Полети за моей мечтой

Сергей катил перед собой инвалидную коляску, на которой сидела Татьяна, вполоборота к нему. Позади осталась мелкая, но широкая лужа, оставленная дождём, прошедшим больше недели назад. Удивительное дело, всё вокруг уже давным давно просохло, а этой луже – хоть бы что. Так всякий раз бывает именно в этой части двора. И никто не знает, почему?. лужа была настолько широкая, что обойти её не представлялась возможным, и при том, настолько мелкая, что Сергей миновал её, лишь слегка смочив в её мутноватой воде подошвы своих летних туфель, даже не почувствовав влаги. Теперь колёса Татьяниной коляски оставляли за собою след в виде двух ровных, беспрерывных полос. В воздухе еле уловимо чувствовалось прохладное дыхание осени, приближающейся медленно, но верно. То тут, то там на асфальте попадались скукожившиеся, пересохшие листья, опавшие с деревьев, пересушенные жарой, стоявшей на протяжении всего июля и большей части августа, уже разменявшего свою вторую половину. Изредка налетали слабые порывы ветра, шелестевшие в густой листве огромного парка, окружавшего инвалидный дом-интернат, временами донося запах отцветающих роз, как часто бывало в здешних местах именно в конце лета и в самом начале осени. Подует ветер, и запахнет отцветающими розами. Сергей присел на скамейку, продолжая с Татьяной начатый разговор:

-Мои родители поженились, ещё учась в институте. Как я родился, так мать учёбу оставила – она тогда на втором курсе была, да и отец – тоже. Правда, он в институт уже после армии поступил. А до армии ещё год на заводе проработать успел. Я помню, как отец после института по распределению поехал на север. В Кировскую область. Да и мать с ним. Через год они за мной приехали. Это, когда отцу жильё дали. Он в лесхозе там работал, инженером. А мать там же, на севере машинописному делу училась. Была потом секретарём у директора лесхоза. Того, где отец мой работал. Вообще-то в том посёлке, где мы жили – сразу несколько лесхозов. По крайней мере, так при нас было. А как сейчас – не знаю.

-До сих пор, если честно, - продолжал Сергей после секундной паузы, - не могу отца понять. Зачем он вообще поступал на лесфак, если сам – сколько помню – всё время говорил, что нигде, кроме Новочеркасска, для него жизни нет, и весь остальной мир, включая всю остальную нашу Ростовскую область, он воспринимает как одно сплошное недоразумение. Откровенно говоря, я тоже сам себя плохо представляю где-нибудь, кроме Новочеркасска, хотя и поездить тоже пришлось. Но я о другом. Именно о том, что, имея такие настроения, незачем поступать именно на лесфак – надо что-то другое выбирать и какую-то другую специальность. Потому так говорю, что лесов-то здесь нет. А если и есть, то, скорее, где-нибудь на Верхнем Дону. Но, опять же – не Новочеркасск. А здесь ты по специальности, имеющей хоть какое-то маломальское отношение к лесу, никогда себе работу не найдёшь. Так что обрекаешь себя заранее на такой достаточно плачевный выбор: либо придётся расстаться с подобными настроениями, пусть даже ломая самого себя через колено, и, как ещё говорят, наступая на горло своей же собственной песне; либо никогда не работать по специальности. И, будем до конца откровенны, поскольку собственные настроения пересилить трудно, то именно второй вариант гораздо более вероятен, что с моим отцом и произошло в дальнейшей его жизни, после возвращения с севера. И если речь идёт о какой-то другой специальности, то там, проработав где-то по распределению, всегда можно потом сюда же и вернуться и поискать здесь же работу по специальности, то с такой специальностью работу здесь найти невозможно не при каких обстоятельствах.

-Действительно, - соглашалась Татьяна, - лесов-то здесь, в самом деле, нет никаких.

         -Помню, - продолжал Сергей, прервав неловкое молчание, воцарившееся на минуту, - там названия красивые, в Кировской области: Белая Холуница, Чёрная Холуница, Кошулино, Мулино… Когда из нашего посёлка в областной центр ездили, автобус большую остановку делал в Белой Холунице – это уже в другом районе, соседнем с нами – там он заправлялся, пока от нас до туда доезжал почти весь запас бензина успевал израсходовать, а до Кирова ещё оставалось почти столько же. Людей ссаживал на тамошней автостанции, а сам ехал на заправку. А люди свои вещи так и оставляли в автобусе, каждый – на своём месте. И ничего ни у кого не пропадало. Ни единого случая никто не припомнил, чтоб хоть раз у кого-то хоть что-то пропало бы. А как сейчас – не знаю. Зря говорить не буду. Теперь, конечно, это всё вспоминаешь как сказку.

