те годы был страшный, и Мойша нанялся работать батраком за городом в крестьянском хозяйстве. Его кормили, платили гроши, но давали немного продуктов, которые он относил домой.

Рахиль и Буся ходили просить милостыню. Хая, если были заказы – шила, ухаживала за больной матерью, варила, стирала, а Мордух молился.

Однажды приехали какие-то люди в сопровождении вооружённых милиционеров. Они ходили по домам, забирали всё, что было припасено у людей на зиму, угоняли скот, забирали кур, зерно, картофель, даже соления. И никакие слёзы и увещевания на чиновников не действовали.

В доме у Басиных их окружили голодные дети. Они с плачем просили оставить хоть что-нибудь, но те погрузили всё на подводу и увезли. Голодные ребятишки то ревели, то затихали сидя на полу на половиках, потом снова приставали к матери: «Момоле, я кушать хочу!», или «Момоле, можно, мы пойдём в поле? Может, найдем что покушать».

В 1925 году Мойша уехал в Николаев, где работал на обувной фабрике. В 1928 он ушёл добровольцем в Красную Армию. Служил краснофлотцем в Кронштадте.

А у Мордуха второй раз случилось язвенное кровотечение. Он лежал в тёмной комнате и старался заснуть. Кружилась голова, и хотелось пить.

– Мордух! Я понимаю, что тебе хорошо бы сварить курицу, но её нет у меня, да и продать нечего, кроме швейной машинки. Сегодня должен прийти Залихман. Он сказал, что даст за машинку три кило муки и одну курицу. Я согласилась. Если он не передумает, я тебе сварю супчик…

– Мне не хочется есть. Всё время хочу пить. Губы сохнут…

Мордуха было едва слышно.

– Подожди, дорогой. Я сейчас тебе принесу воды.

Хая вышла принести мужу воды, но когда вернулась, Мордух был уже мёртв. Жил тихо и умер тихо. Он лежал на кровати, словно спал, Хая сразу и не поняла, что муж умер. Думала – заснул.

– Мордух, ты хотел воды. Я принесла. Выпей.

Она поставила чашку на прикроватный столик, а сама попыталась приподнять его голову, и вдруг почувствовала, что он никак не реагирует на её слова. Только тогда она поняла что произошло. Села на табурет у постели и сидела тихо-тихо, как будто боялась разбудить мужа…

Так умер раввин еврейской колонии Доброе, ребе Мордух Хецкулевич Басин. Это произошло в 1930 году. Ему было чуть больше пятидесяти.

Голда

В то утро Голда проснулась раньше всех в доме. Раньше даже, чем бабушка, которая обычно вставала засветло, чтобы приготовить завтрак. Спать совсем не хотелось. Опустила ножки на прохладные, крашенные коричневой краской доски пола. В углу на стуле – новенький ранец! Там букварь, тетради, карандаши, ластик. А ещё красивый кружевной носовой платочек из маминого приданого. В платяном шкафу – форменное платье с белым воротничком и манжетами, пришитыми вчера вечером заботливой бабушкой, белый накрахмаленный фартук. Платье шил сам дедушка, лучший в городе портной, не доверив никому из своих подмастерьев такого ответственного «заказчика». Шутка сказать: внучка Лейба Голуба поступила в гимназию! В начале лета сдала экзамены на одни пятёрки. Несколько дней, после того как объявили результаты, родственники и соседи ходили в дедушкин дом с поздравлениями. В те годы для еврейской девочки не так-то просто было поступить в гимназию. И дело не только в пятипроцентном барьере, установленном царским правительством. Голде нужно было сдать экзамен по русскому языку. А в родительском доме в Добром да и у деда с бабушкой в Херсоне говорили в основном на идиш. Чтобы подготовить Голду к экзамену, пришлось даже нанять репетитора из гимназистов старших классов. Смышлёной Голде хватило нескольких месяцев, чтобы быстро без запинки научиться читать по-русски, писать без помарок. Она  вообще всё схватывала на лету. Пятилетней умела читать и считать лучше, чем иные восьми- и десятилетние ученики хедера, где преподавал её отец. Хаю и Мордуха это и радовало, но и озадачивало. Девочке, конечно, нужно было учиться в гимназии. Но на какие деньги? Семья росла. А с нею и расходы. Между тем зарплата раввина, которую платило общество, и плата за уроки в хедере не давали больших доходов. Но проблему решил дедушка, заявив, что все затраты берёт на себя. Лейбе любил всех своих детей и внуков одинаково. Так говорил. На деле Голда занимала в его душе особое место. Может, потому что была первой внучкой, подолгу жила у них в доме. Это ведь он дал ей имя – Голда. Когда она родилась, для него будто второе солнце на небе взошло. Золотистые курчавые волосики, нежный румянец на белом лице, большие карие глаза – она взяла лучшее от отца и матери. И характер у Голды был золотой – спокойная, послушная, но и веселенькая, девочка наполняла его стареющее сердце радостью. Чтобы обеспечить ей счастливое будущее, он готов был работать с утра до ночи. Заказчики, слава Богу, шли со всего города. Портной он был лучший если не в губернии, то в городе – уж точно.

Поступив в гимназию, Голда стала одной из лучших учениц. Стройная, с длинной толстой косой, она считалась не только самой красивой, но и самой серьёзной в классе. Её редко можно было встретить на улице. Всё свободное время проводила за книгой или помогала бабушке по хозяйству. Она не была замкнутой или нелюдимой. Просто повзрослела гораздо раньше своих сверстниц. Им ведь не приходилось с четырёх лет нянчить младших братьев и сестёр, слышать постоянно: «Голда, ты уже большая, уступи маленькому… Голда, подмети двор... Голда, протри посуду». Но сказать, что Голда была обделена любовью старших, было бы несправедливо. Наоборот. С Голды хотя и спрашивали больше чем с остальных, но и баловали её тоже больше всех. В Добром ни одну девочку не одевали так красиво как Голду. Иные мамаши приходили срисовывать у Хаи фасоны платьев, которые она шила своей старшей девочке, а донашивали её младшие сестрички. А когда дедушка с бабушкой увезли её учиться, так она и вовсе оказалась в центре всеобщей любви херсонской родни. Любви, которую, кстати, принимала спокойно и достойно, взамен отдавая свою любовь и заботу.

Она была мечтательной девочкой, а потому и ранимой чрезвычайно. Её потрясло на всю жизнь, когда однажды дедушка вернулся с работы с разбитым лицом. Чиновник, которому что-то не понравилось в дедушкиной работе – то ли материал, то ли цена, которую тот запросил, – со всего маху ткнул старику в нос кулаком: «Вот тебе, жидовская морда».  Потом вытолкал его из своего дома, так ничего и не заплатив.

Ночью Голда долго плакала, уткнувшись в подушку. «Бедный дедушка. Он такой добрый. И такой старый. За что его?!»

Она вспомнила, как в классе учитель словесности, раздавая тетрадки с проверенными диктантами, сказал:

– Чудинова, Самарина, Петрова – вам двойки. Стыдно, барышни: русские, а на родном языке пишете точно по-татарски. А вот вы, Голда Басина, написали на пятёрочку. У дедулечки вашего сюртучок недавно шил. Презабавный еврей. По-русски ну едва говорит. А когда сказал, что вы у меня в отличницах ходите – всхлипнул.

Похвалил будто Голду этот словоохотливый словесник, но почему-то от сказанного сквозь землю провалиться захотелось.

В классе некоторые ученицы её способности к учёбе считали плохой чертой.

– Ты всегда хочешь выделиться! Ну, как же! Мы такие умные!

Иногда ей казалось, что привычка учиться на отлично возникла потому, что ей всегда хотелось казаться более значительной для мальчика, которого однажды встретила на митинге и теперь часто обращалась к нему в своих мыслях. Он был старше её года на три, жил по соседству, и они с ним были едва знакомы; часто встречаясь на улице, здоровались. Она знала, что его зовут Исааком и фамилия его – Шварц. Что был он красным агитатором. Больше ничего не знала. Она никак не могла перебороть идиотскую привычку: задавать себе вопросы, на которые знала ответы. Придумывать какие-то истории, а потом целыми днями искать их продолжение. Мечтать.

Папа утверждал, что важно только настоящее. Потом оно становилось прошлым. Понимала, что без прошлого нет будущего. Без него нельзя! Как забыть то что было? Чем тогда заполнить свою жизнь?

Голда плохо помнила себя маленькой. Мелькали отрывочные воспоминания, бессвязные, скупые. Она помнила себя в раннем детстве на коленях у отца. Как было приятно сознавать, что она знает то, чего не знали иные его ученики!

К десяти годам поняла, что чудес не бывает. Все чудеса делают люди, потому что им почему-то это нужно! Что взрослые живут своей «взрослой» жизнью и она должна им помогать во всём: убирать дома, смотреть за сестричками и братиками и, конечно, не огорчать родителей.

В пятнадцать она превратилась в настоящую красавицу: чистое ясное лицо, густые каштановые волосы, заплетённые в косу… Но о том насколько красива – не знала. А сказать ей это было некому. Пустых девичьих разговоров с подругами не вела. И времени не было, да и неинтересно ей было. Понимала одно: она должна думать не о мальчиках, а об образовании, будущее за грамотными людьми! И только иногда в сумерках вдруг возникал образ того стройного мальчика, который улыбался приветливо, встречая её на улице. «Я влюбилась? – по привычке задала себе вопрос, на который знала ответ. – Это нормально, – мысленно ответила. – Когда же ещё влюбляться, как не в мои годы!».

Окончание гимназии совпало с началом Гражданской войны.

В то лето Голда уехала домой в Доброе. Хотя в Херсоне она и была окружена заботой и лаской, но только здесь, в кругу семьи, могла быть самой собой. Из образцовой девушки-гимназистки превращалась в деревенскую девчонку: помогала матери вести хозяйство, нянчить младших братьев и сестёр. Время было тревожное, и ни о каком продолжении образования речи не могло и быть. Слухи, один страшнее другого, доходили до Доброго. О красных говорили, что они буржуев бьют, а их имущество раздают бедным. Их лозунги цепляли каждого: «Заводы рабочим! Землю крестьянам! Мир народам!». Шутка ли, все народы, проживающие в России, имеют равные права! Другие говорили с осуждением: красные без суда и следствия расстреливают всех, кто не поддерживает их в борьбе. Отбирают имущество… Впрочем, о белых говорили примерно то же самое. И они расстреливали, вешали всех, кого заподазривали в симпатии к красным. Яростно отстаивая старые идеалы, поддерживали, а иной раз и сами организовывали погромы еврейского населения, считая евреев виновниками всего, что происходит в России. Кого слушать? Где правда? Эти слухи порождали страх, желание спрятаться.

После гимназии Голда пошла работать в детский дом, расположенный в селении Ефингора. Возилась с детьми, читала им сказки, рассказывала о том, что происходит в стране, какая прекрасная жизнь ждёт всех, кто честно работает и приносит пользу своему народу.

К девятнадцати годам Голда не разбиралась да и не могла разбираться в том, что происходит в России. Просто жалела детей, оставшихся сиротами, вот и выдумывала для них счастливые истории. Между тем начальство, видя такое рвение молодой воспитательницы, за успехи в работе наградило её направлением на учёбу в Одесский педагогический институт.

В 1922 году, собрав котомку с вещами, взяв книги, Голда купила билет на пароход и отправилась в самостоятельную жизнь. Она устроилась воспитательницей в детском доме, сняла угол и оформилась на рабфак. В свободное время ходила по городу и любовалась его высокими домами, скульптурами, парками. Никогда в жизни она ещё не видела такого большого и красивого города.

Март 1923 года был ветреным и снежным. Всё было покрыто снегом, который дворники с раннего утра сгребали с тротуаров. Но вскоре весенние лучи солнца растопили снег и по улицам потекли ручейки.

Голда шла с работы, сосредоточенно глядя вперёд. Нужно было ехать почти на другой конец города. И вдруг на трамвайной остановке она увидела того самого парня с соседней улицы. Он стоял повзрослевший, но всё такой же красивый – голубоглазый, статный. Во внешнем облике Исаака была идеальная симметрия. Но он и изнутри точно светился. Взгляды их встретились, и они оба широко улыбнулись друг другу.

– Голда? Вы? – спросил он, понимая нелепость своего вопроса.

– Нет, мой двойник! А как вы здесь оказались?

– Учусь в вузе. А вы?

– А я учусь на рабфаке и работаю. Думаю поступать на вечернее отделение в педагогический.

Исаак смотрел на неё и не верил, что чудо всё же произошло. Они встретились! Он разглядывал её. Её внешность не изменилась. Всё так же мила, стройна. Да нет же – ещё более стройна и мила чем прежде.

Ни на какой трамвай, конечно, они уже не сели. Пошли пешком. Говорили, говорили, вспоминая Херсон, общих знакомых, события последнего времени. Голде казалось, что она знает его всю свою жизнь.

Исаак рассказал, что вступил в партию большевиков ещё до революции, в феврале 1917 года. Он свято верил лозунгам о равноправии людей всех наций, во всеобщую свободную и счастливую жизнь, которая наступит после всемирной революции. Исаак рассказал, что, ещё живя в Херсоне, выполнял партийные поручения, а теперь направлен на учёбу в сельхозинститут.

– Нужно и на селе увеличивать коммунистическую прослойку!

Когда настало время прощаться, Исаак, глядя Голде в глаза, спросил:

– Неужели мы с вами так и расстанемся? Это было бы несправедливо. Ещё в Херсоне я так мечтал с вами заговорить, но всё боялся. Вы тогда, кажется, оканчивали гимназию, а я был простым рабочим в херсонском порту.

– Давайте встретимся в воскресенье…

– Нет! До воскресенья слишком долго ждать! Я буду на трамвайной остановке завтра в пятнадцать минут шестого. Договорились?

– Хорошо, – просто ответила Голда.

Придя домой, она выпила чаю и не стала садиться за книги, сразу легла в постель. Хотелось согреться, подумать. «А что, собственно, произошло?! Познакомилась, наконец, с тем, о ком мечтала все годы. Он оказался умным человеком, – думала Голда. – Неужели в самом деле я влюбилась?!».

За тем вечером последовали другие. Теперь они встречались ежедневно, и Голда поняла: это судьба.

– Когда ты смотришь на меня, я вижу Ниагарский водопад, – говорил Исаак, глядя на Голду. – Правда, я никогда не видел того водопада, но читал, что он очень большой и брызги его блестят в лучах солнца, как твои глаза, когда ты смотришь на меня.

Он подошёл к старушке, торгующей на углу подснежниками, и купил букетик.

Голда приняла цветы со смущённой улыбкой. Да и Исаак был изрядно озадачен своим поступком. Как-то не вязалось это: коммунист дарит цветы любимой девушке. Мещанство какое-то! Увидят товарищи – придётся объясняться…

Через месяц Исаак предложил ей стать его женой. Она колебалась, не знала что делать, что ему ответить. Иногда даже жалела, что впустила его в свою жизнь. Отгородившейся от остального мира в маленькой комнатке на окраине Одессы, ей было хорошо среди своих книжек. Скромная работа воспитательницы, никаких перспектив и планов на будущее. Просто жизнь. А с ним всё иначе. Всё иначе! Он так увлечён своим делом! Ей бы так!

Потом вспомнила, как часто думала о нём в Херсоне. По его словам, и он был давно влюблён в неё, и она, казалось, чувствовала эту любовь.

– Я согласна! – просто, не жеманясь, сказала Голда.

Написала родителям, бабушке (дедушки к тому времени уже не было в живых) о том, что решила поступать в вечерний институт, встретила херсонского знакомого Исаака Шварца и решила выйти замуж…

Шёл 1923 год. Голда решила, что сразу после рождения ребёнка поступит в институт. Она не должна отставать от мужа. Он посмеивался:

– Я не против, чтобы ты пошла учиться! Но признаюсь, мне кажется самым важным, чтобы у нас были здоровыми дети, чтобы у нас был дом! Дом! Ты понимаешь, о чём я говорю?

Голда понимала. Ей самой очень хотелось, чтобы у них с Исааком была хорошая семья. Это был главный и определяющий критерий для обоих. Оба за последние годы видели столько горя вокруг, что инстинктивно старались отогреть друг друга, залечить все былые раны.

Как-то Голда произнесла:

– Исаак, мне нужно тебе кое-что сказать. – Казалось, каждое слово давалось ей с трудом: – Я так тебя ждала… кажется, всю жизнь ждала… Как хорошо, что мы, наконец, вместе! Я хотела тебе сказать, что у нас будет ребёнок!

– Ребёнок?! Здорово! Теперь ты должна беречь себя, есть за двоих…

– Есть за двоих не получится. У нас сегодня на ужин постная каша. Там и на двоих мало. Ты же мужчина!

– Не спорь! Тебе нужно лучше питаться. Я что-нибудь придумаю…

В 1925 году у них родилась дочь, которую на пике революционного энтузиазма назвали в честь вождей пролетариата Маркса и Ленина Марленой. Девочка была славненькой и всем напоминала мать, только яркие голубые глаза унаследовала от отца.

С третьего курса сельскохозяйственного института Исаака направили работать третьим секретарём обкома партии. Рассудили так: учиться можно и заочно.

А в 1932 году Голда родила второго ребёнка. Мальчика назвали Лёней.

Голда возилась с детьми, а Исаак продолжал работать в обкоме партии. Занят был с утра и до глубокой ночи. Часто неделями пропадал в области. В сельском хозяйстве проводили коллективизацию, дел было много.

В 1933 году его вызвал Первый секретарь и сказал:

– Есть решение направить тебя, Исаак, в Москву на учёбу в институт Красной профессуры.

– Но здесь столько работы! – пробовал возразить Исаак.

– Ты что, не понял? Я же сказал, есть решение!

Он посмотрел куда-то наверх, и Исаак склонил голову и тихо спросил:

– Когда нужно ехать?

– Завтра сдашь дела Пахомову и езжай! Учись!

Исаак вернулся в свой кабинет и подошёл к окну. В мартовском небе кружил весенний запоздалый снег, хлопьями опускаясь на землю, и тут же таял. Было промозгло, дул холодный ветер. Но несмотря на это, настроение было прекрасное. Шутка ли сказать: институт Красной профессуры! Это что-то да значит! Тем более нужно признать, у нас ещё не хватает профессионалов, преданных нашему делу.

Стекло медленно запотевало. Что-то его тревожило, но он не хотел задумываться. Одно было совершенно точным: они строят новую страну. Конечно, при таком строительстве могут быть, да что – могут быть, – обязательно будут ошибки! Ведь такой страны ещё никто не строил!

Взглянул на себя в зеркало. Потом уже внимательно стал себя разглядывать, поворачиваясь в профиль, который по его убеждению, был изящнее анфаса. Институт Красной профессуры! Ну, что ж, нам нужны свои, преданные революции кадры. Они с Голдой и детьми будут жить, шутка сказать, в Москве!

Потом отчего-то подумалось: а вот Голде вовсе не нужно смотреть на себя в зеркало, чтобы убедиться, что она самая красивая женщина на земле! Голда без всяких подтверждений прекрасна! И он разобьётся в лепёшку, но сделает её и детей счастливыми! Ему вдруг показалось, что они с Голдой слились в объятии, и он от удовольствия даже закрыл глаза.

Вечером за ужином Исаак рассказал жене о новом назначении. Голда промолчала.

– Ты не рада?

– Не знаю, Исаак, что-то тревожно мне, – призналась она. – Жизнь такая непредсказуемая… Чем выше взлетаешь, тем больнее падать.

– Перестань! Страна идет правильным путем. Мы с тобой вряд ли, но наш Лёнечка точно будет жить при коммунизме, – сказал Исаак, подбрасывая высоко к потолку сына.

Потом закружил Марлену по комнате:

– В Москву, дочка, едем! В Москву!

Девочка была счастлива. Она уже представляла себя «в столице нашей Родины». Как же здорово! Ведь где-то там живёт Сталин!

Сдав квартиру в управление делами обкома и получив об этом расписку, семья Шварц выехала в Москву. В столице  им была выделена двухкомнатная квартира в здании, где проживали семьи будущих красных профессоров. Включая и иностранных студентов. Страна готовила партийные кадры и для заграницы.

Среди столичных дам – жён ответственных работников – Голда выделялась не только своей южной открытой приветливостью, стройной фигурой, библейскими чертами лица, но и скромностью нарядов. Однако последний факт её не заботил совершенно. Лишняя копейка у них в доме не задерживалась – отсылалась родным. Но однажды Исаак взбунтовался:

– Сегодня же пойдём и купим тебе отрез на новое платье. Это моя личная просьба. Согласись, я не часто тебя о чём-то прошу.

1 декабря 1934 года был убит  С. М. Киров, а через несколько дней началась массовая «чистка» партии. Из партии был исключён и Исаак. Исключение из партии означало и исключение из института. Какое-то время Шварцы ещё проживали в институтской квартире, но их предупредили, что нужно её освободить.

Около месяца он работал сторожем на лесоторговом складе. Потом уехал в Узбекистан, где стал агрономом в колхозе, выращивающем хлопок. Голда же с детьми вернулась в Одессу, поселилась в коммунальной квартире своей сестры Сони, которая получила комнату, когда её муж окончил Одесское артиллерийское училище. Позже она уехала по месту службы мужа в Слуцк, а в комнате поселилась их мать Хая. Сюда и приехала Голда с двумя детьми.

Вскоре в Одессу вернулся и Исаак. Работать вдали от семьи он не смог. Поцеловал Голду и грустно сказал:

– Обидно! Всю жизнь я гонялся за призраком. Идеалы оказались ложными! Я даром потратил жизнь!

– О чём ты, Исаак?! Я когда-нибудь всё же окончу институт, буду работать. И ты найдёшь работу. У нас дети! Разве это можно назвать: даром потраченная жизнь?!

– Ты, родная, сильнее меня, – ответил Исаак. – Но я постараюсь. Завтра же пойду искать работу. Я не привык сидеть на чьей-то шее.

– Как можно так говорить? У нас же семья!

– У нас семья, а я – мужчина!

Голда замолчала. В комнате повисла тягостная тишина. Ему стало трудно дышать. Охватил страх. Он же ничего ей не рассказал, как говорили с ним на парткомиссии, как каялся в том, чего не совершал и о чём даже не думал. Не рассказал, что может последовать за теми разборками, какие угрозы звучали. Знал ещё, что от некоторых его друзей после арестов близкие отказывались. Жёны отрекались от мужей, дети от родителей… А этого он пережить не сможет!

Целыми днями Исаак бродил по городу, предлагая свои услуги. Он, бывший секретарь обкома, специалист с двумя высшими образованиями, не мог найти места даже школьного сторожа.

Летом 1936 года арестовали мужа Сони, и та вынуждена была вернуться с детьми в Одессу. Теперь в одной комнате коммунальной квартиры расположились две семьи. Семь человек. Элементарно спать было негде. Укладывались везде, где было свободное пространство. Каждый вечер Исаак доставал из кладовки раскладушку, и поздно ночью, когда остальные жильцы коммуналки прекращали ходьбу по общему коридору, раскладывал её у дверей их комнаты. Утром, проснувшись раньше всех, выпивал стакан чая и снова выходил в город на поиски работы.

