Архитектура глазами дилетанта

               
 
    Давайте, поговорим немного об архитектуре, вернее, о моих отношениях с ней. Конечно, странное это желание на первый взгляд, ведь моя специальность, да и многолетняя практика, за исключением последних лет, лежат далеко от нее. Тем не менее, постараюсь объяснить.

    Своему первому знакомству с архитектурой и первому возникшему интересу к ней я обязан многочисленным альбомам, которые разглядывал у своего старшего кузена Владимира Голяховского. У меня даже появились мысли об архитектурной карьере. Я считал и продолжаю так думать, что дело это очень привлекательное, ведь это, пожалуй, единственная специальность, где эстетика сочетается с техникой. Однако ближе к окончанию школы, испугавшись вступительного экзамена по рисунку, который требовал определенной подготовки, я отказался от мысли поступать в МАРХИ. Позднее, увидев, какое безрадостное существование влачили 90% советских архитекторов, вынужденных заниматься так называемой «привязкой» типовых проектов, я сто раз благодарил судьбу (интуицию?) за то, что не поддался соблазну.

    Как и большинство моих школьных товарищей-медалистов, я любил физику и в 1954 г. выбрал московский энергетический институт – один из сильнейших вузов в области современной инженерии. В последний момент, когда документы уже были поданы на факультет электровакуумной техники, от работавших там знакомых стало известно, что я попал в «запретную зону» - выбрал один из двух факультетов, куда евреев ни под каким видом не принимают. И я переписал заявление на гидроэнергетический факультет, при этом попал на гидротехническую специальность. Так судьба еще раз поправила мой выбор. А через два года, когда Хрущев сворачивал строительство ГЭС, почти всю мою группу перевели на факультет электроэнергетиков. Я тогда делал отчаянные попытки последовать за товарищами, но мне ничего не удалось, меня оставили в гидротехниках и доучили до диплома (с отличием), в котором записали: «инженер-строитель-гидротехник с правом производства общестроительных работ». Можно увидеть чей-то промысел в этой цепи событий, как будто подчиненных одной цели: чтобы непременно, даже вопреки желанию, приговорить меня к той же специальности, какая была у моих предков, и немного приблизить к архитектуре – даме моего сердца.

    На пятом курсе института мои отношения с этой дамой несколько оживились. Руководство нашего МЭИ, очевидно, памятуя высказывание Козьмы Пруткова о том, что специалист подобен флюсу, позаботилось о гармоничном развитии будущих инженеров и организовало «Факультет культуры». Там был цикл лекций «Архитектура городов мира», за который отвечал я: распространял абонементы, приглашал лекторов, готовил эпидиаскоп в нашем малом актовом зале. Таким образом, по картинкам мы знакомились с Прагой, Брюсселем, Парижем, городами Индии, Китая. Некоторые из них, а также множество других замечательных городов Европы и США мне посчастливилось увидеть живьем уже значительно позже.

   После окончания института моя работа в конструкторском бюро «Мосгидросталь» где-то на стыке строительства и машиностроения на долгие годы разлучила меня с архитектурой. Я жил тогда на ул,Чайковского (Новинский бульвар) и часто гулял по улице Воровского (Поварской), наслаждаясь июньским цветеньем ее лип, красотой зданий и справедливо считая ее одной из лучших улиц Москвы (оказавшись позднее в Загребе, я увидел там целые кварталы улиц, похожих на мою улицу Воровского, похожие улицы были и в районе посольств в Бухаресте), И вдруг в один прекрасный день я обнаружил, что в середине улицы у музыкального училища им. Гнесиных поставлена отвратительная коробка, вылезающая к самому краю тротуара и полностью перекрывающая перспективу улицы, которая до этого просматривалась почти до Арбатской площади. Новинка не вызывала ничего, кроме досады и возмущения. Вскоре я с маленькой тогда еще дочкой  отдыхал на Балтике в Светлогорске и как-то на пляже познакомился с одним молодым московским архитектором. Вспомнив о недавней новостройке, я в разговоре неосторожно заметил: Какой дурак придумал поставить эту коробку, изуродовавшую всю улицу? И вдруг увидел, что мой собеседник как-то смутился. Оказалось, что он был участником этого проекта. Он стал объяснять мне, что эта многоэтажная башня – один из так называемых домов-маяков, расставленных по всей центральной Москве согласно генеральному плану. Но меня это не убедило. Ведь всю эту идею можно увидеть только в мастерской на макете, когда разглядываешь его сверху. А в натуре ни пешеход, ни автомобилист никогда ничего такого не увидят, разве что пилот. Я тогда впервые почувствовал: что-то не так у наших генпланщиков.

