Сад и суд

Мне было пятнадцать лет, когда на Украину пришла война. Вместе с мамой попытались эвакуироваться под постоянными бомбёжками. Долго добирались на Черниговщину — родину мамы, а через неделю туда пришли фашисты. Коли бежал от немцев, значит враг.
Гестапо работало почище нашего НКВД, друг у друга учились. Меня арестовали. Система как у нас: исполкомы и колхозы не трогали — выгодно. Чем по домам ходить, проще всё сразу забрать...
Повезли в Германию. В Польше выпрыгнул из вагона, сбежал. Больше месяца по лесам ходил, питался свёклой, капустой. Не выдержал, зашёл в деревню. Потом пошёл по железной дороге. Задержали, я бежать, немцы стрелять. Забрали в полицию, лупили, лупили, отправили в тюрьму. Затем мотался из одной в другую по разным городам. В каждой тюрьме новый допрос. Били в гестапо так, что и мёртвый заговорит. Всё время хотелось пить и есть. Подвесили меня за ноги и по голове как зайца стали молотить.
— Отпустите, дяденьки, я вам всё скажу, что надо... — Я не говорил, что сбежал. Якобы вышел воды попить, а поезд ушёл. Не поверили. Устроили суд. Саботаж против великой Германии. Приговорили к смертной казни, но, учитывая моё несовершеннолетие, отправили в концлагерь пожизненно.
Привезли в лагерь смерти Штуттгоф, первый на польской земле. Каждый день казни. Узников заставляли рыть огромные рвы. Рядом стояли дрова и бочки с нефтью. Перед смертью узник раздевался, брал бревно, окунал с двух сторон в нефть и прижимал к себе. Расстрелянные люди падали. Каждый ряд таких вот «людских» брёвен поджигали. Горело как в аду. Тут и там пламя. Воняет костями, палёным мясом. Уничтожали разными методами, позже построили крематорий и газовую камеру, но всё равно не успевали. Мужчины, женщины, старики, дети (даже грудные). Хотели стереть с лица земли всех славян. Я попал в похоронную команду. Надо было подбирать одежду расстрелянных. Затем её сортировали, хорошую отправляли в Германию. До сих пор кошмары снятся... Из всех отверстий течёт, на ногах и руках язвы, всё тело гниёт. Рядом ползают люди, не в силах подняться. Подползёт человек до лужи, налакается и дальше волочится. В лагере человек переставал быть человеком. Мозг работал в обратную сторону и не мог отличить реальность от фантазии. «Папа, мама, хлеба» — только три слова...
Не каждый мог вынести муки этого лагеря. Даже самые крепкие люди выносили не больше пятидесяти дней. Я остался единственным во всей Европе, кто был в этом лагере в 1941-42-м годах...
Идём с работы по булыжнику. Ботинки у всех деревянные. Грохот, эхо как на том свете. Команда чёткая, если не той ногой ступил, удар по ноге. Человек падает, а сзади эсэсовцы с собаками...
Меня тащили уже под руки. Я попросил товарищей бросить меня у проходной. Запомнил только хромовые начищенные сапоги. Оказалось: комендант пнул и велел убрать в пятый барак. Готовили команду для отправки в Дахау. Немцы возили заключённых из лагеря в лагерь. Погрузили в эшелон и отправили. В дороге не давали ни есть, ни пить. Сначала было душно от людской тесноты, а к концу пути в вагоне остались одни покойники. В живых только я и парень из Смоленска. Последний предложил:
— Давай людей есть.
Раньше в вагоне, видимо, возили солдат, была печка и дрова. Тёрли полено о полено, пытаясь добыть огонь, но сил нет.
— Давай сырое мясо есть, — предложил парень.
— Не буду! — ответил я, а напарник вцепился в мертвую ягодицу поляка. Сознания никакого уже не было... Когда я очнулся, почувствовал, что по пищеводу течет что-то тёплое. Было уже холодно, конец ноября.
— Живой, — говорит незнакомый чех. У смолянина рот в крови, а вокруг столпились немцы, фотографируют и гогочут: «Людоед». Я уже понимал чужую речь. Язык там изучали быстро, потому что цена — жизнь...
В Дахау я пробыл около года, переходя из барака в барак, из лазарета в лазарет. Подпольщики хотели сохранить меня живым, чтобы мог рассказать об этом сверхсекретном лагере. Волосы вылезли, кожа облезла, ногти выпали. Ходить не мог, сидеть тоже. Поставили: «Иди». Кожа на пятке лопнула, кровь как патока потекла. Но потом стало легче. Через неделю смог ходить. Сопротивляемость организма огромная. Я до сих пор почти не употребляю лекарств, хотя перенёс инфаркт. Свою живучесть в невыносимых условиях я объясняю ещё и тем, что жажда жизни учила осторожности, заставляла думать и сопротивляться. Не показывать страха ни перед кем, не заискивать и не унижаться, помня: ты — человек... Носил записки подпольщикам из барака в барак, не подозревая, что играю со смертью. Много лет спустя получил медаль как борец с фашизмом. Всего у меня двенадцать медалей.
