Алька, и нас трое

     Ещё от дома на зелёном бугре Протасова Языка, там, где старый дорожный след зарос подорожником, замечаю какое-то движение; и сразу дрожь от волнения по всему телу, сладко щемит сердце, наверно, новый мячик принесли с Вылётовки... Подбегаю ближе, протираю очки, и вздох разочарования рвётся наружу... Опять этот непонятный чудак - Сашка Мостиков, так и есть - один… не сыграть в футбол.
     - Что ты здесь делаешь, Сашка? - спрашиваю я от нечего делать. Он не был моим другом - Сашка Мостиков, он не был ничьим другом - Мостиков... Сашка цыганист, долговяз, крючковатый нос на месте. Диковат, нелюдим - это тоже Сашка. Но, что он делает, пригнувшись к земле? Что это он держит блестящее в правой руке?
     ...Две черты характера сильно отличают Сашку от других ребят - необычайная чрезмерная скромность и ещё большее, поистине фантастическое, упрямство. Через Сашку я надолго укрепился во мнении, что если эти черты характера следуют вместе, то они сильно мешают их владельцу в выборе и достижении цели. Тогда я это только чувствовал, доказательств никаких не было – сегодня с высоты лет утверждаю. Стоило к Сашке подойти девчонке или взрослому и заговорить, как злой алый румянец хватал его за щёки, делал косноязычим. Учились мы с Мостиковым В одном классе, жили на одном порядке. Был Сашка старателен в ученье, но слаб в понимании нового материала: до него долго доходило. Отвечая урок, Мостиков никогда не смотрел на учителя, на класс, не слушал подсказок, а все ответы искал на потолке или за своей спиной в углу классной комнаты, куда он имел обыкновение пялиться. В футбол Сашка играл неплохо был техничен, знал, куда бежать без мяча, кому отдать пас на ход, сильно лупил головой. Но играл он как-то равнодушно, вяло и не загораясь, даже забив гол, не радовался особо и не забив не спорил и не огорчался. Поэтому играть с ним было неохота, как-то невесело и неинтересно и про него вспоминали, когда не с кем было сговариваться... Сашка взрослел и всё больше, как мне казалось, страдал от своей непомерной скромности, возводя молчаливые барьеры против сверстников. Ещё больше досаждало ему упрямство, которое он, видимо, путал с честолюбием. Хотя я допускаю, что тогда нашему брату в этом трудно разобраться; в юные годы заблуждения, не граничащие о преступлением, видимо, полезны, простительны что-ли, избавляясь от них, человек умнеет, спрямляет, укрепляет характер. Мне натерпелось знать, а в правду ли Сашка такой умный, как говорят про него учителя, ставя в пример; хотелось разобраться самому, понять, что есть ум и скромность. Я ждал открытий. И они приходили…
     - Что ты делаешь, Сашка? - повторяю я вопрос. И тут только в руке у Мостикова ясно вижу настоящие ручные часы с настоящей секундной стрелкой; красная иголка без устали носится по белому циферблату, отсчитывая секунды. Настоящие мужские часы! В  послевоенные нищие, голодные годы - они кажутся чудом!
     - Рывок отрабатываю на сто метров, - хмуро, неспешно роняет слова Мостиков. Сашка  босиком, в неизменных широких сатиновых шароварах, в красной майке навыпуск.
     - Какие же у тебя результаты? - спрашиваю я обалдело.
     - Пробегаю стометровку за десять секунд...
     - Не пробежишь, да это выше мирового рекорда, я в «Спорте» читал... ты ошибся в расстоянии или часы твои врут.
     -Нет! - стиснув зубы, твердит он, - даже за девять и девять десятых секунды могу пробежать, будь спок. Он не шутил.
     - В таких шароварах как у тебя и за пятнадцать секунд не пробежишь, - завожусь я, и меня неудержимо тянет смех. Сашка молчит, краснеет и вдруг неожиданно предлагает:
     - Хочешь на спор! На часы! Придёшь через три недели и засечёшь на время.
     - А с меня что? Если проспорю.
     - Мне хватит победы, - великодушничает он.
     - Ладно, - быстро соглашаюсь я, - тренируйся. Сашка поправил брезентовый тапок –старт, и помчался вперёд по дороге, успевая поглядывать на красивые часы, сбивая головки подорожников, похожих на бенгальские свечи, к другому тапку - финишу.