    В 66-м году мне довелось впервые попасть заграницу. Это была молодежная туристская поездка в Чехословакию. Пребывание в красавице Праге было довольно коротким, поэтому я старался подняться пораньше и до завтрака пробежаться по утреннему сентябрьскому городу, в одиночестве пройти по старой Златой улочке, выйти к собору Cв.Витта, дойти до набережной. Позднее была аналогичная поездка в Югославию, которая тогда для нас была уже почти капиталистической страной. Ее города были так не похожи один на другой, например, совершенно европейский солидный Загреб и мусульманский Сараево с огромным восточным базаром и маленькими минаретами почти в каждом квартале. Весь этот югославский конгломерат был как СССР в миниатюре, и впоследствии он так же рассыпался. К сожалению, более горячий темперамент балканцев и отсутствие наших успокоительно-утомительных просторов привели здесь к более ужасному кровопролитию.
    А в Румынии я побывал в служебных командировках, причем дважды – зимой и летом. Поводом для поездок послужили неприятности с работавшими там нашими башенными кранами. По этому поводу в Москве один мой сотрудник, когда мы с ним смотрели в кино карнавал в Рио-де-Жанейро, пошутил: жаль, что не отправили пару наших кранов в Бразилию, вот бы повезло! Мне пришлось проехать несколько тысяч километров по Румынии, это очень красивая страна, в которой есть все: леса, горы, море, Дунай, степи, красивые города. Очень хорош Бухарест с нарядными зданиями 19 века, с широкими зелеными проспектами, с богатыми виллами в окружении цветущих роз за причудливыми решетками. Он хорош и зимой, когда снег контрастно подчеркивает выразительные формы, и у меня сохранилось много черно-белых фото того времени. Запомнилась и богатая старая Констанца, и короткое черноморское побережье, все застроенное зданиями современных отелей весьма разнообразных, подчас причудливых форм, совершенно непривычных для советского человека той поры.

    В семидесятые годы мы с женой много ездили по старым российским городам, долго были в Ярославле, завернули в Углич, посмотрели Ростов Великий, Кострому, Владимир. Помню, какое сильное впечатление на меня произвела величественная архитектура древнего Ростова и какими жалкими на этом фоне выглядели совершенно убогие современные постройки, приютившиеся под стенами старого монастыря. А в 80-м году у нас появился «Запорожец», и мы ездили на нем в Ленинград, в Талллин и на Украину - в Киев, Львов, Умань. Потом на нем же отправились в Будапешт, видели старые венгерские города Эгер и Секеш-Фехер-Вар, миниатюрный Сант-Андре (туристский рай), затем поехали в Варшаву и Краков, бродили по старым замкам и костелам. Архитектура понемногу показывала мне, как всякому туристу, все больше своих красот. Затем был Дрезден, Лейпциг и другие города Восточной Германии, старейший Эрфуртский собор. И, конечно, чудесные Карловы Вары, где впервые путешествовавшая с нами юная дочка плясала на улице от восторга.

.    А затем наступил переломный для меня 90-й год. Я тогда ушел из своего КБ, проработав там три десятка лет. Но еще до этого в начале «перестройки» инженеры впервые получили возможность дополнительно заработать в возникающих тут и там кооперативах. С легкой руки жены я вовсю окунулся в новое для меня дело – обследования старых зданий, на которые вдруг появился огромный спрос. Конечно, мне помогала моя работа с железобетоном в рамках кандидатской диссертации, многолетний опыт обследования гидротехнических стальных конструкций, расследования их аварий, выполнение расчетов на прочность и устойчивость. Однако знаний в гражданском строительстве явно не хватало. Я сразу почувствовал, насколько куцым был наш институтский курс «Части зданий», так что приходилось учиться на ходу. Зато организационная сторона дела не вызывала никаких затруднений, я формировал рабочие бригады (они тогда назывались «временные трудовые коллективы» – ВТК) и приобрел новых товарищей-коллег – прекрасных специалистов в своем деле, с которыми  прекрасно сотрудничал до самого отъезда в Германию.

