Максим Витальевич Рассказ 2

Максим Витальевич

        Навсегда
в никуда
со звездою в лапах.
    Без реклам,
без эмблем,
в пимах косолапых.
Не догнал бы кто-нибудь,
  не почуял запах…
  отдохнуть бы, продыхнуть
  со звездою в лапах…

  Владимир Высоцкий









Я не понял даже, как это произошло, в какой момент сопротивляться стало поздно, да и не хотелось мне уже сопротивляться. Ладно, пусть. Любой человек хоть раз в жизни должен быть счастлив, и мы в этом должны помогать друг другу, а не палки в колёса вставлять. А то ведь и нам потом вставят (вот ведь, довод эгоиста – но ведь правда должны…). И, словно почувствовав эту мою мысль, мою слабость, Ирка взметнула руки мне на плечи и со стоном – поклясться готов: это был стон не страсти, а счастья пополам с отчаяньем, притянула к себе.
-Не мой, знаю, и моим не будешь никогда. Но сегодня – мой.
-Ладно, – вздохнул я. Деваться всё равно было некуда.
***
 А началось всё совершенно невинно. Я возвращался из отпуска, из Москвы. Это был отнюдь не шоп-тур, в стольном граде есть кое-что поинтереснее магазинов, и всё моё имущество спокойно помещалось в спортивной сумке.
Когда я выходил из здания аэропорта, глаза мои споткнулись. Я увидел знакомую спину, гнувшуюся под неподъёмной тяжестью чемодана. Я окликнул. Собственно, мне не так чтобы очень хотелось видеть, а в особенности – слышать её – эту слишком честную Ирку, которая имеет обыкновение говорить в глаза правду, одну лишь правду, которая порой бывает слишком болезненной, но и особого нежелания встречаться с ней я не испытывал. Мы давно не пересекались слишком уж близко, и не было сейчас такого, о чём бы вопреки моим желаниям она могла сказать вслух. Да и было даже что-то привлекательное в её порой неприличной, эпатажной честности. И уж больно она сейчас мучилась со своим чемоданом.
-Ирка! – крикнул я.
Она поставила свой груз, оглянулась, увидела меня, и глаза её излили радость гораздо большую, чем просто оттого, что ей помогут с чемоданом.
Я подошёл.
-Владька, - сказала она, широко улыбнулась, но тут же спрятала улыбку – согнала с губ, но глаза всё так же светились. – Здравствуй, Владька.
-Привет, - улыбнулся я. Всё-таки приятно, когда есть на Земле человек, способный так тебе радоваться. Хотя я и не понимал, за что ко мне такое отношение, и чувствовал некоторую неловкость.
Я взялся за ручку её чемоданища. Спросил:
-На сто восьмой пойдём?
Она кивнула, всё ещё пряча в глазах улыбку. Она была всё такая же, какой я знал её уже семь лет – и эмоционально, и даже внешне, всё та же девчонка, семнадцать или двадцать четыре, поправилась немного, а так – такая же.
Я подхватил чемодан.
-Кирпичи там у тебя, да?
Я опустил чемодан, снял с плеча сумку.
-Еда, - сказала Ирка. – Родители насовали всякого морского-дальневосточного. Я из отпуска, - пояснила она.
-Я тоже из отпуска, - усмехнулся я. – Мои пожитки, как видишь, много скромнее. Возьми, что ли, сумку, чтоб не мешала.
-Давай, - она вскинула на плечо мою совсем лёгкую сумку.
-Пошли, - вздохнул я и снова поднял чемодан, весивший примерно как средний астероид.
На остановке, пока стояли в очереди на автобус, она подняла на меня глаза, смех из которых уже ушёл, и выдала заявление вполне в своём духе.
-Господи, о чём мы с тобой говорим… Понимаешь: мы – с тобой. О чемоданах. Обхохочешься.
Всё-таки неловко с ней. Сидишь и не знаешь, куда глаза деть.
…Я проводил её до лифта.
