Чувствительная механика

Слесарь локомотивного депо Лоста Вологодского отделения Северной железной дороги Сергей Алферьев сидит за обширным столом, уставленным пластиковыми баночками с надписями «пружины», «приставной ход», «баланс». Он вертит в огромных руках жестяной коробок вечно тикающего скоростемера. Со стороны кажется – разбирает мину замедленного действия. От напряжения ладони периодически потеют, и влага устремляется по желобкам линий судьбы и жизни. Он берет ветошь и комкает ее. Свет настольной лампы отбрасывает на стену тень человека мучающегося над любовным письмом. Так проходит минута, другая, третья.
- Сначала думал, не мое это, произносит он мне, сидящему напротив. – Потом – привык.
Слесарь Алферьев как человек, занимающийся физическим трудом, немногословен. Любой поворот судьбы, деталь, сыгравшую ощутимую роль в его жизни, объясняет степенно и без патетики. «Привык» в этих объяснениях управляющее, ключевое слово.
- Отчество у вас какое необычное, - говорю я. – Как же звали вашего батюшку?
- Лемпадес, - вскидывает он на меня поверх очков большие совиные глаза. И снова утыкается в механизм.
- Из староверов будете?
- А я не знаю, - говорит он не сразу, чуть помедлив. Улыбка трогает уголки его губ. – А вообще предки были товарищи юморные. Может, так, дурачились просто.
Часы тикают, время бежит сквозь пальцы.
- Заедать будет, - молвит он сам себе. Достает из ящика круглый напильник и увеличивает в заготовке брешь. Крупинки железа липнут к пальцам.
- Хорошо меня каким-нибудь Евлампием не назвали, - улыбка его становится шире.
- Мы на Урале жили. Отец шахтером работал. А потом, когда мне было года четыре, родители решили перебраться поближе к родственникам, в село, в вологодскую область, на Русский, так сказать, Север. В соседней деревне поэт Рубцов родился. Он часто приезжал туда с вечным своим чемоданчиком. И вот он железные дороги любил, да? А от нас она была далеко, и я тогда и не думал, что свяжу свою жизнь с ней.
- А кем же вы хотели быть?
- Кем, кем, моряком. У меня же все дядьки по Белому морю ходили. Наедут в гости, все в форме, солнце в погонах играет. А как начнут вечером за рюмкой рассказывать о приключениях, сердце замирает. Лежишь на печке, каждое слово, как пирог с начинкой. «Дизель», «рында», «шуга». Вкусные такие слова, с запахом ветра и стыни.
Сергей Лемпадесович закончил обточку. Болт плотно входил в отверстие.
- И как же?
- Что?
- Как же вы угодили на железную дорогу?
- А-а. Так мы с ребятами поехали в Архангельск, учиться в мореходке. Доехали до Вологды, решили побродить по городу, пива попить, на девушек полюбоваться. И вдруг на пути попался техникум железнодорожный. Зашли, веселые, куражные. Ребята говорят, давайте ради хохмы документы сдадим. Сдали. А нас раз и зачислили.
- А на какую специальность-то?
Алферьев ловко поддел из пластиковой баночки чувствительную пружинку, которую разглядеть можно было с трудом, тоньше она была волоска человеческого.
- На машиниста, конечно, - ответил с недоумением, как будто я задал нетактичный вопрос. Он снова отер ладони ветошью. И тень его тоже.
- Золотые были времена. Особенно, когда практику проходили помощниками. Машинисты были просто глыбы. Я вот попал к человеку по прозвищу Батя. Мужик войну прошел, лиха выше горла хлебнул, а с такой невероятной радостью к жизни относился. Почему так бывает, ты не знаешь? Для него вообще не было как будто ничего невозможного. Как, помнишь, у Чехова, жил так, будто ничто и никогда не закончится. Едем с ним в поездку, а с нами в кабине (тогда разрешалось) женщина-врач. Сидит тихонько, в окно смотрит. Батя достает из-за пазухи толстый численник, вручает ей, говорит: «Чего так-то ехать. Давайте петь». А раньше численники такие были, в них много песен печатали. И вот она сначала робко, потом смелее и смелее тянет «Клен ты мой опавший. Клен заледенелый…» И Батя зычно, как прямо сводный хор МВД, подхватывает. У меня сердце скукоживалось, мурашки по спине бежали. Столько всего слышалось в его голосе. Он ведь тьму этих песен, стихов разных знал. Я поражался, как это в его голове такое количество умещалось. А потом я в армию ушел.