Он, конечно, не пришёл, хотя тренировался до самой школы, и проиграл паричасы, которые я решил не брать, и не похвалился своим благородством. Сашка оценил это и стал иногда подходить ко мне на переменах играть в молчанку. И меня всегда занимало - о чём он думает, о чём мечтает, раз он такой умный.
Как-то мы стояли с ним в коридоре у окна и с интересом поглядывали на воробьев, купающихся в снегу, на Бляху, который целился в них снежком.
     - Сашка, ты куда после десяти? - спросил я просто так. Но Сашка словно ждал  вопроса.
     - В МАИ, - прозвучало как выстрел.
     - Почему в МАИ? - в который раз удивился я на Сашку.
     - У человека должна быть цель, - проговорил он убежденно, с превосходством.
     Я хотел было возразить, что с такими средними способностями как у него в МАИ не поступить, но мне вдруг показалось, что он опять хочет пробежать стометровку быстрее десяти секунд; во всяком случае выражение лица у него было точно такое же - упрямое, как тогда на лугу. И я сказал другое, философское: «Почему не в пастухи или в трактористы?» Сашка набычился, покраснел по обыкновению, хотел что-то возразить, но не успел. На нас налетал смерч: в лице первой школьной красавицы Альки Пановой; мгновенье - и я забыл про Сашку, про школу, про себя, про всё; не переводя дыхание, быстро поворачивая в мою сторону пылающее, ахающее лицо, с голубыми, какими-то бессовестными, завораживающими глазами, она шелестит тихими редкими словами:
     - Бежим, Ми-и-ть… А-а-а… Догоняй…
     И я парализованный красотой, не спрашивая «куда» и «зачем», срываюсь с места и несусь за ней, как выпущенная из рогатки чугунка.
     - Да-аго-оня-яй! - звенит Алькин голос по коридору.
     «Тебя-то, я то… а-а-а». Я настигаю Альку и толкаю в спину, она падает на колени, затем вскакивает и сломя голову мчится за мной, вот-вот догонит, схватит. Я резко останавливаюсь, присаживаюсь на корточки - и Алька ласточкой летит через меня, прямо под ноги, выходящей из учительской географичке; падает глобус, летит журнал, раскатываются карты, указка; к нашему ужасу садится на пол моя любимая учительница Мария Николаевна... Мы с Алькой в кабинете директора. Строгий Василий Васильевич говорит, говорит, но вдруг его голова расплывается и становится похожей на Сашкину голову - стоп! Всё понял про Сашку: как он весь подобрался, застыл с открытым ртом, когда к нам подбежала Алька. Теперь я знаю, почему Мостиков хочет в МАИ, всем известно, что Альке нравится военная форма, особенно лётчицкая.
     Алька Панова была дочкой тёти Оли, сельсоветской сторожихи, здесь работал мой отец. Я чуть ли не каждый день прибегал в сельсовет учить с Алькой уроки, а также в клуб и библиотеку. Все учреждения находились в одном Т-образном помещении и сообщались дверями, открываемых одним ключом. Алька часто дежурила за мать; дежурство было простым: мы сидели у телефона и ждали может быть кто позвонит из района или передадут срочную телефонограмму; иногда приходил кто-нибудь позвонить: долго крутил ручку, пытаясь через МТС соединиться с городом. Но это редко кому удавалось без помощи. Альки. У Альки был ключ от библиотеки, клуба и сельсовета. Мы читали, пробовали играть на гитаре, подсматривали через дыру в стене возле печного движка, как целовал молоденькую секретаршу Алъкин брат - Вовка. И нам хотелось поцеловаться. И ясно, что пер¬вой девчонкой, в какую я влюбился, стала Алька.
     «Как я сильно любил Альку и как легко уступил её». До сих пор как со школьной фотографии смотрит мне в память, тревожа душу, её пленительное доверчивое лицо, его сияющий милый овал. О, как я тужу, что ни разу не поцеловал её, хотя мог сделать это не раз. Делал я это дома, откладывал в сторону учебники, доставал фотокарточку и бережно прикасался к Алькиной щеке, к глазам, разговаривал с ней, как с живым человеком и даже объяснялся в любви. А когда мы встречались, что-то срабатывало против, и я никак не мог решиться на подвиг, все силы уходили в мечты.