Он бродил по улицам прекрасного города, безразлично глядя в витрины магазинов, едва кивая встречающимся знакомым. Впрочем, и те его уже едва узнавали. Или не хотели узнавать. Иногда ему представлялось, что он мертвец. И все эти люди – мертвецы. И вот они бродят, ищут что-то. А чего ищут? Ведь того, что они ищут, – и нет вовсе! И так повторялось изо дня в день. Он умирал ежедневно. Удивлялся сам себе: как так можно жить? Им овладевали депрессия, отчаяние. Злился на себя: как он мог так ошибаться, принимать желаемое за действительное?! Громкие слова, лозунги, герои оказались фальшивыми! И виновным в этом обмане он считал и себя. Это он говорил пламенные речи, дурманил безграмотных людей обещанием рая на земле. И где этот рай?

Исаак сильно изменился. Стал тихим, запуганным. Боялся тревожить близких. Теперь он прокажённый, неприкасаемый. Общение с ним небезопасно! Выхода нет. Перспектив нет. А если его заберут? Вполне вероятно, что за ним последует и Голда! Детей сдадут в детский дом. Он хорошо знал, как это делается.

Однажды он пришёл домой раньше обычного. Голда была на работе. Соня возилась на кухне у плиты. Руки её были в муке, и она не обняла усталого Исаака, как у них было принято.

Вечер прошёл обычно. Говорили шёпотом о том, кого ещё арестовали. В те времена никого не судили. Человека арестовывали и он просто исчезал, а близкие оплакивали его как умершего. Мало кто возвращался из арестованных в те годы.

Вечером Исаак как всегда постелил себе на раскладушке в коридоре, потушил свет…

А утром его нашли повесившимся в ванной комнате… Это случилось 23 декабря 1936 года.

Соня потом всю оставшуюся жизнь не могла себе простить, что не обняла Исаака в тот роковой вечер… Хотя вряд ли она могла этим предотвратить трагедию…

Голда не плакала. За сутки она поседела. У неё не было сил ни на что. Она то и дело повторяла:

– Соня, убери детей! Отведи их к Лапкину или к Цодику. Убери детей!

Она сидела на стуле, и в душе её был холод, а крик застрял в горле.

Потом очнулась и, глядя на двоюродного брата, пришедшего к ним, спросила:

– Надо же кого-то оповестить, оформить…

– Всё уже делают… Выпей лучше валерианы.

Голда посмотрела на столпившихся родных отстранённым взглядом. Встала, пошатываясь, хватаясь за стены, подошла к шифоньеру, вынула оттуда темно-коричневое платье – единственное выходное, сшитое ещё в Москве в последнюю их счастливую весну, и села распарывать белый кружевной воротничок. Он теперь ей был не нужен. В этом платье она и хоронила Исаака, в нём потом и ходила.

Время остановилось. Даже маленькие дети понимали, что произошло что-то невероятное, тяжёлое, непоправимое, не шумели, не играли.

Голда снова стала работать в детском доме, куда определила и сына.

Все эти дни непрерывного самоистязания, напряжения, страданий за Голду и Исаака точно пробудили Соню. Она стала энергично искать варианты обмена квартиры. Находиться в прежней всем стало невыносимо.


В конце 1940-х Красная армия только-только присоединила к Советскому Союзу Молдавию, республики Прибалтики, ряд областей Западной Украины. Именно туда, в село Черновицкой области, и направили Голду, только что окончившую вечернее отделение педагогического института. Она собрала Лёню, и они поехали по назначению. Марлена осталась в Одессе заканчивать девятый класс. В июне 1941 года, за несколько дней до начала войны, Голда приехала в Одессу за дочерью, а Лёня остался в селе вместе с младшим братом Голды Лёвой, который оканчивал Ростовский медицинский институт и проходил в Черновицкой области практику.

Двадцать второго июня началась Отечественная война. С первых же дней возникла опасность, что Лёва с племянником окажутся у фашистов. Первые дни войны немецкие дивизии продвигались в глубь Советского Союза со скоростью до пятидесяти километров в сутки.

– Так, племянничек! Быстренько собирайся! Ноги в руки! Нужно пробираться к своим.

Лёне было девять лет, и он понял опасность, которая их подстерегала.

– А мама?

– Мы ей дадим телеграмму…

И, действительно, Лёва дал телеграмму: «Выехал с Лёней в Новочеркасск к Мише! Выезжай с Марленой туда».

В Новочеркасск Лёва и Лёня приехали почти через месяц. К этому времени сюда же приехала и Голда с Марленой.

Миша был старшим политруком на Курсах повышения квалификации командного состава и целыми днями был занят на службе. Никто и не предполагал, что фашисты дойдут до Ростова. Поэтому Голда, понимая, что сидеть без дела она не может, обратилась в областной отдел образования, где получила назначение на работу в школе станицы Боковской. Сняв комнату, Голда стала работать в школе.

В 1942 году Марлена окончила десятилетку с золотой медалью. Вместе с односельчанами и одноклассниками рыли окопы, работали в поле. Жили прямо на полевом стане. Однажды, проснувшись, увидели фашистскую колонну машин. Марлена смогла убежать, выдав себя за русскую – Тихонову Марию Ивановну. Вместе с другими девушками её затолкали в товарняк и увезли на работу в Германию. О том, как сложилась её судьба, можно прочитать в повести «Аве, Мария!».

Фашисты вошли в станицу и стали обходить дом за домом. То там то здесь раздавались короткие автоматные очереди.

Ворвавшись в дом, где пряталась Голда, рыжий фашист направил на неё автомат и спросил:

– Партизан, юде, коммунист?

Голда вышла из-за спины хозяйки, которая им сдала комнату. За нею рванулся Лёня.

Хозяйка хотела удержать Лёню за руку, не пустить его к матери, но он вырвался и схватил Голду за руку.

– Мама!

– Шнель, шнель, – прикрикнул фашист, подгоняя их автоматом к выходу.

Прошло несколько лет, прежде чем оставшиеся братья и сестры Басины узнали, что произошло с их старшей сестрой. Лишь в 1944 году Миша написал в школу, где работала Голда, запрос и получил ответ: Голду с сыном в числе других евреев и коммунистов вывели за станицу в поле. Мальчику выкололи глаза, а потом всех расстреляли. Так окончилась жизнь старшей дочери Мордуха и Хаи и их внука. Голде было тридцать девять лет. Лене – девять.

Геня

В 1921 году не меньшую угрозу, чем погромы, представлял для людей голод. Всё, что удалось семье скопить на зиму, власти отбирали силой. Приходили в сопровождении вооружённых милиционеров и просто отнимали. Ей, власти,  ведь тоже нужно было чем-то кормить тех же милиционеров, армию, сражающуюся на фронтах Гражданской войны.

При этом зачитывался приказ, не учитывающий ни сколько в семье детей, стариков, есть ли излишки, или все накопления – единственное, на что рассчитывает семья. Холодные строчки приказа гласили: сдать всё!

– Да как же нам жить? – причитала Хая. – Дети же…

Во двор выбежали Рахиль и Буся и стали громко плакать.

– У нас сын очень болен, – проговорил Мордух, хорошо понимая, что этим бандитов не разжалобить.

– Ты, кровопивец, помолчал бы! Почём сейчас опиум для народа? Всю жизнь одурманивал людей! Теперь наша власть пришла! Давай, открывай закрома!

«Закрома» были полупустые… Но и то что было забрали: зерно, картошку, соления…

Когда уехали, Мордух сел на ступеньку крыльца, закрыл лицо руками и сидел так долго-долго… Что делать, чем кормить детей, как выжить семье? Он впервые в жизни не знал ответа на вопросы, которые поставила перед ним жизнь. У него оставалось ещё двадцать рублей из приданого Хаи, но разве на эти деньги сейчас что-нибудь купишь? Цены на продукты взлетели до небес!

Люди обрекались на голод. На голод, сознательно организованный властью. Не против какого-то народа. Против всех!

Положение семьи было отчаянным. Хае не было ещё и сорока, а голова почти вся уже седая. Она бралась за любые заказы, шила всё что попросят. Да беда в том, что в эти годы мало кто просил. Голодно было всем!

Семья переехала в Херсон, но положение существенно не изменилось.

Мордух ходил к тем, кто мог поделиться хоть чем-то. Составлял и писал письма, прошения, различные заявления. Делал всё, и не за деньги – за жиденький суп в обед, за горбушку хлеба детям.

Рахиль и Буся вместо того чтобы ходить в школу, бродили по соседним хуторам и просили у людей помощи. Иногда им везло. Сердобольные селяне из те, кто побогаче кормили голодных сестрёнок, иногда давали с собой. Они приносили эти дары домой.

В один из таких походов исчезла Буся. Потом оказалось, что её отвёл в детский дом милиционер. Трудно представить, что пришлось пережить родителям, которые потеряли ребёнка. Её искали везде, ходили на хутора, но найти девочку не могли.

Однажды Хая решила, что ослабевшему младшенькому Моисею всё равно не выжить, и перестала его кормить, чтобы хоть немного больше досталось другим детям. Через  три дня мальчик умер, но оплакивать его не было сил. Мордух прочитал над сыном молитву, тело его завернули в кусок белой материи и отвезли на кладбище.

Гене было шестнадцать, когда она ушла из дома на хутора, где крестьяне имели немного зерна, держали какую-то живность. Голод – не тётка! Он гнал всех из дома.

Геня надеялась, что сможет заработать и себе на еду, и близким поможет. Она была энергичной и сообразительной девочкой.

Среднего росточка, круглолицая, чуть раскосая, она в свои шестнадцать была вполне сформировавшейся девушкой. Выпавшие невзгоды не сломили, а закалили Геню, она во что бы то ни стало хотела помочь близким. Бралась ухаживать за маленькими детьми, выполнять различные домашние работы. Зимняя одежда в то время на хуторах была в большой цене, а Геня умела хорошо прясть, быстро и ровно вязать. Ухаживая за малышом, она вязала хозяевам вещи, за что её кормили. Через месяц-другой Геня попросила расплатиться с нею за связанные вещи продуктами, чтобы передать родным в городе.

Хая уже не надеялась увидеть когда-нибудь свою Геню. Положение семьи становилось отчаянным.

Чтобы спасти остальных детей, Хае всё чаще приходило в голову, что умному и ласковому Лёвочке, страдавшему туберкулёзом кости, всё равно не выжить и, может быть, пора перестать давать и ему есть, чтоб другим доставалось больше…

Но на счастье пришла Геня, да ещё с полной котомкой. Там были спасительные мука, крупы, бутыль подсолнечного масла и шматок сала.

Сало Геня завернула в тряпочку, чтобы оно не касалось других продуктов. Хая попытались его поменять на что-нибудь другое из съестного, но сделать это было непросто в селении, где жили в основном набожные евреи, и тогда Хая сказала детям, чтобы они ничего не говорили отцу, разрезала сало на маленькие кусочки и поделила между детьми, потребовав, чтобы они всю неделю усиленно молились.

Нужно ли говорить, сколько было радости, сколько слёз, когда пришла Геня. Мать с дочкой в тот вечер проговорили почти всю ночь, а ранней весной Хая сама проводила Геню на ближайший хутор. Там жила молодая семья, которая, узнав о мастерстве Гени, давно приглашала её к себе.

Геня не только помогала им по дому, но из овечьей шерсти спряла нитки, а потом связала хозяину свитер, а хозяйке платье. Хозяева были такой работницей очень довольны, кормили её и давали продукты для её голодающей семьи.

Однажды Геня стала свидетельницей того, как муж, напившись, жестоко избил жену. Геня заступилась за молодую женщину, и избиение прекратилось.

– Что, жалко? – удивился пьяный хозяин. – Ух, ты, жалостливая какая! Так я же её так учу! Ну-ну! А ты того… делом занимайся! Ты мне нравишься!

Как-то хозяин собрался на ярмарку и предупредил жену, что едет покупать подарки для Гени, пригрозив убить, если с нею что-нибудь случится. Хмельной, он просто хотел позлить свою жену. В глазах его светилось упрямство и решимость. Он нагрузил бричку разными товарами и скрылся за мостиком, перекинутым через небольшую речушку.

Так случилось, что вскоре после отъезда хозяина пришла Хая, чтобы взять заработанные Геней продукты. Хозяйка радушно встретила гостью, накормила её. Уходя, Хая попросила дочь проводить её.

– Да куды ж вы, тётенька, на ночь-то глядя? – воскликнула хозяйка, опасаясь, что муж будет ругать её за то, что не уговорила гостью переночевать. Но Хая сказала, что  дома ждут голодные дети.

Геня надела своё старенькое в заплатах пальтишко и пошла провожать мать. Хозяйка предложила свою цигейку, однако Хая, мягко отстранив её руку, сказала:

– Носить нужно свои вещи.

– Гордые вы очень, – воскликнула хозяйка. – Замёрзнет ведь!

– Не замёрзнет!

Они вышли со двора и пошли в сторону мостика. Когда перешли его, Хая сказала:

– Вот что, дочка, пошли домой! Этот хозяин на тебя глаз положил! Недалеко и до беды! Папа не переживёт такого позора…

– Что ты такое говоришь, мама. Смотреть на меня – смотрел, но руки не распускал… А так болтает всякую ерунду. Так ведь выпивший! А ты погляди, как ко мне его жена относится! Погляди, сколько я за неделю заработала?! Где я ещё такую работу найду? А жить нам на что?

– Нет, Геня! Ты сейчас пойдёшь со мной домой!

– Мама!

Тогда Хая легла на мёрзлую, припорошенную снегом землю поперёк дороги, ведущей к мостику, и сказала:

– Не встану, если ты не пойдёшь со мною домой!

– Встань сейчас же! – закричала Геня. – Хорошо, пойдём домой! Ты упрямая, как папа.

Хая встала, отряхнулась и впервые за этот день улыбнулась:

– Это папа упрям, как я!


Вернувшись домой, Геня стала искать работу. Но в селении Доброе работы не нашлось, и ранней весной 1922 года она поехала к бабушке в Херсон. Только что в Одессу уехала Голда, и семнадцатилетняя Геня, поселившись у бабушки, вскоре стала работать воспитательницей в детском доме, в который собрали окрестных беспризорников. Здесь было немало малолетних преступников и проституток. Тех, кого в те годы называли социально опасными детьми. Но для Гени это были просто дети, примерно того же возраста, что и её младшие братья и сестренки. Она умела ладить с детьми, те уважали её за то, что она была справедливой.

Геня рассказывала им то, о чём когда-то читала. Говорила, что советская власть даёт возможность всем бесплатно получить образование, профессию.

– Ты чё нас агитируешь? Или комсомолка?

– Пока не комсомолка, но обязательно буду!

Она организовала кружок, в котором девочки учились вязать. Учила ребят грамоте. За добросовестную и успешную работу Геню, как и Голду, вместе с некоторыми её воспитанниками направили в Одессу на учёбу, вначале на рабочий факультет (рабфак), где молодёжь из «не эксплуататорских классов»  готовили к поступлению в высшие учебные заведения.

Классовый подход действовал во всём. Он был простым и понятным как дважды два. Всех людей разделили на тех, кто когда-то был эксплуататором и «пил кровь у народа», и тех, «кому терять нечего кроме своих цепей».


Примерно в то же время на рабфак поступил рослый парень с пышными каштановыми волосами, тонким, с горбинкой носом и близорукими глазами. Астенического телосложения, он казался слабым и хилым. Но воля его поражала товарищей. Он знал несколько языков, много читал и знал несравненно больше многих студентов рабфака.

Когда-то его назвали Хаимом, но в детстве он тяжело болел, и чтобы обмануть ангела смерти, когда он явится за его душой, ему дали другое имя: Давид. На рабфак он поступал уже как Давид Гершкович Гостинский, или, в русской транскрипции, Давид Григорьевич Гостинский. Он родился 5 мая 1905 году в польском городе Лодзь, в бедной еврейской семье.

Вначале Давид учился в хедере. Семья его жила впроголодь. Но чем голоднее он был, тем с большим упорством учился.

По еврейской традиции в праздничные дни и по субботам состоятельные евреи приглашали на обед детей из бедных семей. Но эти обеды не спасали, и Давид был постоянно голодным. Это чувство он запомнил на всю жизнь.

С одиннадцати лет учился бесплатно в школе для детей из бедных еврейских семей. Преподавала дочь фабриканта, окончившая Варшавский  университет и Сорбонну. От неё Давид узнал многое. Она рассказывала о шедеврах мировой и еврейской литературы, познакомила учеников и с искусством. С её стороны это было богоугодное дело. Среди своих учеников Давида она выделяла: уж очень он был старательным и любознательным. Хотел больше знать, и если его не остановить, мог расспрашивать её бесконечно. Его интересовало всё: современная литература на идиш, события в мире, как живут студенты во Франции…

За отличные успехи Давида перевели после окончания второго класса сразу в четвёртый, который он также окончил отлично. Вскоре, чтобы зарабатывать хоть какие-то деньги и помогать семье, Давид начал работать на обувной фабрике «Красный кожевенник». Но мечта о дальнейшей учёбе не оставляла его. Дело дошло до того, что, послушав однажды католического проповедника, Давид начал думать о католической миссионерской школе, куда охотно принимали всех желающих, а после окончания учёбы направляли в разные уголки мира для распространения христианства. Но для этого нужно было стать христианином, а следовательно, навсегда порвать со всеми близкими и всем еврейством. Родители Давида соблюдали традиции, по субботам посещали синагогу и ели только кошерную пищу. Однажды Давид втайне от отца принёс домой распространявшуюся католиками Библию. Когда отец обнаружил её, чтобы не оскверниться прикосновением, с помощью бумажки взял её и вынес из дома.

В 1923 году Давид узнал, что в СССР рабочим и крестьянам можно учиться бесплатно. Скопил несколько злотых и перешёл границу. Когда он протянул деньги польскому крестьянину, который провёл его через границу, тот сказал:

– Вам, пан, нужней.

Давид выдал себя за активиста молодёжной революционной организации, и его приняли на рабфак. Здесь Давид и познакомился с Геней. В первый же день знакомства они стали мужем и женой…

Это было время поисков равноправия и всего нового в искусстве, общественных и личных отношениях. Часть молодёжи верила, что всё необходимо менять. В полном соответствии с этим при оформлении брака и Давид и Геня сохранили свои фамилии. После окончания рабфака они поступили в Одесский педагогический институт. Оба учились на еврейском отделении, где лекции читались на идиш. Геня по специальности «биология и химия», а Давид по специальности преподавателя языка идиш. Одновременно учились в музыкально-драматическом институте. После первого курса стало ясно, что в двух институтах они учиться не смогут. Давид и Геня выбрали профессию педагога. Стипендии были маленькими, на жизнь не хватало.

К тому же Геня забеременела, похудела, побледнела. Случались у неё и голодные обмороки.

В 1930 году Геня родила мальчика, его назвали в честь грядущей счастливой жизни Виталием, однокурсники  молодых родителей купили для новорождённого коляску, в ней он и спал.

Когда малышу было три месяца, к Гене подошла пожилая женщина и сказала: «Какой красивый ребёнок», а потом спросила, не нужна ли няня. Геня ответила, что очень нужна, но нечем платить. Незнакомка предложила нянчить ребёнка без оплаты, а когда начнут работать, будут платить сколько-нибудь, а есть она будет то же, что и они. На том и порешили.

Так Ксения Андреевна, украинка по национальности, стала членом их семьи. Малыш называл её бабушкой.


В студенческую пору Геня и Давид были активными комсомольцами, поскольку безгранично верили лозунгам о всеобщем равенстве. Давид участвовал в спорах с сионистами, которые утверждали, что «еврейский вопрос» может решиться только путём создания еврейского государства. После окончания учёбы они уехали в село Ново-Златополь Запорожской области – еврейский национальный центр. Семья сняла комнату в домике на краю села. Время было тяжёлое, голодное. Давид и Геня, как государственные служащие, получали по карточкам какие-то продукты. Но стоял страшный голод, и они делились с соседями тем немногим, что имели. Это было в 1931 году.

В Ново-Златополе Геня и Давид, по-видимому, были первыми учителями с высшим образованием. Геня кроме уроков химии и биологии вела кружок, где проводила опыты по «самовозгоранию» свечей через заранее заданное время. Это повышало интерес к химии и было средством антирелигиозной пропаганды. Давид выступал с публичными лекциями о Максиме Горьком, о гибели поэта Гарсиа Лорки, участвовал во Всеукраинском съезде литераторов. В их доме  останавливался известный детский поэт, писавший на идиш, Лейб (Лев) Квитко, позднее расстрелянный.

В доме Гени и Давида всегда было много гостей. В селе жизнь была всё же не столь голодной. В 1936 году у них целый год жила Марлена. А зимой приехала и мама Гени Хая. Она часто навещала детей. Однажды им принесли от Голды телеграмму. Геня прочла её и сильно изменилась в лице.

– Геня, что с тобой? Что там написано? – спросила Хая.

– Голда пишет, что Исаак тяжело заболел, – солгала Геня. – Ты только Марлене пока ничего не говори!

Хая всё поняла. Она села на скамейку и, тяжело вздохнув, опустила голову. Что она могла поделать? Чем помочь?


К 1937 году они уже жили в четырёхкомнатной квартире одноэтажного многоквартирного дома, специально построенного для учителей во дворе школы. На другом конце села была неполная средняя школа (семилетка), где преподавание велось на украинском языке. Давид отдал сына в украинскую школу, потому что был убеждён, что скоро все школы будут работать или на русском, или на украинском языках.

Действительно, в 1939 году преподавание в полной средней школе было полностью переведено с языка идиш на русский.


Давида арестовали накануне дня, когда Виталик пошёл в первый класс – в ночь на 1 сентября 1937 года. Когда сотрудники НКВД хотели войти в комнату, где спали его сын и бабушка Ксения, он сказал:

– Если вы войдёте в комнату ребёнка, я буду орать.

Они не вошли, и Виталик не видел ареста отца. Геня потом долго говорила сыну, что отец уехал в длительную командировку.

Но однажды в школе учительница сказала, что врачи Финкельштейн и Кромбах оказались шпионами. Виталик вскочил и закричал:

– Неправда, они хорошие.

Это прервало её монолог. Вероятно, она знала и об аресте его отца. А он не мог себе даже представить, что его родители могли бы сделать что-то дурное. Они для него были воплощением всего самого умного и хорошего.

Рядом со школьным двором находилось здание милиции. Дней через десять после ареста отца Виталик неожиданно увидел его улыбающееся лицо за решёткой. Голова была острижена наголо. Он улыбался, чтобы показать сыну: всё хорошо!

Через месяц Давида перевели в днепропетровскую тюрьму города Днепропетровска, где он провёл около года…

После ареста Давида Геню уволили с работы но, по счастью, восстановили через месяц.

Виталик обожал отца, и каждый раз до его ареста ждал, сидя на подоконнике, его возвращения с работы. Давид, завидя сына, улыбался и начинал смешно двигаться, как будто бежал на месте. Виталий хохотал  от восторга… К матери он относился не так восторженно.

Однажды Виталий услышал, как мать рыдала, а бабушка Ксеня говорила:

– Вам нужно выйти замуж, вы же молодая. Десять лет – это очень много.

