Дочь режиссера

ПЕТР ВАСИЛЬЕВИЧ
Людям бывает трудно объективно оценить достоинство песен — слишком часто они связаны с событиями их жизни. У меня с детством ассоциируется песня “То березка, то рябина, куст ракиты над рекой, край родной, навек любимый, где найдешь еще такой”. Дальше в этой песне слова: “Под счастливою звездою родились в краю родном...”  Еще совсем недавно в мамином поселке в Ленинградской области на здании детсада продолжал висеть огромный плакат: младенец спит на фоне пятиконечной звезды.  И подпись: “Родился под счастливой звездой”.
Песню “Наш край” написал композитор Дмитрий Кабалевский. В советские годы его имя часто упоминалось как лучшего музыкального друга советских ребят. Я уже давно не был ребенком, но страсть к музыке у меня была сильна, как и желание научиться играть на фортепиано. И, когда появилась книжка Кабалевского о музыке, я решил написать автору о своей мечте, не очень надеясь на ответ. Неожиданно для себя я получил ноты и самоучитель игры на фортепиано от Петра Васильевича Меркурьева. Тогда он  был первым заместителем Кабалевского в комиссии по музыкально-эстетическому воспитанию детей и юношества при Союзе композиторов. Музыкальные вкусы (Брукнер, Малер, Шостакович и др.) Петра Васильевича и мои совпали.
Через некоторое время я вместе со своим приятелем Сашей был в Москве и встретился с Петром Васильевичем в его офисе. Увидев Меркурьева, я сразу понял, что он не однофамилец известного актера, а сын. В лице Петра Васильевича переплелись черты и его деда — Всеволода Мейерхольда, и его отца —  Василия Меркурьева, знакомого мне по фильмам. Имя Всеволода Мейерхольда мне было давно известно, так как с детства  моим любимым поэтом был Маяковский, большинство пьес которого поставил этот режиссер. А о том, что жена В. В. Меркурьева — И. Вс. Мейерхольд я знал из комментария к сборнику воспоминаний об И.И. Соллертинском.
Петр Васильевич поразил абсолютной трезвостью восприятия мира и людей, а также огромным чувством юмора. Его оценка личности Кабалевского (“Того, кто не по нему — съест и не поперхнется”) совпала с тем, что слышал мой приятель Саша от своей подруги, столкнувшейся однажды с семьей композитора.
После первой встречи мы обменялись несколькими письмами. Потом переписка заглохла. Но вдруг о Меркурьевых я услышал из совсем неожиданного источника. Оказывается, иногда и сплетницы бывают полезны. Мамина коллега-врач привыкла, разинув рот, слушать чужие разговоры, а потом пересказывать их знакомым. Так я и узнал от нее, подслушавшей в одной из ленинградских больниц разговор Ирины Всеволодовны Мейерхольд, что та вместе со своим мужем Василием Васильевичем Меркурьевым воспитали восемь детей, в числе которых пятеро приемных. Меня это тронуло. Я написал в Москву Петру Васильевичу и предложил свою помощь его матери.
Петр Васильевич моментально ответил. Сообщил телефон Ирины Всеволодовны и адрес. “Маме нужна помощь в разборке архива, а моя сестра Катя из-за болезни не может и пяти минут этим заниматься. Звоните, приходите, только сразу не предлагайте маме свои услуги”.

ЗНАКОМСТВО
Вначале я связался с Ириной Всеволодовной  по телефону. Удивительно молодой голос в трубке никак не вязался с тем, что в детстве она сидела на коленях художника Головина, знала Блока и Маяковского, а значит, прожила очень долго. Ирина Всеволодовна пригласила меня в гости. 19  июля 1980 года я позвонил в квартиру старинного дома номер 33 на улице Чайковского. Принес цветы, не зная, что хозяйка не любит срезанных цветов — ей их жалко. Мне открыла Катя, высокая женщина в черном халате, удивительно пластичная и хрупкая. Лицо оригинальное, но, тем не менее, возникло ощущение, что уже видел ее. Неброская красота, обаяние. 
В большой комнате в углу огромный портрет Всеволода Мейерхольда, оставшийся от прошедшего несколько лет назад юбилейного вечера, посвященного его столетию. В смежной маленькой комнате на кровати лежала Ирина Всеволодовна, невероятно похожая на своего отца, с тем же характерным носом. Показалась очень старой.
Первые же фразы ее разговора с дочерью меня поразили:
— Я хочу гореть!.. — но продолжение пояснило, в чем дело, — чтобы лежать вместе с Васечкой... Хорошо, что у меня больное сердце. Чик и нету, не залежусь.
— Мамочка, я не люблю, когда ты говоришь “чик”.
Василий Васильевич похоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища. Ирина Всеволодовна хотела лечь рядом с мужем, отсюда такое странное желание.
Ирина Всеволодовна слушала по радиоприемнику репортаж об открытии Олимпиады. Заметила, что с факелом в руках тяжело бежать. Она это хорошо знает, так как в молодости занималась многими видами спорта, включая бокс.
Памятуя о ее знакомстве с Маяковским, я заметил, что сегодня день рождения поэта.
— Говорят “трибун!”, а он очень нежный был! — И вспомнила, как в юности поступала на режиссерские курсы отца, воспользовавшись его отъездом — он был против. Решила взять псевдоним, чтобы не опозорить Мейерхольда, если окажется бездарной. Обратилась к Маяковскому. Он посоветовал:
— Возьмите папин хвостик.
— Как это?
— Хольд. И отчество смените. Ирина Васильевна Хольд.
— Васильевна!.. — задумчиво повторила Ирина Всеволодовна. И рассказала, каким запомнила Маяковского. Это было на даче у Бриков. Лилю Юрьевну она называла Брикшей. Маяковский срывал ягоду за ягодой и подавал Ирине: “На, съешь ягодку!”. Поэт был застенчив и не уверен в себе. Когда читал новые стихи, то часто спрашивал друга: “Что, Брик, очень плохо?! Никуда не годится?!”
Мы быстро нашли с Ириной Всеволодовной общий язык. Через некоторое время я позвонил ей.
— Сашенька, отчего вы всегда такой грустный? — поинтересовалась Ирина Всеволодовна и просила звонить и приходить.
Необычайно молодая душа как бы сгладила старческий облик. А детское любопытство ко всему на свете делало ее интереснейшей собеседницей. Я стал иногда звонить и бывать в квартире на улице Чайковского.

