Часть вторая. Глава двадцать первая

Элен собиралась вернуться в Швейцарию, как только убедится, что Сережа хорошо переносит тяжелую работу, но княгиня так яростно запротестовала против ее отъезда и так жалобно просила пожить у них, «пока Сережа в тюрьме», что она сообщила телеграммой, что задерживается, осталась в Прейсьясе и стала читать на медицинском факультете 10-часовой спецкурс по психологии.
Княгиня старалась вкусно ее кормить, ласкала и любила сидеть у нее в комнате, прячась от невестки. С тех пор, как у них поселилась Таня, она чувствовала себя у нее в гостях. Невестка была для нее трагедией.
Трагедия состояла в том, что Таня не сумела взять верный тон, и все, что она говорила, даже если это было очень обыкновенно и житейски, звучало либо фальшиво, либо так, что княгиня принималась пить ландышевые капли. Они могли подружиться, поскольку княгиня знала ее всю жизнь, Тучковы были родня, но она так себя поставила, что между ней и теткой, теперь свекровью, оказались невозможны обычные между близкими людьми разговоры и симпатии, а только почему-то официальный тон, который ошеломлял и пугал княгиню. Тон никак не вредил ей, но она считала, что он навредит Сереже, если с ним так разговаривать. И действительно, с мужем, который был моложе на 5 лет, Таня разговаривала тоном преподавателя к бестолковому студенту, которого нельзя более терпеть, а пора выгонять из заведения. Она не умела или не захотела скрыть, что не влюблена в Сережу, в отношении которого Гончаковы не могли даже представить, что какая-нибудь женщина может не быть в него влюбленной. Эти ее странности привели к тому, что к ней относились, как к гостящему в доме генералу, с ней считались, и если говорить честно – ее боялись. Боялись ее влияния на Сережу, который ее любил и хотел, чтобы все любили. Порой она смотрела испуганно, как будто ее здесь обижали. Перед гостями, которым она демонстрировала выражение загнанной зверушки, это было неприлично. Княгиня подозревала, что Жаклин неспроста ее ласкает и приглашает на де Вентейль. Она не одобряла сближения Тани с Жаклин и Соланж.
Ей было скучно. Соглашаясь жить в Монпелье, она надеялась сотрудничать с «Монпелье-Экспресс», полагая, что раз газета любит Сережу, то полюбит и ее. Но газета не приняла ее услуг, хотя и не объяснила, почему именно не приняла. Когда приехала Элен - она надеялась подружиться с Элен. Но с Элен дружила княгиня, а дружить втроем Таня не умела.
В Швейцарии Элен ей показалась просвещенной и отличной собеседницей, в Прейсьясе же показала себя скрытной. Таню обижало, что Элен как будто не замечает ее трагедии: молодая парижанка пропадает в провинции – без смысла, без цели, без надежды на перемену, только оттого, что ее муж, за которым ей почудились Париж и большие деньги, до Парижа морально не дорос, живет на положении подростка, которым командует кто хочет, и от своего отца не получает не только больших, но дальше небольших денег. Князь определил молодой семье тысячу франков в месяц, полагая сумму достаточной, так как молодые живут на всем готовом. Это последнее было самым оскорбительным.
Никаких дел у нее на Юге не было. В ожидании лета, когда они поедут в Данию отдавать Лилю замуж в датскую королевскую семью, она томилась, скучала по парижским друзьям и придумывала повод попасть в Париж. Когда Сориньи опубликовал в «Фигаро» свою статью, она написала свою, в которой давала провинции звучную пощечину, характеризуя ее невежественной и склонной к грубым развлечениям. Статью нужно было пристроить в центральную газету, пока было свежим впечатление скандала.
Княгиня спросила Элен: не может ли она как-нибудь узнать, не беременна ли ее невестка. Элен узнала и сказала княгине: не беременна.