    Осенью 90-го года в Москве (Москва в то время была очень популярна и привлекала гостей со всего мира) проходила ежегодная международная конференция BISS-90, посвященная инженерным и социальным проблемам градостроительства, в ней участвовало много архитекторов. Зарубежные участники приехали из восьми стран мира, включая далекую Мексику. Во главе оргкомитета была Московская областная организация НТО строителей, где я тогда работал. А научной программой активно занимались ребята из института теории и истории архитектуры, ими руководил Юрий Волчок. Меня уговорили тогда подготовить доклад на тему «Некоторые вопросы инженерных обследований старых зданий». Этот доклад имел неожиданный успех у иностранцев, особенно им понравилось новое русское слово «долгострой». Именно тогда со мной познакомился молодой инженер из компании Waterman Алекс Тосетти. Знакомство, как водится, углубилось в нерабочей обстановке – в сауне.
    Эта встреча стала тем случаем, который может изменить жизнь. И она действительно во многом определила наше существование в следующем десятилетии. Именно Алекс позднее представил меня своим боссам в Лондоне, и, благодаря его энергии и инициативе, компания Waterman повернулась лицом в сторону российского рынка и в следующем году пригласила меня в Англию на пятинедельную учебу по линии министерства торговли и промышленности Великобритании. Тогда я впервые встретился с моим будущим шефом Хью Докерти, прекрасным инженером и вообще отличным парнем, он был лет на 15 моложе меня. Но еще за полгода до этого мне довелось съездить на конференцию по защите бетона, она проходила на севере Шотландии в маленьком университетском городе Данди (помните «Ганди уехал в Данди» у Ильфа и Петрова?). Именно тогда я впервые увидел великолепный Лондон и совершенно потрясающий Эдинбург (до сих пор не могу себе представить, что несколько лет назад пожар уничтожил большую часть его старых кварталов).

    Лондон с тех пор стал моей любовью навсегда. Знакомые раньше только по книгам знаменитые лондонские названия оживали передо мной. Город поразил меня своей яркостью и полным отсутствием пресловутого тумана. Я жил в гостинице на Стрэнде, вспоминал строчки Киплинга „Я устал бродить по Стрэнду“  и каждое утро ходил пешком на работу на другой берег Темзы по знаменитому мосту Ватерлоо.
    А программа обучения позволила, несмотря на слабенький английский, узнать и увидеть массу совершенно новых и потому интересных вещей. Здесь и строящийся самый высокий в то время английский небоскреб, и шокирующее знаменитое здание компании Ллойда, сделанное по принципу человека с кишками наружу (позднее нечто похожее мы увидели в парижском центре им. Жоржа Помпиду), и впечатляющий инженерной смелостью проект Брод Гэйт, где многоэтажное здание с несущими арками на фасаде опирается на две точки, так что под ним можно гулять, как под мостом, и примеры нового строительства с сохранением старых исторических фасадов, и новая жизнь старых районов лондонских и ливерпульских доков, и внедрение американской системы быстрого строительства коммерческих зданий со свободной планировкой этажей, и искусная имитация старинного литья при помощи современных сварных трубчатых конструкций, и многое, многое другое.
    А когда мы оказались в Ливерпуле и стояли в знаменитых подвалах Cavern на маленькой сцене, где начинали Битлз, я был поражен, насколько бережно британские архитекторы и инженеры обращаются с памятниками. В этих подвалах делали современную систему кондиционирования воздуха, но при этом неизбежные вентиляционные отверстия не должны были изуродовать интерьера со старыми кирпичными сводами. Изобретательные проектировщики нашли оригинальный выход: незаметные миниатюрные трубочки из жести были заложены в швы кирпичной кладки.
    Конечно, в Лондоне и вокруг было, что посмотреть и помимо техники. И я старался использовать для этого все свободное время. Мои новые друзья этому всячески способствовали. Как-то я провел уикенд в компании одного из директоров фирмы А. Бартона и его жены в их доме, который скорее следует называть поместьем. Оно находилось километров на 100 к югу от Лондона, близко от пролива. Мы ездили на побережье, бродили по соборам и музеям, особенно хорош был музей истории техники. Как-то в погожий воскресный день мы с Алексом совершили прекрасную прогулку по Темзе от Вестминстера до устья,  где построили заградительное сооружение Темз-Барьер, защищающее Лондон от наводнений. С обоих берегов на нас смотрели свидетели различных эпох в истории великого города: парламент со знаменитым Биг Беном, Вестминстер, дворец епископа, Тауэр и одноименный разводной мост, собор Святого Павла, новый концертный зал, небоскребы Сити, изящная Хай Гэлери, за которую компания Waterman получила награду, реконструированные здания бывших портовых складов, старинные пабы, новые здания Собачьего острова и среди них небоскреб Канари Воф. А гидросооружение Темз-Барьер и его оборудование - это было как раз то, с чем я был связан три десятилетия, работая в своем КБ. Здесь все было знакомо и понятно (через несколько лет я буду показывать своим английским коллегам аналогичное сооружение на Неве – до сих пор не завершенную систему защиты от наводнений С.Петербурга).
    В то время в Англии был экономический спад, и в Лондоне стояла масса пустых офисных зданий – новых, с красивыми атриумами, с богатой отделкой гранитом и мрамором. Они все дожидались своих будущих арендаторов.