БОЛЬНИЦА
Под Новый год Ирина Всеволодовна попала в больницу с травмой позвоночника — утром неудачно встала с постели, хотя телом она владела отлично. Знала не только биомеханику своего отца, но и йогу. И сила воли у нее была огромная. Курить бросила в годы войны — раз и навсегда.
Я разыскал больницу. Приема посетителей не было, я передал открытку с поздравлением. Когда в следующий приход оказался в палате, где лежала Ирина Всеволодовна, Катя сказала мне, что я был первым, поздравившим их с праздником. Катя постоянно была при матери, заботливо ухаживая за ней. Закрытая Ирина Всеволодовна во время моих частых приходов в больницу стала мне рассказывать про свою жизнь, полную невзгод и трагедий.
В Ленинграде тогда властвовал маленький человек с большой спесью — Григорий Васильевич Романов. От знакомой Ирина Всеволодовна слышала, что даже посетителей он принимал не лично, а, общаясь с ними посредством радио, — опасался за свою жизнь. Сама Ирина Всеволодовна поведала, как лежала вместе с мужем в больнице, куда однажды пришел навестить родственницу Романов. Всех больных разогнали по палатам. Только Меркурьева с женой, игравших в коридоре в шахматы, не стали трогать. Ленинград эпохи правления Романова ассоциируется у меня с безвременьем и безгласностью, поэтому в той удушливой атмосфере особенно  больно было слышать о трагедиях близких Ирины Всеволодовны.

АРХИВ
После этих доверительных бесед как-то само собой получилось, что по возвращению Ирины Всеволодовны домой я каждый день заходил к ней по дороге с работы часа на два-три, так как мне надо было еще ехать в свой поселок за восемьдесят километров от Ленинграда. Мы беседовали, а, так как она почти не видела, то нередко я читал вслух статьи о Василии Васильевиче или что-то другое. Такое чтение меня несколько смущало. Ведь Ирина Всеволодовна режиссер, а у меня не самая лучшая дикция и чрезмерная скорость чтения. Но она даже похвалила:
— Можно больше успеть прочитать.
А интересовало ее многое. Ирина Всеволодовна даже планировала прочесть с моей помощью тома переписки Сталина с Черчиллем и Рузвельтом.
Она доверила мне разбирать огромный архив, который находился в небольшом чуланчике при большой комнате. Множество писем. Письма Василия Васильевича к жене, письма ему от друзей и коллег. Но больше всего писем зрителей. Их авторы не только восхищались актерским талантом Меркурьева, но и обращались с просьбами, хотя он никогда не был депутатом. Один мужчина на многих страницах подробно расписал женские болезни своей супруги, с просьбой о лечении которой обращался к актеру. Все это говорило о том, что личность Василия Васильевича вызывала у людей огромное доверие и надежду в его лице найти своего защитника.
Необычайно приятно было обнаружить среди других письмо Александры Яковлевны Бруштейн, которая в нем называла Ирину Всеволодовну гением. Во время войны Ирина Мейерхольд поставила пьесу Александры Яковлевны “Тристан и Изольда”. Моей любимейшей книгой с детства была автобиографическая повесть Александры Бруштейн “Дорога уходит вдаль”. Ее, полную юмора и любви к людям, я перечитывал много раз. Автор, описавшая свои детство и юность, казалась знакомой и родной. Как-то Ирина Всеволодовна дружелюбно заметила, что Александра Яковлевна не выговаривала тридцать три буквы.
Людей на земле на самом деле не так уж много, в чем не раз убеждался. Разными нитями они переплетаются друг с другом порой по несколько раз. Даже через поколения люди могут пожать друг другу руки. Бруштейн, Маяковский, Мейерхольд... Чехов очень высоко ценил литературный талант Всеволода Эмильевича и писал ему письма...

МЕЙЕРХОЛЬД
Разбирая архив я наткнулся на несколько листков, написанных рукой Ирины Всеволодовны. Это были наброски к воспоминаниям об отце — Всеволоде Мейерхольде. Я запомнил, правда не буквально, ее слова о том, что в детстве самые страшные и самые счастливые ее воспоминания связаны с отцом.
Умная и талантливая девочка не могла не восхищаться своим отцом, которого многие называли гением. А диктаторский нрав Мейерхольда, наверное, ощущали на себе и его дети.
Мейерхольд хотел сына, но родились три девочки. Желания родителей нередко отражаются на детях. Красивая и женственная Ирина имела сильный характер и выбрала мужскую профессию режиссера. Выбрала вопреки отцу и тайно от него.
Мейерхольд одним из первых среди деятелей искусства вступил в большевистскую партию, за что чуть  не поплатился головой, когда оказался в Новороссийске на территории белых, которые посадили его в тюрьму. Ему грозила смерть.
В архиве Меркурьевых хранилась статья некоего Бобрищева-Пушкина, который во врангелевской газете написал, по сути, донос на Мейерхольда. Он рассказал, как в Александринском театре Мейерхольд размахивал оружием и угрожал артистам от имени большевиков. В конце статьи автор сообщал, что Мейерхольд сейчас находится в Новороссийске  и до сих пор на свободе. Отца Ирины арестовали. Ее сестра Мария хотела дать пощечину Бобрищеву-Пушкину. Пришла к нему домой. Открыл совершенно голый волосатый автор статьи. Сестра испугалась и убежала.
Просить о помиловании пошла жена Мейерхольда Ольга Михайловна Мунт, взяв с собой юную Иришку. Но генерал Шкуро был непреклонен: “Мадам, вам с семьей ничего не грозит, но ваш муж будет расстрелян!” Всеволоду Эмильевичу удалось бежать из белого плена, но генерал Шкуро оказался невольным предсказателем его дальнейшей судьбы.
Когда дочери  подросли, Мейерхольд женился на Зинаиде Николаевне Райх, ставшей ведущей актрисой его театра. Двух ее детей от Есенина он усыновил. Ирина Всеволодовна рассказывала, что пьяный поэт приходил в театр Мейерхольда выяснять отношения с ее отцом. (Как-то мне приснилось, что я сопровождаю в самолете пятьдесят детей Есенина. На мой рассказ об этом сне Ирина Всеволодовна засмеялась: “Ну, это похоже на него”). Ирина Всеволодовна, игравшая в спектаклях отца, была дружна с новой его женой. Однажды Зинаиде Николаевне показалось, что апельсины в вазе отравлены. Ирина тогда подумала, что у той не в порядке с психикой. Спустя годы это воспринималось иначе, как и недобрый взгляд Берия, брошенный в театре в сторону отца и его жены. Зинаида Николаевна тогда сказала: “Это неспроста, у меня предчувствие: все плохо кончится”. Так и получилось. В 1938 году театр был закрыт как чуждый. Арестовали Мейерхольда в Ленинграде в квартире, которую ему предоставил Киров, чтобы режиссер мог  останавливаться, когда ставил спектакли в северной столице. Окна были с решетками, и, когда падчерица Всеволода Эмильевича Таня Есенина первый раз вошла в ленинградскую квартиру, то воскликнула: “За что?”
После ареста Мейерхольда мать Ирины Ольга Михайловна Мунт и Зинаида Николаевна Райх хотели написать общее письмо с жалобой на арест, но вскоре Райх была зверски убита в своей квартире. Ей нанесли множество ножевых ранений.
— Я вообще интроверт, все внутри себя переношу, но, узнав о гибели Зиночки, я криком кричала.
Хотя я с детства знал о режиссере Мейерхольде — друге и единомышленнике Маяковского, но о том, что его расстреляли, я впервые узнал из письма Петра Васильевича и был потрясен.
Мысль об отце никогда не отступала от Ирины Всеволодовны. Ей часто снилось, как отца ведут на казнь. Лишь после смерти мужа стал сниться любимый Васечка.
В свете судьбы Мейерхольда она иначе воспринимала былое. Вспоминала, как однажды отец выгнал с дачи ее молодого приятеля, который посмел не согласиться с введением смертной казни. “Раз Советская власть так решила, значит, это правильно!” — сказал Мейерхольд.
Счастье Ирины Всеволодовны, что она не дожила до периода гласности, когда было опубликовано сохранившееся в следственном деле письмо Мейерхольда к председателю Совета Народных Комиссаров СССР Вячеславу Молотову:
“Меня здесь били, больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам сверху, с большой силой... Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться и корчиться, и визжать как собака, которую плетью бьет ее хозяин... “Смерть (о, конечно!), смерть легче этого”, — говорил себе подследственный. Сказал себе это и я. И пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на  эшафот...”
Мейерхольд был расстрелян 2 февраля 1940 года, за неделю до дня своего рождения.
В 1955 году Мейерхольда реабилитировали.
Все эти долгие годы судьба Мейерхольда была неведома близким. Жив или нет, в тюрьме или в лагерях. Неизвестность страшнее самой смерти. Когда семье стало известно о реабилитации Мейерхольда, Петя, по словам Ирины Всеволодовны, заявил:
— Мама, ты герой! — и объяснил недоумевающей матери, что она пятнадцать лет пронесла фамилию отца, не став ее менять. Она верила в его невиновность...
Как-то Ирина Всеволодовна показала мне приглашение из Швеции посетить симпозиум, посвященный Мейерхольду. Она то порывалась ехать, то передумывала. Перебрав все “за” и “против” решила все-таки не ехать. Решающий довод:
— Ведь первым делом меня спросят: “Как погиб ваш отец?”, а что я им смогу ответить?
Ирина Всеволодовна была дочерью своего отца. При всей своей огромной доброте она была безапелляционно уверена в своей правоте. Как-то самокритично рассказала, что Бог ее наказал, когда однажды на репетиции громко крикнула, недовольная игрой актеров.  В глазу что-то лопнуло, и  зрение резко ухудшилось.
У Галеви есть опера  “Дочь кардинала” со знаменитой арией Каварадосси. И Катя, и Ирина Всеволодовна — каждая из этих талантливых женщин — дочь режиссера. “Дочь врача”, “дочь учителя” — частые словосочетания. Профессия Ирины Всеволодовны более редкая, а, если вспомнить, что весь мир —  театр, то режиссеры — коллеги Создателя, не зря они часто диктаторы на сцене, но в жизни они и их дети не менее беззащитны, чем люди других профессий...
И однажды мне довелось увидеть страх этих двух женщин...