Он ничего не понял. А Геня позднее рассказывала сыну, что до восстановления её на работе с ней боялись здороваться и, увидав, старались свернуть куда-нибудь, чтобы не столкнуться ненароком.


Геня возила Давиду передачи в Днепропетровск. Камера, где находился он, была переполнена. Всем сразу можно было спать только на одном боку, поворачивались разом все по команде. Шло время, а ему так и не объявляли решение суда. В то время в течение нескольких минут без адвоката, без предъявления обвинения и без самого обвиняемого принималось решение, так называемой тройкой… Давид объявил голодовку. В наказание его поставили в коридоре, не позволяя сесть. Через сутки он не мог стоять, несмотря на пинки охранника. Через трое суток голодовки его привели к следователю:

– Чего вы добиваетесь?

– Хочу знать свою судьбу.

– Десять лет лишения свободы.

– За что?

– Вас обвиняют в шпионаже в пользу иностранных государств, в частности Польши.

– Что вы такое говорите?!

– Где вы родились?

– В Польше.

– Как перешли границу? Ваше преступление доказано…


Когда его перевозили из тюрьмы на вокзал, в небольшую машину набили столько заключённых, сколько она ни по каким расчётам вместить не могла. Но приспущенная с поводка овчарка и вооружённый сотрудник НКВД убедили сомневающихся, и все уместились.

– В тесноте, да не в обиде, – пытался острить охранник.

Пока ожидали погрузки, как же здорово было на свежем воздухе. Думали, что в вагоне не будет уже такой давки. Но это предположение оказалось ошибочным. В вагон набили столько заключённых, что не то что прилечь, стоять было трудно!

Через какое-то время открыли окошко в коридоре и дышать стало легче. Наконец, ночь кончилась, наступило утро. За окном вставал день. Что он мог принести тем, кто был осуждён на десять лет?!

В вагоне ехали грабители, насильники, казнокрады и враги советской власти. Их называли политическими. Но таких было меньшинство. А большинству просто не повезло, и они оказались затянутыми в шестерни огромной государственной молотилки.  День и ночь крутилось это страшное колесо, дробя кости, уродуя жизни…

Конвой не лютовал. Нужно было довезти зэков без происшествий. Но и расслабляться не давал.

Давид сидел у самого окна, прижатый огромным амбалом так, что дышать было трудно. Но всё же сидел, и сколько сможет так высидеть, он не знал. Потому что встанешь, и место твоё займут, а ты будешь стоять потом на одной ноге где-нибудь у туалета…

Поезд проскакивал станции на полном ходу, потом вдруг останавливался на разъезде, и тогда охранники выходили из вагонов, чтобы размяться. Ружья наперевес, патрон послан в патронник. Мало ли что?!

У двери на корточках сидел мужчина и причитал:

– Тяжело жить, когда теряется смысл. Веры нет…

– Как это нет? – спросил сосед и чуть отстранился. Мало ли что тот станет болтать?! А потом не отмоешься!

– Нет веры. Весь пыл сплыл… Где правда? У кого она? Ты её видел?

– Ладно, ты говори, да не заговаривайся, а то тебе такую правду покажут, кровью харкать будешь…

Сосед заработал локтями и протиснулся подальше от этого правдоискателя. Ведь и провокатором он мог быть! А тот, сидя на корточках, продолжал, даже не обращая внимания, что единственный человек, который его слушал, куда-то исчез. Он говорил сам с собой.

– Как забыть такое?! Неужели я мог так обманываться?.. Чем виновата Татьяна или дочка, которой и семи-то лет не исполнилось?! Нет, этого я не забуду никогда!

Что произошло с его Татьяной и дочерью, так никто и не узнал. К нему подошёл мужчина, взял за шкирку, как берут кошку, приподнял и грозно прорычал:

– Ты, сука, не скули, не болтай лишнего. Накличешь беду. Молчи в тряпочку!

Мужчина побледнел и плотно сжал губы.


Когда Давида отправили на север, ему не разрешили написать письмо. Даже в туалет заключённого вёл охранник с ружьём и стоял перед открытой дверью.

Давид попросил у товарища по несчастью листик промокашки, на котором написал карандашом Гене, что его везут на север, и просил нашедшего отправить письмо по указанному адресу. Во время посещения туалета письмо, заранее положенное между ягодицами, выпало.

Геня получила это письмо.


Заключённых привезли в автономную республику Коми. Когда закончилась железная дорога, шли пешком по бездорожью. От холода, голода и заболеваний часть заключённых умирала. Их, полуголыми, хоронили вдоль дороги, привязав к большому пальцу ноги бирку с номером и присыпав труп мёрзлой землёй. Давид не дошёл до лагеря примерно восьми километров и потерял сознание. Туда его привезли.

В бараках, на нарах в три яруса, вместе содержали «политических» и уголовников.


Когда началась Отечественная война, Гене и её сыну чудом удавалось избежать гибели. Во время первой эвакуации они пробирались на восток в вагончике, который тащил трактор. Он его тянул со скоростью, с которой фашисты наступали. Постоянно была слышна канонада. Однажды они только остановились, как к ним подошёл старший лейтенант и сказал:

– Немедленно уезжайте, через полчаса здесь будут немцы.

Но трактор не заводился. Только минут через пятнадцать удалось завести и они снова тронулись в путь.

В другой раз во время остановки ночью подъехал какой-то начальник и потребовал сдать трактор, нужный для работы в прифронтовой зоне. Но Геня отстояла, и тракторист двинулся дальше.

Остановились в селе Аксай Сталинградской области в ноябре 1941 года. Но вскоре Гене с сыном пришлось эвакуироваться во второй раз. Сведения о том, что немцы прорвали фронт, заставили быстро собраться и бежать. Ей дали подводу с двумя лошадьми.

Никто не знал, где фашисты, куда ехать. Увязавшись за другими, Геня заметила, что звук канонады усиливается. Вдруг в небо взвились осветительные ракеты. Геня резко натянула поводья, остановила и развернула подводу.

– Там немцы! Назад! – закричала она.

Они успели уйти в темноту, не попасть в полосу освещения осветительных ракет.

– Гони! Скорей гони, – кричала Геня соседней подводе.

Они мчались в ночь, в темноту, потому что только в темноте было их спасение.

Было видно, как люди бежали в обе стороны от дороги, и слышались автоматные очереди.

Спасло то, что их не заметили. А ведь считанные секунды отделяли от гибели…

Вернувшись в село, они погнали лошадей по другой дороге, подальше от наступающих фашистских войск.

Остававшаяся в селе Ксения Андреевна потом рассказывала, как утром ходила искать Виталика, чтобы похоронить. Она прошла восемь километров. По обе стороны дороги лежали убитые женщины, дети, старики… А в селе фашисты расстреляли шестьсот евреев.


Когда они добрались до железнодорожной станции, выяснилось, что очень трудно попасть в товарный вагон, чтобы выбраться из прифронтовой зоны, куда в любой момент могли прорваться фашисты. Случай помог им всё же сесть на товарняк, везущий на открытых платформах соль в центр России.

А было это так: когда-то, вскоре после того как Геню восстановили на работе, за плохое поведение был исключён из школы ученик. Геня на педсовете поручилась за мальчика, и его оставили в школе. И вот сейчас неожиданно из остановившегося воинского эшелона выпрыгнул и сбежал вниз по насыпи молодой военный и обнял Геню. В первое мгновение она испугалась, потом узнала своего ученика. Тут же эшелон тронулся. Парень побежал и успел в свой вагон.

– Геня Мордуховна! Спасибо вам за всё! – кричал парень.

Эшелон шёл на фронт…

Военнослужащий, охранявший состав с солью, видел это и сжалился над учительницей и её сыном.

– Ладно уж… Залазьте! Только чтоб тихо мне!

Дальнейший путь пришлось проделать на открытой платформе с солью. Эта поездака была самой тяжёлой. Нужно было вовремя хватать сползающие вниз вещи. Во время неожиданной короткой остановки они успели перетащить вещи на другую платформу, где поверхность соли была почти плоская.

Стоял холодный дождливый октябрь. Потом они много суток ехали в товарном вагоне. Люди в теплушку набились как сельди в бочку. Мучительно хотелось спать, но Геня будила сына, как только он начинал сползать вниз. Она боялась, что его задавят…

В городе Ишим Омской области Геня работала преподавателем химии в военно-артиллерийской школе.

Осенью 1944 года они с сыном вернулись из эвакуации и остановились в Новочеркасске, где в то время служил военврачом её брат Лёва. Вскоре из Подольска в Новочеркасск приехала к Гене и её мать.


В годы Великой Отечественной войны все знали, что в случае приближения немецких войск заключённые будут уничтожены. Всем было известно, что в лагере была только одна не придуманная «органами», а настоящая шпионка – очень красивая молодая женщина. Ей удалось бежать вместе с одним из охранников. Их не нашли. Других случаев побега из лагеря не было.

О том страшном времени Давид не любил говорить, да и Геня останавливала его, когда он начинал.

– Побереги мои нервы! Зачем ты рассказываешь о том, что прошло? Постарайся забыть! Этого никогда не было!

Но память о пережитом тревожила его, не давала спать.

– Лучше скажи, что это никогда больше не повторится! – говорил Давид и обнимал жену.

Он часто повторял:

– Я чудом остался жить.

Вспоминал:

– Всю жизнь я был близоруким. Минус семь, минус восемь. Но это не помешало послать меня валить лес, хотя доктора когда-то предупреждали, что тяжёлый физический труд может привести к отслоению сетчатки и полной слепоте. Бригадир, матёрый бандит, как-то сказал:

– Давид, от тебя всё равно мало пользы, лучше разводи костёр, грей воду и, главное, рассказывай что-нибудь интересное во время перерывов, а я тебе буду ставить выполнение нормы.

Выполнение нормы давало право на получение питания. Начитанность Давида помогла ему. Он пересказывал всё, что могло быть интересным во время перерывов для отдыха и еды, например, романы Дюма.

Однажды пропала посылка, присланная ему «с воли». Давид пришёл к «пахану» и попросил вернуть только очки.

– А почему ты ко мне пришёл? – спросил тот.

– Ты здесь самый авторитетный… – ответил Давид.

Очки ему вернули.

Зимой морозы ниже сорока градусов не были редкостью. Ни одежда, ни обувь не были приспособлены для работы в каторжных условиях. Давид отморозил ноги. Позднее от авитаминоза появилась куриная слепота. Он в сумерках ничего не видел.  Его положили в лагерную больницу на двенадцать дней, а потом доктор, проникшийся уважением к умному и образованному заключённому, предложил поработать медбратом. Эта работа была значительно легче, чем лесоповал.

В лагере чем только ни занимался Давид. Переплетал книги, работал в шахте. Особенно тяжёлыми были последние годы.

Однажды, в 1946 году, Давид услышал, что прекратился шум мощного вентилятора. Это грозило смертью всем, работающим в шахте. Но приказа о прекращении работы не поступало. Тогда он взял на себя ответственность и передал такой приказ. Минут через двадцать раздался звонок и взволнованный голос главного инженера прокричал:

– Гостинский, мать твою, немедленно передай приказ об остановке работы и подъёме людей из шахты.

–  Так уже передал, гражданин начальник. Никто не пострадал, всех успели поднять своевременно.

Сам подумал: «А что, если бы тревога оказалась ложной?!»

На следующий день его пригласили для разговора.

– Как ты решился? – был вопрос.

– Ведь в шахте были люди.

– Но в шахте работают только вольные.

– Какая разница, – ответил Давид.

Начальство отблагодарило его тем, что он стал получать шахтёрский паёк и увеличенную сумму денег.

За несколько месяцев до окончания срока заключения состоялось первое свидание Гени и Давида.

1 сентября 1947 года, в день окончания срока, Давиду объявили о том, что его документы о советском гражданстве утеряны и он будет депортирован в Польшу.

Давиду было 42 года. Когда на следующий день он пришёл на работу, сотрудницы ахнули – он поседел за одну ночь…

Наконец, в феврале 1948 года, Давид приехал в Новочеркасск. Он был в полушубке и смущённо улыбался…

Через несколько дней он стал искать работу. Увы! Это было непросто.

Михаил, брат Гени, тогда работал секретарём райкома партии в городе Гусь Железный Рязанской области. По его предложению Давид приехал в этот город, но и там его не приняли на работу.

Однажды Давид случайно встретил своего ученика, который был сотрудником КГБ. Когда тот увидел опального учителя, побледнел. Потом отвёл его в сторону и сказал:

– Если кто-то узнает о том, что я вам сейчас скажу, мне будет хуже, чем было вам. Днём раньше или позже вас арестуют по той же статье на тот же срок, и так будет до конца ваших дней. Вам нужно немедленно уехать в Восточную Сибирь и поселиться там не ближе, чем в ста километрах от областного центра. Там вас не тронут.

Шёл 1948 год…

Геня и Давид перебрались в армянское село Чалтырь. Геня преподавала в школе химию, а Давид устроился на временную работу. Вскоре они переехали в село Бохан Иркутской области, примерно на сто тридцать километров севернее Иркутска. Это был один из районов Усть-Ордынского Бурятского национального округа. Геня преподавала химию, а Давид работал счетоводом в сельпо потребительской кооперации.

Виталий, окончив школу, поступил в Одесский медицинский институт и первые три года жил у своей тёти Сони, потом переехал в Иркутск, ближе к родителям, и жил у тёти Буси. Он окончил ординатуру и стал специалистом-токсикологом.

Давида реабилитировали в конце пятидесятых.

В октябре 1968 года Гене был поставлен диагноз миелолейкоза. Она никогда и никому не жаловалась. Некоторое время ей проводили химиотерапию, но вскоре поняли, что препараты перестали действовать. Геня хорошо понимала, что её ждёт. Однажды сказала сыну:

– Витя, маму терять тяжело, но ты не должен переживать… Это естественно, когда старшие уходят…

В конце 1968 года они переехали в Северодонецк, а в 1971 году – в Новосибирск. Метались. Искали успокоения.

Последние три недели Геня не открывала глаз из-за мучительных головокружений. Скончалась она 28 сентября 1978 года.

После кончины жены Давид жил один. В семью сына переезжать отказался категорически. Не хотел «мешать молодым».

До восьмидесяти лет он не дожил совсем немного. Умер 28 ноября 1984 года.

Соня

В 1907 году у Мордуха и Хаи родился третий ребёнок. И снова девочка. Мордух возвращался из синагоги после вечерней молитвы, когда навстречу ему вышла тёща, приехавшая в Доброе накануне родов. Этл поздравила зятя с рождением дочери.

– Хороший, здоровый ребенок, – точно оправдываясь, произнесла она.

Как и вся херсонская родня, она с уважением относилась к Мордуху, гордилась, что муж Хаи раввин. Да ещё из самого Могилёва, славящегося на весь мир учёностью выпускников тамошних богословских школ и праведностью раввинов.

Мордух поцеловал жену, поднял старших девочек, чтобы показать и им «новую» сестричку. Если он и мечтал о сыне, то тщательно это скрывал от всех. Даже от себя.

Рождение Сони было воспринято в семье как событие почти обыденное. Третий ребёнок – это не первый, и даже не второй. Вот и Этл приехала в Доброе без положенного приданого для новорождённого. Привезла только подарки старшим девочкам. Пелёнок и распашонок женщины шить не стали. Старые, в которые пеленали Голду и Геню, ещё не износились. С тех пор, кстати, так и повелось: Соня всё детство и юность донашивала одежду старших сестер.

Хая крутилась целыми днями точно заведённая: то на кухне, то на огороде, то за швейную машинку усаживалась, выполняя очередной заказ. Следить за маленькой Соней, чтобы та не переползала за порог дома, не убегала со двора, когда чуть подросла, было поручено Голде. Но та и сама были ещё совсем крошка. Так что Соне часто приходилось набивать шишки, осваивая мир. Детство для неё было ограничено миром родного Доброго. Спокойная и сытая жизнь первых детских лет дала ей заряд оптимизма и жизненной силы на долгие годы.

Когда Соня подросла, она стала непоседливой и мало похожей на девочку.

– Соня у нас юла, – говорила Хая, пытаясь в очередной раз засадить дочку за шитьё.

Но неугомонная девочка в ответ лишь встряхивала кудряшками. Отбросив нитки, выбегала во двор, схватив по пути в одну руку горбушку вкусно пахнущего хлеба, а в другую младшего братишку или сестрёнку. На улице их уже ждала ватага добринских ребятишек, с которыми она и носились с утра до ночи – вольные дети степного края.

Чего Соня так и не полюбила, так это шить и вязать. Ей было трудно усидеть, высчитывая петельки, перебирая спицами. Она готова была перемыть всю посуду, принести из колодца воду, вымыть полы в доме, только не сидеть «с этой глупой вышивкой».

– И в кого ты такая уродилась? – удивлялась мать, на что Соня, глядя ей в глаза, отвечала с улыбкой:

– В папу! Он же не шьёт! А книги читать я люблю!

А ещё Соня лучше любого мальчишки умела лазить по деревьям, за что ей нередко доставалось от матери. Особенно когда летом принималась обносить фруктовые деревья.

– Слезай с дерева, негодная девчонка! Нельзя есть зелёные абрикосы, живот разболится. Скажу папе, узнаешь, –  кричала Хая.

Но папу Соня не боялась. Он никогда не наказывал детей, ни учеников хедера, ни своих. Соня была любимицей Мордуха. Может, потому, что не только внешне, но и характером была похожа на него. И если Хае так и не удалось приучить Соню к шитью и вязанию, то Мордуху не нужно было дважды просить дочь сесть за книги. Училась Соня легко, без надрыва.

В тот год, когда Соня пошла в школу, началась Первая мировая война. На фронт из Доброго ушли несколько парней. А однажды из дома соседки раздался страшный крик. В село пришла первая похоронка… Послали за Мордухом, чтобы он прочёл по мальчику поминальную молитву. А Соня убежала куда-то и долго не возвращалась. Хая обыскала всю округу, пока случайно не увидела заплаканную дочь на дереве.

– Спускайся, папа зовёт ужинать, – коротко сказала она, не поругав, вопреки обыкновению, за неподобающее девочкам поведение.

Строгая и требовательная Хая всё реже ругала детей. Может, потому, что уже тогда предчувствовала  их судьбы, жалела заранее.


Революцию 1917 года семья пережила относительно спокойно. Страшное началось потом… Погромы, полуголодная жизнь… А теперь вот голод – страшный, безнадёжный, беспросветный…

Ночь не давала покоя Хае, сон уходил при одной только мысли: «что завтра?», а днём было так страшно смотреть на истощённых голодных детей, что Хая готова была умереть, только бы не видеть всего этого. Голда в соседнем селе работала воспитательницей детского дома. Хая была рада этому. Работает, значит, с голоду не умрёт! Геня ушла из дома, батрачила на хуторах. А девочке уже семнадцать. Мало ли что может случится?! Люди сейчас как звери… И Соне уже пятнадцать.

– Ма, сегодня попробую сварить суп из ботвы бурака и картошки. Тетя Берта дала мне две картофелины.

Это была уже не та непоседливая Соня. Оставшись за старших, она смотрела за малышами, стирала, убирала в доме, когда мать что-то шила заказчикам, чтобы заработать хоть немного денег.

– Вкусный борщ, Сонюшка, – проговорил Мордух, гладя дочь по голове. – Вкусный! Слава Богу, кажется, самое страшное позади! Лето ещё переживём. А что будет зимой? Надо готовиться. Но как готовиться. Снова придут и всё отнимут…

– Не думай о плохом. Даст Бог, выживем, – сказала Хая.

Маленький Лёва вдруг сказал:

– А я ничего не помню. Нет, помню, как по дому ходили какие-то люди с винтовками, а один открывал ящики и что-то собирал в торбу. Мама плакала…

Картинка, сохранившаяся в детской памяти, с фотографической точностью передала тот страшный для семьи Басиных день. Мордух побледнел и, прижав сына к себе, стал говорить, что не нужно этого вспоминать, потому что такого больше не будет.

– А я помню, как ночью Рахиль встала и пошла на кухню. Думала, что-нибудь там осталось поесть…

Буся говорила без зла. Просто и ей захотелось поучаствовать в общем разговоре. Последнее время семья так редко собиралась за обеденным столом.

– Жизнь разбросала детей, – грустно резюмировал Мордух.


У Хаи не проходила тоска и ощущение того, что её все покидают. Она с нежностью посмотрела на младших детей и решительно и громко сказала:

– Хватит! Буся и Рахиль вымоют посуду, а мы с Соней пойдём на огород. Нужно прополоть и окучить картошку. Хоть немного бы собрать. Будет картошка – не умрём!

Огород располагался прямо за домом. Вдоль забора тянулась виноградная лоза. Зеленели квадратики лука, чеснока, свёклы. Но основное пространство занимала картошка. Вот здесь и предстояло поработать.

Соня послушно склонила голову. Странно, в детстве она была говорливая, смешливая, а после голода двадцать первого года стала молчаливой и всё время о чём-то думала. Как-то призналась матери:

– Может, не всё мы сделали, чтобы спасти Моисея и Любочку. Жалко мне их. Они были такими славными…

Важно было ещё сохранить урожай. Участились случаи воровства. А это была настоящая беда, потому что зимовать без картошки было трудно.

Мордух на заработанные им и женой небольшие деньги закупил пшеницу. Потом отвез её на мельницу, а муку спрятал подальше от людских глаз. Голод и прошлые события научили семью многому.

За селом, в километре от дома Басиных, располагалось кладбище, и когда везли туда усопшего, обязательно провозили мимо всех домов, люди выходили и прощались. Здесь все знали друг друга и потому можно было услышать такой разговор:

– Этого Зяму я видел живым и здоровым неделю назад! И вот Бог призвал и его!

Или:

– Допрыгался! Теперь, может, в доме у Ривы наступит покой!

Кладбище было старым, густо заросшим кустами сирени. Через него шла дорога на Херсон. Здесь царил покой, за которым скрывался потусторонний ужас, готовый в любую минуту выпрыгнуть на тебя из могильного полумрака.

Но странное дело, именно сюда любили приходить младшие дети раввина Басина. Они спокойно располагались у могил, рассказывали друг другу разные истории и совсем не боялись мертвецов.

– Нет, Соня, ты скажи, – приставал к сестре любознательный Лёва, – через много лет мы умрём, но всё же кто-то останется!

– Умрём… Только нескоро. И всё на земле будет другим! Не будет голодных! Доброе разрастётся и станет большим городом, как Херсон! Ты представляешь, как будет здорово! И жизнь будет прекрасной.

– Скажешь, тоже! Хитренькая! Тогда я не буду умирать!

Он смотрел в небо и думал, что пройдёт много лет, прежде чем исполнится то, о чём говорила сестра.

Соню Лёва любил больше других. Когда он болел, Соня самоотверженно ухаживала за ним. Непоседливая в другие дни, «со шпилькой в одном месте», как говорила мать, она часами сидела у постели братика, подносила ему воду, смачивала водой полотенце и клала на лоб, когда у него была высокая температура.