     Правда, был один случай. Как-то мы закрылись с Алъкой в библиотеке, и забыв про уроки, стали чудить: гонялись друг за другом, возились, смеялись. В один момент я настиг её, схватил, она тяжело дыша затихла, закрыв глаза и я ужасно поразился её тонкой нежной шеей и синей жилке пульсирующей около горла. Это продолжалось недолго - о судьба! - сорвалась с гвоздя библиотекаршина гитара, ярой любительницы самодеятельности: взвизгнули, собираясь в пучок струны, дека и гриф отвалились и валялись радом с жёлтым телом гитары. Было жутко. Мы застыли потрясённые. За гитару нам влетело, выкручиваясь, мы валили вину друг на друга, и взрослые никак не могли найти виновного и наказать. Однако с тех пор игры наши зачахли, и какая-то тень пролегла в наших отношениях. К тому же по алгебре и геометрии я нахватал двоек. Всё это можно было бы поправить, не случись самое страшное в моей жизни - неожиданно для меня умерла, давно болевшая туберкулёзом мама. От страшного удара я словно заснул летаргическим сном, бросил школу, не учил уроков. Потом я вернулся в школу, но было уже поздно. Меня оставили на второй год. Алька, Сашка и Коробицын ушли вперёд. Я бросил девятый класс и решил утроиться работать в городе. Жил по-прежнему в деревне с тёткой и отцом, когда и отца не стало, я совсем пересилился в город. Тётка получала двадцать один рубль пенсии, прирабатывала сторожихой. Но часто бывала весёлой и тогда всегда пела три частушки, одни и те же, вспоминая из юности и передразнивая картавую, но любящую попеть и поговорить подружку. Выходило это у тётки так: «Под/р/ушка моя, гово/р/ушка моя, мне с тобою гово/р/ить го/л/воушка забо/л/ить» или «Се/р/би/р/янка-чучела, ты меня замучи/л/а, ты на печке за т/р/убой ножки зако/р/ючила» и последняя, самая легкомысленная: "Чай пила, ба/ра/нки ела, позабыла с кем сидела".
     Алька продолжала учиться дальше, закончила десятилетку. Наши игры не прошли даром, мы рано разбудили свои чувства. Приехав однажды в деревню, я стал жить в общежитии и работать стерженщиком в литейном цехе машзавода, узнал, что с Алькой дружит Сашка. Я встретил Альку, и так как у нас сохранились добрые, дружеские отношения спросил, как она поживает, верно ли, что дружит с Сашкой?
     - Да, ну его, - отмахнулась она, - молчит всё, спрошу - ответит, тоску нагнал... Скучно с ним!
     Не сказала мне только Алька, что ходит к ней в сельсовет на ночное дежурство наш «первый парень на деревне» - Витька Коробицын, силач, весельчак и балагур. Узнал я от него - сам зашёл ко мне похвастаться, что ночевать он ходит в сельсовет к Альке, когда она дежурит; и в доказательство показал ключ от сельсовета, хотя я его не просил об этом - поверил и так. Виталий Коробицин (он любил когда его называли Виталием) - старше нас с Сашкой и Алькой на год, но мы казались ребятами, детьми по сравнению с ним. «Короб» совсем как взрослый, эдакий маленький мужичок – и в  работе, и одежде, и в гулянье он был первым безоговорочно; даже читал нам запрещённые стихи Есенина, и мы никак не могли понять, почему запретили печатать такие хорошие стихи. Итак, Виталий ещё раз покрутил ключ перед моими глазами - это был ключ от сельсовета, я узнал и сказал, что теперь у Альки от него никаких тайн нет, как у жены от мужа. И ушёл -кряжистый, кривоногий, уверенный в себе, похожий на маленького мужичка, ушёл на ночное дежурство. Так я окончательно простился с милой Алькой.
     Как-то случайно встретил я Сашку и по старой дружбе, желая выручить его, брякнул: «А правда, что Коробицын ходит к Альке по ночам в сельсовет..?»
     - Знаю, - сказал он и покраснел по обыкновению, но затем решительно добавил, - она будет моей. Я добьюсь её любви, что бы это мне не стоило. И я опять вдруг вспомнил его неудавшуюся стометровку, не с неё ли всё и началось, но не засмеялся как прежде. Я поразился другому - неужели Алька стала такой расчётливой, дружит с двумя, ночью всерьёз с Витькой, а днём с бедным Сашкой.