***
Сережа неслышно и с видимым удовольствием спал, вытянувшись на жесткой коечке, когда довольно поздним вечером, направляясь куда-то в гости, в черно-красном туалете их приехала навестить Франческа де Бельфор. На ней был узенький, в обтяжку фрачек с очень открытой грудью и пышная, как пролетарское знамя, юбка. Должно было получиться экстравагантно, а получилось черт знает как. Спасал только изящный мужской котелок, который она надела. Руки ее супруга были перевязаны свежими бинтами, и он тихо и благодарно отдыхал, размышляя о том, что тяжелый физический труд имеет свою специфическую прелесть. Сережа эту прелесть открыл давно и вполне ею наслаждался. Граф наслаждался тоже, хотя и не в полной мере: койка была узкой и очень жесткой. Явилась жена, неуместная, как фламинго в клетке, и сказала ему:
- Какой ужасный запах, Гаспар.
- Это не от нас.
- Кто придумал этот ужас?
- Твой папа, скорей всего, - ответил он.
Она взглянула на спящего Сережу, и ее светское, хищноватое лицо стало нежным и мечтательным, как личико их племянницы Лавинии.
- Оо, - сказала она. – Как вы мило живете.
Спящий на спине Сережа был совершенно беззащитным. Граф хотел заслонить его, хотя бы и собой, но втиснуться между ним и женой не было возможности. Он сел за стол и предложил сесть напротив. Прикованная к полу табуретка ей показалась грязной. Она осталась стоять, благосклонно разглядывая Гончакова, который, не открывая глаз, свесил ноги на пол, оперся спиною о решетку и продолжал спать сидя. Элен, которая приезжала некоторое время назад, и, нисколько не заботясь о тишине, обцеловала все его лицо и слушала фонендоскопом, почему-то его не разбудила. Он спал при ней точно так же, как спал до нее, и Гаспар подивился этой странности. А графиня пришла и разбудила. И хотя он не делал попыток общаться с нею и даже никакого особенного лица для нее не делал, Гаспар увидел, что он понравился ей нечесанным и полураздетым. Других мужчин - на ногах и одетых - она видела везде. Гончаков был экзотикой, и она разглядывала его с жадным любопытством, предвкушая, как станет рассказывать, что видела его тихим, незловредным – каким не видел почти никто из ее компании. Графу опять захотелось заслонить его собой.
- Удивительно, - сказала она. – Такие мощные, тяжелые руки – и белая-белая кожа. Абсолютно без волос. Он совсем не волосатый? – деловито спросила она Гаспара.
- Не знаю.
- Нужно проверить.
Гаспар промолчал. Ему было неловко не перед женой, которая любила шокировать цинизмом, а перед Сережей, который мог слышать ее сентенции.
- Анемон говорит, папа сводит вас, чтобы вы не ссорились. Не понимаю, для чего это нужно. Друзьями вы все равно не станете.
- Почему?
- Ну, как это "почему"? Потому что ты очень примитивен, Гаспар, а Сережа – личность.
- Что это значит? – обиделся Гаспар.
- Это должно означать, что я – мальчик, а ты – девочка, и я тебя буду дрючить, - с закрытыми глазами сказал Сережа. – А ты не знал, чем заняться вечером!
- - Фи, князь. Такое изысканное личико и такие выражения.
- Выражения соответствуют моменту. Тюрьма, знаете ли.
- Гадость какая, - сказала она, брезгливо оглядывая скучные выбеленные стены.
Он вдруг резко открыл глаза – так выбрасывают кулак, собираясь бить, уперся тяжелым взглядом в пламенеющую графиню де Бельфор и ничуть не зло, а только немного озабоченно, на двух языках откомментировал ее туалет: - Ой, б-дь! Расстрел коммунаров.
Супруги-французы поняли, и Франческа расстроились. Она знала, что наряд получился неудачным, но не ожидала услышать оценку в лоб – менее всего от человека, который ей вдруг понравился и мнение которого хотелось поэтому учитывать.
