Часть вторая. Глава двадцать вторая

        - Мне нужно поехать в Париж привезти сына, - сказала Таня.
- Немедленно нужно ехать? – спросил Сережа, у которого тотчас покраснели глаза и уши.
- Ты здесь нескучно проводишь время, - сказала она с легким отчуждением.
- Нельзя дождаться, пока я кончу? Вместе бы поехали, - сказал он, чувствуя, что помимо воли у него дрожит голос. Но "вместе" ехать в Париж ей не хотелось. Ей нужно было ехать одной и срочно.
- Ты здесь неплохо проводишь время, - напомнила она.
У сыроварни собрался почти весь курс, и она думала, что ему это очень весело. Что она может бросить его с ребятами и ехать одна в Париж, а он останется веселиться. На каторжных работах.
- Надолго? – спросил он.
- За сыном, - напомнила она. – Заберу Митю и приеду.
- Ах, да. Митя. Езжай, конечно.
- Ничего, если я останусь дня на три? Все равно ты не живешь дома.
Он кивнул. И до самого вечера ломал внутренние перегородки, так что снаружи его никто не видел. А вечером пожаловался Гаспару, что у него болит спина. Сидел на своей постели, сгорбившись и скрестив на животе руки. Его лихорадило, и Гаспар надел на него свой теплый свитер. Сережа согрелся, но сидел все такой же мрачный. Расстроенный не меньше него Гаспар ходил по камере и решительно ничем не мог заняться. Ему было досадно, что нет разговоров о женщинах, девочках, шпагах, мечах, полумечах, что Сережа страдает – и все из-за этой сучки. Он едва дождался, пока приехала Элен. Элен, как маленького, погладила его по рукам и плечам и сказала Сереже: - Какой хороший свитер.
Свитер и вправду был хороший: пышный, крупной вязки и белый-белый. Вначале было неясно, для чего Гаспар взял его в тюрьму, но для человека, которого лихорадит, он был вещью незаменимой. Это Гаспара свитер, сказал Сережа. Гаспар возразил, что он ему подарил, потому что свитер ему идет.
- Спасибо, - сказал Сережа. А Элен, которая положила руку ему на голову и вынимала из волос древесную труху, ласково попросила:
- Гаспарчик, оставь нас минут на десять. Погуляй, пожалуйста.
Двери камеры запирались только два первых вечера, вследствие чего обоим приходилось кого-нибудь звать, чтобы их проводили в туалет. Видя, что оба смирно себя ведут, на двери стали задвигать щеколду, и они свободно входили и выходили. Сержант в коридоре был, но торчал около них больше для того, чтобы послушать разговоры об оружии и девочках.
Когда Гаспар вышел, Элен сунула руку Сереже под свитер и начала гладить по спине. Его передернуло, но она, видно, знала, как с ним быть, потому что у него вдруг отхлынуло от сердца, подступило к горлу, и он почувствовал, что сейчас задохнется или лопнет.
- Выпускай, - посоветовала Элен. Он еще подержал напряжение в себе, но оно все же прорвалось, и он длинно, по-русски выругался.
- У нее любовник в Париже?
- Вряд ли. По-моему, она настрочила материал и хочет из столичной газеты лягнуть провинцию.
- А что плохого ей сделала провинция?
- Не Париж. 
- И все?
- И все.
Он не знал, что на провинцию жена окончательно обиделась после того, как дочери губернатора – Анемон и Лукреция – пригласили на ужин Элен, а ее не пригласили. Правда, ее приглашали раньше, но она не ездила, поскольку не дорожила знакомством с ними: обе были замужние и казались скучными. Нескучной была Франческа, но Франческа не интересовалась ею, так как нравы русского семейства считала (да так оно и было) излишне строгими.
- Ложись, - сказала Элен. Он лег на спину, поерзал и притих, выставив большие кулаки поверх одеяла, которым она его укрыла.
