Явь, начало

(возможна скорая редакция и дополнение) 

  Альфа и Омега, начало и конец. Пара духов старого времени, пара преданий, зафиксированных в Библии словами, относящимися скорее к Богу, нежели к ним самим. Старая забытая легенда ставших прахом и пеплом цивилизаций, утихшее эхо человеческой молвы, названной в тяжёлом опьянении «историей». Историей человечества нынешнего, позабывшего в собственном бреду человечество старое. Затянувшийся общественный рак мозга, давно миновавший границу, после которой он переходит в хроническую стадию. Гниёт и застаревает. Он выедает сознание уже по инерции, его тошнит, мутит от съеденного, но он продолжает есть. Так надо. Это новая Альфа и Омега, опухоль, давящая на коробку изнутри.

  Позвали выпить. Чего им не сидится? Щедрый летний ливень, с грозой, градом в зародыше, всё как и надо, только закончился. Но им не сидится дома, в сети, перед телевизором с парой бутербродов, им обязательно надо выпить. Вечер. Летний вечер, жара спала, пришли дожди. Наверное это повод. Хороший повод выпить пару литров дешёвого пива, чувствовать себя хозяином мира, ну или хотя бы самого себя, до того как многоцветная пелена накроет глаза, и созерцание окружающей среды станет диафильмом. Интригующим в процессе, паршивым при воспоминании на следующий день.
  Им надо выпить. И они зовут меня. Посидеть на мокрой лавочке посреди двора, выпить отечественного лагера, паршивого на вкус, поговорить с полчаса и разойтись по домам. Но я их знаю. Хорошо знаю. Полчаса выстроятся в определённую линию, за которой время потеряет смысл. Полчаса, а дальше стрелка встанет, и продолжит свой механический отсчёт капель жизни только по пробуждении. Этакая философия мелкосортного алкоголизма.
  Я колеблюсь ровно мгновение. Что мне терять? Ровно столько же, сколько и приобрету. Времяпрепровождение в обмен на недомогание утром. Всё таки они неплохие люди, им можно доверять, они не будут рассуждать о смысле жизни, отдающим максимализмом, или о новых шмотках, или поворотах в отношениях с другим полом. Просто приятельский трындёж под аккомпанемент летнего заката и лёгкого ветерка. Тяжёлые чёрные тучи освободили горизонт, дали шанс этой видавшей виды звезде посветить на последок дня в этом закоулке рабоче-пролетарской стороны, чтобы багровые отражения с окон домов слепили глаза. Запад багровел, звезда скрывалась прочь, ручейки былого небесного водопада продолжали течь, а я выбросил свои несколько десятков килограмм мяса и костей на свежий воздух.
  Двор как двор. Как был, так и есть. Лавочка и несколько фигур вокруг неё. Всё по правилам. По закону повторения. Deja vu. Но если запрягся в обоз, изволь таскать. И я потащил, для начала самого себя, к лавочке. Машина запущена, чувства обострились, алкоголь и лёгкие наркотики курительного типа привнесут в механизм новое масло, временное, испарившееся за ночь и к утру оставившее ржавчину и неисправности, но сейчас то? «Жить моментом, радоваться мигу». Фраза, по-моему, очередного закоренелого морального подростка, который, возможно, давно уже вырос, завёл семью, дом, машину, и позабыл про ту ***ню, которую наговорил по молодости, или по глупости. А тысячи молодых и уже отравленных людей прутся, им нравится, это их наркотик – осознавать, что крутой известный хрен, возможно ахтунг, сказал такую вещь. Значит они не одни, значит всё хорошо, можно инъецировать алкоголь второго сорта в организм дальше. Живя моментом. Или мигом. Или чёрти чем ещё. По выбору и волеизъявлению.
  Свежий воздух, две пинты и несколько напасов на трубку с дешёвенькой травой, самосад, наверное, сделали своё мелкое пакостное дело, аплодисменты, я ушёл в себя. Начал глубоко дышать, чтобы скинуть морок, они ржут, балю прикрыло, не обращаю внимания на них. Безразлично. Опасное чувство. Заразное. Безразличие к их междусобойчиками на тему «баля укурился», быстро перерастает в нечто большее. Похуйизм, вроде так официальная наука это именует. Я устроился по удобнее, закрыл глаза, глубоко вздохнул. Вроде полегчало…

  Поиски какого бы то ни было смысла в собственном существовании неизменно приводили к тому с чего начинался человек. Ничто. Смерть. Само по себе задумываться об этом, значит уподобится кошке, которая пытается догнать и умертвить свой пушистый хвост. Беготня по кругу, сфере, рамки которой обозначены уровнем своего собственного сознания, всегда приводят к тому, что называется «тоска». Но человек не кошка. Кошка оставит в покое свой хвост когда утомится, когда только почует эту самую тоску, обречённость от того что замысел провалился. Но человек, пришедший с этой беготне, не может просто взять и оставить начатое. Он подсел. Он ушёл в это занятие с головой. Он кружит, его тошнит, рвёт, он бьётся в конвульсиях усталости, но не может отдыхать. Это наркотик. Ритм жизни нашёл другой источник подпитки, сомнительный, но это не смущает человека. Когда жизнь требует смысла – значит человек умирает. И когда бег прекращается – человек уже мёртв.
 