Обострение остеомиелита у Лёвы возникало каждый год весной, и мальчика несколько раз возили в Херсон, где оперировали, удаляли секвестры (кусочки костной ткани), промывали рану, давали микстуры и советовали лучше питаться. Тогда Соня отдавала Лёве большую часть своей порции, чтобы хотя бы так помочь братику.

Больше всех на свете Соня любила своих сестёр и братьев. Впрочем, любви у неё было столько, что хватало не только на них. Она тащила в дом бродячих собак, кошек, и на упрёки матери, зачем она их приволокла, самим есть нечего, отвечала:

– Жалко. Пёс ведь тоже живая душа! Ты только посмотри на его глаза! Я не могу!

Летом старшие дети, все кроме Лёвы, устраивали набеги на чужие сады. Для этого не надо было даже перелазить через заборы. Абрикосы, яблони, вишни росли прямо на улице вдоль дороги. После успешных вылазок смеялись и хвастались своими подвигами.

В Добром не было никаких общественных учреждений, кроме синагоги, еврейской и немецкой школ, кирхи и библиотеки. Именно в библиотеку чаще других ходила Соня. Она читала всё, много и без разбора.

В школе училась хорошо, но не так, как Голда. Была непоседливой, часто отвлекалась на посторонние события. Мечтала пойти работать, чтобы помочь семье. Больше всего боялась повторения голода.

Праздником для Сони были редкие поездки к бабушке. Там они ходили на море и девочка научилась плавать! Не было для неё большего удовольствия, чем нежиться точно на перине, качаясь на волнах, или, нырнув глубоко, разглядывать каменистое дно.

Она могла часами сидеть на песке и смотреть вдаль, на воду, на едва заметную линию горизонта. Бабушка в шутку назвала её морячкой. До последних своих лет сохранила Соня любовь к морю.


В 1923 году Голда прислала письмо, в котором уговаривала Соню приехать в Одессу. Соня была рада предстоящей поездке.

Голда в то время жила в самом центре города, в прекрасной двухкомнатной квартире, – невиданная роскошь по тем временам. Но муж у неё был секретарём обкома, и считалось это вполне нормальным.

– Будешь с Марленочкой сидеть, пока я на работе,  – сказала Голда сестре, когда та приехала. – А по вечерам будешь учиться на рабфаке.

– Так я же школу окончила!

– Здесь требования не такие, как в Добром. Пойдёшь и хотя бы год позанимаешься. Иначе в институт не поступишь!

– Хорошо. А в воскресенье мы пойдём на море?

– Можем и пойти! Только как будет ребёнку на солнце? Тени там нет!

– А что, солнышко вредно для малышей?

– Наверное… Но посмотрим. Приедет Исаак, поговорим…

Так Соня стала жить у Голды в Одессе.

Город поразил её. Гуляя с ребёнком по улице Пушкинской, она любовалась огромными платанами, закрывающими небо над головой, зданиями невиданной красоты. «Да, это не Херсон, и уж тем более не Доброе!» – думала Соня.

Голда дала ей своё пальто, белый шерстяной платок, туфли. Соня никогда не была так счастлива. Выросшая в бедности, она и не мечтала о такой одежде.

– Мне неловко, – сказала она. – А в чём ты будешь ходить?

– У меня есть новое пальто… Брось думать об этом. Как у тебя учёба?

– Всё нормально. Но требования здесь не такие, как у нас в Добром. Всё приходится учить заново.

– Учись, Сонюшка! В наше время знаешь как говорят: ученье – свет, а неученье – тьма!

Когда из командировки приехал Исаак, он был рад Соне, но твёрдо заявил, что она должна устроиться на работу, вступить в комсомол и вообще стать настоящей советской девушкой.

– Где же ей работать? Она приехала, чтобы помочь мне выходить Марлену. К тому же уже учится на рабфаке. Кстати, там и вступит в комсомол. А поработать ещё успеет. Ей только восемнадцать!

– Она взрослый человек и должна работать, – настаивал Исаак.

Соня пошла работать в тот самый детский дом, где работала Голда. Там требовались воспитательницы.

Так Соня вступила во взрослую жизнь. И если раньше в её жизни главными были родители, то теперь стали играть важную роль совершенно другие люди. Соня понимала, что живёт в семье сестры, которая замужем за важным партийным руководителем, и потому старалась ничем не скомпрометировать родственников.


Прошло время. В 1928 году Соня поступила в Учительский институт на вечернее отделение. Хотя требования в институте были серьёзными, училась она хорошо, не хотелось огорчать Голду и Исаака своей неуспеваемостью.

Талант передавать знания, обучать Соня унаследовала от отца. Но в ней глубоко сидел и инстинкт охранительницы, защитницы всех, кто волею судьбы оказался рядом.

В последнее время, в связи с тем что она училась в вечернем институте, её перевели работать в день. В отличие от Голды, Соню нельзя было назвать начитанной девушкой. Мудрость педагога у неё шла не от головы, а от сердца, которое всегда безошибочно подсказывало самые точные слова, чтобы утешить, объяснить нужное ребёнку, помирить поссорившихся. Любимым и безотказным её педагогическим приёмом было обещание пойти на море, «если будете хорошо себя вести».

Вот и в то воскресенье Соня с другой воспитательницей повели детей к ближайшему пляжу. Разувшись, дети бегали вдоль песчаного берега, потом, обступив воспитателей, стали просить:

– Валентина Васильевна, Софья Марковна, давайте, как в прошлый раз, в мяч играть. Софья Марковна, пожалуйста, поиграйте с нами. Софья Марковна, мы и вас считаем. Вы будете в нашей команде!

Соня весело кивнула:

– Ладно. Считаемся!

И тут резкий порыв ветра сорвал с головы её ситцевую косыночку и понёс в сторону моря. Ещё мгновение, и набежавшая волна, лизнув берег, утащила бы её в воду. Но опередив всех, у самой кромки воды косынку спас от бесславной участи превратиться в мокрую тряпку подбежавший парень.

– Пожалуйста, Соня, – проговорил он, подавая ей косынку.

Она обернулась, услышав своё имя.

Черноволосый парень в плавках подал ей косынку.

– Мы знакомы? – удивилась Соня. Потом рассмеялась, сообразив, что ребята своими криками сообщили её имя всему пляжу.

– Меня Костей зовут, – представился незнакомец.

Ещё через несколько мгновений парень с друзьями, как оказалось, курсантами артиллерийского училища, уже играл вместе со всеми в мяч. Восторгу детей не было предела. И Соне немалых трудов стоило уговорить прекратить игру, чтобы успеть вернуться к обеду.

– Мы завтра ещё придём. Приходите! – кричали дети новым знакомым прощаясь.

– Завтра вряд ли получится, но в следующий выходной непременно приду, – сказал Костя, посмотрев на Соню.


В следующий выходной, когда они снова пришли к морю, Костя уже был там. Но на этот раз один. Так они стали встречаться по выходным. Однажды, когда Костя провожал Соню с детьми до детского дома, на повороте он вдруг тихо сказал ей:

– Я люблю тебя.

– Что? Что ты сказал? Я не расслышала. Дети, угомонитесь…

Но когда они подошли к воротам детского дома, Соня повернулась к Косте и тихо проговорила:

– Я тоже тебя люблю.

Они стали встречаться по вечерам.

Однажды Соня пришла домой необычно поздно. Голда от волнения не находила себе места.

Наконец, щёлкнул замок и в квартиру впорхнула Соня, чем-то сильно возбуждённая, радостная. Сняв пальто и обувь, она хотела было проскользнуть на кухню, как вдруг из комнаты вышла Голда с Марленой на руках.

– Явилась? – строго спросила она. – Неужели нельзя было забежать домой, сказать, что ты задерживаешься?! Что случилось?

– Я познакомилась с одним человеком! Он такой хороший! Я такого ещё никогда не видела!

– А о том, что я тут волнуюсь, – не подумала? Кто такой? Как ты с ним познакомилась? Давай, рассказывай!

– Сейчас всё расскажу, только в рот что-нибудь брошу. С утра ничего не ела. Голодная!..

Соня вымыла руки и стала открывать крышки кастрюль. Наконец, найдя в одной из них кашу, положила себе в тарелку и стала с аппетитом  есть.

Голда уложила дочь спать и села напротив сестры.

– Ну, рассказывай! Я уже три часа места себе не нахожу! Темно, освещение на улицах отвратительное, в городе полно бандитов…

– Я знаю, – улыбнулась Соня. – Меня было кому защитить.

– Ах, ты уже нашла защитника… Ты первый раз его увидела и сразу влюбилась?

– Во-первых, мы встречаемся уже больше месяца. Можешь смеяться сколько хочешь, но я действительно, кажется, влюбилась! А где Исаак?

– У него пленум. Придёт поздно. Так ты расскажи, кто такой? Как вы с ним познакомились?

– Встретились на пляже… Он такой умный!

– Как его зовут?

– Костей… Константином. Но дома его зовут Куней.

– Он одессит?

– Такой же, как мы. Жил где-то на Украине. Его отец был очень авторитетным в селе человеком. Его считали цадиком, мудрецом. Всегда обращались за советом. И вот в тысяча девятьсот тринадцатом, как рассказывает Куня, его отец решил уехать в Палестину! Ты представляешь, не в Америку, а в Палестину! Но доехали только до Одессы, началась война! Вот и застряли здесь. Куне было девять. Остальным ещё меньше. Куня окончил гимназию, а в этом году поступил в артиллерийское училище.

– И что? Вы уже решили пожениться?

– Напрасно ты смеёшься. Куня окончит первый курс, тогда, может, и поженимся! Семейным разрешают жить не в казарме. Он же будет командиром Красной армии! И вообще он хочет прийти к нам, познакомиться с тобой и Исааком.

– Хорошо, я скажу Исааку, чтобы был дома. Иди спать, а то завтра не встанешь!

Соня пошла в комнату, где уже спала маленькая Марленочка, разделась и легла. В ту ночь снилось ей море, бескрайнее, спокойное, с зелёной, искрящейся на солнце водой. Во сне она никак не могла понять: ведь сейчас октябрь, а на море – лето. Она стояла одна на раскалённом от солнца пустынном пляже и думала, что её забыли. Где же все? Куда делись мама и папа? Где Рахиль, Буся, Лёва? Пробовала ногой воду. Тёплая! Можно и окунуться! Она медленно вошла в воду и поплыла. Но почему-то вдруг ей стало холодно, и она повернула  к берегу. Вышла и прислонилась спиной к скале. Пытаясь отогреть замёрзшие пальцы, поднесла их ко рту.

И вдруг рядом оказался Куня.

– Зачем ты пошла купаться в такую погоду? Простудишься. Не лето ведь!

Он обхватил её озябшие плечи и прижал к себе. И стало тепло и хорошо. «Так бы всегда», – подумала она. А он вдруг сказал:

– Извини, мне на дежурство.

И ушёл. Растворился в темноте. Она кричала вслед, звала, но он не вернулся…


Будильник прервал её сон до того, как солнечные лучи дали надежду на новый день. Надо было подчиниться заведённому ритму жизни. Вставать не хотелось. Марлена спокойно спала в своей кроватке. Подумалось, что себя не помнит в таком возрасте. А когда была постарше, ей говорили, что она – живчик! Ртуть! Её звонкий голосок слышен был то в доме, то во дворе, то в огороде, а энергия поражала окружающих.

Она с большим удовольствием залазила на дерево в саду и, примостившись на толстой ветке и спрятавшись от всех, читала книги.

И вот теперь детство прошло. Наступает новая пора жизни!


В следующее воскресенье Костя позвонил в дверь квартиры Шварцев. Открыла Соня. Вышел из комнаты Исаак, из кухни выглянула Голда.

– Вот… Знакомьтесь… – смущё1нно проговорила Соня. Но тут вбежала Марлена, и Костя, присев перед ней на корточки, сказал:

– А я тебя знаю. Ты Марлена. Тебе пять лет, но ты уже знаешь семь букв и умеешь считать до двадцати.

Девочка удивлённо распахнула свои и без того огромные глаза.

– Ты, что ли, волшебник? – спросила она.

Взрослые рассмеялись.

Вечером, когда Соня пошла провожать Костю, Исаак сказал жене:

– Мне понравился этот Костя. Отличный парень. Соня будет счастлива.

– Если бы это можно было знать заранее, – пожала плечами Голда.

– Иногда можно. Этот Костя очень любит нашу Соню. Ты же видела, как он смотрел на неё… Надо мне подумать, как им помочь с квартирой…


В октябре 1930 года умер Мордух. На похороны приехали все дети…

Постаревшая Хая сильно сдала, похудела, поседела, но трагедию переносила стойко, не плакала. Только всё время повторяла:

– Что же ты наделал, Мордух? Как же теперь я буду без тебя? Дети подросли. Именно теперь им нужен отец, а ты ушёл! Что же ты наделал?

В декабре 1930 года Соня и Костя стали мужем и женой. А через год Константину как будущему командиру Красной армии дали комнату в коммунальной квартире на улице Чичерина, № 32. Соня тогда была беременной. Родила она своего первенца 5 июля 1932 года и, следуя примеру Голды с Исааком, назвала в честь Маркса, Энгельса и Ленина Маркселем. Но в быту мальчика называли Мариком.

В 1933 году Константина направили в город Слуцк, в артиллерийскую часть на должность командира батареи.

Соня вызвала мать с Рахилью и Бусей и прописала в своей комнате.

Было лето, когда Соня, взяв маленького сынишку, выехала в Слуцк, где молодой семье выделили комнату в общежитии, расположенном в военном городке. Там в вечерней школе она преподавала красноармейцам русский язык и литературу. В то время большинство из них были малограмотными.

В начале 1934 года Соня родила второго сына. Голда с Исааком и Марленой были в Москве.

1935 год в семье Басиных был спокойным. Он не принёс особых радостей, но и горя тоже.

В декабре 1935 года соратник Сталина Павел Постышев опубликовал в газете «Правда» статью, где предложил вернуть детям ёлку, запрещённую большевиками как пережиток буржуазии в конце двадцатых годов. Рождественскую ель назвали поповской, а за рождественскую кутью можно было отправиться на родину Деда Мороза.

Из леса в зал, где проводились собрания, принесли и установили большую ель, на которую Соня с подругами –жёнами офицеров, навесила яблоки и конфеты. Чтобы дети не мешали наряжать ёлку, их поставили в пустой армейский сундук, в котором перевозились боеприпасы. Соня, увлечённая работой, в какое-то мгновение поняла, что что-то произошло. Было непривычно тихо. Посмотрела в сторону сундука и застыла от ужаса. Кто-то захлопнул его крышку. И самое страшное – оттуда не доносилось ни звука. Ватными ногами подошла Соня к сундуку, откинула крышку… и увидела там мирно спящих сыновей.

Новый год отметили весело. Но в конце февраля из Москвы пришло письмо, где Голда писала, что Исаак исключён из партии, едет работать в Узбекистан, а она с детьми возвращается в Одессу. Соня с Костей выслали Голде деньги на дорогу. И Голда с Лёней снова оказались в Одессе. Марлену отправили к Гене, где она окончила четвёртый класс. Обкомовскую квартиру им, разумеется, не вернули, и Голде пришлось поселиться в Сониной коммуналке.

Вскоре, не выдержав разлуки с семьей, из Узбекистана вернулся Исаак. Но в Слуцке арестовывали Константина, и Соня с двумя сыновьями вернулась в Одессу. Так в одной комнате коммунальной квартиры оказались две семьи – Голды и Сони.

Голде с трудом удалось устроиться воспитателем в тот же детский дом, где она работала до отъезда в Москву.


Так что же случилось в Слуцке? Почему арестовали молодого, перспективного командира Красной армии?

Всё было достаточно просто. Обвинили в том, что «его подчинённый и командир второй батареи неодобрительно отзывались в его присутствии о политическом и военном руководстве страны, критиковали шаги, направленные на укрепление нашей обороноспособности»…

Константин настаивал, что никогда ничего подобного не слышал, но его снова и снова вызывали на допрос и требовали, чтобы он признался. Но такое признание было бы губительно не только для него, так как за недоносительство карали строго, но было равносильно приговору людям, которые ничего подобного, по крайней мере при нём, никогда не говорили. Константин упорствовал. Его держали в гарнизонной тюрьме. Много позже он узнал, что на него был донос и написал этот донос старший политрук, который пытался ухаживать за Соней, но получил отпор.

Константину инкриминировали отсутствие бдительности. Его разжаловали и уволили из армии… То ли следователь сжалился, то ли ещё что, но отпустили именно тогда, когда загребали всех подряд. Сначала он не поверил в реальность происшедшего. Всё ждал, что вызовут, сообщат, что передумали… Но, не вызвали. И тогда он поехал в Одессу. К этому времени Соня смогла разменять свою большую комнату в престижном районе на небольшую двухкомнатную квартиру у железнодорожного вокзала. Сёстры не могли оставаться в квартире, где Исаак так жестоко свёл счеты с жизнью.

Чужие люди сказали Косте, что Соня поменяла квартиру и сейчас живёт где-то в Водопроводном переулке. Лишь к вечеру он постучал в дверь дома, где жила его семья.

Эти события уже описывались в романах «Просто Анна» и «Мелодии двух берегов».


Чтобы Голда не чувствовала себя ущемлённой, Соня с Костей отдали ей лучшую комнату – отдельную с балконом. Сами поселились в проходной, которая служила им также столовой. Геня из Ново-Златополя привезла Марлену, и теперь в этой небольшой квартире жили Голда со своими детьми и Соня со своей семьёй.

Осенью из Симферополя приехала навестить сына мать Кости.

– Это ваша бабушка Роза, – сказал Костя детям. Бабушка сухо поцеловала мальчиков, протянула им по огромной ароматно пахнущей крымской груше. Чмокнула невестку. Поздоровалась сдержанно с Голдой и её детьми, одарив тех тоже грушами. Вся её любовь была устремлена в сторону сына – любимого, старшего, умного, справедливого, благородного. Для неё он был лучше всех на свете. И она совершенно точно знала, что ни одна женщина в мире не может быть его достойна. Сердце матери сжималось от обиды за сына. Ей казалось, что Соня не любит, не может любить её Куню такой любовью, какой он заслуживает, что она не понимает, какое счастье свалилось ей на голову.

Соне было бесконечно жаль Костю, и без того измученного событиями последних месяцев, поэтому не стала перечить свекрови, уступила ей место за столом – рядом с сыном, предоставила право самовластно распоряжаться на кухне.

Как-то, поджарив целую сковороду сала, она поставила её перед сыном и сказала своим прокуренным голосом:

– Ешь! Посмотри, на кого ты похож!

Костя посадил к себе на колено младшего сына и вместе с ним принялся есть приготовленное мамой. До того времени сало в доме Басиных не ели. Вот отчего ребенку жареное сало показалось самой вкусной едой на свете. Жизнь прошла. Но он и сегодня так считает…


Долгое время Константин не мог найти работу. Никто не хотел брать к себе неблагонадёжного человека. Но всё же со временем он нашёл место учителя математики в школе.

Соня преподавала на курсах по ликбезу. Так назывались курсы ликвидации безграмотности.

В 1939 году Голда, наконец, окончила педагогический институт и была направлена в сельскую школу Черновицкой области, куда и уехала с Лёней. Марлена осталась оканчивать девятый класс в Одессе. Жила она у Сони.


Перед войной семья Сони жила уже вполне прилично. У них в доме собирались друзья, приходили родственники. Соня и Костя водили детей в кино, цирк, на праздники в Дом учителя. Однажды, это было в новогодние каникулы 1940 года, Соня повела детей в Дом учителя на ёлку, где разыгрывалась лотерея. Адик выиграл санки, а Марик – коньки. Нельзя сказать, что в детстве они были обделены игрушками. Но санки и коньки – это уже не плюшевый мишка или резиновый мячик. Снега в тот год было много, и мальчишки всю зиму провели во дворе.

Когда началась Отечественная война, в первый же день Константина призвали в армию. Он служил в береговой артиллерии и домой хотя и редко, но приходил. И когда Соня собралась в эвакуацию, пришёл проводить семью. Он уже занёс в товарный вагон вещи, как вдруг, перебирая по памяти всё ли взяли, Костя и Соня одновременно вспомнили: «Чашка!». Красивая чашка с большими маками по бокам. Костя купил её недавно. Соня, не избалованная подарками, полюбила пить из неё чай. Жили они недалеко от вокзала, и Костяпобежал за чашкой.

Поезд уже тронулся, когда, запыхавшись, Костя вернулся с любимой Сониной чашкой. Он и расцеловать на прощание жену и детей толком не успел, соскочив на ходу, успел только крикнуть жене: «Выше нос, солнышко моё! Береги детей. Всё будет хорошо! Слышишь: всё будет хорошо!».

Соня потом всю дорогу думала: почему не остановила Костю, когда он побежал за чашкой. Побыли бы вместе чуть больше. Как долго она не увидит своего Костю? Месяц? Два? А может, даже полгода? Как она без него проживёт это время? Поскорее бы закончилась война…

Никто из эвакуированных женщин, стариков и детей не знал, куда едет их поезд. По дороге их много раз бомбили, за ними гонялись фашистские бомбардировщики. Помногу часов эшелон стоял, дожидаясь, когда ремонтные бригады отремонтируют повреждённые пути. На полустанках Соня бегала за водой, купала сыновей…

Однажды, когда поезд остановился в очередной раз на какой-то станции, Марик, подняв голову, прочёл: «Но-во-чер-касск».

– Новочеркасск? Ну-ка, дети, быстро собирайте вещи, мы выходим.

Соня энергично скинула на перрон тюки, спустила на землю детей, и поезд тронулся, оставив их на пустынной платформе.

В Новочеркасске служил Сонин брат Миша. А значит, Соне было куда пойти. Семья Михаила, потеснившись, приняла Соню с детьми. Но ненадолго. Через два месяца Михаил пришёл с известием, что им всем надо собираться. Семьи военнослужащих эвакуируют в Закавказье.

В этот раз дорога была не такой долгой. Дня через четыре они оказались в Армении. Их привезли  в Дарачичаг (сегодня это Цахкадзор), Соня пошла работать в эвакогоспиталь, а ребята были предоставлены себе. Летом лазали по горам, окрестным лесам, собирали хворост, чтобы было чем топить зимой, дикие яблоки, груши, щавель, черемшу…  Их поселили в доме, в котором жила армянская семья – пожилая женщина и её сын. Потом только Соня узнала, что эта «пожилая женщина» – её ровесница. Суровая жизнь гор, раннее вдовство состарили её раньше срока. В доме у Манушак был земляной пол. В центре комнаты – яма-печь – тондыр по-армянски. Раз в неделю Манушак замешивала тесто, разводила в тондыре огонь и пекла армянский хлеб – длинный и тонкий лаваш. Как правило, вынув первый лист лаваша, хозяйка делила его на две части и протягивала детям Сони. Кому как не ей, пережившей резню, чудом спасшейся от турецкого ятагана в 1915 году, было знать участь беженцев. Манушак научила Соню готовить мацони (армянский кефир), сушить на летнем солнце фрукты, чтобы зимой было чем лакомиться детям.

Однажды от Кости пришло письмо. Радости Сони не было предела. Муж писал, что воюет и верит в то, что скоро фашизм будет уничтожен. Соня узнала бы этот родной почерк из миллионов других. Мальчишкам муж нарисовал пушки, приписав, что из таких наша армия бьёт и скоро окончательно разобьёт врага.