- Пусть подышит столичным воздухом. Поедешь заберешь, когда здесь кончишь. С мальчиком.
- Там еще и мальчик. Я все время забываю.
- Глазки теперь закрой. И не переживай. Не стоит.
Он послушно закрыл глаза и, наконец, уснул, судя по тому, что кулаки медленно разжались и стали выглядеть безвольно.
Она посидела еще немного, и Гаспар пошел проводить ее под цветущими акациями. Ему было грустно. Он вспомнил, что у Сережи, кроме времени, когда он о чем-нибудь увлеченно разговаривал, были несчастные глаза: глаза человека, который не ожидает впереди ничего хорошего. И повадки, когда приходила его жена, были как у затравленного молодого волка, которого тычут палкой. Он хотел сказать об этом Элен, но думал о себе, жалел себя больше, чем Сережу, и поэтому ему тоже было грустно. Машина с княгининым шофером стояла под цветущей акацией. Они остановились и постояли молча, вдыхая томительный сладкий запах, с которым хотелось что-то делать и что-то делать с собой, со своею жизнью и вечером, окрашенным в золотую дымку. Сережа, впрочем, знал, что можно делать с акацией. Срывал душистые гроздья, засыпал в рот и ел. И ребята-танцовщики ели тоже. Им это было весело. Но Гаспар не был приучен есть цветущую акацию. От невысказанности чувств он томился и порой чувствовал, что заболевает. Среди ребят была девятнадцатилетняя девочка с черными глазами и хорошеньким, лукавым обликом цыганочки. Он был немножко влюблен в нее. И оставался влюбленным в Элен.
- Гаспар, он маленький. Он болеет. Я не могу строить семью на его нервах, - виновато сказала Элен.
- Дело не в том, что он болеет.
- А в чем?
- Не любите. Если бы любили, то о нем бы и не вспомнили.
-Если у него поднимется температура, пусть с утра никуда не едет. Мы его заберем домой.
- А со мной что делать?
- Сам, Гаспар. Выбирайся сам.
Прощаясь, они поцеловались в губы.
Вернувшись в камеру, он долго смотрел на спящего в его свитере Сережу, у которого температура была нормальной, но было растерянное, хмурое лицо.

- Зачем она умотала в Париж, не знаете? – спросил князь.
- Я думаю, хочет напечатать свою статью об этой ссоре и о том, как ее мужа посадили под замок.
- А кто просит?
- Никто не просит. Душа кричит.
- Какая-нибудь невлиятельная газета напечатает. Поручу секретарю проследить.

- А у Гаспара бланш! – радостно сообщила Тициана.
- Вот как!
- Я тебе сейчас расскажу! Приехали девчонки-танцорки, и он с ними любезничал. Сначала они порепетировали, а потом он стал ходить какой-то странной походкой вокруг своей Фланшетты и говорил, что он волкодав. А Сережа сверху сказал, что он не волкодав, а кошкодав. Граф пошел его бить и вернулся с бланшем.
- Вот как.
-Стройка на него повлияла. Он поумнел. Такие слова начал говорить! Когда увидел, что ребята за него не заступились, а только Фланшетта стала причитать над его глазом, он обиделся и сказал: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь." – Тициана помолчала, ожидая, что Элен оценит развитие Гаспара, но Элен слушала ее без эмоций и почти без выражения.
- Надо учитывать, что это Гаспар, а не Cережа. Для Гаспара это здорово. Я один раз слышала, как Сережа объяснял графу, что есть такое понятие – бедность, и раз оно есть, то его надо учитывать. Мол, их Адмиральша была сначала бедная и никакая не леди, а раз так, то ее нужно играть с самого начала. Гаспар ответил: понятия не имею, как это выглядит.
- Вот как.
- Ну, раз вы так разговариваете, пани Шиманская, то знайте, что мы все на стороне Сережи. Кроме той цыганочки, которой нравится Гаспар и не нравится Сережа. Мы считаем, что де Бельфор – бездельник, и Сережа будет прав, если разобьет ему что-нибудь еще.