     Из истории с Витькой очаровательная, милая Алька как-то выкрутилась, но лицо её потеряло подвижность и навсегда приобрело какой-то нездоровый матовый цвет. Даже не верится, что эта теперь Алька - циничная, откровенная до злости, Когда я видел её, какая то непонятная сердечная боль сожаления томила меня.
Алька один раз остановила меня на улице и, прищурив несмеющиеся глаза, произнесла: «Не задираешь ли ты нос?»
     Она тоже стала жить в городе, после десятилетки поступила ра¬ботать в отдел культуры, кажется, инспектором.
     - Что ты, Алька! - смутился я, - ты для меня всегда будешь тут… как мы с тобой, помнишь разбили гитару. Алька улыбнулась какой-то мучительной улыбкой, потеплела белым матовым лицом и с горечью сказала: «А Коробицын уехал, даже не зашёл, не попрощался... Ну и кляп с ним… других найду, и буду мучить".
     - А ты любишь его, - не удержался я от вопроса. Любопытство было неспроста, я ещё надеялся на большее, чем дружеские отношения.
     - Сейчас нет, - бросила она небрежно, - всё сгорело, не понимала раньше жизнь, но это ничего не значит для других. Но в голосе её не было уверенности и мне померещилось, что между нами не всё кончено.
     - А Сашка?  - переменил я тему, соглашаясь с прошлым. Алька усмехнулась, она видела меня насквозь.
     - Этого дурака я прогнала (вот тебе и умный). Улыбка опять скользнула по её белому напудренному лицу, - узнал, что Коробок меня опозорил и бросил, и этот примчался и подхватил… «Я женюсь на тебе, Алька, я люблю тебя", - передразнила она вдруг Сашку, -пожалел рыцарь благородный, хватит с меня, так три года ходил молчал, душу выматывал. - Сказал бы «люблю», вышла бы тогда за него замуж – Коробицыну назло, а может и нет… не знаю… Коробицын - тот  не клянчил любовь, а взял, что хотел...»
     Да! Сунься тогда к Альке, она и Сашку и меня тоже бы разогнала. Я когда-то любил Альку, недолго, правда, но нашёл силы отойти, не захотел быть отвергнутым. Тот же Сашка, конечно, любил Альку сильней, чем я, а что вышло - ничего. Встретит Альку и молчит. Нету у любви законов. Нежная, беззащитная Алька досталась Коробицыну, который и не любил её вовсе, а покорил-так от нечего делать, как впрочем и других, «чёрный» список обманутых был у него велик. Почему же все влюблённые на первых порах так ничтожны в глазах любимых и почему о них вспоминают, когда уже всё поздно, всё позади, когда чувства растрачены впустую. И не ведаю - хорошо это или плохо, что между нами с Алькой встала гитара. Сошлёмся по привычке на всесильную судьбу,
     Сашка одолел МАИ на третий или четвёртый год. На первом году, не сдав экзамены, приехал домой, целую зиму и летом всё сидел над учебниками, долбил программу. На второй и третий годы, провалившись вновь, в деревню больше не поехал. Остался в Москве и работал там, кажется, истопником при каком-то институте, а может и при МАИ.
Последний раз мы с ним разговаривали на вокзале. Сашка был необычайно оживлён, но какой-то изъян не сходил с его лица. Видно, дорогой ценой досталось ему поступление в МАИ.
     - Еду в Москву, теперь я студент, общагу дали... а ты как? - заговорил он со мной неожиданно длинно, видимо, жизнь поучила его сильно, пообтесала. Словно, угадав мои мысли, он изрёк пару памятных мне фраз: «Скромность не должна быть чрезмерной» и... «Любую женщину покоряют время и деньги».
     Добился своей цели Сашка Мостиков, поступил в МАИ, но почему я не завидую ему, я с великим трудом, одолевший десять классов вечерней школы и работающий на заводе простым стерженщиком, хоть и у меня к тому времени забот накопилось предостаточно.
Летели годы. Всё было. Приходили и уходили болезни. Случалась любовь осеняла своим божественным крылом. Есть семья. Тесный кооператив. Но, бывая в деревне, я всегда спрашиваю у тётки:
     - Ну как там Сашка? Меня равнодушного ко многим вещам, почему-то всегда интересует Сашкина жизнь, я почему-то всегда сравниваю его жизнь со своей.... Тётка знает о деревенских всё, у меня такое ощущение, что и сами люди столько не помнят и не знают о себе, сколько может сказать о них моя тётка, огромная, с вислым носом и маленькими умными глазами жёлтого цвета, не глазами, а глазками. Старая больная сердечница, не раз бывшая в мялках, тасканая деревенскими бабами за волосы, за сплетни, суды и пересуды.