А в 1942 году по радио объявили, что фашисты взяли Севастополь. Соня ходила серая. Она точно предчувствовала беду. И предчувствие её не обмануло. В один из дней почтальон принёс письмо. Соня сразу поняла, что в нём: «Ваш муж… пал смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками…».

Странно, но Соня не закричала, не заплакала. Хотя все прежние дни плакала по ночам в подушку, «жаловалась» Косте, что ей трудно одной растить мальчиков, что она не справляется с ними, что им нужна твёрдая отцовская рука. Возраст у них сейчас такой… Вот Марик с друзьями собрался на фронт, хорошо милиционер заметил, снял с поезда. А Адик и того хуже. Ртуть, а не ребёнок. Сейчас он будто здесь, а через мгновение уже на вершине какой-то крутой скалы, на которую и местные-то мальчишки боятся лазить. А в прошлый раз его едва не унесла горная речка. Искупаться, видите ли,  захотелось. Как будто здесь ему Чёрное море.

Всё это Соня «рассказывала» Косте каждую ночь, уложив сыновей спать, перестирав их одежонку, приготовив нехитрую еду на следующий день, чтобы было что детям поесть, когда она на работе. Соня очень устала. И только ночные «разговоры» с Костей, только надежда на пусть не скорую, но всё же встречу с мужем давали ей силы растить сыновей, работать, жить… Но вот пришла похоронка и всё рухнуло. Навсегда. Ей тогда было тридцать пять…


Соня была начисто лишена жеманства, того, что называют женским кокетством. Если ей и хотелось кому-нибудь нравиться, то только Косте. Но он и без того любил её. Как и она его. Предельно сильно, глубоко. И для Сони Костя был единственным желанным мужчиной во всём мире.

И… всё. Соня осталась одна. Дети? Первое время самым сложным для нее было… смотреть на своих сыновей. Она узнавала в них Костю, его черты, и это терзало её сердце. Не сразу она научилась преодолевать невыносимую боль, видеть в детях не мужа, не Костю, Костю, Костю… Похоронка разделила жизнь Сони на две части. Оставшиеся тридцать три года своей жизни она не жила. Скорее выживала, переживала, доживала. Все свои силы сосредоточила на одном – вырастить сыновей. Его сыновей.

О себе она перестала думать. Надолго. Кажется, навсегда.

В селе, где они жили в эвакуации, с сочувствием относились к оставшейся без кормильца семье. Чтобы как-то помочь, ей предложили отдать сыновей на лето в пастушки.  Мальчишки с энтузиазмом взялись за дело. Чабаны из них получились весьма своеобразные. Выгнав ранним утром овец на пастбище, они, взобравшись на них, устраивали «конные» бои. А проголодавшись, доили своих подопечных. По чуть-чуть. Чтобы хозяева не заметили. Молоко с горбушкой хлеба стало их ежедневной едой. Сытное лето завершилось щедрым вознаграждением, с мальчиками расплатились зерном, которое смололи на местной мельнице. Да ещё денег дали, на которые Соне удалось приодеть их, подготовить к зиме.


Победу Соня встретила в районном центре Ахта (сегодня это Раздан), где работала в школе. Но уехать не могла, учебный год не закончился. Как только возникла такая возможность, собрав пожитки, поехала с детьми в Одессу, рассчитывая по дороге остановиться в Новочеркасске, где, по её сведениям, сейчас находились Лёва и Геня.

Была уже поздняя осень, когда сели в поезд. С пересадкой в Ростове доехали до Новочеркасска. Там, волею судеб, оказалась часть семьи Басиных: мама Сони, сестра Геня с сыном Виталием, младший брат Лёва с молодой женой и новорождённым сыном. О том, что Голды нет уже в живых, – Соня знала. Родные написали в одном из писем, что Лёва ездил в Боковскую, расспросил местных жителей, побывал на братской могиле. Ему рассказали, что Марлене удалось бежать. Но где она, никто не знал… Должно быть, погибла …

Уже смеркалось, когда Соня постучала в дверь Лёвиной квартиры. Открыла молодая женщина. Оказалось, на фронте брат женился на коллеге – враче-хирурге. У них сын, которого назвали в память о погибшем сыне Голды Лёней…

Лёва был на службе, и Анна, так звали его жену, накинув на плечи шинель, повела Соню с детьми в дом, где жили Хая, Геня и Виталий.

Надо ли описывать встречу матери с дочерью, бабушки с внуками, сестёр?! Они то плакали, вспоминая Голду, Костю, других погибших родственников, то смеялись, оттого что, наконец, увидели друг друга, что дети выросли, что теперь всё-всё будет хорошо. Война закончилась, а значит, все беды позади…

Через несколько дней Соня со старшим сыном выехала  в Одессу, оставив на время младшего под присмотром матери, сестры и брата. Живейшее участие в жизни семьи приняла и Аня, ставшая для сестёр Басиных и их детей настоящей сестрой и тётей. Хотя она и не была Басиной по крови, но стала для всех родным человеком.

Сын Гени Виталий сразу взял над братом шефство. Парнишке нужно было идти в школу, и Виталий собрал ему тетрадки, нашёл свои старые учебники. Он учился уже в восьмом классе и на первых порах помог брату освоиться в школе.

Учился парнишка едва-едва – сказывалась разница подготовки в сельской школе и в Новочеркасске.

А ранней весной 1946 года из небытия вернулась Марлена. Она была одета в офицерскую шинель, в шапку-ушанку и, как показалось всем, – выглядела красавицей! Всю войну она провела в Германии, где, выдав себя за русскую, работала то на фабрике, выпускающей снаряды, то прислугой в доме чиновника, о чём подробно рассказано в повести «Аве, Мария!».


Приехав в Одессу, Соня не сразу смогла войти в свою квартиру. Её захватили соседи, предположившие, что хозяева погибли. Для Сони это было неожиданностью. Растерявшись, она телеграфировала брату: «Как быть?». Лёва приехал сразу же. Он не стал обращаться в суд, поговорил с соседкой «по душам». А на возглас: «Могли бы и поблагодарить за то, что сохранили вашу мебель!», выложил две тысячи рублей. Огромную по тем временам сумму. Соседка деньги взяла…

Послевоенная Одесса. Разрушенные остовы зданий. Голодные серые люди. Работать негде: порт, заводы, фабрики разгромлены.

Устроиться на работу удалось не сразу. Как в 1921 году Хая, Соня не могла смотреть на своих голодных детей. Целыми днями она думала только об одном: как накормить их, что они будут есть завтра. И Соня взялась продавать маковки – вываренные в густом сиропе семечки. Целыми днями бродила с лотком по Привозу. Чтобы заработать больше, попросила дать по лоточку и сыновьям. Марик добросовестно выполнял возложенную на него задачу. У младшего, вернувшегося к тому времени из Новочеркасска, получалось хуже. Точнее, совсем не получалось. Гуляя между рядами с лотком, он то и дело отщипывал от маковок кусочки. Ему казалось, что, как и с овечьим молоком, никто не узнает, а узнав, не упрекнёт. Но случился скандал. Маме пришлось расплатиться с хозяевами из собственной выручки за съеденное сыном лакомство.

– Я не заметил, как получилось, я не нарочно, – плакал навзрыд Адик.

– Ну, хватит. Я больше не сержусь. Съел и съел. – Соня прижала кудрявую головку к себе и заплакала вместе с сыном. Ребенок думал, что из-за маковок плачет мама. Не объяснишь же, что она давно не сердится из-за этих трижды неладных маковок («Да пропади они пропадом, все эти торговцы, если из-за них так страдает мой мальчик!»).

Детям нельзя знать, какое отчаяние охватывает её, когда видит их голодные глаза. Детей же было трое… К тому времени к ней приехала жить Марлена. Хотя и взрослая уже девушка, но для Сони всё равно ребёнок. Что делать? Голова идёт кругом. Соня понимала, что, если она не найдёт работу, они погибнут от голода.

В одну из бессонных ночей Соня приняла спасительное решение. Она пойдёт работать в детский дом и туда же определит младшего, как сына погибшего офицера.

Впереди была зима, и Соня пошла воспитательницей в детский дом № 10. Детдомовцы, оборванные, всегда голодные, бродили по окрестностям и искали, где что стащить, чтобы поесть. Собирали съедобные коренья, калачики, воровали огурцы… Летом их одеждой были трусы и майка.

В детском доме Адик прожил чуть больше года. Однажды пришли два офицера школы военно-музыкантских воспитанников. Они проверяли слух ребятишек и обнаружили, что у младшего сына Сони хороший слух. Его приняли в школу.

Жить становилось всё сложнее и сложнее. Слишком  мало хлеба давали на карточки служащих. И если младший сын был одет и накормлен (что ни говори – армия!), старший постоянно голодал. И тогда Соня пошла в артель «9 мая» штамповщицей, а потом в склад готовой продукции. Получала она теперь рабочую карточку, на которую полагалось больше хлеба и других товаров. Работали в той артели в большинстве своём женщины и инвалиды войны.

Старший сын, учась в вечерней школе, помогал матери, работал ночным сторожем в той же артели. Ему помогал и Виталий, который в те годы жил в Одессе, учился в медицинском институте.

После окончания школы музыкантских воспитанников младший сын Сони был направлен в воинскую часть, в глухое село Арцизского района. Но там не было школы-десятилетки. А парнишка хотел учиться. Уволившись из армии, он стал учеником автослесаря и учился в вечерней школе. В 1951 году поступил в медицинский институт.

В 1955 году старший сын Сони окончил механический факультет Новочеркасского политехнического института и поехал работать инженером-конструктором в Вятские Поляны на машиностроительный завод. Вскоре, получив диплом врача, и младший уехал по назначению в Киргизию.

Хотя дети разъехались, одна Соня почти никогда не жила. Родные приезжали летом к морю в Одессу и останавливались, конечно, у неё. Когда встал вопрос – у кого будет жить постаревшая Хая, Соня и обсуждать это не позволила: «Маму я забираю к себе!». Сказала так не потому, что любила мать больше, чем братья и сёстры. Но ей так хотелось, чтобы их жизнь не была отягощена лишними проблемами, что, не задумываясь, жертвовала своим покоем, возможно счастьем.

Когда её дети выросли, определились окончательно с местом работы, Соню познакомили с хорошим человеком. Он был вдовцом, работал сантехником, был трудолюбив и спокоен. Всю войну прослужил в военно-морском флоте, был награждён многими орденами и медалями.

Дети Сони спокойно восприняли это известие. Им казалось что, наконец, мама поживёт для себя. Они не понимали, что Соня давно разучилась жить для себя. (А может, никогда и не умела.) Она скорее жалела его, ценила его отношение к себе, граничащее с обожанием. Иногда, правда, это ей было в тягость, и тогда она уходила к морю.

Всю жизнь Соня любила море. В последние годы жизни особенно. Часто приходила сюда, чтобы просто посидеть у воды, подышать морским воздухом. О чём она думала в эти минуты? Вспоминала тот давний день, когда встретила своего Костю на пляже?..

В шестидесятые годы Соня начала болеть. У неё была желчнокаменная болезнь, холецистит. Она страдала от жесточайших болей, рвоты. Неоднократно лечилась в больницах.

Когда в 1975 году с нею случился очередной, особенно тяжёлый приступ, младший сын, к тому времени уже главный врач, прилетел вместе с товарищем в Одессу. Было решено забрать Соню в Ростов.

Её консультировали лучшие специалисты, и все сходились во мнении: больную нужно оперировать.

Соня наотрез отказалась лежать в одноместной палате:

– Здесь не с кем и словом перемолвиться…

Её положили в двухместную. Каждое утро и вечер сын заходил к ней. Как-то принёс ей прекрасные, точно с картинки, яблоки. Соня улыбнулась:

– В детстве я любила залазить на дерево, есть зелёные абрикосы. А в Одессе, когда приезжала к Марлене в гости, было жалко срывать спелые абрикосы у неё в саду. Собирала упавшие на землю. Они были такие сладкие. А эти яблоки такие красивые, что и есть их жалко…

Оперировали Соню в конце ноября. Из Москвы прилетел Марксель. Операция прошла успешно. Сыновья безотлучно сидели у её постели. Но на девятый день отказали почки. Приглашённые светила медицины только пожимали плечами… Чем они могли помочь? В те годы аппараты искусственной почки были только в Москве и в Ленинграде. Марксель тихо плакал в коридоре. Младший плакать не мог. У него точно заледенело всё внутри.

Соня умерла 1 декабря 1975 года.

Похоронили её в Новочеркасске.

Мойша

Мойша лежал под деревом и смотрел в небо. Чтобы не так хотелось есть, он давно придумал способ: нужно заснуть. Во сне есть хочется не так сильно. Правда, сны у него почему-то постоянно про еду. Как будто у них ещё есть козочки и он подлез под одну и сосёт у неё молоко прямо из соска!..

Нет, не спалось. Открыл глаза. В небе лениво плыли белые облака. Что же будет? Где раздобыть что-нибудь пожрать. Зяма говорил, что корейцы едят собак. А лошадей на востоке едят точно. Это все знают. Им хорошо, у них лошади… А в Добром куда-то подевались и собаки, и лошади…

Вдруг где-то у кладбища раздались выстрелы. Чтобы лучше видеть, Мойша перескочил забор и оказался во дворе у соседа. С семьёй Николаевых Басины дружили. Когда арестовали и увезли старого Петра Николаева, друга отца, они чем могли помогали. Делились последним. Мойша дружил с младшим сыном Петра Мыколой. Они были одногодками и давно решили сбежать к красным. Если и умирать, то за правое дело. А дело красных они считали правым. Шутка сказать: равенство, братство, интернационализм.

Они долго учили произношение этого слова, а теперь при удобном случае всегда его произносили, гордясь тем, что  знают его значение…

– Цыц! Слухай!

– Стреляют…

– Вот то ж… Може, снова бандиты?

– Поглядим. Ты только не высовывайся, а то, неровен час, голову срубят, как кочан капусты.

Через минуту они увидели трёх всадников, за которыми мчался вдогонку отряд, человек семь. Догоняющие улюлюкали, свистели, стреляли в воздух. Недалеко от дома Николаевых дорога делала крутой изгиб, и конники на мгновенье оказались невидимыми догоняющим. Мыкола открыл калитку и крикнул:

– Сюды!

На счастье, беглецы заметили худенького мальчишку и, направив коней в калитку, оказались во дворе. Они спешились и притаились, готовые в любой момент снова вскочить на коней и дать последний бой преследователям. Но те промчались мимо.

– Вы кто? – спросил, по-видимому, старший, мужчина лет сорока. – Почему нам помогаете?

– Я Мыкола, а он Мойша. Я всегда помогаю слабым, тем, кому тяжелее.

– Почему ты решил, что мы слабые?

– Их вон сколько! К тому же ранены.

– Зацепило чуток…

– Сидайте на лавку, я сейчас…

Мыкола сбегал в дом, взял кусок материи, разорвал её и вынес раненому командиру.

– Ну, спасибо, пацан! Выручил. Ещё бы йоду, так у тебя вряд ли он есть…

– Вирно, нема! А горилки чуток есть. От бати осталась…

Мыкола зашёл в дом и вынес остатки водки.

Командир смочил водкой материю, сделал себе перевязку и сел на скамейку, вкопанную перед домом. Его товарищи ещё не верили, что спаслись, прислушивались, не скачут ли бандиты обратно.

Командир взглянул на ребят и первый раз улыбнулся.

– Мыкола, говоришь. Значит, Николай. А ты – Мойша? Миша по-нашему. И сколько же вам лет?

Мыкола понял, что сейчас решается их судьба. Соврал:

– Мне пятнадцать, а що?

– А ничего. Стрелять умеешь?

– Чего там умиты! – бодро ответил Мыкола. – Тилько винтовка, зараза, тяжёлая. Я из обреза стреляв.

– Из обреза? В кого же ты стрелял?

– А в позапрошлом годе летом здесь погромщики орудовали. Вот мы с дружками и стреляли.

– И что? Убил кого?

– Не знаю. Ничью дило було.

– И где же твой дружок?

– Так нас было трое. Мы с Мойшей и Беня. А когда бандиты шастали по дворам, найшлы обрез и порешили Беню… Осталась у него сестра малая да мать хворая. Их ни чипалы. Ушли…

Вечерело. Раненая рука у командира стала опухать, и тогда Михаил сбегал за местным доктором. Абрам пришёл с саквояжем, достал бинты, пинцет. Осмотрел рану. Сказал:

– Вам-таки, господин хороший, сильно, я вам скажу, повезло! Кость не задело, а эта рана заживёт быстро. Я, конечно, понимаю, что вы проливаете кровь за трудовой народ. Но скажите мне, господин-товарищ, доктора вы тоже считаете трудовым народом, или он кровопивец?

– Конечно! Не эксплуататор, зарабатываешь свой хлеб честно, значит – трудовой народ! Кто же ещё?

– Так кто же сейчас зарабатывает свой хлеб? Откуда его взять, хлеб тот?

– Это правда. С хлебом сейчас трудно. Но если хотите, мы сейчас будем варить кашу. Поедите с нами.

– Спасибо! Не откажусь. Забыл, когда ел кашу.


Красноармейцы с Николаем развели огонь в печи, поставленной за домом во дворе. Здесь летом готовили еду. Командир послал красноармейца, и вскоре ко двору Николаевых прискакали ещё человек десять. С ними и тачанка, на которой кроме пулемёта было два мешка с продуктами. Красноармейцы достали казан и стали варить кашу. Крупу отмеривали строго по количеству едоков.

– Что за отряд у вас такой? –  поинтересовался доктор.

– Погибло у нас много товарищей. Но за нами идут. Мы – передовой отряд. Скоро тут будет много наших.

Но когда красноармеец отрезал кусок свиного сала, чтобы заправить кашу, доктор вдруг засобирался.

– Вы знаете… Я, наверное, пойду. Меня больные ждут… Как-нибудь в другой раз… Спасибо! Большое спасибо.

Пятясь и кланяясь, доктор быстро ушёл со двора.


После ужина красноармейцы напоили коней и, стреножив их, пустили пастись в поле, в котором зеленела трава. Много земли так и осталось не засеянной. Всё семенное зерно съели. Голод был страшный, и ничего хорошего и в этом году не предвиделось.

– Хлопцы, мы здесь переночуем, а раненько поутру уйдём. Вы не против? – повернулся старший к ребятам.

– А мени с вамы можно? – спросил Николай.

– А чего ж нельзя? У нас товарищи остались лежать в этой земле, а борьба ещё предстоит немалая! Эти кровопивцы так не успокоятся. Только мамка тебя отпустит?

– А я и говорить не буду!

Николай расхрабрился и уже представлял себя на коне.

– Нее! Так не пойдёт. Батьку да мать нужно уважать!

Командир вдруг вспомнил, что и его сынишке уже скоро десять, а дочь, так та – невеста!

– Можно написать письмо,– предложил Николай.

– А ты что, грамотный? – удивился командир.

– А як же!

Николай присел к столу и написал: «Маманя! Ухожу с красными конниками. За мене не хвелюйтесь! Остаюсь ваш сын Мыкола».

Николай положил на стол записку и, чтобы её заметили, прижал большой кружкой.

– А ты чего ж? – спросил он друга, когда они остались одни.

– Не могу, малому, Лёвчику-то, опять плохо. Всю ночь криком кричал. Утром родители собираются везти его к доктору в город. Сонька с Бусей и Рахилькой одни остаются. Девчонки ведь. Неровен час – обидит кто…


Ночь была необычно тихой. Луна, словно керосиновая лампа, освещала всё вокруг. Пахло свежей травой и ночной прохладой. Красноармейцы расположились на ночлег прямо в саду, готовые в любое мгновение снова вступить в бой. Расставив охранение, командир сидел на земле, прислонившись к стволу высокого ореха, и думал о том, как здорово приехать когда-нибудь сюда снова. Здесь и воздух не тот, что у них в шахтёрском посёлке. Он вдыхал чистый ночной воздух и закрывал мечтательно глаза. Как надоели эти стрелялки. Жена уже измучилась, поди, ожидая его, дочка – невеста! Да и руки работы просят… Но пока, делать нечего, нужно…

Открыв глаза, он увидел предрассветное небо – звёзды ещё мерцали над головой, но на востоке уже светлело.

– Тимохин, давай, буди орлов. Пора!


Михаил нанимался в батраки к крестьянам на хуторах. Парнишке было двенадцать, а можно было дать все пятнадцать: рослый, мускулистый, жилистый. Да, выглядел Миша старше своих лет, но как по-разному изменяет людей голод!  Он умел и пахать, и хлеб косить, в огороде копаться, за лошадьми ухаживать. Вот и нанимался, тем более что просил за свой труд не много: поесть да харчей для своих родных…

Мечтал же Миша уехать далеко-далеко, где нет голода. Мечтал строить новую жизнь, чтобы никто не голодал, чтобы люди всех национальностей были равны перед законом. Чтобы тем кто трудился – был почёт и уважение! Понаслушался агитаторов, и теперь готов был и сам агитировать…

Проходили дни, недели, месяцы. Михаил решил поехать в Николаев. Знакомый парень говорил, что там можно найти работу в порту или в городе.

В 1925 году, собрав свои вещи и попрощавшись с родителями, он поехал в Николаев.


Николаев больше, чем Херсон. В городе много военных моряков. Витрины магазинов, различные учреждения – всё удивляло Михаила.

Проходя мимо большого серого здания с вывеской: «Государственная обувная фабрика», зашёл. Подумал: «Что я теряю? За спрос не дадут в нос». Обратился к старику, сидящему у входа:

– Скажите, здесь требуются рабочие?

Старик оглядел его с ног до головы и ответил вопросом на вопрос:

– Это ты, что ли, рабочий?

– Я! А что?

– И что ты умеешь делать?

– Работать!

– Работать?  – уже откровенно посмеивался старик.

– А что? С двенадцати лет батрачил! Кое-что умею!

В это время через проходную вышла девушка в кожанке и красной косынке. Увидев парня, прислушалась к разговору. Потом строго взглянула на старика, и тот сразу замолчал. Виновато взглянув на девушку, пояснил:

– Ищет работу…

– Лет сколько? – спросила девушка?

– Шестнадцать. А что?

– Откуда ты такой красивый?

– Из Херсона, а что?

– И что ты умеешь?

– Всё! Работать умею! А что?

Девушка улыбнулась, потом приказала старику:

– Михалыч! Отведи его к Василенко. Пусть оформит рабочим на склад готовой продукции. – И пошла, даже не взглянув на Михаила. Потом у двери остановилась, добавила: И в общежитие пусть определит…

Так Михаил стал работать на Николаевской обувной фабрике.

Он очень скоро вполне освоился, потому что на фабрике работали в основном молодые ребята и девчата. Но многие из них были мастерами своего дела, а Михаил был разнорабочим.

Он вполне освоился с новой жизнью и впитывал в себя революционные идеи, учился красиво говорить, применяя новые выражения:

– Мы раздавим гидру контрреволюции и вместе построим новый мир без буржуев и кровопивцев, без эксплуататоров и попов. И как поётся, мы наш, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем!..