- Нет, он не будет прав.
- Вы можете сколько угодно любить Гаспара, только он все равно бездельник. Если осудили работать вместе– надо работать вместе. А он ведет себя, как будто он фавн какой-то. А он никакой не фавн. Даже ломать толком не умеет. Не то что строить.
- Вот как, - сказала Элен.
В тот вечер в камере она взяла Сережу за руку и повернула его лицом в направлении Гаспара.
- Cмотри, - сказала она ему и показала графский подбитый глаз. – "Твое право размахивать кулаком заканчивается там, где начинается чужой нос." Оливер Уэнделл Холмс-старший. Повтори.
- Не буду!
- Хорошо, не повторяй, но запомни так же твердо, как ты помнишь галиматью насчет того, что нельзя бить калеку и соблазнять дуру. "Твое право размахивать кулаком заканчивается там, где начинается чужой нос."
- А вы знайте, господин де Бельфор, что когда Господь хочет наказать русских, он насылает на них засуху, неурожай, войны и вождей. А когда он хочет наказать другие народы, то насылает на них русских, - важно сказала прицепившаяся за нею Тициана.
- Шерлок Холмс-младший, - сказал Сережа.
- И нечего ревновать к чужой девчонке, - сказал Гаспар.
- А кто ревнует?
- Ты ревнуешь.
- Смешно, - заявил Сережа.

***
Он знал, как знали все, приближенные к их кругу, хотя это считалось тайной, что 16-летняя внучка губернатора Лавиния Демонжо влюблена в него, как может быть влюблена 16-летняя неиспорченная девочка. Она и видела-то его всего три раза при обстоятельствах, которые не давали повода для более тесного сближения: один раз он был с родителями в гостях у деда по случаю его 65-летия; в другой раз – в гостях у одной из теток; наконец, она была на конкурсе, когда он выиграл треуголку, и с тех пор не могла его забыть. Она находила и хранила каждый листик, где попадалась его фамилия, и всякую фотографию, которую ей дарил Гаспар. Встречаться с ним она не могла, ужасно по нему тосковала, боялась, что он может умереть, жарко, внимательно за него молилась и знала о всех его делах.
Он не был еще женат, когда она с необычайной прозорливостью поняла, что он никогда на ней не женится и вряд ли может стать ее другом, и смотрела на него, как на постороннего, о котором следует постоянно беспокоиться.
Она получила к нему доступ, когда он попал на сыроварню, но прежде, чем она отправилась туда и сделала восхитительное открытие, что он доступен и с ним можно разговаривать, она налетела на деда и сказала ему: - Как ты можешь так его использовать? Он такой необыкновенный.
- Необыкновенный, да. Необыкновенный болван. Дал Гаспару пистолет и сказал: стреляй.
Сережу к этому времени, каждая по-своему, любило довольно много женщин, и проявления женской любви он знал. Он научился читать по лицам и чувствовать, чего можно ждать и чего следует бояться. Умел уходить от сетей, для него расставленных. Любовь Лавинии его трогала. На фоне любви двух старших сестер ле Шателье, с которыми он путался, презирая их, она была чистой, прохладной, и ему очень нравилось, что его так любит такая девочка. Она была светленькая, застенчивого вида, с тонкими, пряменькими чертами узкого лица и напоминала его сестру, хотя Лиля была посмелее и у нее была пушистая светлая коса. По характеру спокойная и мягкая, при Сереже она покрывалась пятнами, пальчики у нее дрожали и любовь была как на ладошке. Он, правда, недоумевал, с чего это с нею сделалось, но ему очень не хотелось, чтобы любовь прошла и она перестала краснеть и волноваться в его присутствии. Для поддержания внутренней чистоты и цельности ему нужно было, чтобы его любила такая девочка. Гаспар говорил, что она влюблена, как дурочка, и когда она, в солидной машине губернатора и в сопровождении его секретаря, явилась взглянуть, каково ему приходится, Сережа положил лом, снял фехтовальные перчатки и спрыгнул к ней, беспокоясь, что от него может пахнуть потом. Небожитель, спустившийся с небес. Он улыбался ей широкой, победительной улыбкой. От переживаний она даже заболела. Пока он стоял около нее, она стойко держалась на ногах и смотрела на косынку, которой он был повязан. От волнения, застилавшего глаза, он плавился перед ней, и ей потом было очень жалко, что она плохо запомнила его с его ослепительной улыбкой. Правда, в это время Сориньи привез фотографа, который снял их вместе и подарил ей фотографии. Именно на фотографиях она разглядела мальчишескую, "сойеровскую", сияющую улыбку, которой ей улыбался князь.