СКРОБОТ
Софья Степановна Скробот преподавала в Технологическом институте имени Ленсовета, из которого вышли многие большевики и с которым связана первая организация, созданная  Лениным — группа “Союз борьбы за освобождение рабочего класса”. Преподавала Софья Степановна не самый интересный предмет — Историю КПСС. Полноватая женщина с копной седых волос любила рассказывать, как она была рядовой домохозяйкой, но, чтобы не отстать от сына, решила выучиться. Стала кандидатом исторических наук. Надо отдать должное, она умела интересно преподнести скучноватую историю партии, ставшей правящей на одной шестой части суши. Студенты относились к Софье Степановне довольно иронично. На стене или парте можно было прочесть надписи вроде: “Софья Степановна и ее роль в революционном движении”.
Я учился в этом институте и ушел из него после второго курса. А лет через семь после этого разыскал адрес Скробот и написал ей, а затем и позвонил. Она пригласила к себе в гости. И я с упомянутым уже приятелем Сашей направился к ней. О сталинских репрессиях я читал еще в школьном детстве. А когда познакомился в Ленинградской филармонии с этим Сашей, моим ровесником, то вновь заинтересовался этой темой. На основе книг, имевшихся в библиотеке, мы даже пробовали вести подсчеты жертв репрессий. Желанием больше узнать о той эпохе и был вызван мой интерес к Скробот. Мы долго ехали на трамвае к ее дому. А когда добрались, оказалось, что он находится рядом со станцией, мимо которой мы прибыли на электричке в Ленинград. Выяснилось, что помнила Скробот совсем не меня, а другого бывшего студента. Это не помешало нашему общению. Сначала она угостила нас омлетом с помидорами, а затем рассказами о паранойе Сталина. Ее очень интересовала эта тема. Сообщила нам, что у отца народов было две абсолютно одинаковые комнаты с окошками для выдачи пищи. В каждой висело по портрету Шолохова. Услышав фамилию Мейерхольд, она выпросила у меня телефон. Я ничего не рассказывал ей об Ирине Всеволодовне, но подумал, что, быть может, им любопытно будет побеседовать.
На следующий день у меня была договоренность с Ириной Всеволодовной, что я появлюсь не один, а с Сашей. В назначенное время мы пришли на улицу Чайковского. Катя и ее мать встретили нас в смятении, близком к страху. Оказывается, им позвонила женщина со странной фамилией Скробот и отчитала Ирину Всеволодовну за то, что та смущает двух Саш рассказами о репрессиях. Еле удалось успокоить взволнованных женщин и объяснить, что о сталинских жертвах накануне рассказывала сама Скробот. Звонок был тем более непонятен, что второго Сашу Ирина Всеволодовна увидела впервые, так что никак не могла ему внушать пессимизм и уныние.
Женщины вспомнили некую Манефу, которая когда-то пыталась проникнуть в семью Меркурьевых  с целью стукачества...
Моего знакомого потрясла спартанская обстановка квартиры. Если для меня неприхотливость людей скорее плюс, то аллергия приятеля к аскетизму меня неприятно поразила и стала как бы лакмусовой бумажкой его личности. (Впоследствие он стал очень крупным предпринимателем, живущим в роскоши, но с Богом на устах. Ни я, ни мои друзья давно не общаются с ним).
В семье Меркурьевых равнодушно относились к деньгам и вещам. Бывшая ученица Ирины Всеволодовны, известная актриса одного из ленинградских театров поучала, как надо обставить квартиру роскошнее, но Ирина Всеволодовна только смеялась. А однажды вспомнила, как в молодости надо было куда-то пойти нарядной, а надеть оказалось нечего. Тогда она обернулась куском ткани,  да так талантливо, что все с завистью интересовались, у какой портнихи она сшила такое замечательное платье. Другая ученица, ставшая ведущей актрисой театра в своей республике, иногда поручала доверчивой Ирине Всеволодовне что-то перевезти на самолете, когда супруги возвращались с гастролей в Ленинград. Лишь позже Ирина Всеволодовна догадалась, что бывшая ученица занималась спекуляцией — в коробочке были золотые колечки... Неприхотливость хозяев была видна и по самой квартире, в которой никогда не было даже занавесок, лишь в последние месяцы появились шторы в комнате Ирины Всеволодовны. И то лишь потому, что в глухой стене дома напротив кто-то прорубил окно, а Ирине Всеволодовне казалось, что за ней наблюдают. А после всего пережитого ей иногда мнились лазутчики, и не всегда безосновательно...
В тот день она о многом рассказывала нам с Сашей...
— Подайте мне эту сумочку! — мы мгновенно вскочили, чтобы выполнить ее просьбу, но оказалось, что с такой просьбой она обратилась к продавцу в Румынии. Все-таки она была не только режиссер, но и актриса!
Телефонный звонок остановил рассказчицу на полуслове. Я беспокоился, что после долгого разговора Ирина Всеволодовна забудет продолжение интересного рассказа. Однако, положив трубку, она  продолжила ту фразу, на которой остановилась. Тренированный мозг не изменял.