-Ладно, дальше сама. – И. чтоб хоть как-то сгладить её огорчение, с виноватой улыбкой: - Будь счастлива.
Я отвернулся, собираясь уйти. Но она с такой болью сказала:
-Подожди, - словно я её ударил. И я остановился.
-Поднимись, пожалуйста… - с такой болью, что это было слишком жалобно, чтобы быть совсем уж правдой – чуть-чуть игра – но на реальной почве… Но всё же я не сумел отказать. Вздохнул, может быть, излишне обречённо, и вошёл вместе с ней в лифт.
-А я и не знал, что ты уже не в общаге живёшь.
Она равнодушно пожала плечами.
Я выволок чемодан из лифта.
-Куда?
Она ткнула пальцем в ближнюю дверь и достала ключ. Когда она вставляла его в замок, я заметил, что на безымянном пальце золотится кольцо.
-Ты замужем?
Она кивнула. Я ещё раз скользнул взглядом по её фигуре.
-Беременна? – Она снова кивнула.
Честно говоря, меня удивило, что она вышла замуж. Не из-за меня, нет. Любовь и брак для таких, как она – вещи, существующие совершенно независимо друг от друга. Они могут пересекаться, а могут – и нет. Просто мне казалось всегда, что она как бы и не чувствует себя женщиной, а – просто человеком вообще. Не в том дело, что она довольно наплевательски относится к своей внешности – она вполне симпатичная, и живописный беспорядок даже идёт ей. Но женского кокетства, притворства, коварства, женской дипломатии она в своём искреннем прямолинейном простодушии всегда была лишена начисто, презирала она всегда «дамские», да и «бабские штучки» тоже: разговоры о тряпках, денежных делах, косметике, запасах на зиму и обо всём прочем, хотя совсем не заниматься этим тоже не могла – не голой же и не голодной ходить. А мысли её занимали, насколько я знал, общечеловеческие проблемы, глобальные, уровня если не как у Достоевского, но – сравнимого. А ведь замужество было одной из «дамских штучек». Да ещё мужа найти, чтоб терпел такую – «не от мира сего» - непредсказуемую. Разве что сам тоже такой. И вообще она, сколько я её знал, к любовникам своим относилась по-матерински – жалела, спасала. К ней прибивались те, кому было плохо, а когда всё налаживалось, сменялись другими, у которых опять всё было сложно и плохо. С благополучными ей было скучно. Те же, у кого наладилось, сперва говорили о ней с огромной благодарностью, но потом постепенно начинали сторониться, стесняться, ведь она видела их слабость.
-Кто же муж? – вежливо осведомился я. Но что ей было до моей вежливости?
-Неважно, - сказала она. – Он всё равно тоже в отпуске и ещё не приехал. Зайди, - её голос прозвучал неожиданно властно.
Я затоптался. Она толкнула уже открытую дверь и повторила:
-Зайди, - и взяла меня за руку. И я, делать нечего, зашёл, затаскивая чемодан.
-Ты торопишься? – спросила она.
Нет, я не торопился. Абсолютно. Была пора повальных отпусков, и никто из моих домашних тоже ещё не вернулся. Две ночи мне предстояло коротать в гордом одиночестве, но ведь я его любил, это одиночество, любил быть наедине с собой. Но… Я ведь правда не торопился.
-Нет, - сказал я. И уже решительнее: - Нет, не тороплюсь. Свободен и одинок.
Кажется, я знал уже, что будет теперь. Ну да ладно. Может, она всю жизнь этого ждала.
-Не уходи, - попросила она, почти, похоже, уверенная, что я не уйду. Но всё же спросила: - Не уйдёшь?
-Ладно, - сказал я.
Она пошла на кухню:
-Захлопни дверь и иди сюда.
Я захлопнул и тоже прошёл. Она сидела на табуретке и курила. Протянула мне сигареты. Я взял, хотя был свой табак, а вот у неё сигарету вынул из пальцев и смял в пепельнице:
-Не смей, беременная Ирка.
Она вздохнула:
-Хотела смелости набраться, прежде чем попросить. Ладно, попрошу так, не могу не попросить. Подари мне этот вечер.