Михаил участвовал во всех общественных мероприятиях, ходил на собрания, митинги, субботники, был инициатором разных дел. Так у входа на фабрику появилась нарисованная напарником Михаила листовка, которая клеймила позором пьяниц и тех, кто не выполнял план.

Вскоре Михаила заметили. Надя Коломиец и Аза Штефан дали рекомендации, и он вступил в комсомол.

Но работа на фабрике его не удовлетворяла, и он решил прорываться в Красную армию. Особенно когда получил письмо от друга детства Николая Николаева. Тот писал, что уже командует эскадроном и его направили учиться. Скоро он станет настоящим красным командиром.

Михаил пожалел, что не пошёл тогда с другом.


В один из выходных, гуляя по набережной, он увидел матроса, который сидел на скамейке. Михаил сел рядом, не зная, как к нему обратиться. Но матрос сам спросил:

– Парень, ты местный?

– Нет… А вы не из Николаева?

– Нет. Из Таганрога. Слышал про такой город?

– Слышал. Писатель Чехов там родился.

Матрос уже с интересом посмотрел на Михаила.

– Грамотный?

– Грамотный!

– И сколько тебе?

– Девятнадцать…

– Не воевал?

– Нет пока. Но хотел бы послужить в Красной армии.

– А на флот пошёл бы?

– На флот? Не знаю… Я мечтал о кавалерии…

– Тоже скажешь! Флот это мощь!

– Да что толку? Кто меня во флот возьмёт?

– А ты в военкомат пойди! Скажи: хочу во флот! Возьмут!

Михаил так и сделал. Как только у него высвободилось немного времени, пришёл в военкомат и заявил командиру, который сидел у входа с красной повязкой дежурного.

– Товарищ командир! Я хочу в Красную армию. Лучше во флот.

Тот посмотрел на Михаила, улыбнулся и сказал:

– Тебе во второй отдел к Сафарову. Комната номер восемь.

Через два дня Михаил получил направление на службу в Кронштадт краснофлотцем. Шёл 1928 год.


Служба его протекала сравнительно спокойно. Он уже привык к тому, что постоянно приходилось драить палубу, чистить орудия, стоять на вахте… Служба это служба! Но в свободное время на комсомольских собраниях Михаил очень скоро стал признанным оратором.

Человек без веры жить не может, это Михаил понимал. С рождения он верил своей матери, отцу, потом учителю… Смена веры очень болезненна, тем более когда речь идёт об устоявшихся представлениях твоих близких.

Михаил отбросил веру предков и стал убеждённым атеистом, искренне считая, что религия не просто дурит народ и наживается на его безграмотности, но и отвлекает от классовой борьбы.

– Нужно иметь смелость говорить правду, – сказал однажды на собрании. – Действительно, во время нашей борьбы за свободу и счастье народа погибло много людей. К тому же контрреволюция, голод, разруха… Но мы победили! Ещё немного, и жизнь наша станет лучше! Рабочие станут настоящими хозяевами заводов, крестьяне – хозяевами земли! У нас будет счастливое, грамотное общество! А война… Что это за слово такое – война? – спрашивал он и на минуту замолкал. – Такое короткое. Оно не вмещает всей сути. Настоящая война – это ужас смерти и кровь, слёзы женщин, стариков и детей. И не нужно искать в ней смысл. Он и так ясен. Мы служим для того, чтобы больше никогда наши люди не знали, что такое война! Мы воюем, идём на смерть во имя жизни! Этого нельзя забывать!

Краснофлотцы слушали своего товарища и верили ему.

Мелькали дни за днями, кода не было времени думать о чём-то другом, кроме того, что происходит сейчас.


У оружейных складов было тихо, как на кладбище. Странное дело, в этих похожих на лабиринты казематах с метровыми кирпичными стенами хранилось оружие и взрывчатка, способная разнести в пыль всё вокруг, а охраняли их два деревенских парня с винтовками наперевес.

В двадцати метрах от казематов прижалось к пирсу судно, на котором служил Михаил.

Стояла холодная ноябрьская ночь. Ветер гнал низкие тучи куда-то на восток. Дежурным на третьем посту в эту ночь был комсомолец Михаил Басин. Чтобы не так страдать от холода, он залез в шлюпку, съёжился и тихо сидел, стараясь дышать в ворот бушлата.

Было часа три ночи, когда Михаил вдруг услышал, как скрипнула дверь, и из каземата вышел матрос. Он обратился к часовому, с которым, по-видимому, был хорошо знаком:

– Ты меняешься утром?

– Утром.

– Важно, чтобы полыхнуло именно в их годовщину. Сможешь?

– Я этих краснопузых… Моих всех порешили. Малое дитё не пожалели… Пусть и погибну…

– Дурак ты, Савелий! Ты нам живой нужен! Я бензин спрятал… ты знаешь где. Ежели сделать всё с умом, успеешь… А потом вроде бы прибежал поглазеть… Или учить тебя нужно?

Сон с Михаила слетел, как только он это услышал.

Когда моряк ушёл, Михаил проскользнул в сторону кают и рассказал об услышанном комиссару Корниенко, члену ВКП (б) с 1918 года.

– Твою мать! Через день годовщина Октября! Ты понимаешь, что сволочи задумали! Савелий, говоришь?

– Того что на посту матрос назвал Савелием.

– А того матроса Савелий этот никак не называл?

– Нет…

– Так, ждать нельзя. Я сейчас свяжусь с ОГПУ, и мы этого Савелия возьмём за жабры! А ты иди на пост. И никому ни слова!


Ранним утром на причал пришла машина с вооружёнными людьми, арестовали часового и, обыскав складские помещения, нашли две большие банки с бензином. Часового увезли, и всё снова стало тихо и спокойно.

– Молодец, Басин! – сказал Корниенко. – Предупредили диверсию. Если бы они успели выполнить задуманное, тут было бы жарко! Тебе сколько лет?

– Двадцать.

– А почему до сих пор не в партии?

– Я комсомолец!

– Знаю. И о том, что добровольцем пришёл к нам, тоже знаю! Вступай в партию! Нам такие нужны! Я сам тебе рекомендацию дам!


Так Михаил Маркович Басин стал членом партии. Активно участвовал в жизни своего подразделения, показывал образец преданности делу рабочих и крестьян, как писалось в одной из его характеристик того времени.

Его избрали делегатом на районную партийную конференцию. В перерыве заседания однажды подозвал к себе пожилой мужчина в зелёном френче.

– Басин! Переходи на комсомольскую работу. У тебя получится. Нам освобождённый секретарь комитета комсомола нужен!

– Так я же служу!

– Знаю что служишь. И я тебя не на блины приглашаю. Тоже на службу. На партийную службу! Я с твоим начальством договорюсь. А ты в среду зайди ко мне в райком партии. Знаешь кто я?

– Знаю. Секретарь райкома Логинов Игнат Матвеевич.

– Вот и ладушки. Так я тебя жду в среду в одиннадцать…

Так Михаил оказался на Ленинградском заводе «Красная заря», где до комсомольской конференции работал автоматчиком. А на комсомольском собрании по представлению райкома партии был избран секретарём комитета комсомола.

Жизнь стала более наполненной, интересной. Молодому комсомольскому руководителю дали комнату в коммунальной квартире. Но работы было столько, что в той комнате он почти не жил. Поставил стол, раскладушку и этажерку с книгами. Понимал, что образования у него недостаточное, и штудировал материалы съездов партии и другие документы.

Жил, как и в прошлые годы, впроголодь, но давно уже привык к этому постоянному ощущению голода.

Так прошёл почти весь 1932 год.

Поздней осенью его, молодого коммуниста, утвердили помощником начальника политотдела и направили на Кубань. Так началась новая страница биографии Михаила Басина. Он вызвал мать в Ленинград.

– Пойми! Ленинград это Ленинград,– уговаривал Михаил. – Комната большая, всем места хватит! Я буду помогать чем смогу. Девочки уже большие, пойдут работать, будут учиться…

– А Лёвочка?

– Лёву возьму к себе. Поступит в Ростовский медицинский. У меня там друг. Поживёт у него на первых порах. И я неподалёку. Чем смогу помогу. Потом будет жить в общежитии.


Так и сделали. На дворе дули мартовские ветры и лили дожди, когда Хая собрала детей, взяла всё необходимое и они поехали в Ленинград.

Рахиль ещё в Одессе окончила медицинское училище и стала медсестрой. Буся пошла учиться в «Еврабмол» и вскоре приобрела профессию обувщика, пошла работать на обувную фабрику.

В Ленинграде Буся работала на телефонном заводе. На станке мотала катушки сопротивления и училась в вечерней школе. Она решила поступать в институт, только не знала ещё куда.

В 1933 году, когда Соня вместе с мужем и сыном уехали в Белоруссию, а Хая – в Одессу, чтобы сохранить квартиру, Рахиль и Буся остались в Ленинграде одни. Они были уже взрослые девушки. Буся поступила на рабфак при том же заводе, на котором работала.

Миша с Лёней поехали в Темрюк – небольшой городок на Таманском полуострове. Миша там работал заместителем директора МТС по политической части. В окрестностях города были колхозные поля, и для того чтобы пахать и убирать урожай, нужна была техника. Нужно было мобилизовать людей, обеспечить работу МТС. Трактористов, слесарей было мало. Их нужно было учить. В городе работал консервный завод, был морской порт, железнодорожный вокзал, большой рыбный рынок… Машино-тракторная станция была нужна как воздух. Дел было много.

Лёва, семнадцатилетний парень, с непривычки жмурился от яркого южного солнца и смотрел на всё вокруг с восхищением. Выйдя из вагона, он почувствовал, что его окружает и тянет за собой толпа. Как странно: столько людей, и все разные, но нет среди них врагов! Впрочем, кто его знает! Беспечность – какой это рай для человека, привыкшего каждую секунду быть начеку. Какое волшебство видеть рядом девушек, иметь возможность подойти к ним и заговорить, да даже просто любоваться их воздушными легкими платьицами, непринуждённой волнующей походкой, колышущимися лёгкой рябью на ветру волосами. Это просто не передать словами.

В 1933 году Михаил познакомился с белокурой сероглазой женщиной, секретаршей директора консервного завода. Увидел, и больше не мог себе представить жизнь без неё.

Человечество никогда не сможет разгадать великую тайну могущества женщины. Слабая, нежная, хрупкая, она может управлять, играть сильным мужчиной точно с котёнком!

Звали её Татьяной Никитичной. Она была в разводе и не хотела говорить о своей прошлой жизни. О ней лишь напоминала маленькая золотоволосая девчушка с улыбчивым лицом, усеянным множеством веснушек. Михаил зашёл по делам к директору, но задержался в приёмной. Возле Татьяны возилась трёхлетняя девочка. Видимо, оставить ребёнка было не с кем.

– Как тебя звать-величать? – спросил Михаил девчушку, когда настало время знакомиться.

– Я Римма, а ты кто?

– Это твоя мама? А где папа?

– А у меня нет папы.

Михаил взглянул на Татьяну, почему-то боднул головой и сказал:

– Тогда я буду твоим папой!

Он взял её на руки и подбросил к потолку.

Девочка расхохоталась.

Татьяна промолчала. Однако подумала: «Интересный парень. Приехал из Ленинграда. Комсомольский работник…»

Они стали встречаться.

Медлительный и рассудительный Михаил редко позволял себе горячиться. Татьяна тоже была спокойна и рассудительна:

– Всё приходит вовремя для того, кто умеет ждать, убеждаюсь в этом постоянно.

Михаил даже завидовал ей, тому смыслу, что наполнял её жизнь. В своём же существовании он пока не мог ни за что зацепиться; постоянно возвращаясь во мрак прошлого, он, как беспомощный щенок, тихо скулил, стараясь, чтобы этого скулёжа никто не услышал. Татьяна всё понимала и настояла, чтобы муж пошёл учиться. Он поступил на высшие курсы в Краснодаре. Вечерами, да и ночами тоже, он учил, конспектировал, пробовал примерить то что учил к своему будущему. Это было трудное время. Не хватало информации, недоставало знаний. За свою короткую жизнь он прошёл довольно длинную дистанцию… Был уже опыт, но вот счастья, настоящего счастья всё ещё не было!

Через месяц они подали заявление в загс.

Так Михаил стал женатым человеком, а в 1935 году у Михаила и Татьяны родился сын, которого они назвали Виталием, но дома чаще называли Таликом.

Есть женщины, которые делали великими своих мужчин. Это совсем не то, что делить беды и радости. В их глазах любимый мужчина – велик и могуч, самый-самый, единственный, талантливый, умный… При этом они оставались в тени и наслаждались своим творением, не слишком афишируя свою роль.

Такой была Татьяна. Она искренне полюбила Михаила, восхищалась им и готова была за него выцарапать глаза любому, если видела несправедливое к нему отношение.

А дома они часто обсуждали то, что происходило в стране, и всегда находили слова не только осуждения, но и поддержки проводимому курсу.

– Невозможное – возможно! – горячился Михаил. – И не пытайся спорить. Нет недостижимых вещей! Если какую-то цель ты считаешь недостижимой, то либо это полный бред, либо не знаешь способа достижения задуманного. Всё желаемое непременно сбывается.

Вскоре Татьяну перевели на работу секретарём в ГПУ.

Ситуация в стране менялась не по дням, а по часам. Только что провозглашали здравицы за руководителей, соратников Сталина, и вдруг они объявлялись врагами народа и всех, кто ещё недавно слишком бурно проявлял свои восторги, арестовывали, куда-то увозили, и чаще всего больше о них никто ничего не слышал. С такими людьми и с их родственниками старались не общаться, чтобы, не дай Бог, не возникло подозрение, что ты их поддерживаешь, сочувствуешь, разделяешь их мнение.

Михаил и Татьяна старались не выражать своих эмоций, были сдержанными, немногословными.

Вскоре Михаил успешно окончил Краснодарскую сельскохозяйственную высшую партийную школу. Но время было тревожное, и большевика Басина посылали служить в Красную армию в город Грозный в должности старшего политрука. Семья временно осталась в Краснодаре. Лёва окончил школу и поступил в Ростовский медицинский институт. Все годы учёбы деньгами ему помогал старший брат Михаил.

В Грозном старший политрук пробыл недолго. Вскоре его откомандировали в Новочеркасск, уже комиссаром курсов повышения квалификации командного состава (КУКСОВ). Здесь и застала его война.


Первые месяцы мало что изменилось в жизни Михаила. Он трижды писал в политуправление округа с просьбой направить его на фронт. Отвечали: коммунист Басин нужен там, где его поставили служить.

С раннего утра до позднего вечера он пропадал на службе. Программа учёбы была резко сокращена. Теперь это были краткосрочные курсы подготовки младших командиров.


Вскоре в Новочеркасск приехала Голда с Марленой, Лёва с Лёней, сыном Голды, а в сентябре и Соня с детьми.

Лёву выпустили раньше почти на год. Это был «огненный выпуск». Сразу по получении диплома врачей направляли в действующую армию. Необходимость в медиках во время боевых действий была огромна.

Голда с детьми уехала в станицу Боковскую.

Осенью 1941 года, когда фашисты подходили к Ростову, было решено эвакуировать семьи коммунистов и командиров в тыл.

Михаил внёс в списки своей семьи и приехавшую к нему Соню с детьми. Они сели в товарный вагон и поехали в неизвестность. Сначала остановились в Баку. Потом двинулись дальше. Так они оказались в Армении.

Михаил вместе с курсантами участвовал в обороне Ростова, в боях за Кавказ… В 1943 году возникла серьёзная угроза вступления Турции в войну на стороне Германии и старшего политрука Басина с двумя командирами отправили, вывезти семьи в центральную часть России. Глубокий тыл мог в один момент превратиться в передовую.

Стояла холодная зима сорок третьего года, когда они приехали на где-то раздобытых санях в Дарачичаг.

Михаил предлагал и сестре ехать с ними, но Соня колебалась. Она боялась уезжать.

– Поехали! Будете все вместе…

– Я боюсь… Здесь мы хоть как-то устроены.

– Потом будешь жалеть…

– Значит, у меня такая судьба!

– Брось говорить о судьбе! Мы должны быть хозяевами судьбы! Знаешь, как говорят: упал на голову случайно кирпич. Что это?

– Судьба, – сказала Соня и улыбнулась. Она чувствовала, что брат подготовил какой-то подвох.

– Вот и я говорю: судьба! А если кирпич пролетел мимо, значит, не судьба! – Михаил по-доброму рассмеялся своей шутке. – Ладно, оставайся! Как только мои приедут на место, сразу же тебе сообщат где они. Я-то через две недели буду в действующей армии, а они, я надеюсь, к тому времени уже бросят якорь…


После войны Михаила направили на партийную работу в Гусь Железный Рязанской области, потом он cтал председателем колхоза. Поднимать разрушенное хозяйство, когда и мужчин-то не осталось, только старики и женщины, было не просто. Но колхоз Михаила Басина стал лучшим в районе. Через несколько лет его вновь перевели на партийную работу. А последние годы жизни он возглавлял большое автотранспортное предприятие в Егорьевске, организовал в городе пассажирское автохозяйство…

Жена его Татьяна Никитична руководила промышленным отделом горкома партии.

В последнее время они жили в Егорьевске. Блочные дома в шахматном порядке – всё в квартирах есть: и газ, и свет, и ванная с горячей водой, казалось бы, пришёл с работы, лежи, отдыхай. Однако он не представлял себе жизни без огорода и живности, получил садовый участок и возился в нём, вспоминая детство в Добром.

Дети выросли, жили своею жизнью… Чего ещё желать? Его уважали и в садоводческом кооперативе, и в городке, издалека приветствовали:

– Доброе утро, Михаил Маркович! Как здоровье?

– Живу ещё!

Римма стала учительницей математики. Талик – лётчиком. Служил в морской авиации, летал на бомбардировщиках.

После войны у них родился ещё один сын, которого назвали Димой. Судьба его сложилась непросто, но не об этом наш рассказ.

Умер Михаил в 1974 году от язвенного кровотечения, как и его отец. Похоронен в городе Егорьевске Московской области.

Рахиль

После смерти Мордуха Хая взяла младших детей и поехала в Одессу, где уже устроились три старшие дочери. Рахиль окончила медицинское училище. Буся училась в «Еврабмоле», что-то вроде ФЗУ, и потом работала на обувной фабрике. Но когда Михаила направили в Темрюк, он уговорил мать и младших сестёр переехать в Ленинград.

Весной 1933 года туда приехали Хая, Рахиль, Буся и Лёва. Михаил прописал сестёр в своей комнате, а сам с Лёвой уехал в Темрюк.

Рахили было к тому времени уже двадцать два года. Она пошла работать в педиатрический институт имени Клары Цеткин.

А летом Хая вновь уехала в Одессу, оставив уже взрослых дочерей в Ленинграде.

На работе Рахиль под руководством врача набиралась опыта, делала внутривенные инъекции, обрабатывала раны, язвы, осваивала работу в кабинете венерических заболеваний. Приходилось проводить и предполётные осмотры лётчиков.


Дмитрий Михайлович Поздняков как обычно зашёл в медчасть для предполётной проверки. Накануне с друзьями засиделся допоздна и сегодня волновался: не подскочило ли давление?

Войдя в кабинет, где степенная, «в три обхвата», Мария Ивановна обычно замеряла давление, он увидел черноволосую худенькую девушку.

– Здравствуйте! А где Мария Ивановна?

– А я вам не подхожу? – спросила девушка и улыбнулась. – Я за неё. Мария Ивановна с прошлой недели работает в стационаре.

– Подходите, даже очень подходите, – сказал Дмитрий Михайлович и внимательно пригляделся к девушке.

Черноволосая, чуть раскосая, розовощёкая, миниатюрная. Именно таких он любил. Сам высокий точно каланча, а тянуло к миниатюрным.

– Мне бы пройти предполётный медосмотр.

– Ваша фамилия?

– Поздняков Дмитрий Михайлович к вашим услугам оптом и в розницу.

– Вы что, продаётесь по частям?

– Нет, вам готов отдаться бесплатно в подарок!

– Щедрый подарок… Но я такие подарки не принимаю.

– Мудрая девушка. Откуда в наших конюшнях?

– Откуда и все. И теперь всерьёз и надолго.

– Здорово! Очень рад! Как вас дразнят?

– А меня не дразнят. Зовут Рахилью. По-русски Розой.

– А отчество?

– Можно и без отчества. Ещё не доросла.

Дмитрий посмотрел на девушку с любопытством и немного снисходительно, как смотрят на котёнка.

– Так что, раздеваться или как?

– Или как. Закатайте рукав.

Роза измерила давление, посчитала пульс и сделала отметку в его медицинской карте.

– Можете лететь.

– Спасибо. А что вам привезти?

– Ничего… Впрочем, звёздочку с неба!

– Договорились. Занесу вечером, после полётов.

– Хорошо. Буду ждать…


– Я открыл главный закон мироздания! – торжественно объявил он, как только встретил Розу в тот вечер у выхода. – Весь этот мир создан для счастья, любви и во имя жизни! Вот ваша звёздочка! Держите! – Дмитрий Михайлович подал девушке маленький макет самолёта, на крыльях которого алели большие звёзды. – Это на память. На таком я сегодня был в небе. Других звёздочек не видел. Слишком яркое солнце!

– Спасибо! Я навела о вас справки. Вы ловелас и бабник!

– Кто же такое обо мне сочинил?

– Моя подруга Люда Новикова…

– Людочка? Ну, это она из ревности!..

Так они познакомились и стали встречаться.

Дмитрий – высокий, богатырского телосложения, светловолосый, улыбчивый, с ямочками на щеках, и Роза – невысокого росточка, черноволосая, с большими карими, всегда чуть печальными глазами. Он весельчак, балагур, любимец общества, и она – молчаливая, скромная, застенчивая. А через месяц они решили связать свою жизнь навсегда и подали заявление в загс.

Их любовь была яркой и страстной. Они не могли, не хотели надолго расставаться. Видимо, притягивались как магниты, два таких разных характера.

Чтобы не стеснять Бусю, сняли комнату неподалёку от работы Розы.

– Милый?!

– Да, любимая?

– Ты не забыл, что сегодня мы идём в театр?
– Ну, что ты! Нет, конечно! В пять я заеду за тобой на работу, будь готова.

Такими сказочными были первые месяцы семейной жизни.

Дмитрий хорошо играл на гитаре, пел бархатным баритоном модные песни, романсы. В их доме всегда было много гостей. Но когда Роза забеременела и уже не могла сопровождать мужа, он стал вечерами исчезать, находя разные отговорки. Она всё понимала и очень страдала. Думала, что рождение ребёнка привяжет мужа к дому. Но этого не случилось. Вскоре он стал задерживаться на работе регулярно. Может, и правда у лётчиков перед войной прибавилось дел?

Две души сосуществовали рядом, всё больше удаляясь друг от друга. Но каждому своя боль казалось сильней. Она разными способами пыталась вернуть умирающие отношения, но у неё не хватало терпения что-то довести до конца. Натыкаясь на встречавший её холод, обречённо злилась, что, просыпаясь среди ночи, не находила его в постели, шла на кухню и находила его там, сидящего у окна в полной темноте. Он курил, о чём-то напряжённо думая. Но не делился своими мыслями, а может, не мог поделиться.