1939-й год
Трагедии семьи начались не с ареста Мейерхольда, произошедшего летом 1939 года, а раньше. Весной того же года арестовали любимого брата Василия Васильевича Меркурьева — Петра. Время было противоречивое. Заслуги Петра Васильевича, талантливого  инженера, высоко ценили, но за то же самое посадили в тюрьму. Вскоре оправдали, но на волю он не вышел — умер. Телеграмма о его смерти пришла, когда Василий Васильевич был в море на съемках фильма “Танкер Дербент”, а беременная жена ждала его на берегу в маленькой квартире. Ирина  решила сказать о трагической вести на людях, чтобы сдержался, и поехала встречать мужа со съемок. Когда зашли в автобус, он удивился, что жена села на самую заднюю скамейку, где трясло: “Тебе же вредно!” Она подала мужу телеграмму и со словами “Васенька, ты только держись!”, обняла его, закрыв рот поцелуем, чтобы не успел вскрикнуть. Лишь, оставшись наедине, они сели на скамью, и Василий Васильевич зарыдал. И тогда же решили взять на воспитание троих детей погибшего Петра Васильевича, мать которых была в тяжелом состоянии. До того у них был один ребенок — родившаяся в 1935 году Анна, единственная внучка от Ирины, которую застал Всеволод Мейерхольд.
А осенью того же трагического года арестовали другого брата — Александра. Но перед Новым 1940-м годом выпустили. Брат Саша пришел в квартиру к Василию Васильевичу. Увидев живот Ирины Всеволодовны,  он встал перед ней на колени... Василий Васильевич мыл брата в ванной и видел следы побоев на его плечах. Следователь бил табуреткой, добиваясь от Александра оговора Василия Васильевича, но не смог ничего добиться от этого богатыря.

КАТЯ
За неделю до гибели Мейерхольда, 25 января 1940, родилась его вторая  внучка от дочери Ирины — Катя. Три дня Василий Васильевич дежурил около роддома, так как младенец все никак не хотел появляться на этот страшный свет: ведь все трагедии семьи пришлись на время вынашивания Кати. Переживания матери наверняка отразились на ребенке.
Назвали девочку в честь знаменитой  тети Кати — Е.П. Корчагиной-Александровской. Актриса-депутат облегчила судьбу очень многим арестованным, в том числе, позднее, и сестре Ирины Всеволодовны — Татьяне.
Катя появилась на самом стыке трагедий страны. Репрессии, а затем Великая Отечественная война...
В 1955 году у Кати произошел слом в психике. Месяца два девочка молчала, боялась кушать, не спала, а когда пришла в себя, выяснилось, что она думала, что пришли немцы и вся пища отравлена...
Наверное, родителям всегда сложно принять подобные болезни их детей. Хочется найти какое-то обоснование. Ирина Всеволодовна объяснила мне болезнь дочери тем, что после войны в их семье появилась домработница — молодая женщина, побывавшая в фашистском плену. Ее нигде не принимали, и Василий Васильевич прописал ее как свою племянницу. От нее Катя услышала об ужасах гитлеровских концлагерей, а до того от родных знала о “прелестях” сталинских порядков. Наверное, все это подействовало на впечатлительную девочку... Но Петр Васильевич, сын Ирины Всеволодовны, говорил мне, что  эта девушка Лена появилась в их семье  за неделю до болезни Кати, так что вряд ли могла послужить толчком к болезни... Мне кажется, что безумие эпохи вполне всё объясняет...
Дочери передалась от Ирины Всеволодовны любовь ко всему живому и звериная интуиция...
У Кати была почти ручная ворона. Она прилетала и садилась на окно. Катя ее кормила. Очень умная птица. Однажды Катя вышла во двор вынести мусор, надев чужое пальто. Ворона удивленно наклонила свою голову и спросила:
— Кар?!
Никто не сообщил вороне адрес больницы, куда положили Ирину Всеволодовну. Тем не менее, когда Катя вошла в больничный двор, то увидела поджидающую ее ворону. Как она разыскала?! Ведь лететь следом она не могла — Катя ехала на метро. Потом ворона регулярно  прилетала к окну палаты, где лежала Ирина Всеволодовна, с которой Катя оставалась ночевать, чтобы ухаживать за больной.
Наверное, эта связь с природой была одной из граней хрупкой ранимой Катиной души. Она обладала и другими сверхъестественными способностями. Например, могла избавлять людей от боли, проводя своими руками над их головой.
Катя  очень общительная. Как-то спросила мать, нельзя ли пригласить к ним очень хорошего человека, он работает в приемном пункте стеклотары. “Катюша, не стоит!” — ответила ей Ирина Всеволодовна, понимающая, что, дай дочери волю, квартира превратится в проходной двор со множеством  “замечательных” людей. И рассказала мне, как одно время Катя была замужем, муж выпивал, и, когда семейка иногда становилась слишком  веселой, появлялся Василий Васильевич и грозно предупреждал: “Если не перестанете, для одной вызову 03, для другого 02”.
Катя была заботлива к матери, мать к дочери, но иногда Ирине Всеволодовне приходилось повышать голос.
— Если не прикрикнуть, на стол залезет. А вообще, я ее жалею... Она однажды хотела отравиться газом, а не подумала, что весь дом может взорваться...
Сама Катя говорила, что от самоубийства ее удерживает то, что останется тело, а ей при невероятной чистоплотности это неприятно.
В Катиной комнате висели ее автопортреты в цвете. Поразительная цветовая гамма и пластичность. Болезнь помешала ей состояться как очень самобытному художнику. Наверное, Катя стала жертвой и эпохи, и гениальности своего деда. Гений и безумие часто ходят рядом.
Как-то я привел к Ирине Всеволодовне своего знакомого художника Васю. Катя показалась ему неимоверно аккуратной, чистоплотной, брезгливой к внешнему миру, осознающей свою ущербность и в то же время высокомерной по отношению к менее талантливым людям.
Вася принес две свои картины. Ирина Всеволодовна сказала: “Глубоко!”, не желая признаться, что почти ничего не видит (даже телефонный номер она набирала на ощупь, при этом отказываясь от помощи). Попросила Катю показать нам свои работы, в том числе и мрачного мужчину в майке, про которого сказала дочери: “Не люблю твоего дядечку!”. Катя рассказала Васе, что, общаясь с людьми, она мысленно их рисует, но не всех.
— А Сашу рисуете? — спросил Вася про меня.
— Нет, в нем есть что-то машинное, как в Шостаковиче.
Видимо, живущую эмоциями Катю отталкивала внешняя логичность музыки близкого мне  композитора, за которой скрывалась большая нервность, что я всегда очень чувствовал.
Ирина Всеволодовна знала Дмитрия Дмитриевича с юности.
— Мы с ним из одной компании... Шостакович ведь хулиганистый был. Однажды мы пришли к нему, а он на кровати простыни соорудил так, словно человек лежит и “морковка” торчит, а мы дамы, нам неудобно стало...
Хоть она была дружна с Шостаковичем, но призналась, что ей ближе музыка Прокофьева.

