Ведьмины слезы

Жила-была ведьма по имени Мара. Родители, правда, звали ее Маринкой. Имя Мара приклеилось к ней еще с детства и сразу пришлось впору. Как будто для нее и было задумано. Взрывчатость и открытость гласных «а» в сочетании с угрожающе-рычащим «р» явно указывали на первобытную необузданную натуру ее обладательницы. Было в этом имени что-то ведьминское, какая-то языческая сила. И действительно. Мара была настоящей ведьмой, и не в том расхожем смысле этого слова «будто все женщины ведьмы».
Папа с мамой Маре достались самые заурядные. Отец служил — командовал группой быстрого реагирования и называл себя «специалистом по экстремальным ситуациям». Мама преподавала музыку в детском саду.

Ведьминские наклонности у Маринки проявились в раннем детстве. Прогуливаясь как-то в сопровождении родителей, двухлетняя ведьмочка углядела на мокрой от дождя земле свившихся в клубок и неторопливо шевелящихся красно-коричневых дождевых червей и решила посмотреть, как они устроены внутри. Схватила одного цепкими пальчиками, быстро рванула в разные стороны, только никак не хотело загадочное «оно» рваться и только тянулось, как жевательная резинка, вызывая у Маринки еще большее изумление и распаляя упрямство.
От познавательного процесса ее отвлек срывающийся на крик голос матери: «Мариночка, детка, что ты, как можно! Разве тебе его не жалко?! Он же живой!». Мамино лицо исказилось абсолютно непонятной двухлетнему ребенку гримасой, глаза округлились. Маринка на секунду подняла голову, твердо взглянув на родительницу, и произнесла: «Их — много!». И тут же услышала голос отца: «Анна! Прекрати! Не делай из девчонки тряпку!». Странно прозвучал его голос. Так он говорил только иногда по телефону, с домашними же разговаривал иначе. Мама тут же отреагировала: «Интересно? А как же я? Я то уж у тебя точно тряпка…». На что отец улыбнулся: «Тебе можно. Тебе повезло. Со мной тебе ничего не угрожает. Только жизнь — штука жестокая, и женщина должна уметь всего добиваться сама. Не мешай Маринке расти сильной. Договорились?». Мать покорно кивнула.

С возрастом Мара поняла, что пугает тонкую и совестливую родительницу своими поступками, а делать этого не хотелось. И она начала прятать от нее свои мысли, и уж тем более поступки. И делала это не из сентиментальности, а из чувства разумной справедливости, унаследованного ею от отца. Ничего, кроме добра, эта вечно о чем-то и о ком-то переживающая, жалеющая всех на свете женщина ей не делала. И потом — ее любил отец. Значит, было за что. А авторитет отца был для Мары непререкаем. Она сразу прочувствовала, что все его требования разумны, и ее устраивала та свобода, которую отец ей предоставлял. Кроме того, отец относился к ней, как к взрослой. Брал на охоту, в тир, катал на торпедном катере. С детства Мара вместо сказок слушала папины истории о мародерах, обезвреженных снарядах, стихийных бедствиях. Правда, при приближении матери они затихали и, по молчаливому согласию, не травмировали ее.

Понятно, что с таким характером и в таких условиях росла Маринка сорванцом, дружила с мальчишками, а не с девчонками, верховодила и командовала. Была, впрочем, у нее одна-единственная подруга — с четырех лет и на всю жизнь. Звали полную Маринину противоположность Сонечкой. В отличие от высокой, стройной, темноволосой и темноглазой Маринки Сонечка была маленького росточка, вся какая-то беленькая, пухленькая, с мягкими пушистыми кудряшками. Сонечкина мама одевала дочку во все светлое, пастельное. И если бы не ее огромные бирюзовые глаза на бледном, мраморном личике, то, без всякого сомнения, затерялась бы Сонечка невыразительным тусклым пятнышком в буйстве красок и контрастов подруги, так и тянущих к себе мужские взгляды.

Но в от глаза у Сонечки были действительно чудом. Не глаза, а целый мир! Бирюзовыми их можно было назвать условно, чтобы как-то обозначить. Однако цвет их менялся непрестанно. И чего тут было больше — то ли Сонечкиного настроения, то ли в природе менялось нечто — никто сказать не мог. Но постоянная игра и калейдоскоп оттенков от темно-серого до изумрудно-голубого завораживали любого своим таинством. Как будто говоришь с человеком, а через магический кристалл заглядываешь ему в самую душу. Тому, кто хорошо знал Сонечку, не надо было видеть, с кем она разговаривает, заглянешь в ее глаза — и все понятно.

* * *

Маринка с родителями жила на первом этаже, и прямо под окнами их квартиры была детская площадка. Как-то собираясь на прогулку и вычисляя, какой из многочисленных мячей взять с собой, она взобралась на табурет, выглянула в окно и увидела нечто, возмутившее ее до самых глубин. Вдоль ограждения площадки совсем маленькая, как показалось Маринке, девочка в светлом комбинезоне катала за веревочку ярко-малиновый паровозик с прицепленными синими вагончиками. Иногда она подвозила свой состав к песочнице, загружала вагончики песком и снова отправлялась к краю площадки, находя в этом скучнющем, с точки зрения Мары, занятии удовольствие. Маринка не успела подумать, что, вот, и поиграть-то будет не с кем — «ну не с этой же!..», как на площадку влетел, по-видимому, тоже наблюдавший эту сцену, сосед Витька. Чумазый и растрепанный маленький монстр, предвкушая дармовое удовольствие, коршуном упал на беззащитную добычу.
Но как все непредсказуемо в этом мире! Маринка слетела с табуретки, на ходу натянула кроссовки и молнией устремилась к площадке.

Навсегда останется загадкой, зачем пятилетнему рыжеволосому хулигану с непросыхающими от зеленки коленками и носом понадобился этот, совсем еще детский, паровозик, которым-то и играть ему уже было неприлично. Наверное, вся хулиганско-бунтарская Витькина натура не могла смириться с той неторопливой гармонией, разливающейся в мир от этой аккуратненькой девочки и ее сосредоточенной и отрешенной нехитрой работы-игры. Резала глаз вся эта идиллия и требовала немедленного разрушения. Бантики, девочки, паровозики... Ерунда какая-то, одним словом! Для полноты счастья не хватало во всем этом слез, мольбы и бессилия.

Так что была в этом поступке своя логика. Только дальше, с Витькиной точки зрения, все пошло наперекосяк. Ухо и душа малолетнего разбойника жаждали криков, воплей, призывов на помощь мамы, папы или бабушки с дедушкой, а то и всей родни одновременно. Но ничего подобного не случилось. Девочка так и осталась спокойной, как и пять минут назад, только глаза ее распахнулись от удивления, как бы пытаясь вобрать в себя обидчика. Витька так и застыл, не получив никакого поощрения из внешнего мира в виде слез и надутых губ.
Чертенок, до того дремавший за его спиной (а за спинами шустрых мальчиков непременно сидят такие создания), проснулся, аж крякнув от неудовольствия, и шепнул юному террористу на ухо, что неплохо бы стукнуть девчонку, да побольнее, может, тогда все и станет хорошо.Что Витька тут же и исполнил, пребольно схватив Сонечку за левое плечо.
Но насладиться совершенным не успел и полетел кубарем, поваленный неведомой силой да невыразимой болью под коленом. Это Маринка, налетевшая сзади, сбила его, как кеглю, точным ударом кем-то забытой на площадке биты.

Взвыв от боли, Витька покатился по земле, прижимая ногу, согнутую в коленке, к животу, трясясь от ненависти и обиды. Только связываться с Маринкой все-таки опасался. Как бы хуже не было. Уж очень хорошо знал, с кем столкнулся. Были они давними врагами, и победить ее, несмотря на преимущество в возрасте и весе, ему никогда не удавалось.
Мара подошла к беленькой девочке, строго глянула на нее. За все время та не проронила ни звука, только от боли из ее широко распахнутых глаз потекли слезы. Нет, она не всхлипывала, не терла лицо руками, не держалась за ушибленное плечо, она просто молча плакала.

Маринка крикнула:
— Иди сюда... Быстрее! Бей его!
Девочка не шелохнулась. Маринка поставила ногу Витьке на живот:
— Не бойся, он тебя не тронет!
Сонечка помотала головой:
— Я не боюсь, но бить не хочу.
От удивления Маринка отпустила Витьку. Поскольку боль у того уже стала тупой, он счел за лучшее подняться и, прихрамывая и бормоча под нос угрозы, оставить поле боя победительнице.
— Тогда почему ты его не ударила?
— Но ведь ему было бы больно...
— Ты что — дура?! Он же первый полез! Тебе что — не больно?
— Больно. Но я не хочу делать больно ему...
В голосе девочки Маринка почувствовала силу, а силу она уважала. Конечно, Мара не понимала, что это за сила, да и ощущение того, что эта девочка как-то по-иному, но все же сильна, она не пустила в сознание, но решила, что беленькое создание — вовсе не дура и не трусиха, и есть в ней что-то такое, с чем юной амазонке в своей жизни еще сталкиваться не приходилось. И она предложила Сонечке дружбу.
Противоположности притянулись друг к другу и уже не расставались. Активная Маринка таскала Сонечку по всем своим спортивным секциям. Хотя признавала, что на у-шу и карате толку от подруги никакого, но раз это было хорошо для нее, то и Сонечке хуже не будет, ведь она всегда помнила слова отца о том, что женщина должна быть сильной и всего уметь добиваться сама...

Мара во всем и всегда была первой, и лучше Сонечки никто не мог контрастно гармонировать с ней. Если Мара подчиняла себе окружающих, то Сонечка легко и просто подчинялась без видимого насилия над собой. Маринка иногда принималась учить ее жизни, но терпения хватало минут на пять, а потом махала рукой, вдруг осознав, что труднее всего подчинить мягкое и податливое. И что в этой мягкости кроется своя особая сила, которая, меняясь, не изменит самой себе.

* * *

В школе Мара ходила в первых учениках, а Сонечка училась неброско, хотя в общем-то и старалась, от учебы не отлынивала, только дух конкуренции отсутствовал в ней напрочь, и это делало ее незаметной. Не было у нее ни Маринкиного напора, ни ее потрясающей уверенности в себе.

К Маринке же еще с детства большинство сверстников и даже людей взрослых относились опасливо, почти всегда сдавались под силой ее аргументов. И про это стоит рассказать особо.

В своих знаниях, как и в своей силе, она была уверена. И пятерки свои получала заслуженно. Но в шестом классе совсем еще молоденькая, только после педвуза, литераторша стала ставить ей четверки то за устный ответ, то за сочинение. А это уже выходило за рамки... Ничего подобного Мара, само собой, стерпеть не могла и с присущей ей прямотой и настойчивостью попыталась выяснить причину столь низкой оценки ее знаний прямо на уроке. Литераторша смутилась и сказала:

— Подойди ко мне на перемене...
После урока, совсем стушевавшись под испытующим взглядом Маринки, она пыталась втолковать девочке:
— Понимаешь, литература — это не только знания, но еще и душа ученика... Не чувствую я в твоих ответах и сочинениях души. Вроде бы все правильно, но...
Маринка тут прямо в лоб и огорошила ее:
— Так что же вы — оценку ставите за душу?
И после очередной четверки отправилась к директору с требованием собрать комиссию из преподавателей литературы для объективной оценки своих знаний. Директор долго соображал, не понимая, что делать. Это же надо: добро бы родители требовали справедливости, так нет — одиннадцатилетняя девчонка! Однако возразить было нечего, и комиссию собрали. И кто б сомневался, но только не Мара, что победительницей выйдет она. Так и случилось. Литераторша была повержена и раздавлена и предпочла с выговором уйти в другую школу, лишь бы больше не встречаться с железной девочкой.