- Я Борджиа, дружок. А Борджиа в своих вкусах всегда шли впереди моды и вне привычек толпы.
- Как Борджиа выглядит ваша матушка, - возразил Сережа. – А вы выглядите не как представитель рода, а как проклятие.
- Ты мне зубки свои показываешь? – спросила она задумчиво.- Я не против зубок. Но имей в виду: ты гордый, пока я допускаю, чтоб ты был гордый. Как только мне наскучит твой независимый фас, я сделаю так, что у тебя будет бледный вид и походка мужчины легкого поведения.
- Я прямо сейчас согласен. Даже и при муже.
- Отдыхай, мальчик.
- Куда вы? Нам с графом не хватает именно такой женщины. Я для вас специально пойду умоюсь.
- Отдыхай, я сказала!
- Я действительно слышал или мне приснилось, будто она мне угрожала? – спросил он, когда Франческая ушла и в камере остался один Гаспар.
- Бойся ее, - попросил Гаспар.
- Чего?
- Остерегайся. - Граф хотел сказать что-то убедительное, но убедительных слов не оказалось, и он с жалобной интонацией добавил: - Ну, пожалуйста!
- А если не остерегусь, то что?
Перед тем, как уйти, Франческа нагнулась и поцеловала Сережу в губы. Поцелуй был прохладный, сочный, к тому же, нагнувшись, чтобы его поцеловать, она положила руку в такое место, куда рук обычно не кладут. От этого он внутренне вспыхнул, и чтобы не выглядеть подлецом перед Гаспаром, спросил: - А ты не мог бы ее дисциплинировать?
- А ты свою – можешь?
- Нет.
Она ушла, и надо думать, забыла уже о них, а он продолжал чувствовать себя слабым перед ее статями и спрашивал: «Как она,.Гаспар? Как она вообще?» и ему было странно, что Гаспар хладнокровно и честно отвечает: да никак!
По всему было видно, что с ней нескучно и не нужно быть сдержанным и сугубо осторожным.
Когда Гаспару надоел его блуждающий взгляд и интерес к хищнице-графине, Гаспар сказал ему: - Не понимаю, для чего тебе интересоваться шлюшками, когда у тебя есть Элен.
- Да нет у меня никакой Элен, - искренно возразил Сережа. – Жена теперь есть, это да, а Элен – это фантом, это миф. Она тебе ходит руки бинтовать.
- А тебе – целовать.
- Ну, не знаю. Если бы что-то было, я бы чувствовал. Жену твою я почувствовал. И до сих пор еще чувствую прекрасно.
- У жены намерения, вот ты их и чувствуешь.
- Если у нее намерения, то ты, как супруг, должен их пресечь. - Если она хочет – она добьется. Но ты пока отдыхай. Она сейчас безопасная. Родила недавно.
- Гадость какая, если ты знаешь о ее намерениях и не хочешь их пресечь. 
- А что бы ты сделал?
- Я бы убил.
- Свою жену?
- Повод даст – разумеется, убью.
- А Элен?
- Тут еще и Элен! Элен убивать жалко. Тут думать нужно. Я надеюсь, она повода не даст.
- Почему ты с ней не хочешь? Разница большая?
- Даже и не разница, а нельзя. Бывает этакое «нельзя». Иногда вдруг приключается. Предположим, вдруг бы я действительно прицепился к ней с намереньем. А она бы сказала: «дурак совсем!» Элен врач, с врачами такие игрушки не положены. Скажет: я с тобой по-хорошему, от смерти тебя спасла, а ты в меня разные этакие штуки засунуть норовишь.
- Какие штуки?
- Сам знаешь, какие. У всех одно.
- У тебя странное представление о женщинах. Детское, наверное.
- Мало ли женщин. А эта – панночка. Пусть так панночкой и будет.
- Сколько? У нее уже возраст, знаешь ли…
- Она выглядит так, будто ей ничего не хочется.
- По-моему, ей все хочется. Живая же.