Губерния – территория жестокая, о ее страданиях узнали и стали говорить, что явившись в губернию, маленький Гончаков прицельно ударил по дочкам представителей власти: дочек мэра испортил, а молоденькой внучке губернатора разбил сердце. К дочерям ле Шателье относились прохладно, но безнадежной любви Лавинии сочувствовали. Узнавали о ней от Франчески и Гаспара, которые, хотя оба любили девочку, находили ее влюбленность забавной, исполненной нежной грусти, и с наслаждением судачили о ней в гостинных. Фотографии имели большой успех, одна из них даже попала в "Фигаро" и иллюстрировала материал Сориньи "И всюду страсти роковые". Судя по лицу девочки с выражением нежного страдания, страсти впрямь были роковые, и их нужно было пригашать. Или же надеяться на порядочность Сережи, в которой, несмотря на его репутацию разбойника и совратителя «мэрских дочерей», почему-то никто не сомневался. Если в романах с другими женщинами в нем видели ранний порок и жестокость, как в случае с Патрицией, то специально для хорошенькой Лавинии открыли в нем рыцарские качества.
Она приезжала каждый день, и только в первый день ничего не привезла, полагая, что со своими статями небожителя он не ест. Но разговаривая с ней, он сорвал большую ветку акации и оторвал две грозди. Ветку протянул ей, а грозди съел. Для девочки это было удивительно: она никогда не видела, чтобы ели цветущую акацию. На другой день она привезла бананы и скормила из рук, так как он в этот раз не снял перчаток, а акация на доступной высоте была обдергана танцорами. И после привозила сыры и сладости.
Я не совсем пропащий, пока меня любит такая девочка, думал он. Он был ей благодарен, хотя сам не любил ее. Чувство благодарности было ясное и свежее, не похожее на его отношения с женой, с которой он чувствовал себя совсем пропащим. Любовь Лавинии была как чай с мятой и лимоном, который они с Гаспаром выпивали после работы по три большие чашки.
Жена его разразилась из Парижа статьей, которую в Монпелье прочел только Кристиан Иенсен, которому князь поручил следить за прессой. Статья наотмашь била губернию по морде, и князь расстроился, поскольку губернские уложения находил приемлемыми для спокойной жизни своей семьи.
Он принес газету домой и дал прочесть Элен.
- Какая злая девчонка. И как теперь быть? – спросила Элен.
- Никак не быть. Газетка – дрянь, вряд ли ее кто-нибудь читает. Человек не любит провинцию и написал об этом. Каждый волен писать, что хочет. Нужно следить, чтобы она не внушила свою нелюбовь Сергею. Будем держать удар. А вот как она собирается возвращаться после этого?
- Я думаю, что она сама не знает. Сначала сделала, а потом подумала. Если она нужна Сереже, он должен поехать и привезти ее. Сама она не вернется. Не нужно давать ему газету.
- Она ведь даст.
- Она – это она.