После этого случая Сонечка спросила подругу:
— Тебе ее не жалко?
— А чего ее жалеть? Зачем придиралась? Что хотела доказать? И почему не доказала?..

Были еще и такие, кто чувствовал в Маринке ее ведьминскую суть. Одна из них — соседка, тетя Женя, та прямо в глаза говорила Маре после очередной ее выходки:
— Ох и ведьма ж ты киевская!
Маринка удивлялась:
— Почему киевская?
— Ну не знаю, так говорят. Но ты уж точно киевская!

Маринку заинтересовало столь странное соотнесение ее с древним городом, в котором она никогда не была, и как-то она спросила у матери: имеет ли какое-то отношение их семья к Киеву. Та вспомнила, что прабабка мужа действительно жила в Киеве и где-то сохранилась ее фотография в старом альбоме.

Маринка спросила:
— А как я ее узнаю?
— Там на снимке молодая красивая женщина с шаром в руке.
— А почему с шаром?
— Ой, не знаю! По-моему, то ли она гадала, то ли еще что-то в этом роде.

Маринка забралась на антресоли, стерла пыль со старых альбомов и однажды таки нашла пожелтевший, потрескавшийся, наклеенный на толстый картон снимок красивой женщины, держащей в руке прозрачный шар. Странный ее взгляд что-то напомнил Маринке. Но что? Пришлось покрутиться несколько раз перед зеркалом. Хотя и считала, что занятие это недостойное и смешное, долго всматривалась. И действительно, ой как похожа на прабабку. Глаза те же. Та же сила, та же уверенность. Ну и мелочи всякие: разрез глаз, форма...
Но где она еще видела этот ни с чем не сравнимый взгляд?
Бог ты мой! Да конечно же во снах! И не раз, и не два...

Теперь она превратилась в охотника за сновидениями. В снах надо было поймать нечто неуловимое, того, кто незримо присутствовал и отсутствовал одновременно.
Конечно, все ее сны — сплошное приключение, вечные погони и борьба. Но всегда рядом был этот взгляд, и он ждал от нее чего-то другого.
Однажды, перед своим днем рождения, Мара увидела сон.

***

Она стояла на высокой горе, обдуваемой со всех сторон ветром и окруженной водой. А за спиной — одинокое дерево. Мара знала, что если прыгнуть вниз, то само парение даст ей удивительное ощущение свободы.
В этот момент она почувствовала, что за ее спиной кто-то встал. Маринка повернулась и увидела прабабку. Та была в длинном синем платье, в руке у нее был сверкающий шар.

— Ты молодец, — сказала прабабка. — Ты терпелива, смела и не боишься видеть того, что есть. Но ты видишь только глазами. А утром тебе исполнится 14. И придет пора видеть душой.
— Ты видишь это? — спросила она, указывая на тяжелый дубовый ларец, внезапно появившийся возле ее ног.
— Вижу, — ответила Мара.
— Открой его и бери каждый предмет в руку. Тогда ты станешь, как сам он. Твои тело и кровь впитают его качества. И ты будешь, как дерево. Ты сможешь тянуться в небо, пока не возьмешь его силу и не заслужишь этот небесно-голубой свет.
— А что там? — спросила Мара.
— Я ждала этот вопрос. Он очень важен. Ты спросила себя: «А уверенна ли я, что смогу прямо сейчас постичь магию и пройти посвящение?».
Мара подошла к ларцу и откинула крышку.
— Это хорошо, — улыбнулась прабабка. — Ты готова, а значит, я буду свободна. — Бери символы стихий, — продолжила она.

Мара взглянула в ларец и увидела четыре предмета: длинную тонкую палочку, сделанную в виде двух сплетающихся змей, отполированную до зеркального блеска раковину, сияющую всеми цветами радуги, украшенный кроваво-красным рубином кинжал и огромный, величиной с добрый кулак, кристалл горного хрусталя.

— Бери, но смотри, не перепутай, — предостерегла прабабка.
Мара, не задумываясь, протянула руку к дубовой палочке.
И тут же услышала:
— Умница! Это символ ветра и царства Воздуха. Это — добро и зло. Он поможет добраться в таинственный потусторонний мир. Потому, что только это знание открывает его двери. Возьми его и почувствуй силу ветра.
Мара бережно взяла жезл, погладила пальцами, и тотчас же воздух вокруг всколыхнулся, а вода внизу подернулась рябью.
— Бери второй знак, — услышала Мара. Надо было брать. Но что?
Раковина манила ее взгляд. После мимолетного колебания она взяла ее и подняла вверх над головой.
— Это сила моря и царства Воды. Прими ее и ты станешь властелином эмоций. С этого мгновения все таинства лунной природы человека станут для тебя открытой книгой.
— Что дальше? — хрипло от волнения спросила Мара.
— Теперь ты сама знаешь — что! Ну...
— Огонь! — крикнула Мара, хватая кинжал. — Сила Огня — сила воли и тайна вдохновения! Он подчинит мне время! — И она почувствовала, как внутренняя волна перехватила дыхание и на мгновение остановилось сердце.
Гром грянул прямо над головой и, извиваясь, молния ударила в дерево. А голос прабабки, слившись с грохотом грома, пророкотал:
— Бери! И читай! Но читай без всяких мыслей, так, чтобы слова вытекали из тебя, как вода, льющаяся изнутри.
Мара взяла горный хрусталь и увидела выгравированный по нему текст. Вгляделась в странную письменность. Удивительная вязь пиктограмм свивалась в ветку дерева. И прочитала:
— О, духи Земли! Вы знаете тайну красоты и величия. Но превыше всего Дух, превзошедший самого себя. О, Эрсе! Взываю к тебе, властитель королевства Камня. О, Хобас и Фалиас! Я жду...
— Будь осторожна, — шепнула прабабка. — Теперь рядом с тобой красивое будет прекрасным, а несовершенное — безобразным.

Прабабка подошла к Маре:
— А теперь уходи и отпусти меня. Но помни: с этого дня ты должна сама изготовить четыре символа власти и напитать их той силой, которую только что получила. Готовь их в новолуние, темной ночью, когда Земля дремлет под властью Гекаты. Делай все только сама.
— А куда мне теперь идти? — спросила Мара.
— Туда! — махнула рукой прабабка, указывая на пропасть.
— Прыгай, но знай, что это не сон и ты не cможешь сказать: «Вот проснусь — и все закончится». Твой прыжок — это твоя вера. Не веришь — пропадешь. И запомни еще! Ничто не дает такую силу, как тайна, которую хранишь от всех!
Мара подошла к краю, глянула вниз. Аж голова пошла кругом от уходящей в никуда бездны.
Потом раскрыла руки, как бы охватывая небо, широко распахнула глаза и кинулась вниз.

***

Ее разбудили первые лучи солнца, пробивающиеся сквозь полуприкрытые шторы. Мара тут же привычно согнула в коленях ноги, чтобы быстро вскочить с кровати и, как взведенная пружина, четко выполнить давно заведенный отцом утренний ритуал: зарядка, душ, завтрак. Однако тело строптиво откликнулось на приказ, без намерения подчиняться.
Ночные воспоминания, подсвеченные утренним светом, играли на полуприкрытых ресницах в завораживающем ритмическом танце теней голубовато-серых контуров. Ритм и рисунок их постоянно менялся, но перед остановкой все как бы замирало на мгновение, образы теряли свою мнимую независимость, собирались в яркий желтый пульсирующий круг. А потом вновь рассыпались в угадываемых и незнакомых линиях.

Состояние эйфории, восторга, потери веса тела и привычных ощущений, казалось, приподнимают ее в воздух. И этот новый удивительный опыт начисто перечеркивал желание следовать заведенному порядку. Внутри тела постоянно что-то двигалось, пульсации в разные частях его как бы подстраивались одна под другую, и каждая находила свой отклик вспышкой безотчетной радости. Но одновременно с этим из самой глубины огненным шаром поднималось вверх томно-сладкое желание, разогревая сердце до нестерпимого жжения.
Ее вернул в мир скрип приоткрывающейся двери, спугнувший видения. Дверь в комнату чуть-чуть приоткрылась и в образовавшейся щели Мара увидела немного перепуганное, но одновременно и радостное, лицо мамы. И это сочетание несовместимого в одном выражении имело свое толкование: отмуштрованный отцом ребенок жил, как маленький оловянный солдатик, — четко и без исключений, а тут случился необъяснимый сбой. Но ведь сегодня еще и праздник — день рождения... Может, девочка решила себя немножко побаловать... Но такого же никогда не было! Значит, что-то произошло.

Увидев дитя целым и невредимым, мама просияла:
— Мариночка, солнышко, тебя уже можно поздравить?

Мара хмуро и молча прожгла темным взглядом губителя сказочных видений.
Дочерняя нежность, от неожиданности не найдя себя, проявилась вздохом:
— Конечно... Конечно…
И тут же поверх одеяла упал букет цветов. Огромный с заостренными темными листьями и бледно-розовыми бутонами, никогда такого не видала. Мара провела пальчиком по атласной поверхности лепестка.
— Деточка моя, с днем рождения!

Голова мамы уже склонялась к ней.
Маринка вдруг резко и быстро прижала ее лицо к себе. Любовь маминых глаз остро отозвалась во всем теле и всколыхнула восторг, доводящий до головокружения. Ее любят! Со всеми ее кошмарами, строптивостью, упертостью! Ее любят — и что же нужно еще! Как оно хорошо — это чувство, но и необъяснимо... Будь маминой дочкой Соня, тут все было бы понятно. Жили бы они себе душа в душу... А тут — ангел и черт какой-то...

Но вот что странно. За головой мамы она углядела светлый шар сантиметров двадцать в диаметре. Он пульсировал, постоянно меняя свой цвет. В нем виделись розовые светящиеся жгутики, они двигались к поверхности и таяли в пространстве. Маринка сморгнула, видимо, во сне в глаз упала ресничка, только ничего не изменилось. А задуматься и времени не было. Мама положила рядом с ней большой белый пакет, перевязанный ленточкой.
— Вот тебе, солнышко, от нас с папой, примерь быстренько!

Маринка дернула бантик, развернула бумагу и вытащила что-то очень легкое и одновременно пушистое. Костюм! Да какой чудный! Она тут же натянула его на себя и понеслась к трюмо, оставляя за спиной мамины восторги:

— Какая ты красивая, моя девочка, и совсем-совсем взрослая! Ну повернись, пожалуйста...
А Маринка уже критически осматривала себя со всех ракурсов. Слов нет — хорош костюмчик, да и она в нем, вне всякого сомнения, тоже ничего.