- Это тебе с ней хочется. А она не такая. Она нормальная.
- Серж! А как тебе с женой? Ну, вообще?
- Так, - сказал Сережа. – Что-то я не слышал, чтобы от жен чего-то ждали. Обычно берут жену, внушают ей, что она особенная, а потом сами от этого страдают.
- Ты своей внушил, что она особенная?
- Это она сама себе внушила. Как у Толстого: а вот само… само сделалось.
- Стало быть, тебе с ней не очень.
- С чего ты взял, что я недолюбливаю Элен? Наоборот, когда к человеку так хорошо относишься, как я отношусь к Элен, то боишься его обидеть. Она ко мне прекрасно. И я к ней. С ней я даже умереть не боюсь. Она спасет.
- Элен? От смерти?
- Как не хрен делать. Всадит пару уколов в задницу, – и так жить потом хорошо, такое свежее впечатление. И вдруг я стану использовать ее, как девку.
- А если ей самой хочется?
- По ней этого не скажешь. С виду она такая чистенькая. Как в детстве девочки. Приезжаешь на детский бал, а там девочка по имени Женя Остромирова. Все девочки как девочки, а одна совсем особенная. У ней и бантики особенные, и локончики, и чулки, и башмачки. Помнишь, в детстве были такие девочки? Или в твоем детстве не было?
- Как тебе сказать… Может быть, и были.
- Это незабываемо. Умненькая, держится весело и видно, что хорошо воспитана. Глазки светлые, волосики тоже светлые, на висках завитушки, по бочкам кружевные бантики, и вся такая милая-милая… Я дышать на нее боялся. Разговаривать не мог – перехватывало горло. Вдруг услышал, что она тоже… расположена ко мне… Я с ней танцевал, затем проиграл пари, в котором мне с нею целоваться. Счастлив был смертельно! Нас заслонили юбочками, отсчитали пять поцелуев, как будто пушечные залпы, со мной точно обморок. Целовал и улетал. Едва на ногах стоял. Она вся розовенькая, локончики скачут. Хлопочет что-то. Я потом мучился ужасно, что почти не заметил, как целовал ее, какая была щечка, а помнил, как край белого платьица по чулочкам скрёбся. Ну, после любовь была! Целую зиму на всех детских балах такая любовь, такое счастье. Мне десять, ей девять лет. Имя прелестное – Женя Остромирова. Мы за шубы бегали целоваться. Шубы хорьковые, с хвостиками. Поцелуемся, оторвем по хвостику, потанцуем среди всех, опять отбежим и поцелуемся. Я бы всю жизнь за шубами с ней жил. Пахнет кисленько, от двери дует и всегда швейцар поблизости.
- Не жена твоя?
- С женой мы росли отдельно. Я видел ее в 5 лет. Ей тогда было 9. Очень бойкая. Удивительно для девочки! Как мальчик просто. На фортепьянах барабанила. Та девочка была Женя Остромирова. Очень чистенькая девочка. Очень приятно целоваться, когда она чистенькая и при этом строгая, и знаешь, что она не будет целоваться с другими мальчиками. Правда, мечты о ней у меня были ужасные. Неприличные мечты. Наверное, оттого, что я с самого начала был испорченный.
- А какие мечты?
- Этого я не могу сказать.
- Не говори, я знаю. Все так.
- Не может быть, чтобы в десять лет все так. Другие в это время о девочках вообще не думают.
- Если ты говоришь – любовь! А когда любовь, то мечты непременно неприличные.
- Я их стеснялся. Не знаю, что с ней теперь. Девочки – они, знаешь… Они не мы. По ним сразу видно, какими вырастут. У вас тоже одна такая есть. Лавиния. Тоже чистюля розовенькая. А ты свою жену…
- Давай о твоих девочках говорить. Лавиния влюблена в тебя.
- Я этому не верю.
- Да почему?