    Поскольку я был одним из первых, если не самым первым из советских строителей, которых англичане принимали официально, моя программа завершилась интервью с зам. главного редактора журнала «Civil Engineering News» (гражданское строительство). В короткой беседе я постарался рассказать о тех различиях между отечественными и британскими строительными технологиями, на которые обратил внимание. Компания подарила мне «Паркера» и официальный отчет о выполнении 5-недельной программы, иллюстрированный фотографиями. А веселый Алекс дополнил его другим, как теперь выражаются, "прикольным" альбомом «Здесь один Фрейшист. Миссия в Лондон» с шутливыми подписями под фото.

    После этого для Waterman я стал потенциальным агентом, этакий «наш человек в Москве». Но через неделю после моего возвращения в Москву там разразился путч. 20 августа взволнованный Алекс позвонил мне из Лондона, и я сказал ему, что главные события происходят около нашего дома, а через день он уже поздравлял меня со счастливым исходом. И когда на следующей неделе вышел журнал «Civil Engineering News», там была опубликована довольно-таки курьезная статья о моем визите в Waterman и о путче с моей фотографией и подписью под ней: «А.Фрейшист, живущий на вершине конфронтации». Вообще англичане подчас довольно оригинально использовали разные фото. Например, они поместили в годовом отчете фирмы за 91 год снимок на стройке, где англичане показывают мне стальные конструкции, с подписью: «Д-р Фрейшист, ученый секретарь Московской областной организации НТО строителей, инспектирует британскую строительную технологию».

    Алекс с Хью прилетели в Москву в конце 91 года. Теперь уже я встречал их, готовил программу, познакомил с нужными людьми, организовал публикации об их визите в двух газетах, показывал Москву, в том числе еще не разобранные баррикады у Белого Дома. На фоне этих баррикад Алекс меня сфотографировал (через 10 лет этим фото открывался юбилейный буклет фирмы, посвященный десятилетию работы в России. Юбилей праздновали в новом ресторане на Красной площади, он занимает часть здания исторического музея).

    Как говорится, процесс пошел. Я стал российским представителем Waterman, а через 3 года официально зарегистрировал филиал Waterman International в Москве и стал его директором. Теперь у нас установились самые тесные, при этом вполне законные отношения с госпожой-архитектурой. И она действительно была для нашей инженерной фирмы госпожой, ведь во всем мире, где нет гигантских отраслевых проектных институтов советского образца, архитектурные мастерские и инженерные фирмы независимы, причем приоритет – у архитекторов. Мы работали с различными архитекторами, как западными, так и отечественными, тем более, что в Москве инофирме практически невозможно работать без непременного Моспректа в роли «сопровождающего». Со временем нашим главным партнером стала большая американская архитектурная фирма НОК, руководство ее московского отделения сменялось с удивительным постоянством.
    По мнению наших англичан, которые привыкли делить всех архитекторов на две условные группы – экономически подкованных проектантов (практиков) и артистичных художников (фантазеров), большинство российских архитекторов, не имевших опыта работы в условиях рыночной экономики, относились ко второй группе. И частные заказчики, особенно западные инвесторы, предпочитали иметь дело с архитекторами-иностранцами, которых в Москве тогда было не так много.

    В то время многие пришедшие в упадок учреждения, занимавшие просторные здания в центре столицы, начали сдавать излишки площадей в аренду инофирмам под офисы, при этом производилась серьезная реконструкция, перепланировка, устанавливали новые климатические системы и т. д. Мы участвовали в одном из проектов такого рода в псевдоклассическом здании на Бульварном кольце, а руководил всем молодой архитектор из Шотландии, из современных, презрительно называвших стиль московских высоток «свадебный торт». Впервые встретившись с ним, я обратил внимание на то, как он был одет: синяя рубашка, скрученный зеленый галстук, желтые носки и грубые черные ботинки под мятыми брюками. «Как можно с таким вкусом нарисовать что-то приличное?» - подумалось мне. Опасения были не напрасны: вскоре по проекту нашего знакомого под белыми потолками с лепными розетками вызывающе протянулись ярко красные металлические трубы.