***

Только это не самое важное — из зеркала на нее смотрел кто-то иной и она не узнавала себя. Вроде бы все оставалось на месте и в привычном соотношении. Только другой человек смотрел из стекла, ища в ней сходство с собой. И вот еще странность...
Легким невесомым контуром вокруг своей головы она увидела шар, точно такой же, как у мамы, но значительно больший и темно-синего цвета, ближе к фиолетовому. Шар пульсировал, четко обозначая свою границу. Интересно было смотреть на него, глядела бы и глядела, да вот так не кстати мамины слова:

— Мариночка, тебе не нравится?
— Ну, что ты мамульчик! Очень здорово! Красиво! Только это у нас Сонечка во всем беленьком. А я то куда в нем пойду? На каратэ?
Но тут же затормозила, ударившись о растерянность в глазах матери:
— Дура я, мамочка! Несу спросонья. Ты что, мне очень нравится! И мы с Сонькой в собор собирались пойти на орган. Да и в консерваторию я хотела абонемент взять. Не в джинсах же туда переться? Видишь — как все кстати. Спасибо, мамочка, большое спасибо!
Мать аж просияла вся:
— Вот и хорошо! Давно пора тебе куда-нибудь кроме секций твоих ходить. И отец уже звонил с поздравлениями. Я тебя поднимать не стала. Сказал, что вечером будет обязательно… Ой, побежала на кухню, а то твои любимые кальмары пригорят…

***

Оставшись одна, Маринка присела на кровать во всем великолепии нового наряда и призадумалась. Надо было срочно разобраться со всем морем чувств и новых ощущений. Дома это, конечно, сделать не удастся. Мама ее будет отвлекать и не поймет. Но через час у нее бассейн, вот его-то можно и пропустить. Быстро умывшись и наспех позавтракав, она схватила купальные принадлежности и унеслась из дома. Туда, где можно бродить среди людей, оставаясь в полном одиночестве. Конечно же она направилась в старый город: по улице Вана Виру, оттуда к клубу Яана Томпа и дальше узкими средневековыми улочками — к Вышгороду, минуя башню Толстая Маргарита. Прямо к крепостным стенам.
Прихватив по пути половинку хлеба для голубей, Маринка подошла к старой башне, взялась за толстое медное кольцо, продетое в тяжеленную дубовую дверь, и распахнула врата. К счастью, народа было немного, и она без труда нашла пустую скамеечку под дубками.
Отсюда, как с высоты птичьего полета, открывался вид на город, лежащий в голубоватой дымке. Как будто все — в ином измерении, другая жизнь, и ее можно свидетельствовать, не принимая ни малейшего участия во всей суете. Как сон наяву, и ты в нем — только наблюдатель.

Маринка достала хлеб, и тут же голубиная стая окружила ее кольцом. И заполнили все пространство шумом оперения и неторопливым голубиным говором. Большой и толстый сизарь, распустив по земле крылья, ухлестывал возле голубки, предлагая ей разделить с ним трапезу и принять знаки его внимания. Другие беспорядочно суетились, меся воздух и разметая во все стороны крошки хлеба, а иные, не проглотив-то толком свою добычу, отталкивали собратьев, менее удачливых искателей. Одним словом, шум, толчея и полная неразбериха. Мара разбрасывала покрошенный хлеб, переживая заново увиденное ночью и пытаясь найти себя в этом внезапно надвинувшемся на нее мире. Главное — методично и спокойно во всем разобраться. И не отмахиваться словами, дескать «чего не увидишь во сне».

***

Прабабка была права — свершившееся не воспринималось сновидением. Воспоминания были ярки, выпуклы и весомы. И если принять за реальность остроту ощущений и ясность мысли, то в этом сне она ощутила их удивительную силу, не сравнимую с повседневностью. А если положить на весы раздумий пережитое состояние свободы и попытаться уравновесить привычкой, которую она называла жизнь, то чашечка весов явно склонялась не в пользу последней. Да и что такое жизнь? Спроси она любого — и никто ничего сказать не сможет. Тайна, доступная, как звезды глазу, и такая же недосягаемая...
Она прикрыла веки и прислушалась к самой себе. И почувствовала, как во всем теле бьются удивительные волны, и одна настраивается на другую. Так и хотелось сидеть неподвижно, и чувствовать, и понимать то новое, что вошло в нее.
Что она и сделала. Только открыла глаза пошире, потому что поняла, что и мир вокруг нее тоже изменился. Все предметы, люди, старые башни, буквально все окружал ореол еле видимого сияния.

На скамейке напротив присела парочка. Маринка бросила на них косой взгляд, как бы мимоходом и случайно. Ее интересовали собственно не молодые люди, а те шары, которые она сразу же разглядела за ними. Цвет шара позади девушки отсвечивал нежно-зеленым, но когда молодой человек касался ее и что-то нашептывал на ухо, в нем проскакивали ярко-оранжевые молнии.

Юноша, напротив, весь полыхал красно-коричневым цветом. Его шар напористо пульсировал и, как в компьютерной игре, пытался захватить и поглотить в себя слабо сопротивляющийся шарик девушки. Одновременно молодой человек, строя забавные рожицы, что-то доказывал подруге, обнимал ее. Сначала она мягко сопротивлялась, но ее шарик тихо сдувался, бледнел, менял цвет, весь охваченный пожаром молний, пульсации же угрожающе-темного шара ее собеседника становились все сильнее и увеличивались в размерах.
Когда же девушкин шарик совсем сник, она положила голову на плечо молодому человеку, и они в обнимку покинули парк. Маринка поняла, что парень добился чего хотел.

***

Она снова прислушалась к себе и вдруг поняла — она видит силу, стоящую за человеком. То, что играет человеком, использует его, чтобы войти в этот мир. И, одновременно, делясь с самим человеком какими-то крохами своей добычи и малой долей своих достижений. Ведь если не понимаю, значит, почти ничего не имею, а служу только проводником и работником другой воли. «Удивительные люди, — подумала она. — Вместо того, чтобы требовать равной доли, довольствуются какой-то ерундой. И это потому, что ничего не видят и ничего не понимают».

Маринка с детства привыкла всем делиться с отцом и с Сонечкой. Но она твердо запомнила прабабкины слова о тайне. И понимала, что жить дальше ей придется самостоятельно, и часть ее жизни теперь будет закрыта даже для самых близких. Для начала она решила приобрести какую-нибудь литературу по экстрасенсорике, благо в последнее время этого товара появилось на прилавках немало. Спустившись с горы, Мара подошла к ближайшему книжному лотку и потянулась к книге, на обложке которой были две руки, держащие цветок лотоса. Но в этот момент ее внутренний поток остановился и она, повинуясь ему, отдернула руку назад. Почему-то поняла, что именно эту книгу брать не стоит. Мара затихла, наблюдая возвращение потока.

Отвлек ее голос продавщицы:
— Девушка, может, порекомендовать что-то?
Мара отрицательно мотнула головой.
Пора было домой, к праздничному столу, и Маринка решила, что все эксперименты будет проводить после ухода гостей. Когда, наконец, по настоящему останется одна.

…Как только захлопнулась дверь за последним из них, Мара быстро приняла душ, погасила свет и нырнула под одеяло. Она чувствовала, что поток, бьющий внутри нее, позволит принимать правильные решения, надо только научиться с ним разговаривать.
Да и что-то она уже понимала: стоило лишь расслабиться, как он тут же усиливался.
И вот перед ее глазами вновь появилось содержимое прабабкиного сундука. Теперь надо взять что-то самостоятельно, с чего-то начать. Она уверенно потянулась к перевитым палочкам в виде змей, и тут же поняла, что права. Она хотела знаний, а знание дарит Воздух.
И вдруг ее губы зашептали сами:

Высокосводный наш бог,
Властитель ты вечный и твердый,
Часть ты и звезд, и луны, и солнца.
Ты — огнедышащий!
О, вседержитель Эфир!
Живого всего оживитель.
Космоса ты элемент высокоявленный,
Легчайший;
Звездный, субстанция ты блестящая.
О, светоносный!
Я умоляю тебя, явись мне!
Спокоен ты будь и умерен.

И вдруг услышала совсем рядом, тихо-тихо:
— Nuc Hebae Aemos Lucem. Et Caloren.
А потом — по-русски:
— Чтобы узнать Запределье, не обязательно читать книги, ведь для того чтобы ходить, не надо вставать на ходули. И люди часто пишут то, чего не понимают вовсе.
— Но как понять, что мне нужно?
— Действуй по дарованному тебе праву: просто положи руку на книгу и если ты почувствуешь в пальцах покалывание, то смело бери. Здесь — сила, которую ты ищешь.
— А книга, которая не подходит мне сейчас, вообще бессмысленна?
— По-разному... Ты можешь быть не готова воспринять, но случаются и хитрости. Часто ложь рядится в одежды того, что вы называете «объективность». И этот ее вид неотразим для людей. Сколько великих умов игрались пустотой! И превратили свою личную силу в пыль.
— Кто, например?
— Философ Аристотель. Он взял предметы, выкинул из них содержание и объявил, что игра с этими пустышками называется наукой логикой. Он оказался прав в мелочах, но солгал в главном. Поэтому бойся ложных путей — там ты растеряешь силу.
— А что такое сила и как ее искать?
— Никогда не изменяй себе. И знай, что истина не где-то и не в ком-то, а в твоем сердце.
Сказал — как отрезал. И понятно, и непонятно одновременно. И, кажется, вот-вот — что-то случится.
И она услышала:
— Теперь последнее. Я рву твои цепи Аннона, пей его волшебные воды, чтобы устоять перед Пылающей дверью. И тогда ты сможешь стать звеном у Стражей потустороннего мира.
Голос вдруг изменил интонацию, как будто обращался к кому-то другому:
— Подари ей свое Руководство и ощущение Истины. Дай ей силу раздвинуть Завесу.
И вот он снова звучит как прежде:
— Ты хочешь спросить о светящихся шарах?
Мара кивнула головой.
— Это сила, которая ведет человека по жизни. И если человек не видит ее, то он — в войне с ней. И тогда он кажется себе сильнее, только обессиливая других.
— И что — силы все сами решают за людей? Человек полностью зависит от них?
— Единственное желание этой силы — быть покоренной человеком. Только он об этом не знает. И тогда он прислуживает собственному слуге.
Голос замолчал и, наконец, произнес:
— А теперь прощай...
И в голове у Мары вдруг вспыхнуло печально, тревожно и щемяще:

Темный дом и темная могила,
В твоих стенах под тисовыми сучьями
Властвует спокойный сон,
Нет и следа забот,
И только глубокое забвенье того, кто повержен
Человеком...
— Спасибо!!! – крикнула Маринка и осеклась, поняв, как смешно это звучит.

***

Странная усталость сковала ее тело, ум остановил свою работу, дыхание вдруг стало легким, почти незаметным и точно так же, незаметно для себя, она забылась удивительным сном. Сном без сновидений, но полным осознания. И только однажды, как будто пройдя сквозь стену, вошел во сне человек с бритой головой и в ярко-оранжевом платье, сел напротив, скрестил ноги, достал огромную книгу, заполненную иероглифами, вздохнул: «Жаль, что не хватит жизни понять всю эту премудрость». Потом увидел Мару и сказал: «Я всегда говорил, что хороший человек спит без сновидений». Захлопнул книгу, встал и ушел...

На следующий день Мара опробовала свое новое умение на уроке биологии. Тему она выбрала заранее — передача наследственности в живом организме. Только решила дополнить ее сведениями о связи аминокислот с системой построения человеческого алфавита. И, исходя из строения алфавита, сделать целый ряд совершенно неочевидных выводов.
Впервые на уроке биологии в классе стояла гробовая тишина. Слушали все: и соученики, и преподаватель — добрейший Андрей Анатольевич. Только один раз он позволил себе изумиться, как ребенок, получивший заветную игрушку.

Когда она закончила, он долго боролся с волнением, протирая стекла очков, потом взглянул на нее:
— Марина, слов нет! Это прекрасно, что вы читаете не только учебник! Откуда вы это узнали?!
Маринка, сделав честные глаза, скороговоркой пробормотала название журнала. Что-то типа «Вестника биологических наук».
Биолог ахнул:
— Вы читаете журналы такого уровня? Очень хорошо! У вас несомненный интерес и способности к естественным наукам.

