Дорога жизни

Баба Нюра не топила – снег ещё не выпал, чего ради дрова палить. Терпимо пока. Сидела в телогрейке за столом, пила жиденький чай, ела хлебный мякиш. И думала. Думала, как дальше жить – и не могла придумать. В избе было темно, не из экономии, а – не было нужды свет включать. Через окно в комнату на треть стола падал свет от придорожного фонаря, да то и дело светлело в комнате от фар проезжавших мимо машин, вот и ни к чему лампу жечь. Баба Нюра по звуку определяла, грузовая ли машина проезжает, легковушка, автобус или мотоцикл – всю жизнь у дороги, поневоле научишься. Вот про эту дорогу она и думала. И про себя называла её – ни больше, ни меньше – кормилицей. И кормилицей её дорога была  уже четыре года, с тех пор, как старик её, Степан, замёрз зимой между двумя деревнями. Пьяный, понятно, был, заснул, да так и не проснулся. То есть свеклу-то и раньше подбирали, что ж добру пропадать. Дорога, она известно какая – ухабы да выбоины, а машины грузят с горкой, да торопят – давай-давай, урожай надо убирать. Если шофёр поедет так, чтоб по дороге ничего не потерять, так он и одного рейса не сделает, а что он за один-то рейс получит?! Вот и гонит, и летит свекла налево-направо – не своя ж, совхозная, не жалко. А люди подбирают. Кто пеший, с мешком или тачкой какой самодельной, кто на лошадке с телегой, а то бензовоз или самосвал остановятся, прямо в кабину свеклу кидают, иной раз и «Жигули» увидишь – тоже не гнушаются, в багажник забрасывают.
 
Со Степаном-то свеклу на мотоцикле подбирали, споро получалось. Он вместо люльки ящик поставил, хороший ящик, вместительный, зараз вёдер десять в нём привозили. Но тогда, когда Степан жив был, жизнь была вовсе не такая, как нынче, и брали не от нужды, своего хватало, а – валяется, другие берут, отчего ж и нам не взять, скотинку побаловать. Да и не каждый день, да и не чисто подбирали, а только где кучками – ну её к шутам, разве всю подберёшь!

Степан был мужик как мужик, до хозяйства не больно охочий, но зуденьем да матюками его можно было заставить и изгородь починить, и сарай подправить, и любую другую работу сделать, а уж если поллитру посулишь – и подгонять не надо. А как не стало Степана – потемнела жизнь для бабы Нюры. Первое время руки опустила, всё в упадок стало приходить. Но спохватилась скоро – из-за дочери. Та, дурында, за городского замуж вышла. Поехала на бухгалтера учиться, да и не доучилась, подвернулся паренёк заводской, кулаки здоровые, а ума – ни грамма. Двоих Верке настругал, да и в тюрьму сел. Как выпьет, буйный становился, попробуй ему поперёк слово скажи. Нет, Верку-то не трогал, а с дружками своими, с которыми пил, дрался то и дело. Вот как-то и зашиб одного, не насмерть, упаси Бог, но основательно, до инвалидности. На суде, Верка говорила, Юрка чуть не плакал, не нарочно я, говорит, не хотел, не рассчитал, потому как пьяный был и мало что помню. Ну и присудили ему, дураку, ко всему прочему принудительное лечение от алкоголизма. И пенсию потерпевшему из Юркиного худого кармана платить назначили. Сидел он уже год, и ещё два впереди. Люди говорят – повезло, мало дали. Да куда больше-то?! Оставил бабу с двумя детишками, да ещё ханурика этого взял на содержание, а тот и рад, что его трудоспособности лишили, он ведь и так не работал, на суде так и сказали, Верка рассказывала, «последние шесть месяцев не работает и средств к существованию не имеет». Теперь имеет, и работать не надо. И лечиться его не заставили – айда пропивай чужие денежки, от семьи оторванные… Баба Нюра считала решение суда неправильным и всё собиралась жаловаться. Но так и не собралась – сроду никуда не жаловалась, Бог терпел - нам велел. Но всякий раз, как думала про суд, начинала волноваться и места себе не находила. Вот и сейчас встала и заходила из угла в угол по избе. Ну да, с другой стороны, вроде и пожалели, его ж не один раз участковый предупреждал, чтоб кулаки не распускал, а пьёшь, так пей дома и тихонько. А то скольким уже морды поразбивал. Верка и говорит, ежели б не дети, дали б Юрке на всю катушку. И участковый на суде об Юрке хорошо говорил – трезвый он, говорит, мухи не обидит, и от жены вот заявлений не поступало, не пить бы ему, так цены б ему не было… Ладно, пожалели. Но почему он этого тунеядца-то кормить должен?! Друзья, говорит, а раз друзья, он что же, не знал, что Юрке пьяному не перечь?! Выпил за чужой счёт, да и пошёл бы по добру по здорову, бочком-бочком подальше от беды. Не-ет, спорить стал, сатана. А может, нарочно, чтоб не работать, а денежки получать… Хитрым, коварным казался бабе Нюре никогда не виденный ею потерпевший.