МАМА ОЛЯ
Актриса Ольга Яковлевна Лебзак играла Комиссара в легендарной постановке “Оптимистической трагедии” Георгия Товстоногова. Но мне имя Ольги Яковлевны было незнакомо, пока я не посмотрел ленинградскую телепередачу, в которой актриса рассказала, как случайно, за компанию с подругой, пошла поступать в актрисы,  и стала ею.
И вот через некоторое время после этой передачи я поднимался по лестнице в доме на улице Чайковского. Впереди меня шла моложавая элегантная женщина в плаще и брюках. Она позвонила в дверь Меркурьевых.  Бурная радость обитателей квартиры от появления гостьи смутила, и я решил улизнуть, чтобы не мешать встрече. Катя меня остановила, а Ирина Всеволодовна “успокоила”:
— Сашенька, чего вы испугались, это ведь Ольга Яковлевна Лебзак.
Я занялся архивом, а потом на кухне мы вчетвером пили чай с принесенным Ольгой Яковлевной вафельным тортом. Она делилась впечатлениями от нового фильма с участием Олега Борисова, а также поведала, как они с Константином Адашевским —  последним ее мужем, сказочным царем во многих фильмах, избавились от лишней обуви и для этого ночью положили ненужные вещи на скамейку в надежде, что украдут...
На другой день Ирина Всеволодовна рассказала мне про Ольгу Яковлевну. Когда Меркурьевы  вернулись из эвакуации, то первое время всей огромной семьей разместились в маленькой комнатке Лебзак, которая жила с мужем и дочерью. С той поры дети Меркурьевых называли ее мама Оля.

ДАЧА
Я запомнил себя девятилетнего на каком-то семейном празднике. Близкие и гости о чем-то беседуют, а я сожалею, что не умею быстро писать, чтобы все это запечатлеть. Уже в раннем детстве у меня была тяга к архивам и уверенность, что любого человека надо подталкивать к тому, чтобы он написал о себе. Мне всегда казалось, что любая личность невероятно интересна, и нельзя, чтобы история жизни уходила вместе с человеком...
Я знал, что Ирина Всеволодовна взялась написать воспоминания о муже, но не представлял, что за книга готовится к выходу.  Ей самой писать было сложно, так как она почти ничего не видела. Я посоветовал диктовать воспоминания, не решаясь навязываться сам в роли секретаря. От этого предложения она наотрез отказывалась, как и от того, чтобы пользоваться магнитофоном — “свой голос такой противный”. Тогда я предложил перепечатывать написанное ею, чтобы подтолкнуть к воспоминаниям. Она была обескуражена, доведавшись, что машинки у меня нет, и печатать я не умею. Но я знал, что это несложно, вскоре приобрел машинку и научился печатать.
Наступил дачный сезон. Старшая дочь Меркурьевых Анна попросила навещать Ирину Всеволодовну на даче, что я стал с удовольствием делать в выходные дни, оставаясь там с ночлегом.
Однажды вечером за столом собралось много народу. Одна гостья рассказала, что ее питомица снялась в роли Собаки Баскервилей. Ирина Всеволодовна вспомнила, что знала постановщика этого фильма Игоря Масленникова еще подростком. Он был сыном инженера, друга семьи Меркурьевых. Я подумал, что странные бывают сплетения. Вряд ли Ирина Всеволодовна повлияла на его выбор, но вот он стал режиссером, как в свое время стал кинорежиссером пианист театра Мейерхольда Лео Арнштам, первый муж Ирины Всеволодовны.
Пока Ирина Всеволодовна в тот вечер увлеченно говорила, кошка, сидевшая на ее коленях, аккуратно очистила содержимое тарелки хозяйки. Ирина Всеволодовна восприняла это как должное.
На даче мы много беседовали с Ириной Всеволодовной, а как-то она дала мне почитать несколько страничек своих воспоминаний, написанных фломастером огромными буквами. Я перепечатал их на машинке. Ирине Всеволодовне было приятно, что появился задел будущей рукописи, и она решила: почему бы ей не диктовать мне, когда вернется с дачи...
Близкие смеялись, что на даче Ирина Всеволодовна от грозы прячется в шкаф. В молодости она не боялась купаться в реке даже в сильнейшую грозу.  Но один случай изменил все. Она гуляла по лесу с маленькой Аней и ее нянькой. Началась гроза. Они встали под деревом, хотя Ирина знала, что не следует этого делать. Очнулась зарытой в земле.  Думала, что уже умерла и лежит в могиле, но оказалось, что нянька, увидев, что Ирину поразила молния, закопала ее, считая, по народному поверью, что это поможет. Ирина Всеволодовна, видимо, обладала каким-то свойством притягивать молнии. Она восемь раз в жизни близко сталкивалась с молниями. Один раз в их дом на даче влетела шаровая молния и направилась в сторону живота Ирины Всеволодовны, лишь в последнее мгновение свернула в печку, где и разорвалась. А в другой раз Ирина Всеволодовна  шла с сыном с электрички на дачу в грозу. Чтобы успокоить мать, он предложил петь. Они шли и пели непристойную песню “Про попа”. Молния все-таки ударила рядом. Тогда Ирина Всеволодовна присела и сказала:
— Ой, я больше не буду петь про попа!
Мне кажется, что подобное привлечение молний объясняется  очень близкой связью с природой. Наверное, отсюда и поразительная интуиция Ирины Всеволодовны, и ее общение с животными как с равными — с кошками, собаками, лошадьми. Лошадей она обожала, занималась верховой ездой. Ирина Всеволодовна понимающе шутила про внучку, тоже увлекавшуюся лошадьми: “Никакая бабушка не заменит лошадь!”