Подтверждение, что она в полном уме и здравии, наконец, пришло. Все случившееся — правда, а не плод вымысла. Сама мысль, что чудо — только по ту сторону здравого смысла, обесценивала жизнь тусклым, сереньким мазком.
Все теперь изменилось в ней. Новый опыт прочно вошел прочно, как будто всегда был. И она с огромным интересом наблюдала человеческие судьбы и кипение страстей, видя в них большую космическую игру.

Новое видение поубавило ее тягу к лидерству. Она прекрасно понимала, что сильнее многих, достаточно было дать возможность вступить в поединок силам, стоящим за ней и за предполагаемым противником, и все становилось ясно. Так зачем же это ребячество, если результат известен заранее? Тем более, что силы, идущие через людей, прекратили провоцировать на борьбу, признав ее равенство себе.

Лишь несколько раз она сталкивалась с людьми заведомо сильнее ее. Далеко не всегда хотелось идти с ними на конфликт, часто для этого просто не было причин. Но, подчинившись однажды детскому азарту и потерпев полное фиаско, Маринка решила больше доверять себе. Она извлекла самый важный урок — чужую силу надо уважать. Мала она или велика — значения не имело. Сила ценила чувство равенства и отсутствие эгоизма. Такое общение только обогащало.

Она погрузилась в книги, безошибочно выбирая самые необходимые. И ей открылся удивительный мир. Мир, где все уже давно известно, только не все об этом знают.
Для начала она попробовала целительство. Все домашние цветы и на все готовый за почесывание уха рыжий кот Мурзик тотчас стали ее пациентами. Все было внове и интересно, но чего-то не хватало...

Как-то вечером она забежала к Сонечке помочь подготовиться к контрольной по геометрии. Только подруга была удивительно тупа сегодня и совершенно не воспринимала объяснений. Присмотревшись к Сонечке, Маринка отметила тусклость ее глаз и гримасу страдания.
Посочувствовала:
— Сонечка, у тебя снова болит голова?
— Да, и ты знаешь, сегодня просто невыносимо... Ну ничего, пройдет, я, наверное, зря тебя попросила помочь, все равно ничего не соображаю... Будь что будет.
— Слушай, а давай я тебя попробую полечить?
— А как? Что ты будешь делать?
— Ничего. Садись в кресло, а я просто постою сзади тебя.
Сонечка покорно упала в кресло. Мара сосредоточилась на шаре возле головы подруги. Обычно он был белый, чуть-чуть с розоватым оттенком, довольно большой, с ровными краями. Сейчас же — весь скукожился, выглядел обглоданным и запачканным грязновато-коричневыми змейками. Маринка приняла решение: все чуждое должно быть убрано.
Минут через пять она услышала:
— Ты просто волшебница! Мне гораздо легче, что ты делаешь, скажи?
— Подожди, я еще не закончила...
Но слова подруги заставили Маринку задуматься, почему же с Сонечкой это случилось, и случилось не впервые. Стоило только сосредоточиться, как прямо перед собой увидела лицо Сонечкиной бабки. Знала она это вечно желчное и сварливое существо. Один раз увидишь — и нет больше соблазна.

Маринка спросила:
— Сонь, ты сегодня была у бабушки?
— Да...
— А голова у тебя сразу после этого разболелась?
— Наверное.
— Постарайся вспомнить: твои головные боли связаны со встречами с ней?
Сонечка призадумалась.
— Скорее всего... Так что же мне — не ходить к бабушке? Она и так одинока, все ее бросили...
— Понимаешь, головная боль возникает у человека часто от того, что либо он на кого-то давит, либо поддается чужому давлению. Я никогда не видела, чтобы ты кого-то принуждала что-то сделать, и ты удивительно сопротивляешься давлению. Силы берегут твои поля от чужих. Внешне ты как-будто подчиняешься — ты покладистая, добрая, но внутренне ты невероятно устойчива, во много раз устойчивей протестующих и воюющих. А вот в истории с бабкой происходит что-то другое. Она умудряется воздействовать на тебя. Почему? Она, извини, недобрая какая-то. Только злых людей ты встречаешь немало, но от них голова почему-то не болит...
— Ты же знаешь, что моя баба Маша не общается ни с мамой, ни с Данилой, да и папа с ней уже даже по телефону говорить не может...

Маринка слышала, что Сонечкины родители поженились, когда старшему брату Сонечки — Даниле было полтора года. Подруга рассказывала об этом. Бабка сразу же возненавидела невестку. Пока был жив дедушка — Илья Иванович — весельчак, обожавший внуков, и не деливший их на родных и не родных — все было еще ничего. Он за много лет научился гасить ненависть жены. Был всегда на стороне молодых, не говоря уже о внуках. Но после его смерти бабка стала настоящей мегерой. Сонечке иногда казалось, что она просто не в себе. Не может так нормальный человек...
— Понимаешь, когда я прихожу, она тут же, чаем не угостив, начинает гадости лить на маму, а последнее время и на папу. Говорит, что мама его приворожила, а на нее порчу навела. И потому у нее все болит, и спина не разгибается, плачется будто бросили ее совсем, а она жизнь на всех положила. Неблагодарные, дескать... Но ты же понимаешь, что все это чушь полная. Только она, по-моему, того... От нее уже соседи шарахаются.
— Сонечка, ты возмущаешься, когда она льет грязь на маму? Тебе неприятно? Больно?
— Конечно. Если бы она говорила гадости про меня я, наверное, и не реагировала бы, просто приносила бы ей продукты, помогала бы. Легче было бы гораздо... Решила бы, что она больна, и в голове у нее чего-то разъединилось...
— Тебе сложнее когда обижают близких... Но с другой стороны ты жалеешь бабку, она все-таки убеждает тебя, что с ней поступили несправедливо. Вот ты и разрываешься между чувствами. Сонечка, скажи честно, чего ты не хочешь признать и принять? Ты ведь никак не можешь смириться, что родная бабушка, мама любимого папы — злой, недобрый человек.
Сонечка задумалась:
— Наверное, ты права. Если я буду уверена в этом, мне перестанут доставлять боль ее слова о маме. Но, с другой стороны, я начну думать, что все в ее жизни справедливо. В том числе и одиночество. Но мне ее жаль, как бы я не рассуждала...
— Хорошо, а если ты решишь, что она безнадежно больна, и ей ничем не помочь? Ведь на самом деле злые люди редко бывают в своем уме. Да и возраст учти. Так тебе — проще?
— Так — да. Я подумаю. Слушай, а откуда ты все это знаешь?
— Книжки читаю...
— Ой, спасибо тебе огромное — голова свеженькая стала и не болит! Просто чудо какое-то!
— Все те же книжки... Только Сонечка, об этом — никому ни слова. Договорились?
— Конечно. Слушай, а я и геометрию понимать стала...

***

Нелепо предполагать, что характер Маринки способствовал нормальным отношениям с мужчинами. Она ценила силу, проходящую через человека без искажений, что предполагало честность мотивов и открытое сердце. В этом и было все дело. Природа наделила Мару манящим обликом ведьмы: замечательными длинными темными волосами, южной смуглостью кожи и тонко очерченным овалом лица с мерцающим загадкой и иронией темно-зеленым взглядом. Даже самый толстокожий представитель иной половины человечества невольно замедлял шаг, увидя Мару, но тут же робел — «не для меня такие штучки», и, только коснувшись ее взглядом, шел себе мимо. Другие — нагловатые охотники за приключениями, что осмеливались на знакомство с ней, тут же обжигали свои крылышки и упархивали прочь, зализывая раны, стараясь забыть свое позорное фиаско и унижающие мужское достоинство колкости недотроги.

Посвятив много времени изучению сил, стоящих за человеком, Мара с налета угадывала мотивы и не видела ничего, кроме примитивного влечения и желания потешить свою гордыню. Этих отчаянных молодых и молодящихся людей Маринка отшивала жестко.
Как-то Сонечка явилась свидетелем такого «избиения младенцев». После меткого и язвительного укола Мары юноша пунцово побагровел и сдулся воздушным шариком в невнятном: «дескать, не то имел в виду».

Сердобольная Сонечка огорчилась:
— Зачем ты так? Может, помягче как-нибудь?..
— Не хочу подавать надежд. Один раз пообещаешь, другой раз — не договоришь, потом поддакнешь, так — для слова. Вроде бы ерунда. Только потихоньку тебя становится все меньше и меньше. И ничего не остается, кроме привычки чему-то соответствовать.
— Да, да... Но ведь можно вежливо...
— Учтивый отказ — это отсроченное согласие.
— Ну, хорошо... А если все в шутку обратить?
— Шутка — она и есть шутка, а хочется серьезно.
— Ишь ты! Только не понимаю...
— Тут и понимать нечего. Любая эмоция хочет равновесия. Когда шутишь — помни о печали, если разгневана — ищи тревогу. Ну а в тревоге не бегай от собственных страхов...
Сонечка озадачилась:
— Ой, Маринка, как все сложно. Дура я, наверное.
— Какая же ты дура? На тебя внимание обращают нормальные парни. А возле меня какие-то придурки спотыкаются...
В школьных мытарствах последний год — самый сладостный. Уже и кружится голова от предвкушения долгожданной свободы, и чувства вздернуты в восторг манящими горизонтами, и каждый норовит предугадать заранее свою единственную и неповторимую жизнь. Уходит детство — приходят мечты. А потом и они уходят.

Настало время и Маринке. Конечно, можно было бы поступить в институт. И уважить тем самым желание родителей. С ее знаниями и аттестатом — это не задача, а так — пустяк. Но что она получит? Еще пять лет школярства и конспектирования прописных истин.
Можно более увлекательно искать себя в целительской практике. Тем более, что на этом деле она набила руку и имела несколько дипломов разных целительских школ. Но что это дает? Избавляешь человека от одного недуга, а он, как бы обрадованный свободным местом, делает все, чтобы заполнить его другой болезнью. Нет, не ее это. Не ее... С Сонечкой ведь все было иначе. Она не только лечилась от головной боли, она поняла ее причину. И никогда в будущем не повторяла ошибок. Такие пациенты, конечно, интересны. Но их мало...

И вообще, чего она хочет на самом деле? А хочет она испытать еще один дар из сундучка прабабки — кинжал с рубином на рукояти. Дар стихии Огня. А Огонь — это новые горизонты. И путешествия. Только обязательно далекие. Неведомые страны, иные обычаи, другие люди. И удивительные встречи. Ведь если знаешь, чего хочешь — чудо непременно тебя найдет. Вот Пифагор — тридцать лет путешествовал по свету. В долине Фараонов нашел своих учителей, а потом принес зажженный ими свет в Грецию, в Кротон. И изменил мир. Только для путешествий нужны деньги и свобода. Вот и все решение — надо создавать свое дело. И стать богатой.
Реакция родителей была предсказуемой — отец впал в угрюмость, мама затосковала, как же — без пяти минут золотая медалистка нацелилась в неучи. Победил компромисс. Мара убедила родителей, что через год, разобравшись в своих исканиях, она обязательно поступит на заочный.

***

Первый год прошел в какой-то кутерьме: дебет-кредит, амбарные книги,
налоговые накладные. Хорошо, что учителя попались толковые. Потихонечку набиралась опыта и вскоре плавала в мутных водах свободного предпринимательства как рыба в воде. Как-то само по себе приходило чутье конъюнктуры, дерзость на новое и умение сплетать в сети поставщиков и потребителей, никому не отдавая своих прав. Она поняла, что главное в бизнесе — не топтаться на месте. А если уж получил удар, то умей его держать и любую неудачу воспринимай командой к новым начинаниям.