Татьяна слушала, не пропуская ни слова, впитывая в себя всё сказанное Сергеем, подобно тому, как губка впитывает жидкость, подобно тому, как в дни летнего зноя ссохшаяся почва впитывает живительную влагу от пролившегося над землёю долгожданного дождя, а перед её мысленным взором вставали картины – тоже лесные, густые зеленящиеся. Леса, леса… Только другие. Растущие на её родной Брянщине. Там она появилась на свет. Там впервые пошла в школу. Лишь в десятилетнем возрасте приехала сюда вместе со своими родителями: матерью, только что закончившей институт и отцом – кадровым офицером. Сначала жили неподалёку от Таганрога, возле знаменитого Петрова Вала, немного и в Ростове пожить довелось, потом был Новочеркасск, где и случилась та автомобильная катастрофа, в которой Таня потеряла навсегда обоих своих родителей, сама на всю оставшуюся жизнь сделавшись неспособной передвигаться самостоятельно. Так ей и сказали в больнице, что специфика её травмы такова: та часть тела, которая выше того места, где повреждён позвоночник – подвижность сохраняется, ниже того повреждения – полная неподвижность. Шансов что-либо изменить – практически никаких. Впрочем, руки работают. И то хорошо. У многих Татьяниных «товарищей по несчастью», с кем она успела перезнакомиться за долгие, долгие годы проживания здесь, не было и того. Так что, приходится и это ценить. Воистину: всё в этом мире относительно и всё познаётся в сравнении.

А руки работают. Даже очень сильно работают. Вот какие жилы! Какие вены! Какие мускулы! Это оттого, что приходится с коляской управляться. Тридцать два года. Из них семнадцать – здесь.

Опять налетел лёгкий, кратковременный порыв ветра, взволновавший густые заросли камышей за оградой, почти незаметные отсюда. Послышался шелест, напоминающий шуршание стекла, истёртого в порошок. Перед мысленным взором замолчавшего Сергея, погрузившегося в невольно нахлынувшие воспоминания, вставали картины далёкого, раннего детства: вечереющий вокзал, поезд, увозивший его далёко от дома, целые сутки пути в плацкартном вагоне с диванами и полочками обитыми синеватой тканью (он запомнил отлично на всю жизнь этот цвет), пересадка в Москве на другой поезд, где был тоже плацкартный вагон, в котором теперь и диваны, и полочки были обиты тканью, имевшей красноватый цвет (и этот цвет он тоже отлично запомнил на всю жизнь), и ещё почти двое суток пути. Потом была какая-то автостанция, путь, продолжающийся на автобусе, потом – пересадка на другой автобус, потом – снова пересадка на другой, потом – ещё и ещё всё новые и новые пересадки. Дальше была река, покрытая движущимися, плывущими куда-то льдинами, катер, пересекающий эту реку, плывущий медленно-медленно, какие-то люди, тюки, чемоданы, сгущающаяся ночь, путь, продолжающийся в кабине грузовика рядом с матерью, сидевший тут же, в то время как отец, вместе с ещё какими-то незнакомыми людьми забрался в кузов. Тёмная поселковая улица, по которой шли, поминутно проваливаясь в лужи. Сам Серёжа при этом два или три раза успел провалиться в те злосчастные лужи почти по горло. Потом – крыльцо дома. Ведомственного дома, выстроенного на двух хозяев, каждый из которых имел там свою изолированную половину и свой отдельный вход (как Серёжа узнал позднее, соседом, занимавшим другую половину дома, был дядя Витя Сысолятин, работавший шофёром лесовоза в том же самом лесхозе, где работал и Серёжин отец, и при том дядя Витя был женат на двоюродной сестре директора всё того же самого лесхоза), дальше - безуспешные попытки отца и матери растопить печку, так в ту ночь ничем и не закончившиеся.

