Вкус картошки

Из воспоминаний Инги Васильевны Биатовой

Наша семья жила в Москве. Осенью 1941-го года мне предстояло пойти в первый класс. Чтобы дочка перед школой могла подышать свежим морским воздухом, мои родители Василий и Надежда поехали отдыхать в город Жданов, где всё было дешевле, чем на курортах. С собой взяли лишь небольшой чемоданчик. Через три дня после приезда началась война. Отца забрали на фронт. Мы с матерью остались одни в чужом городе. Мама стала работать в рыболовецкой артели, где  плела сети, коптила и солила рыбу, что умела делать и раньше, так как выросла на Камчатке. Нам дали комнатку в бывшей столовой.
Первого сентября я, как и все дети, пришла в школу. Но первый урок не состоялся. Город заняли немецкие мотоциклисты. Я раньше слышала, что у фашистов рога, что они едят людей и хватают детей. Из окон школы полетели парты, указки, глобусы, карты. Откуда-то немцы привезли для себя кровати, одеяла, подушки. Рубили свежевыкрашенные парты, ими топили полевую кухню.
Жил в городе старенький мужичок. Пользовался он только одной ногой, к другой была привязана палка. Ходил с костылём. Все жалели забитого дядечку, кто рубашку даст, кто покормит. Спал то в школе, то в общежитии, то у сердобольной бабки в сарае. С приходом врагов он преобразился в молодцеватого немецкого офицера. По ночам стали забирать коммунистов и комсомольцев, а днём бывший бродяжка на мотоцикле ездил по окрестным деревням, где фашисты грузили в машины отобранные у населения кадки с капустой, свиней, кур, коров, картошку…
Зимой женщины ходили рыть мороженую картошку, выпаривали из неё крахмал и продавали на рынке. Недалеко от нашего жилья был высокий забор, за ним находился склад соли. Соседка посоветовала мне:
— Инга, я видела в заборе дырочку. Когда охранник отойдёт, постели газетку, поковыряй и тикай. Соль и насыплется.
Несколько раз я добывала соль, пока мама не узнала и не попрекнула соседку:
— Да Инку расстреляют за твою соль! — Позже мама сама приноровилась ходить за солью с ведром.
Прошло немало времени. Однажды фашисты окружили рынок и стали хватать людей. Немецкая овчарка уже летела на маму, но тут подвернулся мальчонка. Пока немцы ловили его, моя мама спряталась в чужом сарае, избежав угона в Германию…
Тюлька и соль, больше есть нечего. Крошечные пайки хлеба мама скармливала мне, но я заболела. Немцы боялись заразы, поэтому меня могли расстрелять. Кто-то уже пошёл доносить, но мама отвела меня к чужой бабке, там замотали в простыню, смоченную чудом раздобытым уксусом. На третий день я встала на ноги, но опасность оставалась. У голубоглазой мамы волосы прямые, а у меня подозрительно кудрявые. Но вскоре перестали разбирать национальности, вывозили всех подряд, бросая в траншеи, вырытые за городом. Соседка по улице попросила мою маму:
— Я узнала, что послезавтра меня заберут. Возьми завтра мою дочку.
На другой день мама пошла за девочкой, но было уже поздно. Соседку и её дочку сажали в машину. От тесноты у людей вылезали кишки…
Моя мама решила съездить в Должанку, чтобы поменять рыбу на кукурузу и муку. Рыбаки тянули с отъездом. Через два дня после приезда море замёрзло. В Должанке у этих мужиков (у кого не было руки, у кого ноги, один болел туберкулёзом) были вторые жёны, а то и дети.
— Мы и не собирались ехать назад.
— Зачем же вы меня с собой взяли! У меня там дочка осталась!
Маме предложили возвращаться в обход пешком. Дали тёплую одежду, сделали документы.
— Иди, а весной мы всё привезем.
Но ведь надо зиму пережить! У маминой попутчицы во всех деревнях были родные или знакомые, о которых она рассказывала. Шли ночью, в сёлах плакались, объясняли, что случилось. У мамы с собой были карты, на которых она гадала, поражая людей всеведением:
— Какая гадалка! Всю правду сказала! — и надавали столько продуктов, что пришлось везти на санках. Потом сели в поезд. Мама опасалась, что их ограбят промышлявшие там подростки. Когда она спела украинскую песню «Посеяла огирочки», юнцы признали её за мать, и она благополучно довезла продукты до Жданова. Поскольку возвращение затянулось, женщина, на которую мама оставила меня, обратилась в гестапо. Там я провела целый день. От угона в Германию спасло то, что накануне уже отправили людей. Перезимовали. Мама сама учила меня грамоте. Писала мелом на стенке шкафа: «Папа, приди с войны», хотя мы уже знали, что его нет на свете. Где убили, куда зарыли?!
Весной рыбаки привезли продукты. Мама везла их на коляске. Когда до дома оставалось метров двадцать, на улице немец схватил красавицу-украинку. Пятнадцатилетняя девушка с косой до колен умоляла:
— Не забирайте, у меня мама больная, я врача ищу!
Испугавшись увиденного произвола, я с криком побежала к матери, но тоже была схвачена. Мама бросила коляску с товаром и побежала ко мне. На это и рассчитывал фашист. Мама тоже оказалась в машине, в которой, кроме пленниц, везли тюки с ватой. Подъехали к железнодорожному составу. Собак больше, чем полицаев и фрицев. Русский полицай как собачонку швырнул меня в вагон, а моей маме зло сказал:
— Что ты так смотришь! Разгрузите машину, потом вас отпустим.