Подучившись азам, она открыла одну торговую точку, потом другую. Умела Мара привлекать к себе нужных людей и широким замахом, и необычным поворотом идей, и безошибочной, как пушка, точностью прогнозов. Словом, дело пошло. Уже через год она стала владелицей магазина и уютного ресторана в стиле «ретро». Однако в суматохе не забывала и о себе — вникала в тонкости французского языка и заводила нужные знакомства через франкоязычные сайты в Интернете. Ибо манила ее безошибочным, как манит, чутьем эта загадочная страна. Когда же начались большие деньги, пришло и исполнение первого желания. Конечно же, путешествие во Францию.

***

За неделю перед поездкой она получила по электронной почте письмо, которое озадачило и обрадовало одновременно. В нем было написано: «Ваше эссе о скрытом смысле имен во французской истории было прочитано мной с большим интересом. Ваша догадка, что французский язык — искусно продуманный ребус, которым шифровались геральдические и исторические загадки, на удивление правильна. Каждое имя в ней, по сути только иероглиф, прочтя который, можно понять смысл событий, имевших место в то или иное время. И действительно, имя короля Хлодвига можно расшифровать, как «привинченный к месту», что говорит о бурном нраве его обладателя. Судя по историческим хроникам, он представляется отбившимся от рук сорванцом, и для обуздания его прикрепляли к стулу двумя винтами. Король же Хлотарь, напротив, был вял по природе. За что и получил имя, трактующееся, как «запертый на своей земле». Я уже не говорю о несчастном маленьком капрале — Наполеоне — «походном котелке на солдатском столе» — ухитрившемся весь смысл своей жизни втиснуть в военные приключения и солдатские биваки.

Вы возразите, что подобное можно обнаружить в любом языке. Надо просто иметь зоркий глаз и обладать умением читать исторические головоломки, сопоставляя имена главных участников аналогичных событий из других времен. И вы будете правы. Однако во французском эта особенность — на поверхности и предметно выпукла. Но почему? Немногим известно, что в основе его лежит язык пеласгов, или так называемый «птичий язык», пришедший к нам из Древней Греции и он был создан посвященными допотопных времен для понимания сути происходящих явлений. Это был инстинкт и голос самой природы. И говорят, что общаться на нем можно было в равной степени легко и со зверями, и грозными природными катаклизмами.
Но достаточно об этом. Добавлю только, что история Франции шифруется не только именами, но и дополнена геральдической символикой. Достаточно одного взгляда на гравюру c тем же Хлодвигом, сопровождаемым непременным стулом и двумя охотничьими рогами на земле, как можно прочесть дату его правления — 466 год, поскольку стул в те времена шифровал число 4, а охотничий рог — 6. Да и вся архитектура Франции — это древний символизм, изваянный в камне. Пройдитесь по любой улочке Парижа и вам откроется история человечества с времен потопа до последнего дня Апокалипсиса.
И это не преувеличение. Только начните свое путешествие с провинции — с маленького Мелле в департаменте Де-Севр.
Всегда Ваш,
Клод».

***

...В аэропорту Орли она взяла такси и приказала коротко:
— На железнодорожный вокзал.
Поезд на Мелле отходил через четыре часа.
Водитель щелкнул счетчиком и они покатили. Мара сидела погруженная в свои мысли: загадочное письмо не выходило из головы.
Однако вскоре ее привлек вид за окном. Они были уже в предместье Парижа. Возле площади Комба, врезавшейся огромным черным квадратом, Мара вспомнила страницу из летописи времен Жанны д’Арк и короля Карла Безумного: «Волки пробираются каждый день в город, охваченный пляской безумия». Теперь же все иначе: вздымающийся из воды Нотр-Дам мрачной громадой уходит в небо и из-за его кружевного фасада выглядывают горгульи. По улицам, как по артериям гигантского существа, льются потоки машин и неспешно течет толпа. Фланируя вдоль бульвара, профессиональной походкой следует проститутка. Сена вздутая и мутная, вся исполосованная огнями рекламы. Они проехали бульвар Бомарше и свернули на спрятанную в зелени улицу Амело. Отсюда до вокзала — рукой подать. Автомобиль затрясся на брусчатке. Промелькнула лавка букиниста с выставленными в витрине картинами какого-то художника.
— Ужасная дорога, — буркнул шофер. — Здесь хорошо в экипаже или верхом на лошади.

***

На вокзале Мара быстренько прошмыгнула за барьерчик, отделяющий провожающих от поезда, и нырнула в купе. Мир тут же сжался до микроскопических размеров: ни звезд, ни улиц, ни неба. И только жизнь несется вперед мерным вращением колес экспресса.

В Мелле она как-то сама добрела до церкви святого Петра и под полукруглой аркадой, возвышающейся над южным портиком увидела величественную статую всадника, освещенную солнцем. Неподалеку от нее припарковался серебристый спортивный «Порше».

— Это тот самый всадник Апокалипсиса, о котором говорил Иоанн Богослов на острове Патмос, — вдруг услышала она голос.
Перед ней стоял мужчина атлетического телосложения с крупным породистым лицом, орлиным носом, черными пронзительными глазами и густой седеющей шевелюрой.
— О, простите. Я не представился, — спохватился он, протягивая визитную карточку.
Мара взглянула: «Клод Лаберж, искусствовед, доктор философии». Ну а дальше телефон и все, что полагается.
— Марина, — ответила она и протянула руку.
— Обратите внимание на царственную посадку и выражение грусти самого всадника, — продолжил месье Лаберж. — Своими чертами он напоминает Христа. А его-то никто не видел смеющимся.
— Но я вижу внизу, прямо под копытами, фигурку человека. И вы хотите сказать, что Христос направил на него своего скакуна?
— Именно! Этот маленький человек — все человечество, о котором уже никто не проявляет заботы.
— Понимаю. Это — Страшный суд.
— Да... Если вы внимательно присмотритесь к фрескам, то заметите там указание на период в двенадцать столетий, который начинается и заканчивается катастрофой. Вода и Огонь — вот две стихии, обновляющие Землю. И если в первом периоде все было покрыто водами потопа, то в заключительном цикле нашего времени, надо думать, все сожжет огонь.
— И все погибнет? Тогда зачем все это?
— Это знак тем, кто спасется. А впрочем, чего говорить попусту. Присмотритесь и сами убедитесь. Там все, все есть. — И он махнул рукой в сторону всадника.
Мара подошла поближе к монументу, чтобы внимательно рассмотреть фрески. Потом повернулась. Площадь была пуста. Ее новый знакомый куда-то исчез. Исчез также и серебристый «Порше».
В Париже она набрала номер телефона, указанный на визитной карточке, и попросила пригласить Клода Лабержа. На другом конце долго молчали.
— Алло, — осторожно напомнила о себе Мара. — Доктор Лаберж в Париже?
— Его нет, — ответили в трубку.
— А когда он будет?
— Никогда. Доктор Лаберж погиб два года назад...

***

К 25 годам Мара вела жизнь, вполне ее устраивающую. Жила отдельно от родителей в стильной и уютной квартире, много времени отдавала работе, не забывая о том, что стало ее смыслом. Но в отношениях с мужчинами все оставалось по-прежнему. Не чувствовала она душевного притяжения ни к кому из встреченных.

Зато Сонечка успела, по словам Маринки, за двоих. Дважды замужем, двое чудных сыновей. Оба — точная копия Сонечки: светленькие, с пушистыми волнистыми шапками волос на голове и огромными удивленными глазами. Да еще и унаследовали мамин покладистый характер и добрый нрав.
Мара смеялась:
— Такое впечатление, что в мальчишках мужья твои участия не принимали!
Первый муж Сонечки, талантливый художник, страшно пил. А между запоями писал прозрачно-тревожные картины со странными людьми, запутавшимися в паутине фона. Как будто смотрел сквозь предметы и видел один клубящийся хаос. Работал одержимо, без меры и времени, до полного опустошения, до очередного запоя. Даже Сонечка, с ее поистине ангельским терпением, ничего не могла сделать. И не оставила бы она его никогда, так и несла бы свой крест до конца жизни. Cпас ее старший сын — Максим. Малыш рос и ни к чему ему было видеть весь этот кошмар. Измотанная в конец, она пришла советоваться к Маре. Интересовало одно — можно ли справиться с болезнью мужа.

***

— Нет, Сонечка, никак. Помнишь у Талькова: «Не живи в экстазе и не будь ханжой». Твой Виталька только во второй половине преуспевает, а жить без экстаза, нормально у него не получается. А главное — он сам не хочет. Потому что там он — гений и все может. Ведь картины его на самом деле потрясающие. Сама же говорила, что последний раз шведы два полотна для музея купили. Экстаз заканчивается, а за ним — откат.
— И этих откатов никак не избежать?
— Если будет экстаз, то будет и откат.
— И все так творят?
— Многие. Да сама знаешь... Просто откаты разные... Чтобы их не было, нужно иное состояние души, надо жить этим. Но такое бывает редко.

Расставшись с Виталием, который на трезвую голову сам понимал, что копает могилу любимой женщине, Сонечка сохранила с ним прекрасные отношения, жалела его, одалживала деньги. А через год, придя в себя, встретила новую любовь — Николая. На дне рождения у соседки, ласково глядя Сонечке в глаза, он пел под гитару чуть охрипшим баритоном: «Милая моя, солнышко лесное...». И ее сердечко снова оттаяло...

***

Николай был равнодушен к спиртному, азарта хватало и без допинга — энергией от него хоть подзаряжайся. Максима просто обожал, да и мальчишка в нем души не чаял. Правда, было одно «но», которое все эти достоинства умножало на нуль и превращало семейную жизнь в фикцию: Николай оказался отчаянным бродягой и путешественником. Пропадал из дома на месяцы, а часто и на полгода в самых невероятных экспедициях: то под воду, то в горы, то в Антарктиду, то в Арктику. Был он врач, так что поводов и возможностей для таких путешествий оказалось море. Каждое его возвращение было полной неожиданностью... Он молнией вносился в квартиру, сбрасывал с плеч рюкзак и тут же на нем висли Максим и его сын Кирюха, и родившийся-то в его отсутствие. Наступал праздник с экзотическими подарками, увлекательными рассказами, любительскими фильмами. Но не надолго... Непреодолимый зов экстрима снова отрывал его от уютного гнездышка, свитого Сонечкой. А она так и жила в любви и ожидании, воспитывая своих мальчишек вместе с родителями и Марой. Тем более, что тетя Марина была для них авторитетом и главным советчиком. Почти с пеленок она приучала мальчишек к спорту, чуть позже устроила в бассейн. Родственники шутили: «Маринка у нас — второй папа».

На что Сонечка вздыхала:
— Первый она, первый!
...В двадцать пять лет в жизни Маринки появился мужчина.