 На следующий день у Сережи поднялась температура. Он пролежал не меньше месяца. Потом были посещения районной поликлиники, где все без исключения врачи, лечившие как детей, так и взрослых, были из тех, кто, как и Серёжин отец, отрабатывали обязательные три года, положенные после окончания института, и то, что по истечении этих обязательных трёх лет в том посёлке (являвшимся, как, ни как, а всё же тоже районным центром) не остался ещё ни один врач – было, буквально, притчей во языцех.

 Отец пил и прежде, несмотря на то, что кончил институт – это вообще было у него наследственным – а тут вообще начал спиваться со скоростью просто катастрофической. Да и мать не отставала по питейной части. Не отставал и сосед – дядя Витя, не отставала и его не работавшая жена, как потом выяснилось имевшая инвалидность по причине эпилепсии. Позднее она задохнулась во время припадка, уткнувшись головой в подушку.

Через некоторое время Серёжу определили в детский сад. Но что-то он там не прижился. Сам просил, чтоб его забрали оттуда. Говорил: «Ведь мне уже пять, а в книжках пишут, что в колхозе такие как я уже одни дома остаются и даже за домом следят». Он знал это из тех книжек, которые ему иногда читали родители (иногда – отец, но чаще всё же – мать) в перерывах между работой, что шла у них обоих всё хуже и хуже, и за что им обоим всё чаще и чаще доставалось от начальства (правда, пока больше – только на словах) и пьянками, которые становились всё более и более частыми, продолжаясь и по времени едва ли не с каждым разом всё дольше и дольше.

-Между прочим, в колхозе, - соглашалась мать, - на таких как ты не только дом и скотину на целый день оставляют, но и детей более младшего возраста им доверяют нянчить.

 -Правда, мы всё-таки не совсем в колхозе живём. Наш посёлок Нагорск – это далеко не колхоз. Но если ты сам хочешь попробовать жить почти так, как живут в колхозе, что ж, ты это получишь, - заключала она.

-В самом деле, - говорил отец, - может так для него будет лучше. Действительно, пусть привыкает жить без нянек. С утра и до вечера весь наш дом, можно сказать, будет оставаться в его полном распоряжении. Глядишь быстрее настоящим мужиком вырастет.

 Всё это происходило уже летом. Ближе к осени оставаться одному стало страшновато, по правде сказать. И темнело рано, и свет почему-то всё чаще стал гаснуть. Всякое было. Иногда Сережа говорил:

-Как на улице ветер начинает дуть, так кажется, что по всему дому ходит целлофановое пугало. А я его боюсь.

-Не бойся, - успокаивала мама, - это ветер куда-то задувает и такой звук получается. Ты же сам знаешь, что нет у нас в доме никакого пугала, тем более – целлофанового.

        Но снова ходить в детский садик Серёжа не хотел ни при каких обстоятельствах.

             И кто научил того противного мальчишку, что ходил с Серёжей в одну детсадовскую группу, каждый раз дразнить его:

-Вот балбес, ему в школу надо, а он в сад пошёл.

 Это из-за высокого Серёжиного роста. Он рос очень быстро, и, кстати, от этого очень тяжело болел – врачи говорили, что рост внутренних его органов катастрофически не успевает за ростом скелета.

Ещё до отъезда в Кировскую область у Серёжи нашли ужасную болезнь почек – он даже мочился иногда с кровью. Так и уехал, не долечившись. Да ещё и порок сердца вскоре нашли. К тому же, неоперабельный. Где-то за полгода до отъезда Сережи удалили аденоиды, а заодно ещё и гланды подрезали. Вернее, так было. Врач сказал, что надо подрезать. Одну подрезали, собрались другую, а там оказался гной. Так и оставили. До лучших, что ли, времён. Впрочем, до лучших ли? Ох, да что говорить!

Зимой отец в доме по пьянке пожар устроил, сам обгорел, а Серёжа так перепугался, что без последствий для него это никак теперь обойтись не могло. Отца в больницу поселковую отвезли, а оттуда – в область, в ожоговый центр на самолёте. У Сережи гланды распухли. Врач говорил: «Операция срочная нужна, а то парень просто задохнётся». Правда, тот же самый врач говорил и другое: «Зима приближается, а она в здешних краях очень суровая, и потому нельзя здесь ни перед зимой, ни тем более – во время зимы такую операцию делать». Послал в областную поликлинику, говорил: «Может, там что придумают. Хотя, и там  вряд ли что-то другое скажут». Он не ошибся. Там сказали то же самое. Мать, ушедшая к тому времени с работы в лесхозовской конторе, и устроившаяся на работу в общежитие какого-то ПТУ, располагавшегося здесь же, в посёлке, на должность коменданта, писала бабушке, то бишь своей маме, так, мол, и так, приезжай, мама, хоть ненадолго, увези Серёжу, я здесь просто зашиваюсь, да и ему, дело на то запохаживается, здесь не жить.