    Полную противоположность этому молодому иностранцу представлял собой другой наш партнер – мэтр отечественной архитектуры, заслуженный руководитель одной из ведущих мастерских Моспроекта-1, с которой мы работали над крупным проектом в центре Москвы. Не хочу называть здесь фамилии этого пожилого человека, весьма уважаемого, по-видимому, в профессиональных кругах. Мне никогда еще в жизни не приходилось встречать подобного хама и матершинника, даже в моем гидростроительном прошлом, когда имел дело с монтажниками и строителями, не говоря уже о всегда достаточно корректных западных фирмачах. «Этот чертов Waterman ничего не умеет! – набросился он на нас при первой встрече. – У них колонны вдвое толще моих!» - кипятился он, не разобравшись, что нагрузки, принятые в Европе для банковских зданий в два раза больше, чем у него в устаревших советских нормах. При этом его сотрудники, с которыми мы долго еще трудились в контакте, были вполне приятными людьми. К сожалению, наша работа над знаменитым проектом «Площадь четырех ветров» так и не была закончена, она прервалась в печально известном августе 98 года. Подготовленная площадка на Тверской пустует уже много лет.

    Тем временем в Москве после долгого застоя наступил настоящий строительный бум. Многие обветшавшие за последние десятилетия московские дома заиграли свежей отделкой, дореволюционной постройки особняки на Бульварном кольце и в переулках центра реконструировали, стал виден богатый декор их фасадов. Особенно роскошно выглядели здания новых банков. Иностранные подрядчики отлично выполнили реконструкцию гостиниц Метрополь, Националь, Балчуг. В изобилии появились новые отделочные материалы и изделия, ранее недоступные. А новые здания в Москве, как и подмосковные коттеджи, ощетинились башнями и башенками. Проектанты знали: новые русские хотят, чтобы обязательно был атриум и чтоб непременно башенка. Появилась масса строений сложной формы, составленных из простых геометрических тел (пирамид, конусов, цилиндров, кубиков), как в детском конструкторе. Во всем этом чувствовался разгул фантазии, освобожденной после долгих лет вынужденной пуританской зажатости. Достаточно вспомнить примитивную форму кремлевского Дворца Съездов, прозванного «аквариумом», уже упоминавшуюся спичечную коробку училища им. Гнесиных и еще более высокую аналогичную коробку гостиницы «Интурист», которую теперь уже снесли, примитивное здание гостиницы «Минск». Казалось, в природе не существовало ничего, кроме вертикалей и прямых углов. И ведь все это возводили в самом центре столицы!
    Появилось несколько непривычных для Москвы стеклянных зданий. Мне казалось, в центре они плохо сочетаются с окружающей застройкой, зато на периферийных просторах выглядят весьма эффектно, например, возведенный итальянцами на юго-западе знаменитый «Голубой кристалл». Мне пришлось участвовать в обследовании этого недостроенного колосса с трудной судьбой. Он был задуман еще в начале перестройки как деловой и образовательный центр на базе института управления акад. Аганбегяна. Когда сменилась политика, и межправительственные соглашения оказались под вопросом, итальянцы в один прекрасный день собрали чемоданы и улетели домой, оставив готовое на две трети здание даже без охраны. С тех пор прошло много лет, пустое строение между тем старело и требовало немало денег на свое содержание. Поэтому возникли варианты местной «перестройки»: трансформации высотной гостиницы в офисы или в жилье.

    Я думаю, в начале 90-х архитектурные власти столицы допустили много безобразий, но позднее все это как-то улеглось. Одновременно наши чиновники из «охраны памятников», эти беззаветные борцы, стоящие на страже исторического наследия, по своему выбивая взятки из застройщиков, вцепились мертвой хваткой в различные, якобы «исторически ценные» развалюхи. Я прекрасно помню, как на Кудринской площади долго стояла под зеленой сеткой уродливая фасадная стена старого двухэтажного дома. Эта стена слова доброго не стоила, но ее снесли, наконец, только года через 2-3. Теперь на этом участке выросло красивое многоэтажное здание. В то же время идет и обратный процесс: многие действительно ценные памятники выводятся из списков охраняемых. Ясно, что тут без взяток не обходится..