Вдруг послышалось бабе Нюре, будто овечка заблеяла. Постояла, обострив слух – нет, показалось. Но на всякий случай всё ж решила сходить в сарай, овечка должна была не сегодня завтра объягниться. Включила свет – выключатель в сенях, осторожно, чтоб не зачерпнуть в калоши грязи, прошла к сараю, где уже захрюкали два шестимесячных поросёнка. Открыла дверь и встала на пороге. Удивлённые – чего это хозяйка в неурочный час явилась – поросята уставились на неё, лениво, потому как сытые, нехотя похрюкали, так, для приличия, может, перепадёт чего, вскоре успокоились, повозились немного в загородке и улеглись валетиком. В углу мирно лежала и жевала свою жвачку белая суягная овца. Забеспокоились было куры на жёрдочке, но хозяйка так и стояла, не собираясь ничего делать, и они, недовольно поворковав, притихли. Вот и всё бабы Нюрино хозяйство. А если б не дорога – и этого бы не было. Чем тогда животину кормить? Этот год выдался трудным, летом за полтора месяца ни одного дождя не выпало, своя свекла почти не взошла, а которая взошла – мелкая, меньше, чем морковь в прошлом году. Так что всю уборочную баба Нюра дежурила на дороге и таскала свеклу на своей хребтине – по полмешка, по мешку давно уж не таскала, силы не те. Была у неё тачка, да развалилась от ветхости. Соседа починить просила, он глянул, да и говорит – её, бабка, уже не починишь, это уже и на дрова не годится, гнильё, так что я тебе лучше новую справлю, как время будет. А времени-то у него всё не было. Может, зимой-то хоть сделает.

И хотя спину ломило без продыху и чуть не слегла бабка Нюра, а свеклы натаскала вдоволь. Свеклу-то и свиньи едят, и овечки. И самогонка с неё гонится, а коли есть самогонка, будут и корма – и зерно, и комбикорм, и дров привезут, и чёрта лысого, только наливай!
Курей тоже дорога кормила, потому как борта у машин худые, и зерно струйками стекает из щелей на дорогу и обочины. То, что на дорогу попало, пропадало, следом другие машины наезжали, а вот с обочин баба Нюра пшеничку подбирала, веничком в совочек заметала, и – в мешок. Работа тяжёлая, чисто не подберёшь, ну да не на муку, не хлеб печь…

Баба Нюра поёжилась – озябла. Вздохнула и, закрыв сарай, пошла в дом, ворча себе под нос, что, мол, что ж ты, сатана, не ягнишься, морозов ждёшь?! Сейчас бы разрешилась, так ягнёнка в дом брать не надо, да то и дело к мамке таскать на кормежку. Ну да ладно, раз не срок…

Дома уселась на кровать. Ночь давно, спать бы надо, а сна нет. И машины проезжают всё реже и реже. Что ж это я дурака валяю?! Не сплю, так хоть бы занялась чем. Шерсть вон прясть надо. Но по-прежнему сидела.

Весной бабка Нюра занемогла. И решила – всю скотину под нож, только курей оставить, а на большее уж сил нет. И жалко, да что поделать. Вот ведь и от коровы два года назад трудно было отказаться, а пришлось, потому как чтоб луга совхоз выделил, надо было на совхозные работы выходить, а уж на своё хозяйство тогда и вовсе ни сил, ни времени не оставалось. А что вручную по неудобьям да за огородом подкашивала, впритык овечкам уходило. Первое время сильно тосковала по своей Жданушке, хоть и старая была, и доилась уже плохо, а ведь родная… Ничего, попривыкла. Только так и просыпалась ни свет, ни заря на дойку, а потом уж заснуть не могла. Молоко же у соседей покупала, много ль ей надо, только чай забелить. Так и без остальной, думала, скотины проживу. Но тут аккурат дочь на выходные с детьми приехала. Да как понесла! «С ума ты, мать, совсем спятила?! А про меня ты подумала?! А про внуков своих ты подумала?! Мне одной их не потянуть!..».