Бабушка появилась в их доме глубокой морозной ночью, сразу же с порога, печально констатируя:

-У меня в голове дыра.

       Она сняла шерстяной платок, под которым белела повязка. Оказалось, что автобус, на котором бабушка подъезжала к посёлку, перевернулся в кювет по причине ужасающего гололёда. Бабушке ещё повезло. Другим было гораздо хуже. Она сама, будучи медиком, успела оказать кое-кому первую помощь ещё до приезда профессиональной помощи.

С бабушкой Сережа вернулся домой, в Новочеркасск. Спустя год вернулись и родители. А ещё через некоторое время они развелись. Больше Сергей никогда не видел своего отца. Правда алименты от него приходили регулярно до наступления совершеннолетия. День в день.

     Как в школу пошёл – это вообще был сущий кошмар. Чуть что – одышка, головные боли. Кроме всего прочего, по причине сердечного заболевания оказались совсем неразвиты пальцы, особенно – так называемая мелкая мускулатура. Потому практически не мог писать. На этой почве такое происходило! Нервы, и без того взвинченные и расшатанные, как северным потрясением, так и домашними эксцессами, что чуть ли не ежедневно происходили – мать пила, работать не хотела, да и дедушка тоже, прямо скажем, не мимо лил, как в народе про таких говорится, даром, что сам – полковник в отставке и работал в то время в одном из солидных институтов, преподавал там студентам гражданскую оборону – так ещё и школьные дела ситуацию с нервами всё более и более усложняли, день ото дня, год от года.  Дедушка всё кричал:

-Это – не мой внук. Он учится отвратительно. Не нужно такое барахло нашей стране. Сейчас вокруг и станки программные, и ещё много чего, а у него нет будущего при таких делах. Я этого урода ни видеть, ни слышать не хочу, ни разговаривать с ним даже.

Не так уж много времени прошло, и сама жизнь посмеялась над словами этого человека. Правда, сам он не дожил до этих событий. Совсем чуть-чуть не дожил. Те самые программные станки, о которых он с таким пафосом говорил, оказались порезанными на металлолом новыми хозяевами жизни, при чём – многие из тех хозяев оказались выходцами из той самой партии, в которой тогда и Серёжин дедушка состоял.

В те-то годы, как это началось, Серёжина бабушка всё восхищалась соседями-спекулянтами. Да ещё другими соседями, у которых дочь была проститутка, а родители её об этом знали, да только делали вид, что недопонимают чего-то. В школьные годы бабушка тоже ставила эту девочку в пример Серёже, вот, мол, как соседская девочка Наташа учится, на одни пятёрки. А теперь всё говорила:

-Это ж надо, какими деньгами люди ворочают! Не то, что мы!
-Ничего, - говорил уже повзрослевший Сергей, - с собой на тот свет денег не заберут. Машин, квартир, домов, дач, институтских дипломов и научных степеней – тоже.

Через некоторое время он принял крещение. Заходил, правда, - уже потом, - несколько раз – исключительно, ради интереса – в некоторые секты, на их собрания, послушал, что там говорится, но сам так и остался православным.

Когда работать пошёл – а школу ему пришлось после восьмого класса бросить – на телеграф, почтальоном,  на первую получку купил книги серьёзных философов – и наших, и иностранных. Говорил:

-Они мне помогут в некоторых делах разобраться.

Бабушка в ещё больший ужас пришла, нежели от того, если бы он всю свою получку пропил:

-Да зачем тебе это? Да на себя посмотри! Кто ты есть?! Тебе ж в позапрошлом году инвалидность назначили, тем более – по психиатрии! У тебя нет даже высшего образования!

-А у соседки нашей, у Наташи, которая теперь проститутка, высшее образование есть, и неужели ты думаешь, что ей подобные книги интересны?, - спокойно парировал Сергей.