От сыроварни оставалась только одна внешняя стена в три камня, и Сережа ломал ее почти без участия Гаспара, который так и не понял толком, как подступиться к лому. Зато вечерами он мылся хорошим мылом, и особых претензий к нему у Сережи не было.
Таня уже четвертый день жила в Париже, и Элен говорила Сереже: закончишь - поедешь привезешь. Она и князь, хотя и в разных аудиториях, читали лекции в Старом университете.
Элен заезжала до лекций, привозила обед. Сережа салютовал ей с верхушки стены, а Гаспар провожал до машины и целовал руку. Он был влюблен в девочку-танцовщицу, но к Элен относился очень хорошо, даже лучше, чем Сережа. Пока девочка была на занятиях, ему нечего было делать, и он скучал, старался подержать около себя Элен подольше. А когда приезжала девочка, он все время проводил около нее, о чем Сережа счел нужным сказать ему, что порядочный человек если не обещал жениться, то не женится.
Когда в один из последних дней Элен и князь подъехали вечером к сыроварне, то увидели странную картину, которую стали обсуждать, выйдя из машины. Оба каторжанина и почти весь курс, числом не меньше дюжины человек, стояли на стене, как шахматные фигурки или стражники в кинодекорации. Перекрытия Сережа сломал, и опорой для стоящих была кладка шириной около полуметра. Нога помещалась на ней во всю ступню, но разойтись на ней было невозможно. Понять, зачем все влезли на стену, было очень трудно, так как держались ребята тихо и старались не двигаться, чтобы не свалиться.
Внизу были озадаченный сержант, Тициана и крепкого вида дед, который вместе с Тицианой сносил блоки в тележку, чтобы отвезти их на строительство собственной ограды.
- Поди сюда, - позвал князь. Она подошла и поздоровалась. На ней были сережины фехтовальные перчатки. – Это что такое?
- Они поспорили на велосипед Мануэля Перно, кто дольше простоит на стене.
- И что?
- Тот и получит.
- А он сам?
- Он с ними. Если он простоит дольше всех, они скинутся ему на другой велосипед.
- И что?
- И будет два.
- Я врач. Я должна присутствовать, - сказала Элен.
- Сколько они могут там проторчать? До суток?
- Сколько дури хватит.
- А если дождь?
- Может быть, еще до дождя все ссыплются, - разглядывая небо, с сомнением сказала Элен, так как дождь уже начинался, а ребята держались твердо. Они осмотрели подножие стены, усыпанное расколотыми блоками и мусором. Князь снял пиджак и начал убирать мусор из-под ног.
- А ты почему не со всеми? – спросил он Тициану, которая стала помогать ему расчищать подножье.
- Кто-то же должен заниматься делом, пока они дурака валяют, - сказала она, и он поверил, но Элен поняла, что ее попросту отшили, - не Сережа, который наверняка взял бы ее с собой, а танцевальный курс, считавший ее выскочкой и невзлюбивший за необъяснимую близость к Сереже, за которую они невзлюбили Элен. Но для Элен это было нормально, хотя обидно, а Тициана впервые открыла для себя, что содружество, которое представляется симпатичным и единым, показывает шипы и не любит чужаков.
Когда весь опасный мусор был отнесен к ограде и площадка, куда могли "ссыпаться" участники пари, приняла вид мягкого газона, Элен и князь сели у костра, развернули пакет с едой и позвали Тициану поесть. Дождь, который сначала шептал чуть слышно, усилился и стал шумным и холодным. Вначале прекрасно, по-летнему пахло пылью и мокнущей акацией, затем сырость дождя перебила другие запахи и пахло только дождем. Тициана сказала, что Сережу пригласили участвовать в пари и попросили не крушить стену. Он сказал, что будет участвовать. Гаспар стоял на стене в обнимку с цыганочкой, лучшей танцоркой курса.