ВАСЕЧКА
44 года Ирина Всеволодовна и Василий Васильевич пронесли свою любовь,  оставшись такими же влюбленными друг в друга, как и в юности.
В 1929 году с матерью и племянниками Ирина Всеволодовна перебралась в Ленинград, где ее пригласили преподавать биомеханику в несколько театров. Также работала режиссером и педагогом в Красном театре. Тогда она и увидела впервые Василия Васильевича Меркурьева в спектакле Театра актерского мастерства (ТАМ). Руководитель Красного театра поручил Ирине переманить Василия Васильевича в свой театр.
— Уже во время спектакля я поняла, что просить отпустить такого прекрасного актера — все равно, что посягать на первую скрипку оркестра. Я стала ходить на все спектакли с участием Меркурьева. Но знакомства не искала.
В 1934 году Ирина Всеволодовна была режиссером Белгоскино и поехала к Меркурьеву в санаторий “Тайцы”, чтобы пригласить его на роль Стася в картине “Земля впереди”,  и познакомить со сценарием, который ей не понравился, о чем она честно сказала Меркурьеву.
— Василий Васильевич принял меня как хорошая хозяйка. Усадил на качели и, сказав: “Я сию минуту”, — исчез. Вскоре принес на подносе чашку горячего чая, сдобную булочку и два кусочка сахара... Он всю жизнь был очень внимателен...
Наутро Меркурьев подписал договор, хотя сценарий ему тоже не понравился.
— Его внимание ко мне стало проявляться сразу, но просто и неназойливо. Однажды я встретилась с ним у входа в студию. Он вынул белоснежный платок, стер мне с губ помаду, сказав: “Не люблю крашеных”. Я стерпела.
В другой раз она расцеловалась с Эрастом Гариным, с которым вместе работала в  театре Мейерхольда.
— Вы со всеми  целуетесь? — спросил Вас Васич.
— Да, — защищала Ирина свою свободу.
Ирину Всеволодовну, жившую недалеко от студии,  попросили приютить “героиню”. Когда съемки стали задерживаться допоздна, Меркурьев тоже напросился на ночлег.  Он щедро угощал дам ужином. Ирина Всеволодовна думала, что ему нравится “героиня”, и чувствовала себя третьей лишней.
Когда киногруппа отравилась на съемки в Белоруссию, Меркурьев не поехал, так как  с театром отбыл на гастроли к побережью Черного моря. Картина с трудом обходилась без Меркурьева, и Ирина Всеволодовна решилась — послала в Сочи телеграмму: “Приезжайте, мы в простое, погода чудесная. Целую. Ирина  Мейерхольд”. Меркурьев не отвечал...
И вот, когда съемочная группа уже потеряла надежду на его приезд, распахнулась дверь и на пороге появился Меркурьев.
— Моя судьба была решена... — рассказывала Ирина Всеволодовна.
Во время съемки строптивая лошадь сбросила одного актера. Ирина вскочила на нее и принялась успокаивать. Как потом признался ей Василий Васильевич, именно из-за этого случая он и полюбил Ирину Всеволодовну. Его судьба также была решена. А после вкусного ужина из сочинских гостинцев, белорусской картошки и яиц Меркурьев затребовал тот поцелуй, что был послан в телеграмме.
— Пришлось его отдать! По возвращении из экспедиции Вася поселился в моем доме — на улице Чайковского, 43.
А с осени 1934 года началась их совместная работа в Ленинградском театральном институте, где их курс был набран из казахов.
В июле 1935 года у супругов родилась дочь Анна, но Ирина Всеволодовна не прервала работу и с сентября начала занятия в институте. Позже параллельно с казахской группой Василий Васильевич и Ирина Всеволодовна стали вести русскую мастерскую.
Осенью 1940 года Ирина  Всеволодовна уехала организовывать театр в Южной Осетии и пробыла там с Аней и Катей до лета 1941 года. В Ленинград пробирались  с большими трудностями. За одиннадцать суток совершили  тринадцать пересадок. Наконец Ленинград. Василия Васильевича дома не оказалось, он  дежурил на крыше Пушкинского театра. А, когда вернулся и выслушал рассказ о трудном пути, то сказал:
— Вот без меня ты энергичная, смелая, а так предпочитаешь прятаться за мою спину.
— Да, спина у тебя достаточно широкая, а, главное, ты позволяешь мне “прятаться” за нее.
В годы войны семья вместе с театром  была в эвакуации в Сибири, где в 1943 году  родился сын, названный в честь любимого брата Василия Васильевича Петром. Ирина Всеволодовна вела репетицию, почувствовала, что пора, муж отвез в больницу. Сын, по ее словам, выскочил мгновенно, словно в нетерпении ждал появления на свет в отличие от Кати. Мать встретила его словами: “Здравствуй, Петенька!” Она говорила, что уже на другой день после родов вновь проводила репетицию.
Василий Васильевич поехал в Алма-Ату на съемки фильма. Долго не возвращался. Ирина Всеволодовна тогда решила: если с мужем случилось худшее, то ей с детьми не жить, во время  купания детей перережет вены и им, и себе. Что могло ждать ее с детьми без мужа, ставшего уже народным любимцем?! Ведь никто не знал, что когда-нибудь наступит реабилитация, неизвестно было, когда придет Победа, праздник которой совпал с днем рождения Ирины Всеволодовны.
Начальство не раз советовало Меркурьеву развестись с женой, но он был верен своей любви. И, наверное, спас ей жизнь. А Ирине Всеволодовне пригодилось актерское мастерство, когда она, зная об их настоятельных рекомендациях, обменивалась любезностями с руководящими гостями.
Иногда незначительная деталь может очень много сказать об эпохе. В страшный гололед Василий Васильевич ползком добирался с дачи, лишь бы успеть на репетицию. Ведь в то время за опоздание на работу свыше двадцати минут сажали.
В семье кроме своих и троих детей погибшего в тюрьме Петра Васильевича было еще и двое детей, подобранных по пути из эвакуации. Кроме того, постоянно в их семье жили люди, которым было трудно, в том числе испытавшие и сталинские застенки. Как дочь врага народа долгие годы Ирина Всеволодовна оставалась без работы, кормилец огромной семьи был один — Василий Васильевич.
Но никакие беды не могли лишить супругов чувства юмора. Однажды Василий Васильевич выступал перед своими земляками на Псковской земле. В зале долго не могли угомониться, и тогда он гаркнул:
— Скобари! — (а в Питере это название псковичей имеет презрительный характер, сродни обращению: “Жиды!”) и добавил стихшему залу — Земляки! Скобари — это профессия! Лучшие скобы делали  у нас на Псковщине!
Василию  Васильевичу не понравилось желание сына учиться в Москве. Хотелось, чтобы тот был ближе. Ирина Всеволодовна с Петей бросилась на колени перед главой семейства, который подыграл им и “смилостивился”.
Даже в трагических ситуациях чувство  юмора не покидало Ирину Всеволодовну. В 1972 году Василию Васильевичу предстояли гастроли в Семипалатинск. Незадолго до этого у его жены случился сердечный приступ. Ирина Всеволодовна уговорила все-таки  врачей отпустить ее в поездку с мужем, подбадривая себя словами: “Биомеханист, шевелись потихоньку”. В Семипалатинске у нее наступила клиническая смерть. Санитары несли больную, и у одной из дверей заспорили, как ее заносить: вперед ногами или головой. Боль была страшной и она, на мгновение придя в сознание, произнесла: “Несите, как хотите, только скорее”. Санитары были в ужасе: “Покойник заговорил!”
Уважение к зрителям не позволило отменить гастроли, а отпустить мужа одного она не могла. Она всегда сопровождала его в поездках, так как сама делала уколы инсулина. С 1955 года Василий Васильевич болел сахарным диабетом. Она первой и диагноз ему поставила. Вернувшись из поездки за границу, он попросил жену купить большую банку компота и мгновенно ее выпил. Ирина Всеволодовна поняла, что у него диабет и послала провериться.
Позже у Василия Васильевича появились и другие болезни...
Последней постановкой Ирины Всеволодовны была пьеса Дмитрия Кедрина “Рембрандт”, главная роль в которой была дана Василию Васильевичу. Он сыграл эту роль на генеральной репетиции, поразив коллег своим трагедийным даром, после чего слег в больницу. Премьеру играл другой актер. Последние месяцы Ирина Всеволодовна не расставалась с мужем. Ее приняли в неврологическое отделение той же больницы.
— Накануне его ухода я упросила пустить меня к нему. Он был без сознания... Я сонного поцеловала его и почему-то все время говорила врачу, что не прощаюсь... Наутро — 12 мая 1978 года — Петя и Анна были со мной в палате. Потом вдруг Петя вскочил и ушел. Очень быстро возвратился и сказал: “Все кончено”. Так мы долго сидели, не двигались...
Она не раз говорила мне:
— Тяжело потерять такого друга!..
Часто просила меня почитать ей стихотворение Константина Симонова “Умер друг у меня, ах какая беда...”
Однажды я застал Ирину Всеволодовну в смятенном состоянии. По зарубежному радио она услышала, что электронные датчики зафиксировали всплеск энергии из могилы на девятый день после смерти. Ирина Всеволодовна подумала, какой ужас мог испытать ее Васечка, когда на  девятый день очнулся и понял, что находится в могиле. На похоронах мужа она не была, врачи не пустили.
— Если бы я оказалась на его могиле, тут же сама умерла, поняв, что он там, под землей! Для меня он просто уехал!
Хотя Ирина Всеволодовна была согласна с мужем, что “кладбища — людской тупизм” (по ее словам, он никогда не посещал могилу матери, только крестился, когда проезжал мимо погоста), но часто заводила речь о  могиле, скорее как возможности встретиться ТАМ с другом всей жизни.

