О Геннадии Шмакове

Он мог бы украсить собой, своим умом, своей образованностью любой американский или европейский университет, но от любых академических предложений уклонялся и даже грубо отказывался.
В Нью-Йорке нет его могилы, ее и вообще нигде нет. Он и после смерти хотел быть свободным - от всего и всех. И ему это удалось. В завещании он просил, чтобы его кремировали и развеяли пепел над Эгейским морем. Желание Шмакова было  выполнено - друзья увезли урну с его прахом в Эгейское море.
Геннадий Григорьевич Шмаков был одним из самых образованных людей в своем поколении. Бродский называл его своим "главным университетом". Его переводы Кавафиса Нобелевский лауреат считал непревзойденными. О широкой образованности Шмакова - филолога-классика, историка литературы, искусствоведа, переводчика ходили легенды. Он свободно владел почти всеми центральными европейскими языками, включая латынь, греческий и новогреческий языки.

Шмаков был тонким знатоком разнообразных искусств: мирового кино, оперы, балета. Его художественные альбомы о жизни и творчестве Марии Калас, М. Барышникова, М. Плесецкой многократно переизданы во всем мире. Шмаков, по определению Бродского, являл собой "буквальное воплощение мировой культуры". Впрочем, все та же Л. Штерн написала о Шмакове - поэте и переводчике следующее: "...В творческой сфере Шмаков себя реализовал далеко не полностью. Он не стал ни большим поэтом или прозаиком, ни великим критиком, ни переводчиком суперкласса... А мог бы. Бог одарил его очень щедро". В этом отношении оценки Штерн существенно расходятся с оценками Бродского. Но... что сказано, то сказано. Людмилой Штерн.
Оценки Бродского мне понятнее и ближе.

Геннадию Шмакову не выпало при жизни ни славы, ни удачи, хотя он должен был стать – и отчасти стал – перворазрядным мастером. Воспитанник ЛГУ, филолог-античник, почти полиглот, он, как пишет Э. Линецкая в предисловии к посмертному сборнику поэтических переводов Шмакова "Странница-любовь" (Ленинград, 1991), "усвоил лучшие традиции ленинградской переводческой школы". Но тут была и удача, и беда: Шмаков жил в Ленинграде, где простор для публикаций был тесен, Москва же ленинградцам свою "издательскую площадь" всегда предоставляла неохотно. К тому же пребывание в СССР при его необычной – и уголовной для советского законодательства – сексуальной ориентации вообще было некомфортно, и в 1975 году он эмигрировал, поселился в Нью-Йорке, продолжал заниматься исследованием творчества Михаила Кузмина, написал монографию о танцовщике Михаиле Барышникове.
Печатал и переводы, хотя больше "из стола". Лучше всего удавались Шмакову поэты одной с ним сексуальной природы – Кавафис, Кокто, Верлен, Пессоа. Строки переводов жившего в Александрии гениального грека Кавафиса порой чуть ли не дословно совпадают с "Когда мне говорят: "Александрия"..." Михаила Кузмина. О творческой плодотворности однополой любви писал Иосиф Бродский, сам переводивший Кавафиса и отредактировавший переводы Шмакова в 1988 году, когда тот умер, так и не увидев родного Ленинграда. Посмертно друзья выпустили тонкую книжку избранных переводов Шмакова. Перед вами часть его лучших переводов.




ЖЕРАР ДЕ НЕРВАЛЬ


(1808–1855)


  ФАНТАЗИЯ

  За тот напев, знакомый искони,
  отдам я Вебера, Моцарта и Россини,
  щемящий, полный странного унынья,
  чей тайный смысл моей душе сродни.

  Лишь зазвучит, и я на двести лет
  душою старой словно молодею...
  Двор Ришелье, и золотистый свет
  сквозит в его боскетах и аллеях.

  И замок тот кирпичный, весь в вьюнке,
  глядит в меня своими витражами,
  куртины, парк, плывущий по реке
  с цветущими, резными берегами.

  А там, в окне, в нездешнем облаченьи,
  стоит Она, храня надменный вид...
  Ее видал в другом я воплощеньи,
  которое мне память бередит.


ЖАН КОКТО


(1889–1963)


  * * *

  Не наскучит глядеть на зеленый прибой,
  Я люблю его плутни и злые проказы,
  Море лижет ступни и в любовном экстазе
  Нам сплетает гирлянды с молочной каймой.
  И ныряя в волну голубого аи,
  Я боюсь этих пряных тисков Посейдона,
  А тебе эта ширь – материнское лоно,
  Тут Венера раскинула пряди свои.
  Ты плывешь – и опять принимаешься лгать,
  Тебя море пьянит, меня жжет, как отрава,
  Твое тело из пены и снов, и по праву
  Здесь ты дома, увы – мне тебя не догнать.


  * * *

  Любовные копья, как письма, скрестили,
              так путает ветки каштан,
  клубок наших тел завязать не забыли
              задумчивым именем – Жан.
  Когда эти руки и ноги сплетаются
              тугим осьминогом волны,
  то таинства моря опять забываются,
              и рыб голубых табуны.
  Схватили коня за косматую гриву,
              разрублены путы узла...
  И сонный скакун по запретным извивам
              нас мчит, закусив удила.