Я молчал.
-Владька… Чего ты молчишь?
-Чего говорить? Уже подарил.
И она опять расцвела, теперь уже не пряча улыбки. Я сидел и курил, смотрел на неё и посмеивался, совершенно, впрочем, беззлобно, почти даже с нежностью. Ай да Ирочка!
-Пойдём погуляем, - сказала она, когда я докурил.
Мы прошлись по улицам Городка, и я словно видел его её глазами. Конечно, я любил Академ, но в этой любви никогда не было страха потерять. Я здесь родился, здесь всегда жил, и это было моё – непреложно. А её любовь была трепетной именно от такого страха. Она жила здесь уже семь лет, но Городок не стал для неё привычным, обыденным. Каждый день радость обретения. Она всегда говорила, что к счастью нельзя привыкать, иначе перестанешь ощущать его счастьем – и потеряешь.
-Зайдём в Универ? – спросила она. Я кивнул: что бы она сегодня ни попросила, я сделаю для неё. Но только сегодня. И, конечно, если это не будет слишком уж… Что ж делать – этот вечер я ей подарил.
Мы зашли. Поднялись на третий этаж. Постояли возле БФА.
-Не ценили счастья, - вздохнула Ирка. – Всё казалось: то не так, другое не эдак. Ермаков плохой, стипендия маленькая, науки трудные. И даже поводы ссориться находились: каждому хотелось, чтоб все вокруг кидались исполнять его молодые капризы. И всё-таки студенческие годы… Мы были все вместе. А теперь разбрелись. Жалко. Нету больше колхозов. Друзья остались, а вот колхозов нет.
Мы спустились этажом ниже, туда, где окна второго этажа закрывали ветки большущего клёна. Не канадского, пятипалого, а такого, какой обычно у нас растёт и осенью раскрашивает Академ в немыслимые цвета вплоть до чёрно-фиолетового. Сказка! И хотя был ещё август, листья уже были тронуты разноцветьем осенних красок. Ирка стояла и смотрела на всю эту красоту. Она долго так стояла, я успел снова взглянуть на всё как бы её глазами, но в конце концов мне это надоело. Я переводил взгляд с клёна на Ирку, с Ирки на клён. Сколько можно? Я тронул её легонько за плечо. Она тряхнула головой и словно очнулась:
-Ладно, пошли.
Мы вернулись к ней. Сидели на кухне. Она взялась готовить ужин, а я – курил.
-Молодость проходит, - вздохнула Ирка.
-Нет, что ты, - сказал я. – Не-ет.
-Да, - вздохнула она. – Да, к сожалению. В молодости кажется, что весь мир наш и можно устроить всё так, как мы хотим. Я уже говорила, мы обижаемся на людей, когда они не бросаются очертя голову выполнять наши желания. А потом взрослеем и перестаём обижаться, и соглашаемся, смиряемся с тем, что не все мечты исполняются. Учимся жить в таком вот мире, где приходится порой сдаваться. Теряем эгоизм и максимализм, обрастаем, как днище корабля ракушками – здравым смыслом. Всё уже теперь скроено и сшито, поздно перекраивать. Ушёл поезд-то. Ушёл, Владь. Да. Ушёл.
Нет, Ирка положительно неисправима. Обязательно найдёт, и в чём покопаться, и как больно сделать.
-Не надо, - сказал я. – Всё не так уж и плохо.
-Да не плохо. Просто не по максимуму. Мы же теперь здравомыслящие. Почему ты женился на Настюшке?
-Она добрая, милая. Мне хорошо с ней.
-Тебе с ней спокойно. Да, конечно, милая, добрая, я не спорю, я знаю, это действительно так. И простая. В рот тебе смотрит. Ты для неё – сильный, и на это ты купился. Это ведь так важно для самоуважения, чтоб кто-то так верил. Но ты же её не любишь, ну, может, жалеешь, но не любишь ведь. Почему ты на ней женился, а не на Наде? Ты ж её любил?..