***

В большом бизнесе не получается движение вперед, не наступая на чужие ноги. То же случилось и с Марой. Противодействие сильного и умного конкурента она почувствовала сразу — вначале в виде досадных помех, а в последние дни партия против нее игралась явно не по правилам, как будто умышленно испытывали крепость ее нервов. В скором времени позвонили в офис, и холодноватый густой баритон, представившись Андреем Николаевичем, пригласил ее в ресторан «Адмирал» для улаживания «крайне спорных», с его точки зрения, проблем.
***
К восьми вечера Мара подрулила к Адмиралтейскому бассейну. На стоянке, рядом с пароходом-рестораном, одиноко маячил великолепный 340-сильный «Крайслер Империал» черного цвета. Подивившись необычному безлюдью, Маринка припарковалась рядом и заглушила мотор. Отсюда, в пятистах метрах, светилась огнями реклам площадь Виру и открывался вид на старый город. Готические башни крепости упирались в небо, тяжелые тучи неподвижно застыли, споткнувшись об их остроконечные шпили.

Прямо возле трапа ее поджидал долговязый белесый метрдотель, тут же разъяснивший:
— Сегодня нерабочий день. Поэтому никого нет. Но вас ждут в адмиральском салоне.
Сопровождаемая им, Мара хитрым лабиринтом проследовала на корму.
— Вот мы и добрались, — наконец произнес метрдотель, посторонившись. Дверь в салон распахнулась сама. За ней оказался высокий смуглый человек в светлом костюме. Мара отметила кидающийся в глаза контраст доброжелательной улыбки в сочетании с прозрачными голубыми льдинками, застывшими во взгляде.
Мужчина наклонил голову:
— Андрей Николаевич. А ведь мы с вами виделись пару раз. Не припомните?
Маринка вгляделась — точно знакомое лицо.
— Помню, — сказала она. — Первый раз — в Париже, в Доме горбуна, второй — в Москве, в музее Пушкина.
— Здорово! — засмеялся Андрей Николаевич. — Прямо так и запомнили?
— У меня хорошая память, а вы не производили впечатления праздного зеваки.
— Да что мы все обо мне, — спохватился Андрей Николаевич. — Вы, наверняка, голодны. Ну а в процессе все и обсудим...
И жестом руки пригласил за стол. Маринка раскрыла меню. Немного подумав, выбрала себе на закуску раковые шейки и креветки под соусом бешамель, а из горячих блюд — омара со сладким чили-соусом, полакомиться же решила свежими фруктами и ягодами с тортом a la Varen. Андрей Николаевич же попросил:
— Мне что-нибудь из жареного на углях. Ну а остальное — там видно будет.
Когда их оставили одних, он подбодрил Мару:
— У вас хорошие родители. Чувствуется воспитание. Готовы меня на куски разорвать, а ведете себя, как пай-девочка.
Маринка аж вспыхнула от такой снисходительности:
— Наверное, вы по-своему правы.
— Согласен, — подхватил тему Андрей Николаевич. — Удивительно... Каждый «прав по-своему», а в мире — полный хаос. С этого, наверное, и начинается бедлам — «с правды по-своему». Вы ведь тоже считаете себя правой?
— Нет, — ответила Мара. — Вы бросили мне вызов, и я его принимаю.
— Прямо по Киплингу, — оживился Андрей Николаевич. — Помните, как у него отменяются все законы природы, если «сильный с сильным у края Земли лицом к лицу встает».
— Почему отменяются? — возразила Мара. — У Киплинга есть и другие строки. О другом законе:
И если ты своей владеешь страстью,
А над тобой не властвует она,
И будешь тверд в удаче и в несчастье,
Которым, в сущности, цена одна...».
Она прервалась и вздохнула:
— И все-таки... Мы же не собрались читать друг другу стихи. Давайте о прозе...
Андрей Николаевич задумался.
— Марина Константиновна, вас не удивляет, как легко совершаются ошибки и очень труден правильный шаг?
«Опять издалека заходит, — подумала Маринка. — Значит, на первое у него — все-таки мораль, а на второе — выкручивание рук. Интеллектуальный садизм какой-то», — и пошла в атаку:
— Не удивляет...
— А ведь странно, — внимательно посмотрел на нее Андрей Николаевич, — Казалось бы, все должно быть наоборот...
— Жизнь — это другое имя истины, и поэтому ошибки исключены. Мы заблуждаемся, когда не живем, а демонстрируем, что еще живы. И если кто-то не принимает наших доказательств, мы сердимся и делаем глупости.
— Так что же? Радость и согласие? И все? Так просто? — Андрей Николаевич щелкнул замочком массивного портсигара, достал толстую скрученную сигарету, чиркнул зажигалкой, пустил дым колечком, проследил за его полетом. — А вот мне сегодня скорее грустно и тревожно.
— Вас беспокоит наша деловая коллизия? Не решили, что делать со мной?
— А с чего вы взяли, что мы помеха друг другу и есть какие-то споры? — веселые искорки вспыхнули в его глазах.
— Тогда зачем мы здесь сидим? — напряглась Мара. — И что собираемся обсуждать? Или вы хотите сделать мне предложение в духе дона Корлеоне?
— Предложение, от которого невозможно отказаться? — засмеялся Андрей Николаевич. — Да. Что-то в этом роде.
«Ну не тяни же резину! Говори, что надо... Нападай в конце концов!», — мысленно приказала ему Маринка. Однако посланный ею импульс мягко коснулся синего шара над головой Андрея Николаевича и растворился в нем без каких-либо последствий. Приказ не прошел, что уже само по себе было удивительно. Тут она заметила, что шар над головой противника точно такой же, как и у нее. И это было удивительно. Бросалась в глаза еще одна странность: своими движениями Андрей Николаевич как бы копировал Мару. Стоило ей двинуть рукой вправо, как он тут же незаметно делал такое же движение, достаточно было ей наклонить голову, как голова vis-a-vis следовала в этом же направлении.
«Психотехник, нахватался, отзеркаливанием давит..., — отметила Мара. — Хотя нет... Не похоже... Уж больно он открыт».

— Вы ошибаетесь, — вдруг угадал ее Андрей Николаевич. — Я не пытаюсь на вас воздействовать. — Он развел руками. — Я и сам замечаю, как мы повторяем движения друг друга. Забавно, правда. Но это, честное слово, как-то само получается.
— Да вы ясновидящий, — покачала головой Маринка. — Мысли читаете...
— Нет, — возразил Андрей Николаевич. — Не умею. Тут скорее вы — мастер.
И неожиданно предложил:
— Можно, я буду называть вас Марой. Вас, наверное, с детства так звали. Мара — языческая богиня... Грозная, прекрасная, коварная... Знаете такую?
— Дошли слухи, — ушла в оборону Мара.
— У вас и натуры схожи, — не обратил внимание на колкость Андрей Николаевич, — И внешность, и взгляд. Метнете взор, и от человека только пепел остается.

Решимость Маринки к достойному противника удару постепенно таяла. То ли действовала на нее речь собеседника — слова из него вытекали завораживающе, так падают капли воды, одна за одной, мягко и плавно, то ли в глазах его за легкой туманной поволокой притаилось что-то невычисляемое и звало к вниманию. Так или иначе, но все совокупно прямо настаивало забыть хотя бы на время ритуальную пустоту деловых формул и прикоснуться к другому человеку трогающим душу словом.
— Ладно, — сдалась она. — Зовите меня Марой. Только...
— Да и нет у меня никаких к вам претензий. И я вам не конкурент. — Андрей Николаевич приподнял ладонь и тихонько шлепнул ею по столу. — Спектакль это все. Повод для встречи.
— Нехорошо... — нахмурилась Мара.
— Может, и плохо, — согласился он. — Только вы — явление природы, как радуга или гроза. И заманить вас на землю простому смертному невозможно.
— Боги не жаловали обманщиков, — упрямо мотнула головой Мара.
— Но являли милость к приносящим жертвы, — возразил Андрей Николаевич, приподнимаясь. — Видите, так мы и подошли к самому главному, но для этого я на минутку вас оставлю.
Он встал, неторопливо прошел через салон, толкнул рукой дверь и скрылся за ней. Вернулся минут через десять-пятнадцать, держа небольшой серебристо-матовый кейс. Поставил его рядом с Маринкой, подмигнул ей по-мальчишески и скомандовал:
— Открывайте!
Мара положила кейс на колени, заглянула внутрь. И тут же у нее перехватило дыхание.
Она увидела то, что безуспешно искала уже пять лет, — чистым золотом сверкнул оттуда скипетр Амнаэля, ангела высшего ранга, посвятившего богиню Изиду в тайну творения мира.
— Это не новодел и не копия, — вывел ее из оцепенения голос. — Вы искали его в Париже, а он оказался в Лондоне, и если бы не вольные каменщики «Яблоневой Таверны» — не видать нам его, как своих ушей. Правда, с вами они и говорить бы не стали — масоны прохладны к женщинам.
— Неужели это тот самый скипетр византийского пресвитера Ария, которым он демонстрировал власть над алхимическими мутациями? — прошептала Мара.
— Обратитесь к Амнаэлю. Наверное, только он сможет убедить вас, — посоветовал Андрей Николаевич.
— Почему бы и нет, — улыбнулась Мара и зашептала. — О, великий! Заклинаю тебя именем Гермеса и Анубиса, воем Керкороса и Дракона-Стража; заклинаю тебя именем ладьи и перевозчика Харона; заклинаю тебя именем трех священных предметов, хлыстом и мечом... У меня нет слов!
— Только не повторите печальную судьбу самого Ария, который огорошил первосвященников совершенно нехристианскими рассуждениями о природе Христа, а они огорчили его отлучением, — встретил ее благодарность Андрей Николаевич. — Впрочем, вам это не грозит.
— Но как?! Как вам удалось его достать?
— Не хочу утомлять скучными подробностями. Они развенчают меня, как героя. Скажу лишь, что любовь — это умение делать чудо для того, кого любишь. Для нас же это знак, что я в вашей судьбе — не случайность. Вы ведь согласны со мной?
— Согласна, — неожиданно для себя вырвалось у Маринки.

Андрей сразу вошел в ее жизнь, как будто знала его всегда. Он был эрудирован, нескучен и ненавязчив. Немаловажным было то, что играл он по ее правилам, угадывал малейшие желания, и ни разу Мара не ощутила угрозы своей свободе: он сопровождал ее во всех путешествиях, хотя во многих странах побывал уже не раз, но и так же спокойно отпускал одну. И все-таки его чувства, даже для такой ведьмы, как она, оставались загадкой. Однако и в нем бурлили страсти. И он не скрывал их, когда они оставались наедине, и Маринка безвольно сдавалась под неукротимым напором.

Обычно же Андрей был вежлив и учтив, как английский аристократ. Мару устраивало в нем все и ни о чем лучшем она не мечтала. Ей было хорошо, предсказуемо и надежно.
Родители и Соня от Андрея были в полном восторге. Но давать советы Маре никто не решался. С плеча рубила только Лизавета Прокофьевна — старая приятельница бабушки, содержавшая последние несколько лет в порядке Марыну квартиру:
— Замуж тебе пора, Маринка. И человек Андрей хороший! И тебя любит. Я ж вижу. Детей рожать самое время! Ты чего молчишь-то?
Старой Лизавете было наплевать на Маринкину независимость и любовь к свободе... Так пролетело ещё несколько лет.
И тут в ее жизнь ворвалась безумная любовь...