– Иди спать, я ещё немножко посижу.

Когда в 1936 году родилась девочка, его восторгов хватило ненадолго. К ним приехала Хая. Она всегда приезжала к тому из детей, кому было трудно. Сейчас, по мнению матери, трудно было Розе. Девочка была светленькая, очень похожая на отца, розовощёкая, сероглазая. Назвали её Славочкой.


Началась война, и Дмитрий Михайлович Поздняков вылетел на Западный фронт, оставив жене небольшую сумму денег, аттестат и свою фотографию. Письма писать он не любил. Ограничивался короткими телеграммами: «Всё нормально. Воюю. Целую тебя и Славочку. Берегите себя!».

Когда Ленинград оказался в блокаде, их переписка прекратилась. Роза не знала о муже ничего: жив ли, где воюет?

Когда эвакуировали семьи командиров, слушателей военно-медицинской академии, в которой учился Айзек Гольдин, муж Буси, Хая категорически отказалась уезжать без Розы и Славочки, и хотя мест для эвакуации практически не было, начальство всё же согласилось и их тоже внесли в список на эвакуацию. Жена же Айзека в это время пробирались на Восток иными маршрутами. У Славочки к этому времени уже были голодные безбелковые отёки.

Им дали место в кузове полуторки, которая должна была в колонне по льду переправить на Большую землю. Это был единственный шанс спастись, и этим шансом они воспользовались. Долго собирались, ждали, когда же, наконец, поедут. Когда тронулись в путь, люди в кузове успели сильно замёрзнуть. Укрыться было нечем.

Март 1942 года был ветреным и морозным. Казалось, солнце было в целом свете, а на самом деле оно совершенно не грело. Очень скоро Славочка перестала чувствовать ноги. Они сидели в кузове, тесно прижатые со всех сторон другими несчастными.

Как только машина подошла ко льду Ладожского озера, сопровождающий предупредил:

– Граждане-товарищи! Минуточку внимания! Лёд тонкий. Как только услышите треск, прыгайте из кузова… Ехать будем осторожно, не торопясь. К тому же фрицы обычно поливают нас огнём, чтобы не замёрзли, так что – без паники! Я ясно объяснил?

Сопровождающий сел в кабину, и машины двинулись по ледовой дороге жизни.

Через полчаса в небе появились фашистские самолёты и все ожидали, что сейчас они начнут гоняться за машинами, но в это время с востока прилетели наши истребители и отогнали их.

Прибавили ходу. Неожиданно передняя машина стала буксовать. Шофёр раскачивал её, чтобы выбраться из ледяной ямы, как вдруг лёд стал трещать и машина сначала носом, а потом вся ушла под воду. Это произошло быстро, и спастись удалось немногим.

Полуторка, в которой ехала Хая с Розой и Славочкой, осторожно обошла место трагедии и, подобрав спасшихся, поехала дальше…

Потом на железнодорожной станции в медпункте оказали помощь Славочке, которая всё-таки отморозила ножки. Им указали эшелон, на котором они и продолжили путь в никуда.

Так они оказались в Алма-Ате-2.


Дмитрий Михайлович сделал множество боевых вылетов, имел на своём счету не один десяток уничтоженных стервятников, был награждён множеством орденов и медалей, а погиб в Кракове не в воздушном бою, а в результате отравления в армейской столовой.

Дело было в 1945 году, за несколько месяцев до победы. В лётную воинскую часть проник диверсант и отравил пищу, которую готовили для лётчиков. Тогда погибло несколько человек. Среди них был и подполковник Дмитрий Михайлович Поздняков.

Об этом Розе рассказал его однополчанин, приехавший в Москву на лечение и разыскавший жену командира в Подольске. А до этого момента Розе пришло сухое правительственное извещение: «…погиб в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками…».

Долгое время Роза не могла поверить, что нет её Димы. Но прошло время, и она медленно возвращалась к жизни.

Через много лет у подножья обелиска советским воинам, освободившим Краков, Роза положила цветы.


Есть женщины, которым суждено светлячком взлететь к солнцу. Потом обжечься и погибнуть в объятиях любимого солнца или выжить и уже не стремиться к нему, а видеть прекрасное в обыденном. Долгие годы в их воспоминаниях и рассказах царствует светлый образ огромного жёлтого солнца и они, гордясь своим прошлым, передают по наследству потомкам старые письма как свидетельство большой любви.

Но Роза не любила говорить о первом муже. Она просто подвела черту под прошлым. Всё! Прошлого у неё нет!

Однако, как оказалось, это не так уж и просто – подвести черту! Воспоминания возникали вне зависимости от желания, и тогда она решила использовать старый психотерапевтический способ: если хочешь что-то забыть, попробуй написать об этом на бумаге. Мозг передоверит бумаге память о прошлом, и оно забудется.

Роза написала на нескольких листах свои воспоминания… К сожалению, в них ни слова нет о том, как прошли годы эвакуации. Из других источников стало известно, что, по инициативе Буси, семья переехала из города в сельский район, где жить было легче. Сказалось детство в селе Добром. Буся и Роза стали колхозницами колхоза «Красный Восток», а за малышами смотрела их мать Хая. В памяти детей остались и плантации клубники, и парное молоко… Потом Роза работала в медицинском пункте колхоза, Буся – в детском садике, а зимой – в бухгалтерии.

Детей возили и в Алма-Ату. Там они впервые увидели кино, кукольный театр, музей. В краеведческом музее ребят поразили чучела животных и птиц. Там же они видели небольшую православную церковь, построенную без единого гвоздя…


После войны брат Розы Михаил уговорил её ехать не в Ленинград, а в Подольск.

– Во-первых, в Подольске мы с Таней. Поможем на первых порах. Во-вторых, здесь и работу найти легче, и климат получше! – убеждал Михаил. Роза согласилась. Хая отправилась в Новочеркасск к Гене и Лёве. Сердце матери истосковалось, измучилось по другим детям.

В 1945 году переехав в Подольск, Роза устроилась в госпиталь, где познакомилась со своим вторым мужем. В отделении было много раненых и каждый требовал к себе внимания. Но один больше других заинтересовал её. Когда она заходила в палату, он смотрел неотрывно в глаза, ловил её взгляд… И… больше ничего! Не было сказано ни единого слова. Но между ними возникла сначала симпатия, а потом и нечто большее. Должно быть то, что называют одним, но таким всеобъемлющим словом – любовь.

Роза стала приносить Михаилу из дома оладышки, гренки…

Недаром говорят, что путь к сердцу мужчины ведёт через желудок. Детдомовец Михаил не был избалован вниманием. Всю войну служил минёром, взрывником. Потом в строительных войсках. Наводили переправы через реки, расчищали проходы в минных полях…

Ранение у него было не тяжёлым; если бы к нему не добавилась контузия – совсем бы хорошо. Ехать ему было некуда. Вот он и не торопил докторов с лечением.


Михаил сидел на  пуфике у стенки пустого госпитального коридора и вдыхал «запахи больницы» – смесь хлорки, эфира и человеческой боли. «Когда же она придёт? Через десять минут начинается смена, а её всё нет!» – думал он. Тут дверь распахнулась и в отделение влетела раскрасневшаяся и запыхавшаяся Роза. Она кивнула Михаилу, забежала в сестринскую, через минуту, уже в халате, вышла в коридор, зашла за стеклянную перегородку, где и располагался сестринский пост.

– Чуть не опоздала, – тихо сказала она подошедшему Михаилу. – Дочка заболела.

– Оставить не с кем?

– Попросила соседку…

– Принесла бы сюда. Я бы с нею поиграл…

– Ну да! А начальство что скажет?

– Что же делать? Хочешь, я поговорю с начальником отделения?

– Ты что? Он сухарь! Лучше расскажи, как ты сегодня?

– Как гвоздь! Когда человек побывал у края могилы и заглянул в глаза смерти, он видит всё иначе. Ты расскажи о себе!

– Если бы ты знал, как больно возвращаться в прошлое!
– Ладно. Что ж поделаешь? Это война!

– Может, я что-то не так сейчас делаю? Предаю его память?

– Ты успокойся! Никого не предаешь. Но когда-нибудь поедешь поклониться его могиле. Так по-человечески… Иначе нельзя! – Михаил держал Розу за руку и смотрел в её глаза.

День был суматошным. Уставшая, Роза вернулась домой к больной дочке, когда уже совсем стемнело.


Михаил лежал закрыв глаза и думал: «Как же всё-таки странно и неправильно устроен этот мир, как он жесток! И мы в нём тоже становимся безжалостными эгоистами, думающими в первую очередь о себе. Но мне ещё сильно повезло! Во-первых, я в этой мясорубке остался живым, а во-вторых, кажется, полюбил… Нет, всё же жизнь прекрасна!..».

Вечером пошёл дождь. Михаил смотрел на капли, стекающие по жестяному жёлобу. Потом решительно поднялся с кровати. Вечером в коридорах было пусто. Достал из шкафа одежду. Бросив на кровать пальто, присел. О чём-то задумался. «Ну, чего, хватит мне тут уже». Похлопал себя по голой ноге, потом натянул больничную пижаму, надел шинель и тихонько вышел из палаты. Уже оказавшись на улице, чуть замешкался.

«Куда идти? Роза, наверно, не ждёт. Выписать должны только завтра». Но он уже не мог, не хотел ждать. Как же тяжело лежать в госпитале, когда чувствуешь себя вполне здоровым.

Сгущающиеся над городом сумерки соответствовали настроению. Как воспримет Роза тот факт, что он сбежал из госпиталя? В принципе не сбежал, но ждать больше не мог. Завтра вернётся в палату до подъёма. Может, пронесёт?

Он вошёл в подъезд и поднялся по полутёмной лестнице на второй этаж. Приглушённый свет лампы под потолком разбавлял вязкую сонливую темень. Постучал в дверь.

– Миша! Ты что, сбежал? – спросила встревоженная и в то же время обрадованная Роза.

– Не могу и не хочу больше ждать! Завтра вернусь до подъёма. Ты же завтра работаешь? Прикроешь если что…

– Заходи. Славочке немножко лучше. Температура упала…

– Это хорошо.

Он разделся и сел на стул. С непривычки много ходить и стоять ему было трудно. Болела раненая нога.

Михаил уже привык к этому городу. Как-никак, а провалялся здесь почти полгода. Но если раньше всё чаще замечал грязные улицы, чужие холодные лица, то теперь город ему понравился. Он раскинулся вдоль трассы, был небольшим и уютным. Летом утопал в зелени. Зимой много снега… Хорошо!

Он посмотрел на Розу. А она взяла его за руку и притянула к себе…

– Ладно. Только встать нужно будет пораньше.

А он хотел бы, чтобы этот миг длился вечно.

– Демобилизуюсь, устроюсь работать, и заживём, – сказал он, обнимая и целуя её.

Роза улыбалась. К ней вернулось давно забытое ощущение счастья. Ей хватило времени, чтобы понять, что это именно тот, кто ей нужен, кто нужен её Славочке!

Дочка заворочалась в постели. Роза встала, подошла к ней, поправила подушку, одеяло и снова села рядом...


Михаил почему-то часто вспоминал, как сидел в засаде и проблема была в том, чтобы не обнаружить себя. Они наблюдали за тем, что делали фашисты. Деревянный домик, в котором они укрылись, защищал их от ветра, но не от мороза, и ноги окоченели. Постепенно левая нога потеряла чувствительность, и он даже не заметил, когда его ранило… А потом был госпиталь, многомесячное лежание, споры докторов: ампутировать или оставить ногу. Победили те, что говорили – оставить. И вот теперь он цел и с виду невредим.

Когда ему стало лучше, он, человек мастеровой и умелый, помогал в отделении чем мог. Чинил канализацию, электричество, медицинские приборы. Врачи были счастливы, что у них такой раненый. Не торопились его выписывать. Но когда настал срок, начальник отделения рекомендовал его приятелю, который служил в центральном архиве министерства обороны.

– Хороший парень, мастеровой… Сам из детского дома. Всю войну прошёл. Возьми, не пожалеешь.

Так Михаил устроился на работу в центральный архив сантехником.

Любовь Розы к Михаилу была куда спокойней, чем к первому мужу. Или возраст уже не тот, или груз пережитого?

Они родили дочку – нежную, тоненькую, черноволосую. Назвали Ольгой в честь погибшей во время войны сестры Голды.

Роза ни разу не пожалела о том, что вышла за Михаила. Прожили они подаренные им судьбой годы в любви и уважении.

Умер Михаил в марте 1987 года, Роза – в июне 1990 го. Похоронены они в городе Подольске Московской области.

Буся

В тот день Бусе повезло: хозяйка одного из домов, в который она, постучавшись, протянула ладошку, положила в неё пирожок. Не надкусанный не чёрствый, а целый, ещё не утративший аромата свежеиспечённой сдобы: «Помяни, детка, новопреставленного Афанасия…». Шестилетняя Буся не поняла сути обращённой к ней просьбы, лишь согласно кивнула. Теперь у неё в котомке, кроме надкусанного яблока, двух сухариков, есть и пирожок. Вот Рахиль с Лёвой обрадуются! И мама улыбнётся… Девочка сразу решила, что одна его есть не станет, только лизнет сейчас, ещё раз вдохнёт этот чудесный запах, а потом спрячет, отнесёт домой… Но в тот самый момент, когда она снова – уже в последний-препоследний раз вынула пирожок, чтобы полюбоваться на него, её кто-то толкнул сзади, опрокинул на землю. Огромная собака выхватила из лужи выпавший из рук девочки пирожок и стала, чавкая, проглатывая большие куски, пожирать его. Буся попыталась вырвать остатки у собаки, но та, оскалившись, показала страшные зубы. Неожиданно нагрянувшая беда настолько ошеломила Бусю, что она, сидя прямо на земле, зарыдала в голос.

– А ну прочь, зверюга поганая, – грозно закричал какой-то дяденька у неё над головой, размахивая палкой.

Через мгновение собака, повизгивая, бежала с «поля боя». На земле остался лишь липкий и грязный огрызок того, что совсем недавно могло стать обедом для Буси, Рахили и Лёвы.

Горе было настолько велико, что Буся даже не слышала, о чём расспрашивает её этот чужой дядька.

– Ты чья? Откуда? Где мамка твоя?

На всё – молчание.

Мужчина, оказавшийся милиционером, взял Бусю за руку и отвёл в недавно открывшийся детский дом.

Родные искали Бусю долго. Но – тщетно. Только через полгода кто-то рассказал Гене, что видел в детском доме девочку, похожую на Бусю. Она побежала туда, подглядела через щель в заборе – убедилась, что действительно их Буся.  Не сразу, но девочку удалось забрать домой – одичавшую, всю покрытую синяками и болячками. Она не скоро оттаяла, но на всю жизнь усвоила урок того страшного дня своего голодного детства – ни одна «собака» с тех пор не могла у неё вырвать то, что она добывала для своих родных. А помогать близким, так получилось, ей приходилось всю жизнь.


В 1933 году Буся с матерью и Розой оказались в Ленинграде, ей было уже двадцать. Она окончила школу, но понимала, что с её подготовкой поступить в институт не сможет, и пошла работать на телефонный завод «Красный треугольник». Никогда ещё она не работала на таком большом предприятии! И самое главное, большинство работающих – молодые люди. Кто-то недавно пришёл из армии, кто-то приехал из села. Ленинградцев было немного.

Буся на станке наматывала катушки медного провода. Работа была нетрудной, но однообразной, и в конце смены она уставала. Вскоре, как грамотную, её перевели работать нормировщицей. И работа не такая однообразная, с людьми, и зарплата повыше.

Высокая, стройная, с большими горящими глазами, она привлекала к себе внимание молодых парней. Буся была активной комсомолкой, участвовала во всех мероприятиях, организованных комсомольской организацией, но больше всего любила художественную самодеятельность.

Жизнь была наполнена различными событиями: то подготовка к празднику, то комсомольское собрание… Скучать было некогда.

Двадцать второго апреля у них состоялся ленинский субботник. На собрании, когда обсуждался вопрос о его проведении, Буся выступила с предложением, чтобы свободные от работы товарищи, наконец, очистили территорию завода от хлама и все на счёт субботника перечислили свой однодневный заработок. Предложение было принято и записано в протокол. А после собрания к ней подошёл мастер сборочного цеха, вихрастый парнишка в шинели. Оценивающе взглянул на неё и сказал:

– Странно, я вроде бы всех красивых девушек на нашем заводе знаю, а вас вижу первый раз! Недавно у нас?

– А я вас знаю. Вы мастер в сборочном …

– Точно… Здорово говорили на собрании. Бойко.

– А меня вы не видели, потому что вечерами я учусь на рабфаке.

– Так и я там учусь! Вот чудеса! – Потом, улыбнувшись, произнёс: – Нет, это очень странно. Как произошло, что я такую красивую девушку до сих пор не встречал на заводе?!

– Умной для конспирации приходится быть красивой, – улыбнулась Буся.

– А как зовут эту умную девушку?

– Буся! А вас Айзеком зовут. Я знаю.

– Точно: Айзек Вульфович Гольдин…

– Очень приятно…

– Теперь я вас уж точно не потеряю из вида. На рабфаке встретимся.

– Здорово!.. Ну, я пошла, а то наши уже собираются…

И Буся, кивнув новому знакомому, пошла к группе молодых людей, разбирающих лопаты, тачки и другой инструмент.


Айзек и Буся действительно вскоре встретились на рабфаке. Они рассказывали друг другу о себе, и не было интересней тех рассказов.

– Ты была в детском доме? – удивился Айзек. – У тебя же были родители.

– В двадцатом первом году в местечке, где мы жили, был страшный голод и мы с сестрой ходили в ближайшие хутора просить милостыню. Иногда нам давали поесть, иногда даже удавалось что-то принести другим нашим сёстрам и братику. Однажды в дождливый сентябрьский день моей сестре Роз, крестьянка сказала:

– Как не стыдно просить. У самой щёки розовые, а милостыню просишь! У самих ничего нет.

С тех пор Роза оставалась за забором, а просила я. Но однажды она и вовсе не пошла со мной. В тот день на меня набросилась собака. Было страшно и больно. Но какой-то милиционер, непонятно как оказавшийся у этой лужи, отогнал собаку. Короче, тот милиционер и отвёл меня в детский дом. Там меня оформили и дали поесть. Кормили едва-едва, но всё же лучше чем дома.

Айзек был потрясён рассказом девушки.

– Ну и ну! – удивлялся он. – А у меня было всё проще… Впрочем, потом расскажу.

– А как ты на наш завод попал?

– В армии окончил школу связистов. Всё! Преподаватель идёт…


Окончив рабфак, они поняли, что жизнь может их разбросать и они больше никогда не встретятся. И тогда решили связать свои судьбы. Шёл 1935 год, они подали заявление в загс. Айзек поступил в Военно-Медицинскую академию, а Буся на фармацевтический факультет Ленинградского медицинского института. Вскоре у них родился мальчик, которого назвали Володей. То ли в память о вожде мирового пролетариате Владимире Ильиче, то ли об отце Айзека, трудно сказать.

Мальчик родился слабеньким, часто болел, и Буся вынуждена была бросить институт и снова пойти на телефонный завод, так как стипендии курсанта Военно-Медицинской академии на жизнь явно не хватало.

В первых числах июня 1941 года Буся, уже беременная вторым ребёнком, поехала к матери Айзека в город Чериков. Но едва она приехала, началась война. Трое братьев Айзека ушли на фронт. От них остался обелиск над речкой Сож в городе Черикове.

Фашисты рвались в глубь страны. Раздумывать было некогда, и четыре женщины: мать Айзека, его сестра, Буся и жена одного из братьев с четырьмя детьми – пешком бежали из города. Но вскоре они узнали, что фашисты уже заняли железнодорожную станцию, тогда бросились бежать дальше. Пройдя семьдесят километров пешком, они, наконец, оказались на железнодорожной станции. Но эшелонов не было. Один лишь товарняк, в котором расположились раненные, стоял на дальнем пути. Как оказалось, командовал этим эшелоном товарищ Айзека. Он и разрешил женщинам сесть в поезд. Так они оказались под Воронежем, но вскоре пришлось бежать и оттуда. Через какое-то время они оказались в Казахстане, где 16 февраля 1942 года Буся родила девочку, которую назвали Мариной.


Жить в тесной комнатушке, которую выделили эвакуированным в Алма-Ате, было трудно, и они перебрались в сельскую местность, где и прокормиться было легче, и жильё нанять удалось попросторнее. Буся работала в колхозе «Красный Восток» в поле, потом – заведующей детским садом. Зимой – бухгалтером. Без работы не сидела. Дети часто оставались одни. Но зато были сыты. И того голода, что выпал на долю маленькой Буси, её детям испытать не пришлось… Однажды, когда Володе было около четырёх, какой-то вздорный мальчишка ткнул его палкой в лицо. Так он потерял зрение на один глаз…

Айзек, окончив Военно-Медицинскую академию, воевал. После ранения, получив отпуск, приехал к матери, жене и детям. Побыл два дня и уехал обратно на фронт.


В июне 1945-го поехали в Новочеркасск. Оставив здесь свекровь, золовку и двух дочерей погибшего брата мужа, Буся с детьми поехала в Германию, где в то время служил Айзек.

Берлин лежал в руинах. Рейхстаг стоял весь в дырах и с разрушенной крышей. Потом начальника медсанбата подполковника Гольдина направили в Веймар. Затем их дивизию перевели в Глаухау. Буся пошла учиться в Институт иностранных языков.

Летом 1949 года Айзека Гольдина перевели в Иркутск. Там сын получил травму уже другого глаза. И Буся снова вынуждена была бросить учёбу, чтобы ухаживать за ним. Последние годы военной службы Айзека жили в Чите.  Каждое лето на юге страны вспыхивали эпидемии или испытывалось ядерное оружие и полковника санитарной службы Айзека Гольдина направляли на борьбу с этими опасными очагами заражения.

Бусе пришлось работать кассиром, чтобы иметь возможность больше быть дома. Кассиром же она работала и после отставки Айзека, уже в Подольске, где он работал в санэпидстанции, читал лекции по санитарии и гигиене. Позже они переехали в Одессу, где Айзек Вульфович преподавал основы медицинской помощи в Одесском пединституте.

В 1991 году Буся с мужем переехали в Израиль, куда к тому времени уже перебрались их дети.

Айзек Вульфович умер в октябре 1996-го, Буся – в марте 1998-го. Лежат они рядом на Иерусалимском кладбище.

Лёва

После четвёртого курса студентов Ростовского медицинского института направляли на практику.

– Вадим Николаевич! – обратился Лёва Басин к заместителю декана лечебного факультета, – разрешите мне поехать в Черновицкую область. Там у меня сестра работает. Там и практику пройду, и документы о том, что прошёл практику в сельской больнице, представлю! Ну, пожалуйста!

Лёва говорил так искренне, так убедительно, что обычно сухой доцент кафедры патологической анатомии Вадим Николаевич Чусов согласился.

– Бог с тобой! Езжай! Только чтобы всё было хорошо! Не опозорь свой институт!

– Спасибо! Не опозорю!