 А когда страшные события начались в Москве, он просто всё бросил, и поехал туда. Это в конце сентября было. Добирался как мог. По большей части – на товарняках. Пересаживался. Потом только помнил, что очнулся где-то посреди убранного поля. Стояла ночь. Где-то лаяли собаки. Виднелись строения какого-то посёлка. Рядом было железнодорожное полотно. Позднее врачи говорили, что, судя по всему, он провалялся там не менее суток. У Сергея случился инсульт. А в Москве всё закончилось без него.

Вернулся он домой. В этот кошмар. Мать-то его второй раз замуж вышла. За бывшего зека. Тогда бабушка в восторге была поначалу. Как же, криминал. Теперь и мы поживём. Да вскоре жестокое разочарование наступило. Оказалось, сидел тот человек исключительно за то, что стащил у своего соседа-пенсионера кошелёк, в котором была вся его пенсия, да вместе со своей бывшей пассией всё пропили. Вот тебе и весь криминал. Дешёвка, короче говоря. А как человек – мразь первостатейнейшая. Во всех отношениях. Через некоторое время дело кончилось разменом квартиры. Бабушка с Сергеем отдельно жить стали, мать с её новым мужем – отдельно. Лет десять прошло после того переезда, и однажды, глубокой ночью, в дверь позвонили. Оказалось – мать.

-Мой муж повесился, - сказала она.

Эх, как давно уже это всё было. Теперь ни её самой нет в живых, ни бабушки.

…Память возвращает Сергея в большую светлую комнату, даже мебель здесь и то имела удивительно светлые тона. Солнце, улыбаясь, лилось в широко раскрытые окна. Сиял летний день. Доносились уличные шумы. Американец в белой рубашке с галстуком под цвет морской волны, любезно улыбаясь, говорил с приятным акцентом. Но это было уже значительно позже, когда Сергей работал в журналистике, а позади уже, помимо работы почтальоном, был опыт работы сторожем, продавцом книжного лотка, разносчика рекламных буклетов, расклейщика афиш, оператора сухожаровых шкафов, корректора в типографии, и даже – несколько выступлений на местном телевидении. Американец, являвшийся руководителем здешнего прихода секты, имеющей такое гордое самоназвание «Святые Последних Дней» (явно от скромности не помрут), известных в просторечии как Мормоны, излагал основы мировоззренческой концепции своей общины:

-Душа человека, - говорил американец, - изначально живёт в Космосе, живет с Богом, пребывая с Ним в беспрерывном общении, разговаривая с Ним постоянно, можно сказать вот так же, как мы сейчас разговариваем с Вами, и черпает от Него Божественную Мудрость. Но наступает день, когда Бог говорит человеку примерно так: «Легко быть праведным и жить по Моим законам, находясь здесь, где твоя душа как бы пребывает в разреженном состоянии и ни в чём не нуждается. А ты попробуй, поживи на Земле, в материальном мире, среди всех его пороков и соблазнов, среди всего зла, существующего в этом мире. Попробуй, поживи там, имея своё материальное тело, которое нуждается в еде, одежде, жилье, которое устаёт, которое болеет, страдает, которому присущи желания и потребности, и при том - далеко не всегда хорошие и правильные. Попробуй, поживи там, среди всего этого, и останься таким же праведным и чистым. Вот это будет настоящий экзамен. Но если ты будешь помнить обо всём, что было здесь, о том, как ты здесь жил, и при этом знать, что, выдержав этот экзамен, ты вернёшься сюда и получишь всё то, что прежде у тебя здесь уже было, и даже больше того, а ещё и возможность потом беспрерывно возвышаться и возвышаться всё более и более, всё значительнее и значительнее, то тогда это будет значить, что экзамен ты сдаёшь, пользуясь шпаргалкой. И для того, чтобы не было никаких шпаргалок, и экзамен был честным до конца, Я сотру тебе память об этой жизни. Конечно, ты на Земле многого не будешь знать. Не будешь знать очень много важного и нужного. Ты будешь ошибаться. Много наделаешь такого, чего не следует делать. Но если ты будешь искренне искать Истину, то ты Её найдёшь обязательно. Пусть не сразу, но найдёшь. А Я тебе помогу. И прощу все твои заблуждения, прощу все ошибки, которые ты прежде успеешь совершить. И за эти твои, пока ещё даже не совершённые тобою ошибки, ради их будущего прощения уже принесена Жертва».

Такая вот концепция, представляющая собою причудливую смесь христианства и эзотерики.