***

День рождения главбуха отмечали в Пирита, в ресторане неподалеку от яхт-клуба. Виновнице торжества, Веронике, стукнуло сорок. Маринка чуть опоздала — шумная, уже навеселе компания, гуляла вовсю. Прилично нагрузившаяся Вероника, встретившая ее в сногсшибательном черном комбинезоне с прозрачными вставками, напевала: «Сорок лет — бабий век…».
Маринка тут же вручила подарок имениннице, и та, обожавшая побрякушки до умопомрачения, запричитала:
— Ой, ты моя пусечка, откуда такой кулончик классный? Я нигде такое и не видела! Неужто на заказ делала для меня? А? Слушай, у меня самая потрясная хозяйка в мире! Давай, давай штрафную.
Мара отстранилась от объятий:
— Подожди Ника, я обязательную программу выполню, все честно съем и выпью, только отдышусь чуток, договорились?
— А ты почему без Андрея?
— Он вчера на пару недель в Лондон улетел…
Маринка оглядела зал, остановила взгляд на разношерстной компании, давно уже несущейся по волнам веселья, как вдруг почувствовала головокружение, бешено заколотилось сердце и по всему телу пробежала дрожь.
От неожиданности она вцепилась в спинку кресла, оказавшегося так вовремя рядом.
— Тетя Марина, что с вами, — единственным, кто обратил внимание на ее состояние, был двенадцатилетний сынишка Вероники — Антон, до этого мирно уплетавший салат и с интересом разглядывавший такое скопление людей. — Вам плохо? Позвать маму?
— Нет, Антошик, не надо…
Антошка усадил ее за стол поближе к себе. Маринка взяла фужер с «Боржоми» и прикрыла глаза — сразу как-то отпустило.

Рядом с ними было достаточно пустынно — гости отплясывали вдалеке — на небольшой эстраде.
Мара сделала несколько глубоких вдохов и почувствовала теплую волну расслабления. Заработала голова, можно было анализировать происшедшее. Уж в чем в чем, а в диагностике и целительстве она была докой. То, что с ней произошло, — не болезнь и не приступ, и уж точно не обморок.
Значит, в этой гудящей толпе был загадочный «некто», на кого она так отреагировала... Открыла глаза и потихоньку огляделась: пляски, пьяный хохот и удалая песня, заглушающая даже певицу, пытающуюся своим: «Ты уехал в ночь…» перекричать самозванных певунов.
Волна шла откуда-то справа. Стоило чуть повернуть, как ее захлестывал буквально шквал с сердцебиением и потерей какой-либо возможности думать. И что же там — справа?
В самом углу зала, за столиком на четверых, сидел мужчина. Маринка вновь прикрыла глаза, прежде чем решилась взглянуть в ту сторону.

В полном одиночестве неторопливо потягивал через трубочку сок мужчина — светловолосый, светлоглазый, с легкими залысинами на лбу. На вид — лет сорок, одет просто — потертые джинсы, мешковатый серый свитер. Характер?
На ум приходило только одно слово — «никакущий». И вот именно этот «никакущий» и притягивал ее магнитом. Тянуло так, что голова кругом шла и сердце из груди выскакивало. Хотелось подсесть к нему, прижаться, погладить по негустым, давно нестриженым волосам. Что-то надо было делать, чтобы не сойти с ума. Она снова открыла глаза…
Казалось, мужчина даже не шевелился. Так же потягивает ярко-оранжевый сок и так же доброжелательно смотрит на танцующих.

Маринка заметила Антошку:
— Тошик, скажи, это что там за дядя сидит один, ты случайно не знаешь?
— А, это… Дядя Алеша, мамин брат…
Теперь все стало проще — перспектива знакомства обрела реальные контуры.
Поискала глазами Веронику. Та лихо отплясывала в компании двух молодых людей. Подошла и утащила ее с площадки, не обращая внимания на крики: «Мальчики, познакомьтесь: это — моя хозяйка!»
— Ника, отвлекись, не пропадут твои мальчики! У меня к тебе дело — на полмиллиона!
— Мариночка, солнышко, я все понимаю, ну ты снова о работе и о работе, — кокетничала раскрасневшаяся Вероника, нахально строя глазки брошенным партнерам.
— Пойдем, покурим!
— Это с каких пор ты курить-то начала?
— Тебе компанию составлю!
Они, наконец, отошли в сторону.
— Познакомь меня со своим братом.
— Да нет проблем! Только он у нас какой-то ну…
— Какой?
— Ну знаешь — никакой... Нет, он хороший, всех любит в общем, добрый. Но к женщинам совершенно равнодушен.
У Маринки аж руки опустились. Ника четко уловила ее реакцию:
— Нет, что ты, что ты, он — нормальный. Просто, не любит он, чтоб об этом вспоминали. Была у него в жизни трагедия — девушка погибла под колесами водителя-пьянчуги, когда ему еще и двадцати не было. Теперь вот и живет монахом-затворником.
— А кто он?
— Да занимается тем, чего уже давно нет — археолог-египтолог. В универе нашем лекции читает. Ну, все, — пошли знакомиться, — Вероника, стряхнув вместе с пеплом нахлынувшую было грусть, кокетливо взбила белокурые локоны и потащила за собой Мару к столику брата.
— Алешик, знакомься, это моя начальница — любимая Мариночка. Я тебе о ней рассказывала.
Алексей встал, улыбнулся как-то по-детски:
— Очень приятно. Как вы поняли, Алексей — это я, — И пригласил к столику.
Вероника, став «третьим лишним», тут же ветром сдулась в компанию своих мальчиков, встретивших ее аплодисментами.
— Что это вы прячетесь от всех, соком увлекаетсь? — сказала Мара. — Помните у классика: «Недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, застольных бесед и общества прелестных женщин»?
— Вы думаете, я тяжко болен или тайно ненавижу окружающих, — принял он ее игру. — Нет... Вы — не Воланд... Но с Гелой определенно много общего...
— То-то! — засмеялась Маринка. — Тогда я вас вылечу... Прямо сейчас! Не бойтесь — кровь пить не стану...
— Попробуйте, — вяло улыбнулся Алексей. — Мне раздеться и лечь?
— Какой вы нетерпеливый, — усмехнулась Мара. — Нет. Я поворожу для начала.

Маринка взяла его руку, почувствовала, как холодок Кундалини плавно устремился вдоль позвоночника вверх, обволакивая тело нестерпимым до безрассудства желанием. Когда же запульсировало прямо в центре головы, немигающе глядя в глаза Алексея, произнесла:
Мардук,
Сын Эреду,
Освященный водой, светлой водой,
Чистой водой, сияющей водой,
Водой два раза по семь раз
Окропляет,
Заставляет сверкать,
Очищает!
Злой рабицу пусть уйдет,
Пусть в стороне стоит!
Добрый шеду, добрый ламассу
Пусть постоянны в его теле!
Именем Небес будь заклят,
Именем Земли будь заклят!
Алексей отдернул руку:
— Быть не может...
— Почему? — невинно смахнула ресницами Мара. — Ведь было же...
— Да нет... Не то... Это заклинание из утерянных клинописных табличек шумерской магии. Можете поверить: страны Ближнего Востока — моя профессия.
— Значит, не утеряны, — Мара игралась его растерянностью, как кошка с мышкой. — Или утеряны не для всех. По крайней мере, я видела их своими глазами, когда была в Вавилоне.
— Вы? В Вавилоне?!
— Да, истоптала всю Мессопотамию.
— А ведь не подумашь, — простодушно качнул головой Алексей.
— Обижаете, — шутливо надулась она. — А что скажете, если узнаете, что у меня есть полная книга «Ассирийской магии», записанная в Ниневии в VII веке до новой эры? Одна из подлинников!..
— И ее можно увидеть?!
— Да хоть сейчас...
Алексей машинально взглянул на часы. Время было не раннее...
— А удобно?
— Ну какой же вы ученый! Где ваше безрассудство искателя истины? Тем более, что я чуть выпила, и машину вести вам.
— Я не захватил права...
— Обойдется, — успокоила его Мара. — Все уже давно спят. И дорожная полиция тоже.

...Они подъехали к дому, бросили машину на стоянке, поднялись на второй этаж. Мара повозилась с запорами, и они вошли в квартиру.
— Располагайтесь, садитесь, — Маринка подталкивала смущающегося Алексея к креслу. — А я пока кофе сделаю.
Унеслась на кухню. Потом заглянула в комнату, где хранились ее сокровища, выхватила толстенную «Ассирийскую магию» и крикнула Алексею:
— Держите! Правда, там клинопись... Сможете без словаря?..
Алексей даже не заметил, как она вошла с двумя чашечками дымящегося кофе. Маринка села рядом и смотрела на него. Наконец, и он обратил на нее внимание.
— Извините, — смутился Алексей. — Увлекся.
— А вы не торопитесь, — успокоила его Мара. — Хоть всю ночь читайте. Тем более, что идти вам — просто безрассудство. Слишком поздно или чересчур рано, если хотите...
Она постелила ему на диване в своем кабинете, поставила рядом ночник и оставила с напутствием:
— Делайте все, что придет в голову.
Произнесла и почувствовала скользкий подтекст сказанного.
Вначале она боролась с собой. Но когда желание нестерпимым огнем разлилось по всему телу, а голова без всякого на то согласия заговорила вдруг словами Экклезиаста: «Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот голос моего возлюбленного, который стучится: «Отвори мне, сестра моя». Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Возлюбленный мой протянул свою руку и внутренность моя взволновалась от него...» — она не выдержала.
Встала, замерла, привыкая к бешеному ритму сердца, накинула на обнаженное тело халатик, почувствала, как ступни утонули в пушистом ворсе ковра. Потом медленно, как сомнамбула, пошла. И вдруг ей вспомнилось, как в детстве, отдыхая на даче с родителями, она увидела спящую на солнце гадюку. Трава была такой же ласкающей и мягкой, а бегание по ней босиком доставляло несказанную радость. Мара же, прихватив палку, кралась вот так же по щекочущим теплым растениям к свернувшейся в клубок змее. ...Помедлив мгновение, рванула в сторону пестрая лента, и девочка обрушила на нее смертоносное оружие. И всплыли в памяти трепыхание в предсмертной агонии и стекленеющие прозрачные глаза, прикрытые роговицей. Зачем она это сделала?..

Алексей лежал, прикрыв ладонью лицо, как будто задумался. Раскрытая книга валялась на полу. Увидев Мару, он приподнялся, потянулся за манускриптом. Маринка села на краешек дивана, полы халата распахнулись. Она положила руку на голову Алексея, осторожно погладила, потом крепко сжала волосы и притянула его лицо к себе:
— Бедный мой! Кто тебя так напугал?..
И задохнулась от клокочущего желания...
Его губы совсем близко... То ли шепчут странные слова, то ли произносят другое имя, то ли что-то иное...
Когда же силы оставили их и глаза сомкнулись, Мара увидела сон. Будто попала она в страну Вечной Юности. А на самом краю ее, там, где начинается равнина Эрин, стоит прабабка и говорит: «Мы видим все вокруг, но не видят нас люди; туман греха закрывает нас от их взглядов». Мара склонилась к ручью и ополаскивает в нем окровавленные доспехи. Поднимает глаза — рядом Алексей, и ее пронзает: «Боги мои! Ведь это его собственные одежды...».

Маринка проснулась рано. Трудно спать, когда счастье совсем рядом — достаточно лишь протянуть руку. Раннее солнце блистало на черепице крыш, золотом сверкали шпили башен. Безоблачное небо было чисто и сине — ни одного облачка. Видение ночного кошмара постепенно уходило из памяти.
Она распахнула шторы и посмотрела на спящего возлюбленного. Шар над его головой был невелик, с неровными краями, тускло-белый. Конечно, это чудо, что судьба свела их, но разве не так было и с Сонечкой? Она было подошла к дивану, заметив подрагивание век просыпающегося Алеши, но забежала на кухню, прихватив там любимый им сок. Когда она вошла, Алексей уже сидел.
— Алешенька, можно слово?
Алексей был смущен и немногословен:
— Конечно...
— Мне будет трудно без тебя. Ты не поверишь, но вчера я влюбилась. Впервые в жизни. И я хочу, чтобы ты был счастлив со мной. Тебе было хорошо?
— Да...
— Оставайся. Не уходи никуда...
Гамма переживаний на лице Алексея, как открытая книга — садись и читай. Было тут и смущение, и неуверенность, и разочарование в себе, как будто пришел в близкий дом и прикарманил там ценную вещь.
— Ведь у тебя кто-то есть... А если так — мы оба лжецы.
— Мои отношения не связаны ни словом, ни обещаниями. Хотя ты прав — лжи быть не должно.