На дворе сиял май, когда Лёва, купив билет в общий вагон, отправился в Черновцы. Там, в Вашковском районе, работала его старшая сестра Голда. Сделав в Киеве пересадку, он на третьи сутки оказался в миниатюрном, стоящем на холмах городке. Автобусом добрался до большого, утопающего в садах села с непонятным названием: Вашковцы.

– Лёвочка! Как здорово, что ты всё-таки приехал! Ах, как вовремя! Я хочу поехать в Одессу, забрать Марлену. Она окончила девятый класс, а Соне и без неё с двумя мальчишками непросто. Я на неделю, не больше. А ты будешь здесь практику проходить и за Лёнечкой присмотришь!

– Но я же буду целый день в больнице. Как же я за ним присмотрю?

– Он в дневной лагерь ходит… В крайнем случае тебе тётя Маруся поможет, соседка наша.

Так и решили. Голда уехала в Одессу десятого июня 1941 года…


Когда началась война, Лёва растерялся: что делать? Куда бежать? Потом решил, что ждать нет времени. Нужно срочно пробираться в Ростов. В Новочеркасске живёт Миша. Фашисты до Ростова не дойдут. Лёню можно будет оставить у Миши.

Лёне было уже девять. Спокойный, смышлёный мальчик.

– Так, племянничек! Быстренько собирайся! Ноги в руки! Нужно пробираться к своим.

– А мама?

– Мы ей телеграмму дадим… Она с Марленой туда приедет.

Но добраться до ближайшей железнодорожной станции было непросто. Автобусы не ходили. Идти пешком с малышом Лёва не рискнул. Вдруг он увидел полуторку с овцами в кузове. Подошёл к водителю.

– Друг, подвези до станции.

– Ты шо, ни бачишь? Овец приказалывезти.

– Денег у меня нет. А вот часы новые совсем…

Лёва снял с руки часы и протянул водителю. Тот взял их, посмотрел, приложил к уху и кивнул:

– Сидайте! Тилько схувайтеся, щоб ни побачилы…

Повторять рекомендацию было не нужно. Лёва подсадил Лёню, потом сам забрался в кузов и сел прямо на пол.

– Тихонько, племяш! Нам бы только добраться до станции…

– А я боюсь этих овец. Они и боднуть могут.

– Иди сюда! Никто тебя не боднёт… Держись за меня.

Машину кидало из стороны в сторону. Овцы прижались друг к другу и, казалось, не обращали внимания на людей, сидящих с ними в кузове.

Наконец, водитель остановил машину и крикнул:

– Вылазь, будь ласка. Мени дали треба йихаты…

Когда Лёва с Лёней вылезли из кузова, их было трудно узнать. Грязные, чумазые, они должны были срочно привести себя в порядок, иначе бы с ними бы просто никто не разговаривал.

Многие эшелоны проносились по этой станции на полном ходу. Но вдалеке стоял товарняк, возле которого копошились люди.

– Ну, Лёнечка, пошли быстрее, пока и этот не ушёл.

Они подошли к эшелону и увидели, что в вагонах прямо на полу, на сене, на носилках лежали, сидели, стояли раненые. Они с тревогой поглядывали в небо, ожидая воздушного налёта.

– Кто здесь старший? – спросил Лёва у младшего лейтенанта, парнишки лет двадцати.

– А вы кто такие? – вопросом на вопрос ответил младший лейтенант.

– Я врач. Пробираемся с племянником в глубь России. Мне нужно быть в Ростове. Разрешите нам с вами!

– Вы же видите, эшелон сборный. У нас только три вагона… – Потом вдруг замолчал и посмотрел на Лёву. – Вы действительно врач?

– Говорю же, врач. Окончил Ростовский медицинский институт, – соврал Лёва. Он понял, что младший лейтенант сомневается, брать его или нет. – Возьмите, не пожалеете. Я помогу за ранеными ухаживать…

– Ну, хорошо. Надеюсь, вы меня не обманули… Вакуленко, этих двоих разместить в вагон.

– В какой? И так как сельди в бочке.

– Не скули. В мой вагон. Исполняй!

– Есть!

Вакуленко повернулся и пошёл к вагону, уверенный в том, что за ним идут эти чумазые гости.

Не успели расположиться, как вагон резко тряхнуло и они поехали. Поехали на восток, подальше от раздающейся вдали канонады.

Дорога была трудной. Убедившись, что Лёва действительно медицинский работник, младший лейтенант подобрел.

– Меня Валентином кличут. А вас?

– Лев Басин. А племянника моего Лёней зовут.

– Вот и познакомились. А вы откуда будете?

– Так я ж говорил: из Ростова. А здесь… отдыхал у сестры. Она за дочкой в Одессу поехала, а здесь такое началось…

– Понятно. А я недавно окончил медицинское училище. Волнуюсь… Да и средств для помощи почти нет… Две сумки с перевязочным материалом, пузырёк с йодом…

– Я думаю, на станции, если остановимся, можно будет разжиться или в санитарном поезде по дороге…

– Хорошо бы…

Но прошли сутки, и двое, эшелон так и не останавливался в населённых пунктах. Старался проскочить опасные места.

И всё же где-то в районе Тирасполя Лёве удалось разжиться в поезде, идущем в сторону фронта, кое-какими медикаментами, биксом с перевязочными материалами и несколькими шприцами, упросил дать ему и по две коробочки с морфием, кофеином, другие медикаменты.

Там же младший лейтенант дал команду выгрузить из вагонов умерших. Передал станционному работнику документы на них, и эшелон поехал дальше.

Под Одессой фашисты разбомбили железнодорожные пути и они ждали двое суток, пока их восстановят.

Вакуленко оказался добрым парнем. Он выполнял сразу множество функций. Приносил воду, варил еду и раздавал её раненым. В Кировограде всех раненых перевели в специальный санитарный поезд и Лёва с Лёней распрощались с младшим лейтенантом и его помощником.

До Ростова добирались на перекладных. Когда, наконец, приехали в Новочеркасск, там уже были Голда и Марлена.

На следующий день Лёва выехал в Ростов.

– Ну, Басин, ты даёшь! Как добирался? – спросил Вадим Николаевич.

– Как придётся… Но я не привёз справки о том, что проходил практику…

– Не говори чепухи! Принято решение ваш курс выпустить раньше. Зайди в деканат, получи диплом и в понедельник отправляйся в военкомат. Там тебе скажут, куда двигать… Сейчас срочно формируются полевые госпиталя. Скучать не придётся…

Получив диплом, Лёва пошёл в общежитие, чтобы собрать свои вещи, как вдруг к нему в военной форме при двух шпалах в петлицах пришёл Михаил.

– Чего возишься? Бери самое необходимое… Пойдём с тобой в военкомат!

– Так мне нужно туда в понедельник!

– Я говорю, пошли!

В военкомате разговор был коротким. Миша представился и попросил направить военврача Басина Льва Марковича на Кавказский фронт.

Фашисты рвались к Ростову, к бакинской нефти, к Сталинграду.

Так Лёва оказался в медико-санитарной части дивизии, в которой воевал его старший брат Михаил. Почти всю войну они воевали рядом... Это не спасло ни одного ни другого от ранений. Но выжить, кто знает, может, помогало. Хорошо, когда рядом родная душа. Братья встречались по-возможности регулярно, делились новостями «из дома». Только где был этот дом? В Армении ли, где жила семья Миши и Сони? В Алма-Ате, где оказалась их мама и две сестры: Рахиль и Буся с детьми? В 1943 году военная судьба забросила часть в Подмосковье, Лёву перевели в хирургический полевой подвижный госпиталь, располагавшийся в Подольске.

Молодому врачу, который уже заявил о себе как крепкий организатор, умеющий давать чёткие и ясные задания, без шума и суеты следить за их выполнением, было поручено организовать работу приёмно-сортировочного отделения. Здесь требовались опытные медицинские работники. Лёву посчитали именно таким. А в хирургическом отделении служила хирургом Анна Ароновна Якубсон – невысокая светловолосая девушка с ямочками на щеках. Она окончила  Ленинградский медицинский институт, днями и ночами пропадала в операционной и уже вполне прилично оперировала.

Дивизия, в которой служили братья, недавно участвовала в тяжёлых боях и сейчас находилась на отдыхе. К тому времени и Татьяна с детьми тоже приехали в Подольск.

Однажды поздним вечером к ним после службы зашёл Лёва. Они сидели и пили чай. Татьяна, заметив, что деверь чем-то озабочен, спросила:

– Как тебе в госпитале? Очень тяжко?

– Да нет, – ответил Лёва, – в госпитале гораздо больше проблем, да проблемы-то совсем другие. Много народа, много забот…

– И девушек много? – продолжала допытываться Татьяна.

– Много, – улыбнулся Лёва. Потом достал из кармана кителя фотографию и показал двенадцатилетней Римме, сидящей с ними за столом. – Какая тебе больше нравится?

На фотографии были девушки в военной форме. Обе белокурые, обе смеялись.

Римма указала на стройную девушку с расстёгнутым воротничком гимнастёрки.

– Конечно, эта! Волосы распущенные, губки накрашенные, на киноактрису похожа. А эта – фу! – лицо круглое, причёска простая! Лягушка-квакушка какая-то. Я бы такую никогда не выбрала!

– А мне нравится именно эта, маленькая, пухленькая! К тому же, ты ведь знаешь, что лягушки часто превращаются в красавиц!

– Это если в неё стрелой попасть!

– Ну, что ж! Достану лук, прицелюсь хорошенько и попаду!

– Тебе правда она нравится? – с сожалением и ревностью спросила Римма.

– Правда…

– И как её зовут?

– Аня. Молодая, а уже хороший хирург.

– Не думала, что у тебя такой плохой вкус, – сказала Римма и встала из-за стола.

– Мала ещё рассуждать, – строго сказала дочери Татьяна. – Иди спать. Уже поздно. А относительно девушки я тебе, Лёвушка, вот что скажу: красива та, которую полюбит твоё сердце.


Через месяц в доме у Михаила и Татьяны сыграли свадьбу Лёвы и Ани. Какая могла быть в войну свадьба? Было человек десять. На столе – консервы, колбаса. Тут постарался Михаил. Пили водку и медицинский спирт и кричали «горько».


Зима 1944 года была ранней. Задули ветра, принесшие с собой снегопады. Ударили морозы. Именно в это время поступил приказ дивизии, в которой служили Басины, выдвинуться в район Орла. Была поставлена задача, чтобы к 15 февраля госпиталь развернулся и был готов принимать раненых.

Полевой подвижный госпиталь погрузили на автомашины и тронулись в путь. Раненых оставили в эвакогоспитале в Подольске.

Когда подъезжали к Туле, у Ани начались схватки.

– Как не вовремя, – бурчал начальник госпиталя подполковник Егоров. – И что теперь нам прикажете делать?

Было решено оставить старшего лейтенанта Анну Басину в Арсеньевском районе Тульской области, где колонна сделала короткую остановку.

– Какой с вас вояка? Рожайте уж… Я надеюсь, к тому времени и война окончится! Ты, Лёва, останься. Даю тебе сутки на устройство жены. Потом догонишь. Где мы должны разворачиваться – знаешь.

Лёва собрал жену, послал фельдшера узнать, что это за село и есть ли там акушерка.

Через час вернулся фельдшер и рассказал:

– Село большое. Есть и амбулатория, только работать в ней некому. Правда, говорят, старушка-акушерка есть. Но её я не видел. А жить можно будет у тётки Маши Василенко. Я договорился. Обещала помочь…

Лёва повёл жену к дому, на который указал фельдшер.

– Добрый день! Мне сказал товарищ, что у вас можно остановиться. Жена должна рожать.

– Проходите… Вот комната. А я сейчас пойду к Валентине Васильевне, к нашей акушерке. Приглашу… – Потом посмотрела на Льва Марковича, спросила: – Так и вы здесь жить будете?

– Нет, что вы?! Завтра утром уеду.

Пришла акушерка, аккуратная чистенькая старушка. Осмотрела роженицу и сказала:

– Рожать будет ещё нескоро. Вы доктор, должны понимать. Шейка ещё не раскрылась… Когда всё начнётся, Маша меня позовёт…

Лёва оплатил хозяйке проживание, устроил жену, оставил ей все деньги.

– Питаться будет с нами… Правда, мало что есть, но чем богаты, – сказала хозяйка.

– А я захватил кое-что.

Лёва достал из вещмешка крупу, большой кусок сала, несколько банок консервов, кулёк с сахаром.

Потом, когда они остались вдвоём, сказал:

– Если бы ты знала, как мне тяжело уезжать! Когда родишь и окрепнешь немного, езжай в Новочеркасск. Я, как только смогу, приеду туда же. Там снимешь комнатку. Если что…

– Я не слышала этих слов: «если что». Ты ведь найдёшь нас с малышом? Обещаешь? Ты же не потеряешь нас?

– Ну что ты такое говоришь? Как я могу тебя потерять? Вас потерять…

На следующее утро, когда Лёва уехал догонять свою воинскую часть, схватки у Ани усилились.

Зима выдалась снежной. С раннего утра хозяйка чистила дорожки к крыльцу. Иначе и не пройти! Подумала: «Весна придёт, затопит…». Потом мысль перебросилась на Анну, которая поселилась в её доме. «Кому война, а кому – блуд…». Вдруг её поразила простая мысль. Настолько простая и понятная, что она даже прекратила чистить снег. «И чего я злюсь на неё? Разве она виновата, что моего Семёна убили ещё в сорок первом? А воюем-то за что? За то, чтобы продолжалась жизнь! Жизнь! Вот она и продолжает жизнь! Всё правильно!». И снова принялась бросать снег в сторону, очищая тропинку.

Зимой рано темнеет. Когда хозяйка вошла в дом, Аня уже лежала.

Мария Ивановна овдовела, когда ей едва исполнилось тридцать. К этому времени у неё было трое детей. Есть было нечего, да и заработать было негде. Когда пришли фашисты, двое младших уже умерли от голода. Но старшенький выжил и сейчас сидел у керосиновой лампы и что-то старательно рисовал цветными карандашами, оставшимися ещё с довоенных времён. Он высунул язык и весь был увлечён своим занятием, так что даже не заметил прихода матери.

– Алёша, жиличка уже легла?

– Я почём знаю? Видать, спит ужо.

– Ладно. Сейчас вечорить будем… – Она подбросила в печь поленце и поставила чайник. – У нас сахар есть!

Мальчик отложил в сторону рисунок и стал смотреть, как мать готовит ужин. Он относился к Ане как к инопланетянке. Его поражало всё: и её хромовые сапожки – по такой зиме отморозить ноги в них – раз плюнуть! И гимнастёрка с офицерскими пагонами. «Фу ты, ну ты! Тоже мне, офицерша!». И красивый тулупчик из овчины. «Не-е-е, – подумал мальчик, – в таком не замёрзнет!».

Из соседней комнаты раздался крик. Мария бросилась к жиличке:

– Ох, бабонька, видно, рожать тебе время пришло. Надо бежать за акушеркой.

– А село-то ваше как называется? – спросила Аня.

– Село Боровики Арсеньевского района Тульской области.

– Ой-ой, мамочка! Кто бы мог подумать, что рожать придётся в селе Боровики?! Вы знаете, хозяюшка! Зовите акушерку. Кажется, пора!

– У тебя первые роды?

– Первые, ой-ой, мамочка!

– Тогда это нескоро… Знаю. Сама троих родила!

– Нет, зовите акушерку! Я же тоже врач!

– И ты врач? Ну и ну! Хорошо, пойду…

Женщина набросила тулуп и побежала к дому акушерки.

Когда стемнело, у Ани схватки усилились. Пришла акушерка, осмотрела роженицу и бросила:

– Маруся, нагрей воду и дай чистое полотенце.

Дальше Аня всё помнит словно в тумане. Вдруг лопнул пузырь и из неё хлынул водопад. Но она знала, что так и должно быть. Только охнула:

– Клеёнку бы подложить… Ох, как же неловко…

Схватки усиливались, но кричать Аня не хотела и сдерживала себя как могла.

– Ты давай, тужись, девонька, сильнее тужись… Вот так! Молодец!

Через минуту громкий крик младенца оповестил всех, что родился мальчик!

– Молодец, девонька! Нам мужики нужны. Сколько эта война сгубила мужиков?! А теперь ещё немножко, и будешь отдыхать…

Акушерка взяла мальчика, обработала пуповину, обтёрла чистой, отутюженной тряпочкой, запеленала и положила рядом с Аней.

– Ну, вот и всё. Теперь отдыхай, а мы с Марусей чаем побалуемся. Она сказала, что ты сахару ей дала. Вот и ладненько. Спи, дорогая, спи. И малыш должен отдохнуть. Шутка ли, оказаться на этом свете!..

Так родился Лёвин и Анин первенец. Назвали его в честь погибшего сына Голды Лёней. Это случилось десятого февраля 1944 года.

– Ма, и я жрать хочу! А то всё ей да ей… – канючил Алексей.

– Тоже скажешь! У неё же малый. Он мамку сосёт. А мамке жрать нужно, а то откуда у неё молоко будет?!

Два месяца Аня с малышом прожила в том селе у чужих людей, которые стали ей как родные. А когда пришла весна и стало теплее, она засобиралась.

«Пора! – думала Аня. – Скоро и войне конец! Лёва будет искать меня в Новочеркасске».


В конце апреля маленькая речушка разлилась так, что противоположный берег оказался чуть ли не в полукилометре от высокого холма, на котором стояло село. Вскоре оно оказалось окружённым водой. Этот разлив никому никогда не помогал, но и не мешал. Без него не было бы самого понятия весны.

Когда Аня со своим сыном решили уезжать, из района пришла машина. Поговорив с водителем, Аня договорилась, что он подвезёт их к железнодорожной станции за умеренную плату.

– Ладно, понял. Чем могу – помогу.

Он усадил мать с ребёнком в кабину и осторожно тронул, по столбам определяя, где проходит дорога.

На станции им удалось сесть в поезд, который и привёз их в Новочеркасск.

Аня сняла маленькую комнатушку на улице Комсомольской, где и стала ждать с сыном возвращения мужа с войны.

Лёва вернулся неожиданно. Аня только искупала сына и вышла во двор развешивать пелёнки. Неожиданно кто-то тихо окликнул её сзади:

– Аннушка…

На мгновение у неё закружилась голова, отчего она не смогла обернуться сразу. Но и без того она уже знала – Лёвушка её вернулся с войны. Живой! Анна Басина тогда не знала, не могла знать, какая жизнь ждёт её впереди. Но она в это мгновение поняла вдруг– что бы ни случилась, она навсегда теперь самая счастливая женщина на свете. Ведь Лёвушка вернулся!

После войны какое-то время Лёва возглавлял медицинскую службу в Новочеркасском суворовском училище и прошёл усовершенствование по неврологии при Ростовском медицинском институте. Потом много лет заведовал отделением нервных болезней Первой городской больницы, стал врачом высшей категории.

В гостеприимный дом Лёвы и Ани Басиных часто приезжали родственники, племянники, сёстры. И всем было тепло и уютно. В 1948 году у них родился второй сын – Валерий, в 1954-м – Михаил, так что забот хватало. Но это не мешало им принимать у себя многочисленную Анину и Лёвину родню, которые подолгу жили у них, даже не думая о том, что Ане и Лёве и без того нелегко работать, растить детей.

Характер у Ани был прямой, даже резкий, но обижаться на неё никому и в голову не приходило. Все уважали и любили её за справедливый и добрый нрав.

Виталий Гостинский вспоминает, как однажды, когда он гостил у дяди Лёвы, тётя Аня запретила  ему рассказывать сказки её сыну. «Не хочу, чтобы он рос таким же фантазёром как и ты». Но сказала так, что Виталия это не обидело, а лишь «очень удивило».


В Новочеркасске Басины были уважаемыми врачами, пользовались большим авторитетом у медицинских работников и жителей города.

Можно вспомнить, например, случай, когда Сониного сына Марата выгнали из Мукомольного института за его непочтение к военной кафедре. Соня тут же позвонила Лёве: «Помоги!». Лёва ответил коротко: «Пусть приезжает!».

Марат сдал экзамены по каким-то предметам и был зачислен в Новочеркасский политехнический институт на третий курс. Все годы до окончания института он жил у Лёвы и Ани…

Анна Ароновна Басина была известным в Ростовской области онкологом-гинекологом, много оперировала и оказала большое влияние на становление и второго сына Сони, впоследствии ставшего Главным онкологом Ростова.

Лёва и Аня смогли воспитать замечательных детей, дать им хорошее образование. Лёня окончил школу с медалью, окончив институт, довольно быстро защитил диссертацию, заявив о себе как о перспективном учёном, работает в научно-исследовательском институте электровозостроения. Валерий после окончания института уехал с женой в Йошкар-Олу. Там они какое-то время работали в проектном институте. Потом Валерий занялся бизнесом, издательским делом… Миша тоже окончил школу с золотой медалью, пошёл по стопам родителей, стал врачом-невропатологом…

Умерла Анна в 1992 году. Лёва пережил жену на десять лет. Он умер в 2002 году, завершив собой жизненных круг детей Мордуха и Хаи. Похоронены они рядом с Соней в Новочеркасске.

Послесловие

Огромное чувство удовлетворения испытал я, когда поставил точку в последней главе этой увлекательной, но непростой «затеи» – попытки реконструкции прошлого своих близких. Должен сказать, что вполне отдаю себе отчёт в том, что в текст невольно вкрались и неточности, и явные просчёты. Но что делать? Память человеческая, к сожалению, вещь хрупкая, и далеко не все мои двоюродные сёстры и братья смогли вспомнить подробности жизни своих родителей. Как говорится: «что имеем – не храним, потерявши – плачем». Мы мало ценим то что имеем. Сколько раз я мог подробно расспросить и бабушку, и близких, из первых уст узнать обо всём том, что сейчас приходилось собирать по крохам, сшивать «куски», латая прорехи памяти.

Но… дело сделано. И яркое весеннее солнце, и голубое небо, набухшие почки, и уже зеленеющая на газоне трава вполне отражают сейчас состояние моей души...

И оглядываясь назад, на проделанное, хочу сказать, точнее даже предупредить: может, сегодня у вас и нет желания узнать о своих предках по возможности больше, но завтра… Завтра, когда захочется лучше понять себя – вы непременно обратитесь к корням!

Всем своим существом я надеюсь, что первая трель соловья, подснежники, почки на деревьях возвестят не столько о наступлении весны в природе, сколько о том, что она наступила в вашей душе… Поверьте! Рассказывать историю жизни родных – это словно сдирать с присохшей раны корочку – всё обнажается, кровоточит, болит. Но если уж взялись за дело – вытерпите эту боль обращения мыслями к тем, кого давно не видят глаза, чьё тепло не ощущаете рядом…

Мне же остаётся поблагодарить за помощь в реконструкции прошлого моих братьев и сестёр, потомков Мордуха и Хаи Басиных, чья фамилия, напомню, переводится как «дочь Бога»: Марлену Исааковну Авратинскую, Виталия Давидовича Гостинского, Римму Степановну Кузьмичёву, Виталия Михайловича Басина, Владимира Айзековича Гольдина, Ольгу Михайловну Любимову…