Пританцовывать и раскачиваться было опасно, так как стена вибрировала и около одного затанцевавшего парня сорвался его сосед. Начал было скандалить и кидать вверх камни, но его утихомирили, он подошел к костру, сел на бревно и стал есть. Можно было стоять, петь, разговаривать, слегка подскакивать и переминаться с ноги на ногу.
Тициана побыла еще немного, села на свой велосипед и уехала домой. Дождь усилился. Укрыться было нечем, и они все покорно мокли. Вместе с усилившимся дождем приехала в закрытом автомобиле Франческа де Бельфор, которая ездила в тюрьму, никого там не застала и приехала посмотреть, что с мужем. Сержант рассказал обстоятельства пари, которое ее неожиданно прогневало. Она задрала голову, отыскала глазами мужа и строго сказала ему: - Гаспар, ты с ума сошел? А ну-ка слезай оттуда!
Гаспар, неохотно убравший руку с талии подружки, сделал вид, будто не услышал и не узнал жены. Правда, ей и не нужно было. Посчитав супружеский долг исполненным, она перешла к Сереже и велела ему спускаться. Заложив руки за спину и слегка пружиня на выгнутых ногах, он смотрел сверху дружелюбно и бессмысленно, как будто не понимал по-французски и не знал никакого другого языка, на котором он мог бы с ней общаться.
- Слезай, - повторила она, подманивая его жестами, как упрямого щенка. - Я на своей машине отвезу тебя домой.
В коричневом свитерочке домашней вязки, едва прикрывающем живот, и повязанный косынкой, с которой капало, он выглядел продрогшим, как, впрочем, все, кто стоял с ним на стене. Они уже порядочно вымокли под проливным дождем, плечи и головы у всех были мокрые и по лицам текла вода. Но ехать с графиней домой он отказался. Она стала уговаривать быть умным. Он сказал, что хочет велосипед. Она сказала, что купит какой он хочет.
- Мадам де Бельфор, - позвала Элен – Будьте любезны, не сманивайте чужого мужа.
Франческа хотела с ней поссориться, но передумала и уехала домой. До восьми вечера не показывался никто влиятельный. За это время один мальчик и одна девочка, совсем замерзнув, слетели вниз, с видимой радостью перешли к костру и стали есть подмокший хлеб и раскисший сыр. Дождь был сильный, но костер горел ярко, жарко. На него приятно было смотреть.
А в восемь часов на двух машинах приехал губернатор с двумя жандармами, въехал прямо во двор и вышел из машины, чтобы разобраться во всем на месте.
- Ну так, что у нас тут за композиция? Похоже на акцию гражданского неповиновения.
- Похоже, - подтвердил жандарм.
- А ну-ка, ребятки, дружно поспрыгивали вниз.
Никто не прыгнул. Ребята продолжали стоять, с любопытством разглядывая губернатора. Он подошел к костру и поздоровался с князем. Пошутил с Элен – с намерением залучить в союзники, но так как она и князь считали, что никто не смеет вмешиваться в условия пари, вернулся к ребятам и стал уговаривать их слезть со стены и ехать домой сушиться. Снова никто не слез.
- Вы думаете, вы умно сделали, что на стену влезли. С девочками! С девочками в кафе надо сидеть, а не на стенки лазать. Вам игрушки, а я вам сейчас расскажу, чем это кончится. А кончится это тем, что пронюхают социалисты, приведут пару желтых репортеров и потребуют восьмичасовой рабочий день. Тогда мы вынуждены будем разогнать вашу свору, а Сержа арестуем и отдадим в руки правосудия как формального зачинщика.
Ребята смотрели сверху, как будто не понимали по-французски.
Ничего не добившись, губернатор предложил князю и Элен ехать в город. Князь и Элен остались. Промокшие ребята тихонько переговаривались и подскакивали на затекших ногах. Около девяти две губернаторских машины вернулись, молодцеватый сержант покидал в кабину одной из них все велосипеды, которые оказались во дворе, и, устранив причину пари, машины умчались в город.