- Я теперь грязный. В Каиновых печатях, в женщинах. Я не могу уводить ее за шубы. Мне теперь нужно выбирать, чтобы тоже не очень чистые, не оскорбились тем, что я есть.
- А что ты есть?
- То, Гаспар. Любая думает, что может подойти, руку положить.
- Никто не считает, что ты грязный. Элен не считает. А царевны? Тоже были чистенькие?
- Маша, ты имеешь в виду? Маша мне была ближе всех по возрасту, сестры были старше. Но там другое дело, протокол, больше по обязанности… Мне не очень нравилось бывать во дворце. Я боялся, что двор повлияет на отца, и меня начнут воспитывать, как их. В простоте и трудолюбии. Девочек так держали, что я, со своей нецарской кровью, чувствовал, что я не только не хуже, а лучше их. Наш дом был строгий, опрятный, матушка следила за тем, чтобы в него допускались только достойные и порядочные люди. А дворец… о мертвых плохо не говорят, но все-таки это в достаточной степени был проходной двор. По иным фрейлинам сразу было видно, что они дрянь. Нравы там были… всякие… Странно, что когда я попал в дом Элен… он маленький такой… крошечный совсем, то я почувствовал, что в нем поставлено, как у нас, и кого попало в него не пустят.

***
- Супруга твоя права. Действительно гадость, - сказал Сережа, разглядывая стену потому, что в нее упирался его взгляд, а переменить положение было лень. – Гаспар, ты умеешь рисовать хозяйство с крыльями?
- Я даже не знаю, что это такое.
- Ну что тут знать. Это мужской орган, к которому с боков пририсованы ангельские крылышки. Я в России видел. Замечательно. Очень радовало глаз. Ты хорошо рисуешь, Гаспар? Я - плохо. 
- Куда ты хочешь приделать эту штуку?
- На стену. Чтобы сержанту не скучно было ходить. Посмотрел и пошел, еще посмотрел и опять пошел.
- Извини, я тоже рисую плохо.
- Может быть, матерное слово написать?
- Напиши, напиши матерное слово. Элен придет – прочтет.
- Вдруг ей понравится? Впрочем, французские слова тут подходят мало. Русскими всё можно выразить, они полновесные, матерые. Только не поймут. Ни сержант, ни те, кого после нас поселят.
Гаспар промолчал, отчего Сережина речь приняла форму монолога. Он не мог забыть, что жена назвала его примитивным, и таковым он себя ощущал перед Сережей. С Сережей ему и до оскорбительного откровения жены часто бывало тяжело, хотя именно к Сереже его влекло и в компании с Сережей он чувствовал себя полновесным и матерым.
Чувствуя, что поспать не удастся, пока не успокоится коридор, в котором переговаривались и играли в карты, Сережа пристроил на коленях привезенный с форума блокнот и стал набрасывать текст. С Гаспаром он не советовался и в соавторы не звал. Гаспар бродил по камере, ощущая свою примитивность, как прилипшую к коже грязь, и видимо, мешал, потому что Сережа миролюбиво сказал ему: - Пойди погуляй по коридору. Там места больше.
- А разве выпустят?
- Не заперто же.
- Я не понимаю, зачем нас держат, если даже не запирают дверь.
- К этому добавь: если жен пускают. Сколько весит свинья, Гаспар?
- Какая свинья?
- Взрослая толстая свинья. Сколько может весить?
- Не знаю, - сказал Гаспар.
- Тонну  весит?
- Тонна – это сколько?
- Тонна – это одна тысяча кило.
- Столько, по-моему,  не весит.
- А сколько?
- Ну, килограммов сто весит. Как большой мужчина.
- Ты большой специалист, - похвалил Сережа. – Тогда так: объемный, весом в три свиньи, обозреватель Сориньи.
- Это ты о чем?
- Это я хочу эпитафию на стене оставить.
- Про Сориньи?
- Про всех.
Гаспар заинтересовался, но так как эпитафия была не готова, Сережа отказался ему читать, потерял к ней интерес, лег на спину, заложил руки за голову и повел с графом светскую беседу.