    Приезжая в Москву из Германии уже в 21-м веке, я увидел много новых красивых построек, прекрасные современные транспортные развязки. И в то же время почувствовал новую напасть: безумный разгул рекламы, за которой часто уже не видно архитектуры.  Вскоре мы прочитали, что этой проблемой озабочены и столичные власти, они даже приняли решение о частичном уменьшении рекламного бремени. Боюсь только, что эта хорошая, по сути, затея может превратиться, как у нас обычно водится, в еще один повод для вымогательства чиновников.

       Уже закончив эти записки, я вдруг засомневался: не слишком ли много я на себя беру? Чего это вдруг я решил высказывать свое не профессиональное, а скорее обывательское мнение, критиковать архитектурную политику московских властей? Наверное, все это выглядит очень наивно и не скромно, так что лучше поскорее все убрать. Уже утвердившись в этом решении, я неожиданно для себя среди старых бумаг наткнулся на газету «Аргументы и факты» трехлетней давности, а в ней – интервью с главным строителем Москвы Владимиром Ресиным. Прочитав его внимательно, я с удивлением и  с радостью обнаружил, что ничего такого уж глупого, чего следовало бы стесняться, я не написал. Более того, мои оценки прямо-таки совпадают с высказываниями уважаемого Владимира Иосифовича. Так что ничего вычеркивать не стану.

    Один только вопрос по-прежнему остается без ответа: если все эти печальные явления хорошо видны даже обычному «человеку с улицы», то почему же специалисты, от которых все зависит, тем не менее, все это допускают, а «разборы полетов» и критика «ошибок прошлого» появляются уже потом, лет десять спустя?

    А за границей мы с женой тем временем открывали для себя потрясающего Гауди, неподражаемого Хундертвассера (его строения после Вены мы находили и у себя под Франкфуртом), под Чикаго осмотрели изящные особняки Райта и его музей, разбирались в оттенках Югенд Стиля/Арт Нуво. Небоскребы ньюйоркского Манхэтана я впервые увидел в начале 90-х, поднимался с братом на верхнюю площадку одного из тогда еще стоявших «близнецов» (спустя десятилетие мы стояли с группой из Москвы на их могиле – так называемой «нулевой отметке»). А еще были небоскребы Лондона, Чикаго, Франкфурта, потрясающий парижский Дефанс. И одновременно – средневековая и современная архитектура старой Европы: Кельн с его собором, древний Трир, Страсбург, Брюссель, Люксембург, Антверпен, чудесный Брюге, города северной Италии с жемчужиной – Венецией. А позднее – Копенгаген, Амстердам, Мюнхен, Пиза, Тренто, Флоренция, города Швейцарии.
    Когда в самом конце 20-го века мы очутились в Германии и начали здесь осваиваться, моя жена попыталась установить контакт с каким-нибудь из местных Лайонс-клубов. И получилось так, что на первой нашей встрече с таким клубом на Набережной Музеев во Франкфурте его президентом оказался, как нарочно, архитектор фон Менде, немецкий аристократ с русскими корнями, приятнейшая личность. Он сразу отнесся к нам очень дружелюбно и впоследствии много помогал в нашей работе, связанной с так называемым «научным туризмом», в 2003 году он сам показывал москвичам спортивные объекты Франкфурта. Мы со своей стороны при посредстве видео знакомили его с образцами московского модерна.
    Среди других персон из архитектурного цеха Германии хочу упомянуть одну необычную молодую пару - 2Д, которая позднее переехала в США и стала нашим мостиком к американским архитекторам. Дайва была родом из Литвы, а родители ее мужа Дэниела – уроженец Тайланда и немка. Эти молодые ребята, энергичные и талантливые, получили работу в Бостоне в компании «Файнголд и Александер». В 2002 году эта компания принимала группу московских строителей и показала нам целый ряд своих проектов в Бостоне и Нью-Йорке, в частности, музей иммиграции.
    Дошло до того, что во Франкфурте мы даже поучаствовали в организации фирмы «Sky line», связанной с повышением квалификации архитекторов и международным образованием. А наши самые близкие друзья-москвичи здесь, в Германии – тоже люди архитектуры. Так что никуда от этой чертовой архитектуры не деться. Да и незачем стараться, ведь, как ни крути, для нас, горожан, она – среда обитания.

                Франкфурт/Майн, 2004