-Перестань, - попросил я. – Или я сейчас уйду, раз ты границы переходишь.
-Ладно, - вздохнула она. – Говорю же: ты стал взрослым и благоразумным. Слишком взрослым и слишком благоразумным. Ладно, давай ужинать.
Она поставила на стол тарелки.
-Выпить нет ничего…
-Я вот дам тебе – выпить! – прикрикнул я. – Беременная Ирка! Не смей, сказал.
-Тебе-то какое дело?
-А такое! Сказал – не смей. Вот и всё.
 Она распаковала чемодан с морскими деликатесами, картошку жареную на тарелки положила.
-Всё, ужинаем… Зря ты насчёт выпить. У меня всё в порядке, никаких тебе токсикозов. Для интимности обстановки? А? Я сбегаю?
-Сиди! – велел я.
-Ладно, - опять вздохнула Ирка. – На вилку.
Чай мы пили с таким торжественным видом, словно это был не чай, а самое изысканное вино.
-Пойдём в комнату, - сказала она потом. Закрыла шторы, включила маленькую настольную лампу. Сняла со стены гитару.
-«По снегу,
   летящему с неба,
   высокому белому снегу,
   в котором лежит моя грусть,
   к тебе, задыхаясь от бега,
   на горе своё тороплюсь…» - не то пропела, а скорее продекламировала она и отложила гитару. – Так и есть. Всегда – к тебе, всегда – на горе. – И, словно отбросив печаль: - Валерка маленько научил играть. Так, чуть-чуть пока. – И, поймав мой вопросительный взгляд: - Муж.
Вот так просто, между делом. Так только Ирка может.
Но печаль её, видимо, не отбрасывалась…
-Владь, пожалуйста, - она смотрела умоляюще, - я скажу, а? Ты ведь никогда больше не подаришь мне такого вот вечера, значит, если я что-то могу, то могу только сегодня. Я люблю тебя.
-Я знаю, - обречённо вздохнул я.
-Я всю жизнь любила только тебя.
-Брось, – сказал я.
-Ну да, я многих любила. Но по-настоящему – только тебя. Ты понимаешь, что значит мечта? Чудо?
-За что мне такая честь и такая обуза? Ирка! Ты не меня любила, а свою выдумку, - вздохнул я, – какой-то образ, толчком к созданию которого я послужил. Вот и всё. Вся твоя мечта. А я ни при чём. Ты меня не знаешь. Ты не жила со мной бок о бок.
-Знаю – не знаю – это относительно. Я не знаю важных, может быть, мелочей, но я знаю логику твоего характера. Да ведь и не так важно знать человека, важно – желать ему добра. А добра я желаю – тебе. Именно тебе. А счастливая и безответная любовь – это просто два разных мира.
-Ладно уж, - сказал я. – Молчу. Где мне с тобой спорить.
-Я не хочу спорить. Знаешь, Владь, я повесть написала. Один из героев – ты. Его, правда, зовут Макс. Максим Витальевич.
-Почему это вдруг ты меня так окрестила? – поинтересовался я.
-Максим – значит великий. Виталий – жизненный. Вместе получается – большая жизнь. Или – великая жизнь. Я хочу тебе такой жизни.
-Ты любишь не меня, а своего героя. Своего Макса.
-Нет. Его любит моя героиня, Сашка. Хотя кто знает, может, не она моя героиня, а я – её. Может, мир можно вот так вывернуть наизнанку. А, не до философии сейчас, ну её к чёрту.
-Дай прочесть повесть, - попросил я – почему-то стало интересно. – Пожалуйста.
-Тебе правда хочется? – спросила Ирка недоверчиво.
-Правда, - сказал я. А что – Ирка – личность, что ни говори, хоть и странная. Да нестранные люди и неинтересны.
Ирка нашла и протянула мне тетрадь. Я полистал:
«Вообще-то он рисовался, этот Макс, Алёшка это только сейчас заметил. Был он ладный и красивый, хоть и невысокий. И курил, как паровоз, но изящно, красиво даже…»
Мне вдруг отчаянно захотелось курить.