Побаивалась баба Нюра своей дочери, не решилась сказать ей, что по временам в глазах у неё темнеет, руки-ноги не слушаются, и голова отказывает. Ведь и у Верки своя правда – ещё пару лет, пока мужик её не вернётся, помогать ей надо. Надо, надо как-то выдюжить. Дорога поможет, дорога спасёт. Дорога, которая иногда была невероятно щедра: то тюки сена с машин посбрасывает, то доски стянет, то жерди стащит – в хозяйстве всё найдёт применение. А однажды дорога подарила ей пять рулонов рубероида, что было как раз кстати, потому что в сенях крыша протекать начала. Сосед залатал, хватило трёх рулонов. Остальные взял за работу. Ну, ещё напоила его баба Нюра, это уж само собой. Так что не даст пропасть дорога, только на неё и надежда.

Но вот незадача – этим летом нависла угроза над её кормилицей-дорогой. То есть стали её асфальтировать. Районное начальство давно об этом обещания давало, да ничего не делалось, потому обещания всерьёз никто не принимал. И вот на тебе – этим летом как с цепи сорвались, и откуда столько техники понагнали!

Как ни молила баба Нюра Бога, в которого, правда, не верила, чтоб не успели дорожники хоть этот год до неё дорогу дотянуть – не помогло. Не только дотянули, но и ещё метров сто дальше её дома заасфальтировали. И – на том остановились, до весны…

Баба Нюра и не заметила, как подкралась к ней, а затем и овладела ею, страшная, крамольная мысль – подпортить дорогу. По первоначалу она вздрагивала от этой мысли, лицо в жар бросало, сердце бешено колотилось, озиралась она вокруг – как бы не догадался кто, да кому догадываться, одна-одинёшенька, гнала думку свою вредную, но та возвращалась, всё больше приучая к себе бабу Нюру, примиряя с собой.

Да никто ж не пострадает, уговаривала себя баба Нюра, я ж не так, чтоб машина перевернулась, упаси Бог, а только чтоб тряхануло её легонько, канавку наковыряю, бороздочку, самую малость. И уже несколько раз порывалась она идти дорогу курочить, да у двери спохватывалась – что ж я, дура старая, делаю?! И садилась на лавку, и в голове такой бедлам творился – мысли вразномётку пошли, как сама про себя говрила… Что ж это с народом сделалось, страху в нём не осталось, ни Бога, ни чёрта не боятся. Воруют, пьют без продыху, калечат друг дружку. Живут как последний день, ровно конец света завтра. При той власти попробуй кто так – вмиг укоротят, а этой – этой власти и вовсе дела до людей нет, она сама по себе, сама для себя…

Успокаивалась потихоньку, но вновь про дорогу начинала думать, так и видела себя на ней –с инструментом в руках. Инструмент она в мыслях разный перебрала, лучше всего, как ей казалось, для этого дела подошла бы кирка, да где ж её взять, лопата – нет, слабовата, а вот лом – самое то. Лом у неё был мощный, всем ломам лом – толстенный-тяжеленный. Она уж и забыла, когда в руки-то его брала…

Глянула баба Нюра на часы – четыре утра, а у неё сна ни в одном глазу. И нутром своим почуяла, шестым чувством, или чем там ещё – сегодня это случится, вот прямо сейчас. А не то свихнусь, заест меня эта думка, на нет изведёт. И – решилась, отчего поначалу даже полегчало на душе. Платок подвязала, а ватник-то на ней, на ноги – калоши с войлочными стельками. Лом взяла – ойкнула, враз спина заныла. Да и двинула к дороге. Вдруг остановилась, пытаясь разобраться в мыслях, да какой там. На дом свой оглянулась, долго смотрела, как прощалась, понимая, видно, что уж не вернётся. И страх её охватил, и перед глазами всё запрыгало, и по сердцу словно по наковальне молот забил – и весело, и звонко. Но уж владела бабой Нюрой какая-то сила и влекла её. И пошла, пошла-таки она на дорогу. Дорогу жизни. Только вот ударить по ней не успела – рухнула, как подкошенная…

Нашли её утром. И люди долго гадали – как могла баба Нюра оказаться ночью на дороге, да ещё и с ломом?! Куда её, старую, понесло?! Видать, совсем из ума выжила, а ещё что тут скажешь…