...Самолет из Лондона прибывал рано утром, и еще раньше Маринка была в аэропорту. Андрей, увидев Мару, прибавил шаг и издалека уже махнул ей рукой. Но, подойдя ближе, внимательно взглянул, замкнулся на мгновение, прислушиваясь к себе, еще раз бросил пристальный взгляд и улыбнулся.
— Огорчить хочешь? — тихо сказал он.
— Да... — Мара вдруг прижала руки к груди. В горле стоял комок.
— Не терзай себя, — усмехнулся он. — У тебя все на мордочке написано. Представляю, как ты мучилась, искала слова. Не приведи Бог! В аэропорт небось ни свет, ни заря прискакала... Места не находила. Ты влюбилась?
Мара опустила голову и кивнула.
— Это же прекрасно, — глухо сказал Андрей, тяжело давалось ему спокойствие. — Мы оба в выигрыше: ты — счастлива, а у меня есть шанс стать более человечным.
Мара вскинула на него глаза.
Андрей засмеялся:
— Говорят, у людей появляется что-то человеческое в лице, когда они болеют, с ними случается несчастье или они умирают... Шутка...
Он опустил руку в карман пиджака, вынул коробочку, раскрыл ее, взял Марыну ладонь и надел на ее палец перстень с ультрамариновым сапфиром.
Мара отдернула руку.
— Не дури, — тихо сказал Андрей, удерживая ее. — Оно твое. Ладно, тебе куда?
Мара отрешенно махнула куда-то назад.
— Да не горюй ты так, — он ласково потрепал ее волосы. — И не пропадай.
Развернулся и не спеша направился к выходу. Было заметно, как несколько раз он хотел остановиться, но не сделал этого. Так и скрылся, ни разу не обернувшись. А Мара стояла и смотрела ему вслед.

После расставания с Андреем царапина на душе еще долго не заживала, но это не мешало Маринке наслаждаться счастьем. Просто ушла куда-то боль и притаилась там до поры, до времени. Правда, счастье было тоже далеко не безоблачным. Она вся сгорала от любви и боготворила избранника. Втащила его в бурный водоворот своей жизни, распахнула перед ним мир, закрутила калейдоскоп сногсшибающих приключений и перспектив. Это была ее жизнь, и Мара отдавала ее без оглядки. Алексей принимал дары, чаще чтобы не огорчать её своим отстраненным спокойствием к ним. Подобно Диогену он жил в своей бочке, она же заменяла ему мир, и он испытывал облегчение, когда возвращался назад. Её Диоген был рядом и одновоременно далеко, как свет от звезды, растерявший все свое тепло в космическом холоде безжизненного пространства. Светит, но тускло, и уж совсем не греет.
Маринка верила, что ее чувство не может остаться безответным. Такого просто не бывает! Она знала о своем даре воздействовать на людей, привлекать их. Но сейчас все усилия были тщетны. И Мара начала мучить себя. Нет, Алеша был безупречен... Всегда в одном настроении, всегда предупредителен. Не было главного — страсти, не было горения, которое делало ее счастливой, не было того, что жаждало все ее существо.

Как-то, измучившись, она не удержалась:
— Алеша, ты меня любишь?
— Конечно, Мариночка, конечно…
«Как и котят под окном, которых ты прикармливаешь, или бомжа в парке, как и вообще всех, всех, всех... Вероника не соврала. И я не больше, чем все они», — подумала Мара.
Изведя себя, она поняла, что скоро дойдет очередь и до Алексея. Нет, он от нее не уйдет, ее не бросит, он ведь добрый и чувствует свою ответственность за женщину, так любящую его... А что надо? Надо просто взять себя в руки и разобраться, что же происходит. Разобраться ради себя самой. И конечно же ей
нужна хоть малая толика одиночества.

***

Маринка взяла путевку в пансионат, хотелось побыть на берегу моря, побродить в сосновом лесу, смотреть закаты, встречать рассветы, никому не быть обязанной и стать хоть на время всем чужой. Она попрощалась с Алексеем — «не скучай, солнышко, скоро буду дома», села за руль и уехала.

Здесь она узнала одиночество. Куда-то исчезли все люди, молчали духи, а решение не приходило... Так пролетело время и настал день возвращения. Вечером Мара выехала из пансионата. Накрапывал дождик и как-то резко, без перехода, сумерки уступили место ночи... Потихоньку дождь усиливался и наконец ливень полил, как из ведра. Монотонный, сливающийся в нечто серое без имени, пейзаж за окном усыплял, дождь барабанил по стеклу. А внутри тихо, уютно.

— Хорошая у тебя машина, — сказал вдруг Андрей. — Только смотри, когда больше ста идешь, окошко приоткрывай, чтобы ветерком обдувало.
— А зачем? — спросила Мара.
— Машина мягко плывет, уснешь и не заметишь, как...
«Стоп! Откуда здесь Андрей? Я же одна еду, — вдруг вспыхнуло в голове. — Господи! Я же сплю!».
Она резко рванула руль — машина летела по встречной, а прямо на нее из кромешной тьмы ослепляющей лавиной света неслась сама судьба. И уже не уклониться, и ничего не изменить.
Удар... Еще удар... Кажется, дерево... И дикий скрежет металла...

***

Она выбралась из-под обломков. Пусто. Джинсы изорваны, свитер грязный, на щеке кровь, на руке — тоже. Часы разбиты. Мобилка? Попробуй ее найти... Повезло — другого не скажешь. И на том спасибо. А машинку все-таки жаль...
Только где она? Куда идти? И, как назло, ни души. «Ладно, — решила Мара, — побреду куда глаза глядят. Места здесь людные, куда-нибудь да выберусь».
Дорога портилась на глазах и почва под ногами вдруг стала зыбкой и мшистой. Мара осторожненько подпрыгнула — точно, попала на болото. Совсем худо...

— Силу свою пробуешь, девонька? — вдруг услышала она и увидела старика, присаживающегося на камень. — Тут люди не ходят — место гиблое.
— Да нет, — зябко поежилась Мара. — Заблудилась...
— А дорога здесь только одна, — и он махнул рукой вперед. — Туда, к переправе. Да только за переправу два медяка надо иметь.
— Какие медяки? — изумилась Мара.
— Э, да ты ничегошеньки-то и не знаешь.
— Я бы рада, только нет у меня их...
— А что у тебя есть, дуреха? Ведь ничего, кроме силы и глупости. Только какая тебе от них тут польза?
«А дедулька-то того...» — подумала Мара и почувствовала, как под теплый свитер, одетый на случай непогоды, вдруг заполз холодок. Куда она, действительно, забрела?
А старик как и не торопится никуда, и ночь ему нипочем.
— Хочешь, случай тебе расскажу, что был в наших местах.
— А какие у вас места, дедушка?
Старик засмеялся:
— Если скажу — никогда отсюда не выберешься.
Внутри у Мары что-то оборвалось. Жуткий старик, сумасшедший, и никого рядом.
А дед вдруг как с цепи слетел:
— Так случай рассказывать или нет!? Или опять своими «что да как» морочить будешь?!
Мара обреченно махнула рукой, «дескать, рассказывайте».
— Тут у нас люди добра да зла не знают, а живут они счастьем и несчастьем. Кто счастлив — тот, значит, правильно живет, а кто несчастлив — тот слишком широко рот раззявил не на свой кусок. Или просто дурак... Не устала еще? — вдруг вспомнил он про Мару.
— Что вы, дедушка, — покладисто вздохнула Маринка. — Очень интересно.
— То-то. Так вот, слушай... Завелась у нас одна баба. Дурная и сильная. А была она родственницей самой Айфе и считала, что все ей дозволено. И вот однажды забрел к нам из Страны Теней трубадур. Он-то и рассказал всем, что значит жить счастьем и радоваться своей жизни. И невзлюбила она его за это. Бились они долго, и его бы победа, да был у этой бабы слуга совсем слепой. И без нее ему — не жизнь. Вот трубадур и пощадил своего врага из-за слепца...
— И что дальше? — спросила Мара.
— А ничего. Все погибли. Да потому что хорошие и умные дела не по жалости делаются и не по силе. А только по любви. Любовь и ум дает, и силу. А любить умеет только тот, кто счастлив. Ты-то любить умеешь?
— Теперь не знаю, — потерянно сказала Мара.
— А медяки-то знаешь какие? — вдруг вспомнил дед.
Маринка пожала плечами. Старик ухмыльнулся:
— В старые времена их покойникам на глаза клали, чтобы было чем заплатить лодочнику за переправу. Вот какие...
— Кто вы, дедушка? — цепенея от догадки, прошептала Мара.
— А я и есть лодочник. Хароном зовут.
Он вдруг изменился на глазах, куда дурашливость подевалась. Грозный, величественный старец стоял перед ней.
— Ладно, ступай, — сказал он. — Что-то ты и поняла, а остальное — сама додумаешь. Дорогу найдешь легко: иди противоположно, куда иду я, — и весь секрет. А про Алексея забудь— трубадура своего — с другой он счастлив будет... Снова пришла в мир его любимая — ей уже восемнадцать, и через месяц они встретятся. Отпусти его... Поняла? И людей не обижай, на них сердиться — только жизнь свою калечить. Да и Андрею позвони, штуковина эта у тебя в кармане. Он то в этой жизни позрячей тебя будет. И уходи скорей, пока не передумал...
— Ой! Живая! Смотрите, шевелится, — вдруг услышала Мара над собой голос.
Она приподнялась и огляделась. Прямо на обочине догорал ее автомобиль. Совсем рядом стоял серенький «Шевроле», помигивая аварийной сигнализацией. Из него вышли двое. Водитель и еще один, маленький и плотный, стояли рядом с ней.
— Уснули? — сочувственно сказал водитель. — А вы в рубашке родились, чудом каким-то из машины вас выбросило.
Он посмотрел в сторону и добавил:
— А мерс-то тю-тю...
Маринка тихо приходила в себя. Из глаз текли слезы, она не плакала, а они текли и текли, ныло сердце. Она читала, что так у людей раскрываются чувства и бояться здесь нечего. Она вновь и вновь переживала увиденное и услышанное… Было больно, горько, но не обидно. Она понимала, что причина всему происходящему — сама. После всего случившегося Мара была удивительно бодра. Сила и спокойствие заполнили ее тело и душу. Несмотря на непрекращающуюся боль в сердце, она давно не чувствовала себя так хорошо.
Вдруг зазвонил мобильник. Встревоженный голос Андрея:
— Мариночка, где ты, что с тобой?! Никто не знает, почему ты до сих пор не вернулась. С тобой ничего не случилось? — Господи, ведь он ни разу не звонил за все это время!
— Все нормально, Андрюша, не волнуйся ты так.
— За тобой приехать?
— Не надо, я скоро буду в городе, а вечером приеду... Ты как — не против?
— Я? Против?..

Святослав Григорин,
Татьяна Косинская.