- Слезайте, - поднимаясь с бревна, сказал князь. – Завтра каждый из вас получит новый велосипед. За стойкость.
Ребята начали слезать, помогая девочкам спускаться по мокрой приставной лестнице. Господи, как хорошо без жён, как давно я был молодым и как давно не был счастлив, сказал Гаспар, целуя промокшую подружку. Нельзя взять ее с собой?
- Бери, бери ее с собой, декабрист несчастный! Только потом не говори, что все так хорошо начиналось, такая хорошая была каторга, а приехала жена и испортила всю каторгу!
- То есть ты не против?
- Я не против. Если ты будешь прилично себя вести, - сказал Сережа.
Ехать с ними в камеру танцовщица отказалась. Сказала, что никогда не сидела в тюрьме и не хочет пробовать.

***
В камере, куда они попали, отказавшись ехать домой, им показалось очень уютно, и живо напомнило Сереже, как в России он ночевал в крестьянских избах и сушил у печи мокрую одежду. Как ему хотелось домой, в свою чистую постель, к столу под камчатной скатертью, к родителям, привычным столовым приборам, горячим блюдам. И все-таки было хорошо оттого, что тепло, от дождя защищает крыша, есть еда, и они неискалечены. Попасть в дом всегда было хорошо, даже в грязную избу с тараканами и угарной печкой.
Когда они переоделись в сухие чистые свитера и выпили горячего чаю с булочками, оба почувствовали себя радостно и расслабленно-счастливыми, и поговорили о том, что их очень скоро ждет что-то очень большое и хорошее. Это было чувство, которое Сережа очень любил в России и успел подзабыть за время эмиграции, когда на него обрушилось все большое и хорошее, о чем он мечтал в угарных избах, так что даже и мечтать стало не о чем. Отогреваясь в тот вечер в свитере Гаспара под легким армейским одеялом, он снова верил, что счастье есть, и как только он доломает сыроварню, он все получит.

Два дня спустя он разобрал последнюю стену, убрал строительный мусор, получил вместе с де Бельфором формальное отпущение грехов, собрал вещички, которых оказалось неожиданно много в камере, и вернулся в Прейсьяс. От Тани не было никаких вестей, и нужно было ехать за ней в Париж. О ее скандальной газетной публикации он не знал, но чувствовал, что без него она не вернется, нужно ехать уговаривать. У Элен оставалось еще две лекции в университете, она доживала в замке последние дни и собиралась домой тотчас, как закончит читать спецкурс.
Выйдя на волю, он немного захандрил от непривычки распоряжаться собой и массы свободного времени, которое на него обрушилось взамен ожидаемого счастья. Ему казалось теперь, что в заключении было весело, особенно на строительной площадке, где ему, и Гаспару, и хореографическому курсу действительно было весело. Хандрил он от необходимости ехать к жене в Париж (от Парижа он не ожидал ничего хорошего и знал, что лучше ему туда не ездить). Он постеснялся пожаловаться Элен, но Элен видела, что он растерян, и подолгу разговаривала с ним, убеждая любить красивую пышную весну, сонную долину, серебристые речки, горлинок. Без нее он ничего не любил. А с ней чувствовал себя обязанным всё любить, но это была такая приятная, легкая обязанность – ценить все вокруг себя, что он любил заодно с французским югом и саму Элен, разговоры с ней, которые усмиряли его злость. Он едва не приучился врать, что у него болит голова, но так как она лучше него почему-то чувствовала, когда у него болит голова, а когда он врет, и изучила его хандру и недовольство женой и самим собой, то про головную боль он почти не врал, а просто сидел около нее, и она проделывала самую удивительную вещь, которую можно проделать с чужим мужчиной: целовала в шею, в волосы, в висок – куда попадали губы. Жена никогда его так не целовала, даже сидеть около нее было нельзя; он пробовал и всякий раз оказывалось, что ей это ни к чему, она была очень беспокойная. Другое дело была Элен, которая целовала его в шею, в висок, в макушку, и он чувствовал, что он лучше всех. А с женой он понимал, что он – так себе и даже хуже, чем так себе, потому что не способен обеспечить ей достойной жизни в Париже, и его нужно долго уговаривать, чтобы он согласился поехать в те места, где собираются отдыхать летом ее друзья.