Вата лёгкая, но тюки громоздкие. Когда всё побросали в вагон, машина отъехала, а нас заперли в теплушке. Сутки ехали без воды, еды и туалета. Все ревут. Одну женщину схватили, когда она шла по воду с вёдрами на коромысле. Люди сожалели о брошенных вёдрах и других вещах, пока не осознали, что дорога предстоит дальняя, и надо думать об оставленных детях и домах.
Есть давали полведра бурды на всех и по кусочку хлеба. Кормили только утром и вечером во время остановок. На одной из них к нам подселили молодого разговорчивого паренька Сашу. От него узнали, что едем в Германию. Женщины в рёв:
— У нас же с собой ни вещей, ни документов.
Во время стоянок состав окружало множество собак. Все прижимались в угол от страха. Моя мама-детдомовка намеревалась убежать со мной, но, увидев, как собаки растерзали человека, оставила эту мысль. У меня, ребёнка, сложилось впечатление, что собак фашисты кормили советскими людьми. Саша снял тюки и устроил соседкам постели.
— Ложитесь на них, да кучнее, спина к спине. Так будет теплее. — Весёлый Саша, единственный мужчина, снял напряжение, женщины немного отошли от шока.
Привезли в немецкий городок. Разместили в небольшом доме. Двухярусные кровати перегородили друг от друга развешанными одеялами. Детей человек пять, я — самая младшая. Неплохо кормили наваристыми щами. Немецкие жители приносили капусту, картошку. Дали железную печку. Маму посылали работать на завод, очищать какие-то железки. Немцы стали усыновлять русских детей, матери которых нередко попадали в те же семьи прислугой. Всех детей разобрали. Лишь моя мама меня не отдала. Чуть что, я пряталась под кровать.
— Зря ты Ингу не отдаёшь. Наши дети в новых платьях, их хорошо кормят, учат музыке.
— Пусть будет голодная, но со мной. Из-за дочери я сюда попала, не надо ей других родителей. Придёт время, выучится, и замуж выйдет.
Попала мама к немецкой хозяйке. Чистила коровник, кормила скотину. Однажды поругалась с немкой. Спустя несколько дней всех русских стали увозить. Когда нас выводили, хозяйка потянула меня к себе, но мама ударила немку, выхватила меня и сама забросила в машину. Там ей раскрыли глаза:
— Ты дура, а немка умная. Она хоть и в обиде на тебя, а хотела спасти жизнь ребёнка. Нас везут в концлагерь.
— Ну вот, своими руками убила дочку!
В концлагере всех одели в полосатые робы. Головы узников опущены, все злые, высохшие, одни кости. В этом концлагере из людской кожи делали абажуры и перчатки.
Маму отвели в одну сторону, меня в другую. Через незнакомую женщину мама передала мне  мытую картофелину в кожуре. Ничего вкуснее той картошки я не припомню! Никакой ананас не сравнится с ней!
Много дней подряд с утра до вечера я чистила картошку. От ножа на руке мозоли. Однажды, когда я уснула, у меня взяли кровь из руки. С той поры я только спала, ничего не делала…
Узников вывели во двор, в котором стоял сладкий угарный дым. Большие стены и ворота. Целая куча волос. Люди шли и шли за большую дверь. Кто-то сказал:
— Там печи! — Другой возразил:
— Да нет. Нас там вымоют. Наши уже стреляют.
Четыре ряда людей. Оставался последний ряд. И тут дети побежали в большую дверь. Я споткнулась и упала. Незнакомая женщина прижала меня к себе и отбежала в самый конец. Я открыла глаза. Мама рядом, но не узнала родной дочери. То ли от шока, то ли я так изменилась. Кто-то дал картофелину. Обессиленная, я не могла есть. Тогда мама стала жевать картошку и совать её мне в рот. До сих пор не могу без слёз это вспоминать. От этой картошки прибавились силы. Мама прижала меня,  худенькую, к себе и взяла на руки. Узники запомнили черноволосую девушку с копной красивых волос и огромной брошью в них. А теперь увидели у дверей её волосы и брошь. Люди поняли:
— Здесь не душ, здесь нас сжигают!
Оставалось полряда, чтобы попасть в страшную дверь. И в этот момент ворота лагеря протаранил танк. Мама побежала за ворота вместе с толпой, забыв обо мне. Во дворе остались только я и танкист. Воин взял меня на руки и накормил виноградом. Далеко отбежав, мама опомнилась и, как на крыльях, полетела ко мне. Вбежала во двор, никого нет. Села на землю, а плакать не может. Солдат закричал ей с танка:
— Женщина, женщина! — Моя мама не могла подняться с земли, нервы не выдержали. Танкист отвёз нас в санчасть — небольшую комнатку, где раненые лежали на полу. Мама стирала кровавые бинты и рубашки, мыла раненым ноги…
Вернулись в Жданов. Когда я вступала в октябрята, мама строго-настрого запретила упоминать, что были в Германии. Словно и не покидали Жданов. Я окончила школу, вышла замуж. Но никогда в жизни не признавалась, что была в плену. В те годы это считалось позором.
В сорок лет я случайно узнала, что отец жив. Не найдя семью, он завёл новую. Три раза я общалась с отцом. В последнюю нашу встречу он огорошил:
— Зачем ты меня искала?! Чего ты от меня хочешь? — Эти слова меня потрясли. Я всю жизнь ждала отца, ходила по кладбищам, клала цветочки, зажигала в храмах свечи. Нашла отца и потеряла. Лучше бы я его не находила.