     - Сашка-то, - оживляется она, - человеком будет, в Москве живёт, Мишу, брата своего к себе забрал, пристроил. Мать в больницу возил…
Сестру за хорошего человека определил. Не то что вы с Коробицыным – гольтепа!.. Тётя Нюша-а! - предупреждаю я.
     - Да я ничего, я так, - привычно оправдывается она и продолжает по инерции, с ещё большим жаром, так вот… издевались вы с Алькой над человеком, а он - Сашка-то -человеком стал… и Алька ему не нужна...
     Мне жалко тётку. Она уже не поёт своих трёх частушек, не водит поросёнка и кур. Узнаю от тёти Нюши - у Альки уже дочь и ревнивый муж - день и ночь сторожит её дерзкую красоту, как она когда-то караулила сельсовет; сходятся они и расходятся, но далеко друг друга не отпускают; всё какая-то жизнь есть, на чувствах и ревности замешанная.
    - Коробицын?.. А где Коробицын?
    - Коробицын - бабник! - радостно оповещает тётка, - пьёт горькую, гонит из дома слепую тёщу и учит по пьянке кулаками уму-разуму жену, спасибо, что самостоятельная ему досталась. Да, это он «Короб». Бывал не раз в наших краях Коробицы, последний раз ящик коньяка с собой привёз, просидел весь отпуск в старом отцовском доме, пока коньяки не кочились; звонил ко мне на работу, но не зашёл, хотя и обещал, а я пока к нему вырвался - его след простыл. Но я не обижаюсь - такой он был Коробицын, всю жизнь себя любил. Да и если бы и поступил по-другому, - то это был бы не он.
     - А, что же с Сашкой? - спрашиваю я у тётки В наше последнее сви¬дание… Тётка расплылась ещё больше и садится обедать на двух табуретках, она часто плачет и ещё чаще лежит в больнице, и всё просится жить ко мне. Но это невозможно по многим причинам. Она знает об этом лучше меня и говорит мне просто так, не в укор, что от такой беспросветной одинокой жизни померла бы с радостью. Тоска и болезни довели её до обалдения. «Вот до чего дожила и помирать не страшно, ни кому от меня никакой тарыги нет", - в который раз повторяет она мне одно и тоже. Я бы рад помочь, но и сам ослаб, не справляюсь с жизнью, нет устойчивости, словно, провисаю в воздухе. Но соображаю, что это совсем не плохо - дожиться до того, чтобы умирать захотелось; над этим стоит поразмыслить, умирать-то придется и мне и каждому.
     - Ну, так что же Сашка? - вставляю я вопрос в запутанную, несвязную речь тётки. Отечное, нездоровое лицо тётки оживляется, напоми¬ная прежние очертания молодости; понимаю, значит, кому-то живётся хуже её, неужели Сашке?
     - Сашка-а-то, совсем плохой, приехал домой летом - мать родная не узнала... Две операции ему сделали.
     - Где же он так уходился?
     - Хорошему человеку везде плохо - заключает тётка и добавляет, - послали его на еродром работать, начальником умные люди его поставили, а сами не захотели, а он и согласись дурень...
     Самолёты разбились, а он ответил. Отвечал и под судом был… Плачет: «Мам, не знаю что и делать - здоровья нет». Это в 35 лет-то...
     А у него детишки, пензию хорошую выслужить надо... Жена ему, конечно, с умом досталась, а всё равно хвостом завертела…
     Тётка ещё что-то вдохновенно тараторит. Но я не слышу – перед моими глазами опять возникает зелёный бугор Протасова Языка, где след от проехавшей по весне машины зарос подорожникам; с часами в руке бежит он - Сашка Мостиков стометровку, его цель, пробежать её быстрее десяти секунд. А зачем? Куда спешили? «Почему так получилось, -снова и снова мучаюсь я вопросом, - почему плохо Сашке и мне, Вить¬ке и Альке, всем нам послевоенным. Почему никто из нас так и не узнал настоящего счастья и почему?» Но я, кажется, нахожу ответ - у нас не было отцов, они погибли на фронте, один мой вернулся, чтобы умереть от ран и болезней до срока.