Правда, именно Элен очень сильно и болезненно ударила по нервам, напомнив, что со своей подружкой, молодой кардиологшей по имени Жанна Нордмарк, едет в Англию. Про Англию он знал, но самолюбиво полагал, что поговорили и забыли. Оказалось – не забыли. Его с собой не звали, зато пригласили Тициану. "Девчонки прыгают заране", сказал он, ожидая, что его тоже позовут. Но так как приглашения не последовало, он упал духом, и в конце концов, не он, а Ольга Юрьевна сказала Элен: "Возьмите с собой Сергея". Элен ответила – нет, и объяснила, что брать его с женой не хочет, поскольку из этого выйдет не поездка, а мучение, а без жены ему ехать невозможно. Пусть везет жену на Ривьеру или куда ей хочется и учится быть самостоятельным. Он понял, что останется без Англии, и с завистью смотрел, как Тициана составляла по атласу маршрут и целыми днями толковала о Йоркшире, Девоншире, Шотландии, Камелоте, Шалотте и рыцарях круглого стола. Она добилась, что помимо Темзы они поедут в Эдинбург, Камелот и место под названием Стоунхендж. Названия расположенных на Темзе живописных городочков она знала наизусть. И тем обиднее было Сереже, что его не берут на яхту.
Таня позвонила, наконец, по телефону и спросила, как они поживают. Он ответил - прекрасно, и спросил, не хочет ли она поехать в Англию. Она возразила, что об Англии не думала, но очень хочет на Ривьеру, на виллу Николь Флери. Он снова почувствовал себя отверженным и согласился поехать на Ривьеру – с условием, что жить они будут не на вилле Николь Флери, которую он терпеть не мог за ее властную повадку и жесткие складки от крыльев носа к углам большого рта, а в отеле, отстоящем как можно дальше от виллы Николь Флери.
- Если так, то лучше вообще никуда не ездить, - сердито сказала Таня.
Элен он сказал, что никак не ожидал, что она с ним так поступит. В том, что он был женат на Тане, и ему приходилось ехать отдыхать на Ривьеру, а не в прохладную Англию, виновата была, безусловно, Элен, и он сердился на нее в такой степени, что высказал ей, что нужно убивать женщин, которые думают о себе, что они умнее всех, и хоть бы она скорей уехала. Можно было убедить Таню поехать в Англию и путешествовать по индивидуальному маршруту, но он заранее знал, что это будет не поездка, а мучение, и что дальше Лондона с его магазинами и литературными салонами они никуда не попадут. И в этом тоже была виновата Элен, такая умная.
Что касается Элен, то она все понимала, и не мстила ему, как ему казалось. Она ему сочувствовала. Он был привязан к Тане и не мог никуда ехать без нее. Он бы по ней скучал, действовал всем на нервы и постарался вернуться как можно раньше. Как всякий влюбленный человек, он был мало восприимчив к тому, что не касалось его жены.
Но Элен он дорожил. Она видела, что он не хочет остаться один во Франции. Больше всего пугала его Ривьера, на которой не будет никого из его приятелей, только Танин круг, который он мало знает. Гаспар звал его в Ментону, но Таня в Ментону не хотела, так как не любила Гаспара и знала, что Франческа де Бельфор называет ее выскочкой.
(Когда он привез ее домой, она по таинственным причинам она рассорилась с Николь Флери, стала считать ее набитой дурой, и собралась не на Ривьеру, а на некое озеро в Италии). Узнав про озеро, Сережа возненавидел его, как до этого Ривьеру.