ВОСПОМИНАНИЯ
В сентябре 1981 года Ирина Всеволодовна  возвратилась из Громово в город, и мы начали работу над воспоминаниями. Я каждый день приходил после работы, предварительно купив батон и сыр на ее деньги. Катя заботливо готовила бутерброды с сыром. (У меня даже случился казус со знакомым Сашей, который по телефону посоветовал подсказать Ирине Всеволодовне в лечебных целях заняться сыроедением. Я на это ответил, что она и без того каждый день ест сыр.). Как-то Ирина Всеволодовна рассказала, что мать Василия Васильевича была родом из Швейцарии и умела делать великолепные сыры.
Я садился рядом с кроватью Ирины Всеволодовны за машинку. Сначала она мне рассказывала очередную порцию своей жизни, а затем начинала диктовать. Рассказчик она была замечательный. Когда же начинала диктовать, язык ее становился более скованным, иногда появлялась литературщина, а главное — вступала самоцензура. Она знала, что не все может пройти в печать, поэтому думала о том, как бы сказать, чтобы умный понял. Когда вспоминала о годах репрессий, ее сердце начинало болеть, и она садилась на кровати, так было легче. Рассказывая  о знакомстве мужа с тестем — Всеволодом Мейерхольдом, после слов Василия Васильевича, что в юности он занимался столярным делом и даже делал гробы, она решила вставить от лица Всеволода Эмильевича: “Значит я буду обеспечен гробом”. Решив, что после этой фразы умный читатель задумается: “А где же похоронен Мейерхольд?” Ведь могила его неизвестна, как и миллионов других жертв эпохи.
Говоря по телефону с близкими и друзьями, Ирина Всеволодовна нередко подчеркивала:
— Бог  послал мне Сашеньку, чтобы я написала книжку о Васечке.
Иногда же говорила, что меня послал ей Васечка, чтобы она написала о нем воспоминания. У нее было несколько сердечных приступов, но каждый раз выбраться из них живой ей помогала мысль, что она должна завершить начатую работу. Так прошли сентябрь, октябрь, близок был к завершению ноябрь...