Сергей Лемпадесович, затаив дыхание, укрепляет в скоростемере пружинку.
- В Прибалтике служил, - говорит, выдохнув. – В железнодорожных войсках. Командовал отделением шоферов. Мы там, под Таллином, меняли узкую колею на широкую. Грузы возили, земполотно укрепляли. Такие щуплые все худые. Прапорщик один называл нас гроза НАТО.
Он усмехнулся.
- Тоже вот вроде бы поездки, дорога, но шоферство меня не увлекало. Отслужив, вернулся в Вологду.
Он пощелкал чем-то в скоростемере, сложив губы, дунул внутрь. Потом капнул из шприца часовым маслом.
- Маленькую сюда, - сказал будто младенцу, - побольше - туда.
- И что дальше?
- Дальше? Решил снова все начать. Спустя время, права машиниста получил. И почалил. Плечи были длинные. От Вологды до Череповца, Няндомы. Прицепишь пассажирский, и едешь, едешь. Снег, снег и елки. А за тобой, в вагонах, люди каждый со своим в сердце. Каждый с похожей и непохожей судьбой. Разговаривают, смотрят в окно, чай пьют… Ну, вот. Переработки столько было – чума просто. Приехал домой ночью, посчитал своих по головам, вроде все на месте. А в пять утра опять в рейс.
- Что называется, полжизни на колесах?
- Да какое пол… почти вся, - махнул рукой простецки. – Приходилось, можно сказать, пахать. Ничего романтичного, завидного в этом не было. Привык просто. И не отпускало.
- Почему?
- А бог ее знает. Железная дорога ведь она, что твоя женщина. Это только по молодости можно хорохориться. И на вопрос «ты меня любишь?» существует два ответа. Либо «да», либо «нет». Потом все, как в паутине, переплетается, и прилипаешь, как муха. Лапкой увяз, другой. Воспоминания о светлом прошлом, совместное преодоление чего-то, боязнь перемен. Все по Пушкину, где привычка замена счастью. И уже трудно распознать, что конкретно тебя удерживает, где любовь, а где – просто так вот, - изобразил он пальцами в воздухе что-то неопределенное, личное. И в словах его, как в голосе того машиниста, столько всего было намешано. «Клен ты мой, опавший. Клен заледенелый».
- Таким макаром двадцать семь лет отъездил, - говорит Алферьев. – А потом списали, - он улыбается совсем не горько даже. – Я думал не моя профессия эти скоростемеры чинить. Но вот уже девять лет этим занимаюсь и ничего, привык. Нас двое привыкло. Я и напарник мой. Когда ездишь в кабине тепловоза, электровоза, не задумываешься, как там внутри все устроено. Один привод видишь и три стрелки. Минутную, часовую и электромагнитную, фиксирующую скорость. А внутри что не задумываешься.
- А что внутри?
- Железо, но чувствительное как кардиограмма к сердцу. Анкерная вилка, баланс, импульсное колесо, приставной ход. Механика, одним словом. Собираешь, проверяешь на точность хода и все дела. Главное, чтоб пальцы не дрожали, сказал он, пломбируя собранный механизм.
- Работа как работа. Никаких чудес. Говорят вредные испарения идут. Молоко даже дают за вредность. Но я его терпеть не могу. Я рыбу люблю.
- Ловить или есть?
- И то и другое. Домик у меня в деревне, как свободная минута – езжу туда. Лодка, река Толшма, рубцовские места. Закинешь удочку – душа оттаивает. Вчера вот такого хариуса взял. Отличный такой хариус.
- А на что?
- Жена мне целый день оводов ловила. И в спичечный коробок складывала. Самая хорошая наживка для хариуса.
- Что же, и она с вами рыбачит?
- У нее терпения не хватает.
- Странно это слышать о супруге машиниста с почти тридцатилетним стажем.
Он повел своим огромным плечом, задумался.
- А кабина машиниста не снится вам? – интересуюсь я.
- Отоснилась, - сказал он сурово, как будто в кулак поймал назойливую муху на лету. Сжал ее и выкинул, неживую. Затем встал из-за стола, укрепил собранный, починенный железный коробок с тикающими часами к стенду. Щелкнул выключатель, и ход часов усилился. Одна из стрелок показывала предельно допустимую скорость, иногда Алферьев сбрасывал ее, но тут же набирал снова и шум усиливался. Часы стучали, Сергей Лемпадесович в этот момент мысленно, наверное, куда-то по - прежнему ехал. «Клен ты мой, опавший. Клен заледенелый»…