- Твоя жена сына недавно родила?
- Роланда, - сказал Гаспар.
- Здорово сына иметь, Гаспар? Сколько ему?
- Не знаю. Она недавно начала выезжать.
- Гаспар, хорошо иметь сына?
- Знаешь что! – честно и зло ответил ему Гаспар. – Если бы родила Элен, можно было бы твердо знать, что ребенок - твой. А когда дело касается Франчески, то я не знаю. И не хочу знать. Родила и родила.
- Ты не прав. Если бы родила Элен, это был бы наверняка не мой ребенок. Потому что таких отношений, от которых он мог родиться, у нас с ней нет.
- Если у вас когда-нибудь будут такие отношения, ты поймешь.
- Может быть, и будут, - сказал Сережа. – Раз ты настаиваешь, то непременно будут. Хотя бы из уважения к тебе.
- Если из уважения ко мне – то уступи мне ее, пожалуйста.
- Я этого не сделаю.
- Почему? Кроме нее, никто не умеет спасать от смерти?
- И поэтому тоже. И по другим причинам. Элен я тебе не отдам. Даже не проси. Ты не думай, что она лучше всех. С ней хуже, чем с другими. Я тебе объясню. Видишь ли, в чем проблема. Положим, ты живешь с женщиной, и она к тебе хорошо относится. И ничего про тебя не знает. Ни-че-го. То есть, знает то, что видно всем: какие у тебя привычки, как ты разговариваешь, во что одет. А что у тебя внутри, секрет. И чем больше этот секрет, тем она больше тебя любит. Думает, что ты какой-то внутри особенный. Не такой, как все. А когда она знает, что у тебя внутри, то с ней очень трудно жить, потому что ей  очень трудно нравиться.
- Но ты же нравишься Элен. Значит, ей нравится, что у тебя внутри. Расшифровала и нравится.
- Нужно, чтоб был секрет.
- Я не понимаю, для чего. Я не понимаю.
- Посуди сам. Чем больше человека узнаешь, тем он хуже. Бывают, конечно, исключения, когда про него все знаешь, а считаешь его неплохим, нескучным. Но это редко. Обычно бывает так, что пока не знаешь, думаешь, что он ого-го какой, а вблизи оказывается: барахло и барахло. Понял, о чем я?
- Понял.
- Очень хорошо. Чтобы человека узнать, нужно послушать, что он скажет. Он отроет рот и сразу тебе все выболтает. Как было в моем случае с Элен.
- Что она сделала с твоими секретами?
- Ничего не сделала. Можно сказать, что она отнеслась к ним уважительно. И больше не хочет слушать. Как только я собираюсь рассказать что-нибудь еще, она сразу говорит: рот закрой.
- Но ведь любит же!
- С чего ты взял, что любит?
- Видно же! А жена видно, что не любит.
- Тебя не спрашивают. Жена ничего не знает. И не узнает. И нельзя, чтобы узнала, потому что никто не знает, как она этим воспользуется.
- Что там знать. Напечатает в «Монпелье-Экспресс».
- Видишь, ты лучше меня все понял. Нельзя, чтобы женщина про тебя знала. Иначе умничать начнет. А это смерть, - сказал Сережа, взял опять блокнот и пристроил на коленях.