  То, что я вижу после открытия глаз, мне явно не нравится. Краски стали другими. Даже нельзя найти чёткого определения этим цветам. Нет. Максимум что можно казать – эти краски имеют один и тот же тон. Грустный, тоскливый. Коричневый, чёрный, серый, густой синий. Края видимого загнулись внутрь, так что граница неба и земли сместилась куда то вверх. То что три минуты назад лежало перед моим взором – качели, волейбольная сетка, площадка с песком, покосившийся низкий заборчик, несколько гаражей-ракушек – перестали быть ими. Скорее остались их трупы, наверное так, неодушевлённые предметы стали ещё мертвее за счёт этих новых тонов.
  Тона. Куда делись краски заката? Поворачиваю голову к заходящему солнцу. На месте яркой звезды расплывчатое голубое пятно, по которому, подобно раздражению, идут диагональные волнения. Пятно относительно оригинала (?) сдвинулось вверх вместе с горизонтом. Его нижняя часть скрывалась за остовами деревьев, средь чёрных веток которых вились змеевидные тени, слабо мерцающие в свете пятна. Всё в тон.
  Началась мелкая дрожь, зачатки паники. Это неестественный приход. Очень неестественный…
  Хрип. Жутковатый хрип умирающего старца где то в стороне. Я поворачиваю голову на звук и зарождающийся крик застыл в горле, в ожидании новых картин. Мои друзья. Их стало вдвое больше. Они сами покрылись глубокими уродливыми морщинами, их зубы стали гнилыми, а глаза впали глубоко в череп, руки напоминают ветви отравленного химикатом дерева, одежда обвисла на ссохшихся телах, истлела, изорвалась. В руках у каждого бутылка, из горла каждой исходит синеватый пар. Они смеются глядя на меня, только это не смех – это сухой хрип с нотками сумасшествия. И их вдвое больше. За спиной каждого стоит голое худое существо, похожее на корягу с конечностями, склонившееся над ними – кисти их обвили шею каждого, рты склонились над макушкой, из ртов высовывается змеевидный язык и облизывает голую кость черепа, с которых сняты скальпы. Глаза-щёлки существ выражают явное удовольствие.
  - Ты обдолбан,- прохрипел ближний ко мне сморчок и повернулся спиной. Существо грациозно переставило ноги-ветки, пристроилось по удобней и продолжило облизывать макушку, при этом его выступающий позвоночник двигался вверх-вниз, поры пепельного цвета кожи расширялись и ссужались, еле слышно чавкая.
  О да, я обдолбан… Протираю себе глаза, и чувствую что они глубже, а кожа лица бугристая, сухая. Резко, до кружевов перед глазами, поворачиваю голову, что-то мелькнуло, в другую сторону – опять. Правой рукой запускаю руку в волосы, которых нет. А макушка гладкая. И тут что-то вязкое обволокло кончики пальцев, донёсся удовлетворённый вздох сверху.
  Тут уж я закричал. Во всю силу, которая была внутри, я заорал что есть мочи. Я так думал. На деле – хрип с нотками фальцета, становящийся всё тише с каждым мгновением. Сморчки обернулись, в их провалах читалось беспокойство. Моя близкая подруга, красивая девушка, сейчас больше похожая на забальзамированную старуху с моментами разложения, подошла ко мне, потрогала ссохшейся рукой мой лоб, покачала головой (существо ей вторило, заоблизывало, кажется, ещё чаще, явно наслаждаясь беспокойством) и прохрипела:
  - Не стоит тебе больше пить сегодня.
  Её паразит-коряга оторвал голову от лакомства, посмотрел поверх меня, подмигнул, и продолжил наслаждаться своим носителем.
  Я попятился. Зародыш развился и мог удовлетворённо назвать себя истинной паникой. Запнулся об декоративную урну, прогнившую, с облупившейся краской, внутри которой кишели коричневые червеподобные тени, упал. Существо стояло надо мной, руки лежали на шее, оно неудовлетворённо промурчало, облизнулось. Я попытался скинуть его руки, но они стали частью моей шеи. Приподнялся на локтях, сморчки приближались ко мне, обеспокоено смотря и переговариваясь между собой, а существа за ними уже не лизали, они присосались к их оголённым черепам.