В Дахау творились «чудеса». Медики проводили эксперименты: заражали туберкулёзом, малярией, сыпным тифом, замораживали и размораживали, порой по три раза. Всё это делалось по указанию Гиммлера, которого я видел не один раз. Меня тоже заразили сыпным тифом. Температура поднялась до 42 градусов. Немец не поверил своим глазам, даже поставил градусники в обе подмышки сразу, подозвал коллег: какой выносливый этот русский... Я лежал на нарах с тифом, когда началась стрельба, и 29 апреля 1945 года американцы нас освободили. Предлагали уехать в США. Я отказался. Потом привезли в Вену. Пришёл человек из СМЕРШа, велел писать заявления в комсомол и добровольцем в нашу армию. Меня сделали писарем, так как я хорошо рисовал. Пять лет служил в армии, потом демобилизовался. Перед этим женился. Долгие годы был человеком второго сорта. Не верили, что мог остаться живым в лагере смерти. Боялся лишнего слова сказать, чтобы стукачи не донесли. Даже в годы преследований обеспечивал себя — рисовал картины. Семья не бедствовала, сына и дочь не отдавал ни в ясли, ни в детсад — жена дома воспитывала.
В Ленинграде окончил курсы строителей. Сорок лет проработал руководителем строительных организаций. После двадцатого съезда партии, осудившего культ личности, меня заставили вступить в партию и направили начальником строительства в систему МВД, хотя и отказывался:
— Мне немецкая колючая проволока надоела, а вы нашу предлагаете!
Под моим руководством построен Бежецкий лагерь, перестроена тюрьма... Когда Маресьев, работавший в комитете ветеранов войны, предложил мне помощь, я ответил:
— Квартиры я сам людям раздаю. Мне бы жильё в тихом районе, но с участком земли. Хочу построить мемориал жертвам фашизма.
Бросил трёхкомнатную благоустроенную квартиру, с тех пор и обитаю в этом одноэтажном доме, где живёт несколько семей. Печное отопление, вода и удобства во дворе, пол проваливается. Надо реставрировать деревянные скульптуры, но нет ни денег, ни здоровья.
В память о жертвах фашистских преступлений создал я этот сад — Сад Памяти... Я построил мемориал на собственные деньги своими руками. Чуть не через день бывают экскурсии. Все удивляются, что я смог всё это создать в одиночку, тем более, что работал: планёрки до десяти вечера, командировки.
В 1967 году был в Польше на открытии мемориала, а затем побывал в городе Оливы, где находится самый огромный в мире орган. Инструмент украшен резьбой по дереву и скульптурными изображениями ангелов с музыкальными инструментами в руках. Скульптуры приходят в движение, словно играет не органист, а сами ангелы. После окончания концерта все плакали. Я решил и в своём мемориале наложить музыку на художественные образы. Из магнитофона звучит песня Яна Френкеля «Журавли». В Саду Памяти — не ангелы, а настоящие люди, казнённые фашистами. В Штуттгофе расстреливали и женщин, и детей, поэтому рафаэлевская мадонна в саду посвящена им. Я приравнял павших друзей к святым... Памятник художнице Фридл Диккер-Брандейсовой, которая, чтобы отвлечь детей от смерти, учила их рисовать. Арка итальянскому композитору Динардо, расстрелянному в 44-м году. Он помог мне выжить…
Все скульптуры и картины — моих рук дело. А многочисленные книги на шкафу и пианино подарены мне авторами. Я и сам пишу. «Тысяча дней ада» — так называется третья моя книга.
На шкафу стоят две урночки. Раньше в них был пепел казнённых в Штуттгофе и Дахау. Много раз приезжали родственники погибших там людей. Они ничего не знали о судьбе близких, пока не объявился живой свидетель. Каждый просил по щепотке пепла. Когда осталось совсем мало, я рассыпал остаток в саду, и сделал надпись об этом. В Саду Памяти посажены такие же деревья, какие росли вокруг этих двух лагерей смерти. Ко мне приезжают из разных городов страны. Всех приезжающих я благодарю:
— Вы продлили на шестьдесят с лишним лет жизни тех людей, чьи фамилии читаете. Они словно разговаривают с вами.
Один англичанин сказал, что есть много мемориалов, а памятник жертвам фашизма единственный, и находится он в Бежецке... В Иерусалиме есть музей жертвам Холокоста. В этом мемориале есть специальная ячейка Николая Ятченко, то есть моя. В ней находятся все мои рассказы и книги. И благодарность от евреев за спасение представителей их народа. Одного мальчика я в лагере спас от смерти, а потом тот десять лет провёл на Колыме. В органах решили: не иначе был шпионом, коли выжил.
Чувствую, что мною руководит высшая сила, хоть я рядовой человек, живущий в захолустье. Мне приятно, что много людей ездит ко мне, беседуют. Мне всё равно: говорить с пятью тысячами человек или с одним... Когда я был в Германии и Польше, шёл по цветам — женщины бросали их мне под ноги. В Европе бывшие узники имеют коттеджи, машины, а в России нам дали 120 рублей и до свиданья... В Мюнхене я стоял рядом с радиостанцией «Свобода». Подошли двое (знали обо мне), предложили остаться в Германии.
— Нет, — говорю, — ребята, вы, может, и научные степени имеете, а я рядовой гражданин России, но ни за какие доллары, франки, марки не променяю родину, хоть и живу не ахти как...
Я воспринимаю мир совершенно по-другому, чем остальные люди. Я ведь несколько раз воскресал. Видел столько предательства, героизма, страданий, мужества — всего вдоволь. Видел поступки и великих мира сего, и крестьян, и демократов, и коммунистов, и социалистов... Видел столько, что потерял веру во всё человеческое. На подлость я уже не реагирую. Человек может меня поразить только своей добротой. Но зато я восхищаюсь каждым цветком, пением птиц...
Весной ко мне часто прилетает соловей, садится на растворённой форточке и поёт свои песни. Все удивляются этому. Кто знает, может чья-то душа благодарит меня за память.

На снимке один из памятников Сада памяти, созданного Николаем Федоровичем Ятченко, от чьего лица этот рассказ.