Часто Сергей потом мысленно возвращался к тому разговору. Сам он воспринимал всё это примерно так. Мол, конечно, всё это больше из области, так сказать, мифологии, хотя и мифологии современной, а в чём-то и откровенная фантастика, если не сказать – чья-то фантазия, но интересно в философском смысле. Действительно, легко оставаться человеком, живя на всём готовом, ни в чём не нуждаясь, а ты попробуй остаться таким же, пройдя испытания, когда замерзаешь, когда кушать хочется, при чём – каждый день. И при том, не обмани, не укради, не обидь кого-то незаслуженно, не введи кого-либо в заблуждение. Легко ли?! А ты попробуй. Искренние заблуждения, в самом деле, можно простить. Но, если будешь искать Истину, рано, или поздно, найдёшь Её.

Через некоторое время Сергей ушёл из журналистики. Там нечего делать человеку, ищущему Истину. У него оставалась пенсия, которую продолжали выплачивать по болезни фактически более не существующей у Сергея. Он её просто перерос. Успел, правда, получить пожизненную инвалидность ещё тогда, когда по закону это допускалось. Спустя несколько лет после этого законы сильно изменились. Но, как известно, закон обратной силы не имеет. А те самые инстанции, которые Сергей перестал посещать окончательно – просто перестал, и всё – тоже больше им не интересовались.

Теперь он приехал сюда, в дом-интернат для инвалидов, где бывал прежде несколько раз, ещё тогда, когда посещал литературное объединение при городской газете. Теперь, кстати нет больше ни того объединения, ни той газеты. Тогда он приезжал вместе с некоторыми другими участниками объединения, давать концерт. Теперь же приехал в надежде, найти здесь для себя близкого человека. И вот эта встреча с Татьяной…


* * *
…Тихое это время в доме-интернате. Тихое и грустное. Ужин закончился. В коридорах как-то пусто стало. Вечереет. В окна льётся закатная розовость. За окнами, снова – ветер.

 Ветер на закате… Это трудно описать. Но в этом и нет необходимости, поскольку каждый, наверное, имел возможность наблюдать – и не единожды – удивительную красоту этого зрелища, когда будто зелень листвы трепещет в постоянно переливающихся волнах света, то розового, то пурпурного, то палевого, то багрового, то приобретающего самые невероятные, самые причудливые, самые фантастически-неописуемые оттенки в их самых невероятных, самых неожиданных сочетаниях.

Напротив окна той комнаты, где живёт Татьяна, высится берёза. Иногда кажется, что прямо в окно и заглядывает. Так бывает и хочется Татьяне сказать, когда она сама просыпается утром: «Доброе утро, берёза!».

А берёза почти такая же, как и на её родной Брянщине. Хотя, берёзы для здешних, южных краёв вовсе не типичны. Но их сюда завезли. При чём, завезли теперь уже достаточно давно. И они здесь неплохо прижились, получив, можно сказать, постоянную прописку.

Листок-огонёк, подобно пламени свечи – только зелёному пламени – бьётся на ветру. Листок-флажок будто что-то указывает в порывах ветра, в последние минуты усилившегося. А вот листок, превратившийся в зелёную лодочку, будучи сорванным всё тем же ветром, закружился, закружился по волнам взвихренного воздушного моря и полетел, полетел.

-Полети вслед за моей мечтой, и пусть она сбудется, - мысленно пожелала Татьяна летящему листку.

В самом деле. Ведь в прошлом году вышла замуж девушка, жившая в соседнем корпусе, не имеющая обеих ног, передвигающаяся на протезах. И где она только того человека нашла? Или – он её нашёл? Кто знает?

 Даже венчались они тогда в церкви, созданной и освящённой здесь года три-четыре назад стараниями нового директора, тогда только пришедшего сюда, помещающейся в одной из комнат этого же здания. А потом ту девушку – понятное дело – только и видели.

      «Может, и мне ещё повезёт», - думала Татьяна, стараясь при этом не питать особых надежд, чтобы потом, в случае чего, не очень-то разочаровываться. «Интересно, приедет он ещё или не приедет?»



* * *
А на следующий день, после обеда Татьяна услышала: «Таня, это – к тебе». Как же застучало её сердце!

По коридору шёл Сергей. Она узнала его издалека. Он шёл, направляясь к ней, к Татьяне…