Вечером он сочинил эпитафию, а на другой день они привезли угольки со стройки и написали ее от начала до конца на белых стенах. Получилось зловеще и не красиво, хотя у Гаспара был изящный, точеный почерк. Он не хотел ничего писать. Он хотел сидеть на кровати и рассуждать о девочках, и только потому, что Сережа не хотел разговаривать, а хотел писать, согласился покрыть беленые стены черною пылью осыпающейся вязью, так что получилось похоже на тараканов и можно было сойти с ума, если жить в этих стенах постоянно. Покончив с надписью, они стали думать, что наделали и как станут с этим жить, но в это время сержант, который умел читать, остановился за их решеткой и стал читать, и хихикать, и интересоваться дальними углами, в которых видно было не очень хорошо, и Сережа сказал, что, пожалуй, их эпиграмма ничего. Для Гаспара это было знаком, что он наконец уймется и начнет говорить о девочках, но девочки почему-то не шли Сереже в голову. Вместо девочек пришел мэр с двумя помощниками, деликатно вошел к ним в клетку и стал изучать на предмет крамолы. Крамолы в посвящении не было. Было хулиганство, некоторая дерзость в отношении властей, и каждая строфа заканчивалась словами «Жан-Поль ле Шателье – мэр Монпелье». А в общем послание было достойно для помещения в газету. Пока начальство читало и потихоньку совещалось, прежде непуганный Гаспар сидел на койке с неприятным опасением, что в этой тюрьме он останется надолго. Сережа присмирел и пристально разглядывал свои башмаки. Тюрьмы он не боялся и нервничал как автор, который ждет похвалы или осуждения. Не высказав ни похвалы, ни осуждения, начальство уехало и приехало другое – в лице обозревателя Сориньи и редактора радио Бертрана. Оба были толстые и добродушно посмеивались. От Сориньи можно было ожидать, что он обидится на сравнение в три свиньи, но тот выказал небывалое великодушие, поинтересовавшись, есть ли у Сережи рукописная копия и не хочет ли Сережа ему ее подарить. Бертран назвал творчество наскальной живописью и произнес небольшой монолог о том, что физический труд охлаждающе действует на благородных господ, опуская их до уровня первобытных людей, склонных к примитивным изъявлениям, как то рисование оленей, человечков и охоты на мамонтов.
- Если ты такой прогрессивный, прочти это у себя на радио, - предложил Сориньи Бертрану.
- А если ты такой смелый, каким себя считаешь, опубликуй это у себя в газете, - ответил ему Бертран.
Сережа молча выдернул несколько исчерканных листков из красивого блокнота и протянул Сориньи. Сориньи поблагодарил, подождал фотографа ММ, который сфотографировал обоих заключенных на фоне стен, и увез с собой листки. А после них приехали князь Сергей Сергеич и Элен. Князь прочел только то, что располагалось перед его глазами и пожатием плеч как бы усомнился во вменяемости Сережи и Гаспара. Элен тоже особенно долго не читала и спросила, как они собираются спать ночью. Действительно, исписанные стены действовали обоим на нервы и они не надеялись этой ночью хорошо спать.
А когда вернулись на другой вечер, стены были чисто выбелены, и граф глубоко, с облегчением вздохнул.

Независимо от того, что на разборке сыроварни от него было мало проку, он потел, и если судить по запаху, можно было подумать, что он весь день тяжело работал. Правда, он много репетировал с ребятами. Когда вечером возвращались в камеру, то пахло от него так, что Сережа, засыпая, поворачивался к нему спиной и заслонялся локтем. Сказать Гаспару, что от него воняет, у него не хватало духу. Он знал, что граф моется холодной водой, но запах от этого становился только крепче. Хотя и чище. Элен, приезжавшая к Сереже, ничего не говорила, и Сережа волновался, чтобы она не подумала, что пахнет от него.
Франческа приехала опять, понюхала воздух в камере и пришла в ярость
- Гаспар, почему ты не моешься? От тебя воняет! – заявила она решительно.
- Этого не может быть, я помылся.
- Холодной водой? Тебе горячую ванну нужно принимать. С душистым мылом.
- Здесь никто не принимает горячей ванны. Здесь и ванны-то нет. А что касается Сержа, он вообще не моется.
- Ну что ты себя с ним сравниваешь? Он блондин. От него виноградом пахнет, а ты – воняешь. Как ты собираешь вернуться в общество, если так себя компрометируешь?
- Правда, Гаспар. Мойся с хорошим мылом, - сказал Сережа.