  Бог может существовать в едином обличии, может в разных, может сразу в нескольких, а может его и нет вовсе. Как бы то ни было – его (или их) имя стало метким оружием управления человека на заре цивилизации, и остаётся таковым до сих пор. Появилась религия, играющая на вере людей и в полной мере использующая склонность индивида к коллективному сумасшествию, ровно так же, как и к индивидуальному. Большинство представителей нынешней расы нуждаются в осознании того, что над ними стоит высшая сила, руководящая ими и определяющая их ход жизни. Им нужен отец-наставник извне, иначе личная ответственность перед самим собой за собственную жизнь и поступки стала бы толчком к самокапанию, самоопределению, поиску смысла жизни. Что привело бы к психическому расстройству, корнями ушедшего в сознание. Это была бы смерть индивида на разумном уровне. С имением же религиозных убеждений человеку не нужно задаваться вопросами о цели и задачах своего существования – это переложено на третье лицо, силу извне, представляющуюся человеку в различных тропоподобных образах. Использование человека через религию другими людьми здесь идёт во вторую очередь. Религия (то есть свод представлений о вере человека, относительно региона и культурного пласта в котором он родился и вырос) – есть успокоительная смесь сознания, лекарство против страха окружающего мира. Так же, в некоторой степени, верно одно из утверждений, встречающихся в ленинизме и маоизме – «Религия - яд», что символизирует отравляющую составляющую практически всех религиозных течений, касательно самоопределения и философского «зерна».

  В след всё раздаются хрипы, но я бегу. Мурчание за спиной сменилось лёгким рыком.
  Просевшее здание с раскисшим фундаментом и провалившейся крышей теперь мало напоминало родную пятиэтажку. Из пустых оконных проёмов и выходов подъездов высовываются тёмные человекообразные тени с яркими жёлтыми глазами, резко выделяющимися в этих тонах, кружат головами в только им ведомом ритме, стекают по стенам вниз, обволакивают сгнившие остовы машин, столбы, стволы деревьев, и скрываются в провалившихся колодцах. Шаги еле слышны, под ногами смесь смолы, пыли и воды, заполнявшая трещины в асфальте, каждая выделяется на общем фоне своим свечением, мягким зелёным, переходящим в голубое, так что теперь тротуар походил на картину, написанную на неоновом холсте и покрывшуюся кракелюрами.
  Запахов нет. Не чувствовались. Исчезли. Воздух со свистом проходит через поражённый сифилисом нос, но запахов этой среды нет.
  Выбегаю на главную улицу. Десятки сморчков, у каждого за спиной по паразиту, дома так же кишат тенями, гнилые машины со сморчками внутри с тихим гулом проносятся мимо. Я встал на месте как вкопанный: девочка, маленькая бабуля, ещё не высушенная, но лицо которой уже тронули морщины, макушка которой ещё покрыта кожей и даже волосами лижет болотно-зелёного цвета желе в стаканчике, улыбается, а чуть выше её ростом тварь за спиной, покрытая тёмно-серой слизью, своим шершавым языком проводит по голове и сплёвывает соскребаемые волосы; за руку девочку ведёт должно быть её бабушка, из-за морщин, превратившихся в уродство, не разобрать лица, паразит за ней вгрызался маленькими зубками в голый мозг. Пролизал кость. Они проходят мимо.
  Я поднимаю голову – покосившиеся фонари не светят, разве что вольфрамовая нить в лампах выделяется на тёмном фоне мерцающим голубым свечением.
  Детали здесь светятся, но в частности всё темно и тускло. И тени, тени повсюду, вдоль разбитых бордюров, вместе со стоками чёрной воды, уходят сквозь гнилые решётки вниз, в канализацию, пучки теней, роящихся вокруг друг друга; змеи в ветвях деревьев; тени из окон домов; сморчки без скальпов со своими паразитами.
  Уголок покинутый богом, каким бы он не был.
  Сместившиеся края дают увидеть многое. Церковь с такими же провалами, тенями, но какого то бардового цвета. Телевизионную вышку, будь то осунувшуюся, не желающую встать прямо, обвитую жилами, аки ветви лианы, только живой, она в движении.
  Вновь мурчание. Паразит доволен, надвигающейся тоской. Он лижет меня, как мороженное, я в этом не сомневаюсь. Ему это нравится. Он – настоящий.

  Альфа и Омега. Правда и ложь. Начало и конец. Цивилизация, отданная на растерзание черни во имя спасения предыдущих, укрывшихся за их спинами. Знаете, а всё и не так уж удивительно.