-На работе отдам, ага?
Ирка кивнула. Я засунул тетрадь в свою сумку, достал папиросы – от Иркиных сигарет никакого эффекта, закурил и подошёл к окну на кухне.
Я стоял, курил и чувствовал, что Ирка стоит у меня за плечом. Я выбросил окурок в форточку. Ладно, пусть.
-Ладно, пусть, - сказал я и повернулся к ней лицом. Она понял: я дал добро на всё. Совершенно на всё. Абсолютно.
Ирка взметнула руки мне на плечи и со стоном упала ко мне на грудь.
-Не мой, знаю, и моим не будешь никогда. Но сегодня – мой.
Острая печаль исходила от всего её существа – печаль минутного обретения сокровища, которое тут же потеряешь.
-Ладно, - со вздохом согласился я. Я был на всё готов уже. Да и совсем подло было отказать сейчас, когда она уже поверила, что всё сегодня будет.
И она была такая необыкновенная сейчас, освещённая изнутри своим счастьем. Она нравилась сейчас мне. И ведь любому человеку льстит возможность сделать кого-то таким неприлично счастливым, такая вера в его всемогущество. Каждому приятно быть для кого-то богом, хоть это и налагает обязанности, которые тяготят. Я был сейчас благодарен Ирке за всё. Да, она очень нравилась мне сейчас. Очень даже. Её очень красило счастье. Да и беременность тоже… К тому же это полностью гарантировало меня от незапланированного отцовства. Мы долго смотрели друг на друга. И я повторил:
-Да.
И тогда Ирка – такая вот она, эта Ирка, - начала раздевать меня. Это было уже – слишком – для неё. Всё же я не ей принадлежал.
-Я сам, - сказал я. – Пойдём в комнату.
И за что она так любила меня?!
А потом мы лежали и молчали. Я весь вечер боялся, что она заплачет – такие люди, как Ирка, обязательно плачут, когда счастливы. Особенно если счастливы непрочно и горько. Но она не плакала. Похоже, меня пожалела. Она смотрела на меня и улыбалась. Она действительно была счастлива и на большее не рассчитывала. И так уж исполнилось самое заветное, самое горькое и сладкое её желание, и она была счастлива.
-Я оказалась счастливее своей героини, - сказала она наконец. – И знаешь почему? В отличие от книги жизнь не обязана быть правдоподобной.
А я?.. Я вдруг поймал себя на мысли, что никогда, наверное, не буду так счастлив, как Ирка сейчас. Я просто не способен так иступлённо чего-то желать. Всё сейчас хорошо и спокойно в моей жизни. Рядом хорошие люди, Пашка рядом, и где-то чуть ли не в детстве остались проблемы, вызванные желанием быть признанным.
Всё хорошо и спокойно. Не в том ли беда, что спокойно? А чего надо? Хоть с болью, но счастья? Но прошло, похоже, время, когда – «пан или пропал». Да и было ли?
Было…
От отчаянья, от глухого, непроходящего отчаянья сказал я тогда Пашке, что сплю с Ольгой – и всё у них рухнуло тогда.
Где я потерял способность чувствовать такую нестерпимую боль, как тогда? Но тогда же я потерял и жажду счастья, и умение быть счастливым…
А может, не совсем ещё потерял?
Я был благодарен Ирке за то, что задал себе эти вопросы. И – за её любовь. Не было ни досады, ни раздражения. И ни раскаянья. Пусть.
Главное – она меня словно разбудила, чтобы не просто плыть по течению, а – жить. Полной грудью. Неужели не смогу? Да, многое ушло. Но впереди – ещё много всего.
А повесть Иркина мне, как ни странно, понравилась. Хотя и была странной и небесспорной. Так писать не принято, но и – кто запретит? И Макс её был не тем мной, каким я был, а тем, каким я бы хотел быть.
И буду, наверное. Постараюсь быть. Ведь я хочу и не боюсь.
Впереди – большая жизнь. Здорово звучит, а?

1996
Хабаровск