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Накануне мы закончили вчерне запись воспоминаний. Я пришел в  субботу 21 ноября 1981 года, чтобы прочитать Ирине Всеволодовне написанное. Она сделала добавления, исправления. Договорились, что в воскресенье дома я приготовлю чистовой вариант машинописи с внесенными изменениями. При мне она позвонила редактору сборника Людмиле Сергеевне Даниловой, предупредила, что я принесу в понедельник рукопись. В пять часов вечера Ирине Всеволодовне позвонил из Москвы ее сын Петя, а я распрощался. Мы решили, что во вторник займемся отбором фотографий для книги. А потом и об отце она мне надиктует воспоминания. Я понял, что Ирине Всеволодовне понравился этот литературный процесс. Но главная ее мечта была — поставить еще спектакли, а подходящие пьесы у нее уже лежали.
В воскресенье была невероятно мрачная погода. Я подумал, что сердечникам не поздоровится.
В понедельник вечером я приехал к Л. С. Даниловой на Исаакиевскую площадь, поднялся в подъезд старинного дома. Ощущение, что оказался в девятнадцатом веке Достоевского. Дверь своей квартиры  открыла Людмила Сергеевна, с которой позже я не раз встречался. А в тот день она, взяв папку с рукописью, даже  не пригласила меня войти, и была какой-то странной. Лишь на следующий день я понял, в чем дело. Она уже знала о смерти автора, ждала от меня каких-то подробностей, а для меня Ирина Всеволодовна оставалась еще живой. Во вторник, после работы вместо того, чтобы сразу пойти к Ирине Всеволодовне, как обычно делал, я решил сначала позвонить. Трубку взяла Катя и сообщила, что в субботу часов в девять вечера мамочка села перед телевизором смотреть новый фильм “Сильва”:
— И тихо и мирно ушла...
Я поспешил на улицу Чайковского. Катя была в истерике. От нее, рыдающей, я узнал, что на самом деле все было не так благостно. Случился сердечный приступ. Ирина Всеволодовна кричала от боли, а “скорой” все не было и не было. И после такого крика вдруг наступило молчание. Уже вечное. Потрясенная Катя до приезда уже ненужной неотложки пролежала рядом с телом матери. Для больной дочери, у которой мать была главной  опорой в страшном для нее мире, это было крушением. 

ПОХОРОНЫ
Панихида состоялась в фойе Александринки. Известные и неизвестные лица. Ян Фрид, во многих фильмах которого снимался Меркурьев (именно его “Сильву” села смотреть Ирина Всеволодовна перед смертью), странная девушка, вставшая на колени перед гробом, старая Галя — лучшая подруга Ирины Всеволодовны с гимназических лет, медсестра, двадцать лет проведшая в сталинских лагерях только потому, что комната ее мужа, рядового инженера, понадобилась соседу-нквдэшнику. Мужа расстреляли, а ее —  в лагеря, где она родила сына... Актриса Ольга Яковлевна Лебзак сказала в прощальной речи, что последнее время подруга писала воспоминания, и она надеется, что та успела их завершить...  Один из выступающих, декан театрального института, блистательный танцовщик Мариинского театра, С. П. Кузнецов сказал: “Дочь гения, жена таланта, Ирина Всеволодовна и сама была крупной личностью...”
В крематорий я не поехал.
Один экземпляр рукописи  я сразу послал Петру Васильевичу. Хотя Ирина Всеволодовна не раз говорила сыну по телефону: “Пишу воспоминания о нашем папочке”, но мне казалось, что Петр Васильевич настроен скептически — слишком долго она не могла собраться это сделать. Поэтому для Петра Васильевича было неожиданностью получить ОТТУДА весточку от матери: “Я даже интонации ее слышу... Так получилось, что в последние месяцы жизни ближе вас у мамы никого не было”.
Спустя месяц я пришел на захоронение урны. Приехал из Москвы Петр Васильевич. Рано утром на кухне в день похорон он заметил:
— Мама была неестественно молода... — раздался телефонный звонок, и я не услышал окончания мысли...
Катя все еще была не в себе и не доверяла ни брату, ни сестре, возмущаясь, что последняя, пока прах матери  хранился у нее в квартире, заглянула в урну. Не знаю, насколько это было верно, но я могу понять такое желание — вместо крупной талантливой и умной женщины горстка пепла в маленькой урне.  А если эта женщина —  твоя мать!
Литераторские мостки Волкова кладбища. Народу немного. Урну несет высокий сын, похожий одновременно и на отца, и на деда, и на мать. Рядом — с лопатой — двоюродный брат Евгений — замечательный актер, сын любимого брата Меркурьева Петра Васильевича.
Ирина Всеволодовна легла рядом с любимым Васечкой, их “соседи” — Николай Лесков и Ольга Берггольц.
Вернулись в квартиру. Петр Васильевич понимает, что сестра в таком состоянии, что архив сейчас не отдаст.
— Всё это уйдет! — говорит он, зная очень широкий круг общения доверчивой сестры, а я думаю, что нельзя  этого допустить никоим образом, эти документы принадлежат истории.
Спустя некоторое время позвонил Кате. Она в истерике, хочет покончить с собой, я по телефону ее успокаиваю, а за стеклом будки автомата нетерпеливо стучит возмущенная моим долгим разговором женщина. Я  поехал на улицу Чайковского. Катя плакала и показывала в шкафу платья матери...  В другое мое посещение застал в ее квартире двух странных мужчин, явно пьющих. Ширинка у одного из них застегнута на булавку. Его Катя представляет как настройщика скрипок. Люди вполне безобидные. Я предложил на время переезда и ремонта квартиры архив отдать мне на сохранение. Она согласилась, и я постепенно перевез множество коробок к себе в поселок, чтобы затем переслать Петру Васильевичу в Москву.
Вскоре я покинул Ленинградскую область. Катю увидел лишь через два с лишним года на открытии мемориальной доски Василию Васильевичу на доме, где они жили.
Через много лет, будучи в Питере, я как-то заглянул в большую книгу “Некрополи Петербурга”. Среди тысяч фамилий нашел Меркурьева и его жену. Всего две строчки, за которыми такая трудная и красивая жизнь. Подумал о том, что ведь и за другими фамилиями в этом справочнике тысячи судеб, большинство из которых никому неведомы.

Из книги Петра Меркурьева-Мейерхольда (17 июня 1943 — 27 сентября 2010):


“Была еще жива мама. К ней добровольно "прикрепился" страстный поклонник классического искусства, наборщик одной из ленинградских типографий Саша Михайлов. Он приходил к маме ежедневно, очень скромно, неназойливо задавал вопросы и, поскольку Саша человек абсолютно бескорыстный и очень располагал к откровенности, мама рассказывала ему всю свою и "Васечкину" жизнь. На следующий день после того, как Саша принес отпечатанные последние мамины рассказы, она умерла будто только это и удерживало ее от встречи с "Васечкой".

“А вот как было дальше - это пусть сначала расскажет сама мама, а уже потом кое-что я прокомментирую и добавлю (мама очень мало рассказывает о себе; да и весь этот ее рассказ был надиктован в самые последние месяцы жизни, полные тоски, конечно же, это была тоска по Васечке - без него Ириша не мыслила свою жизнь). Здесь только напомню, что рассказывала все это мама чудесному молодому человеку Александру Степановичу Михайлову, отличающемуся святым отношением к искусству и к людям, это искусство создающим. Делал он свои записи совершенно бескорыстно (вот такие люди должны быть хранителями музеев, архивов)”.