Стрекоза на зрачке-7

Стрекоза на зрачке

Из цикла «Волжское ретро-1980»


Повесть


Глава 7. «Цыпленок жареный»

1.
Проклятая стрекоза не тревожила много дней.
Нынче ему снился просто абсурд. Но приятный...
Мира, превращающаяся попеременно то в Свету, то в толстую девушку из бара, а под конец становящаяся самой собой и предлагающая ему полетать...
Абонемент принял без удивления, словно полеты - самое что ни на есть нормальное в жизни и, значит, в отношениях с нею. Она взмыла, без крыльев, а он обратно, как и в давнем сне, стал заплетаться в проулках и упустил ее из виду.
В отчаянии Андрей некрасиво приземлился и сел, удрученный, на ящик из-под телевизора. Оттуда тотчас вывернулась хамская рожа Романа и глумливо проквакала:
- Дрюня, за угол свернула "мусорка". Скорее догоняй, а то без ужина останешься, у-а-ха-х-ха-ха!!!
Андреев зад возмущенно подпрыгнул на ящике, и тотчас из ящика с враждебным бурчежом выполз тучный мужчина. Андрей обмер, ибо сразу узнал в мужчине норвежского министра культуры, имя которого к стыду своему совершенно забыл, потому как никогда не слышал, но стыдился сознаться в этом...

Проснувшись, первоочно узрел скомканную постель Ромы. Умылся, побрился. Набычась, с отвращением изучил в зеркале его обитальца...
К обеду уже шастал по городу. Погода была ни то, ни се. И к пляжным забавам уж точно не располагала.
На улице народ, народ, народ.
Суббота. Но все равно уныло и очень скучно. Потому что "ядрышки" общества сосредоточенно сбились в нескончаемые очереди у густо наставленных ярмарочных лотков, ларьков – в общем, точек. Всюду очереди. У всего города - однообразный, постно-озабоченный, грозно-неприступный и несчастно-угрюмый лик великой очереди. У всех, без исключения, одно лицо, на котором четко пульсирует хищный импульс активности: «только бы чего-нибудь как-нибудь где-нибудь и сколь-нибудь урвать»… Не важно чего, главное - того, за чем стоят соВграждане...
А вон окрест ровного места спонтанное кучево … И уже что-то бурно обсуждает.
Со скуки Андрей тоже притиснулся. На субботнем асфаль¬те - треснутая бутылка водки! Субботний асфальт не успел выпить кровь убитой подруги ханыжек. Странными глазами и нездешними воплями население выражает свое отношение. К чему? К трагедии! Ровным счетом с неровным подсчетом.
Но тут мокрый угол разрождается фантастикой. Усиленно двигая бардовым пушечным стволом, к "покойнице" катит маленький уродливый танк. Растолкав и передавив зевак, танк продрался в центр. Танку было метр шесть и сто шестнадцать весу. Андрей еле успел увести ногу из-под колесиков тележки, на которой покачивалось необъятное коренастое существо отъявленного полового нейтралитета.
Отбросив деревяшку для землетолкания, существо сунуло грубый палец в лужу, нюхнуло, лизнуло. Томатные щеки заколыхались, из глотки забулькали хриплые, потом паровозные звуки, из них сверстывался слабо угадываемый лексикон: «Водку… Разбили... Фашисты!!! Что это такое?.. Разбили... Что это такое? Фашисты!!!» - ко всей этой словесной изящности самостийно приплюснулась цветистость пнвнушачьего жаргона.

- Боже, какое мрачное дерьмо. - Брезгливо прорычала высоченная девушка, справа от Жерлова.
- Оленька, Оленька, и ты еще можешь удостаивать это скотство интеллигентностями? - проронил спутник, утягивая подругу из кружка культурствующих сограждан.
- Ничё себе Оленька?! - непритворно вытаращился на обоих прямодушный квадрат в мохеровой бабайке. - Оленька с колоколенку, коленочка с наковаленку.
"Оленька с колоколенку" противно ощерилась и зацокала на булавочных каблуках...
Андрей впустил два пальца в задний карман джинсов. Между пальцев мято обрисовался листик. На нем неровная цифра - 418. Жерлов привык к шестизначию телефонных номеров. По сравнению с их гро¬мадьем миниатюрность мириного номерка вызвала улыбку. Непроизвольную и очень добрую.
Между тем, в листочке вовсе не было нужды. Этот номерок он знал на память.
Дверь в приемник двушек* плотно закрылась.
- Да?
- Здравствуй.
- Здравствуй.
- Я пришел.
- Я сейчас,
- Жду.

Ему не хотелось пачкать прелести встреч глупостью вычурных бла-бла-бла…
От телефона пересек шоссе и взял в киоске пачку "Лиры". «Лиру» он не любил, в отличие от «Веги». Но в периферийном ассортименте данная марка была самой сносной.
Он отвернулся от киоска, чтобы обратно перейти шоссе и…
…увидел ее.
Платье мягких голубых тонов, с синей ленточкой в пышных волосах… Ленточка внезапно возбудила не испытанный прилив страсти. Или нежности?
Чуть не угодил под колеса. Высунувшийся шофер, буравя правый висок, выслал торнадо ругательств.
Все еще недопонимающий Жерлов повернулся к оруну.
Но, испуганно бормоча что-то успокоительное, Мира уже тянула его, тянула. Влекла. От и дальше...

Очутившись на пленительной цветочной поляне, они бодались глазами, гипнотически и испепеляюще. Присев на самодельную лавочку, драли друг друга за лопатки и ниже. И свирепо целовались. Целовались до изнеможения. После каждого поцелуя она кокетливо ежилась, отстраняясь, но не настолько, чтобы в ее движениях угадывалось недовольство. Она умела кокетничать, завлекательно играть глазками. Все это выходило у нее невинно, просто и мило, как у обворожительного игрунчика. Почти младенца. И до него запоздало дошло, что куда больше, чем Рита, на актрису, которая остается собой, походит Мира.
До самого вечера Андрей не мог выплыть из эйфории. Мало что помня, он помнил, что был счастлив, как ни разу До.
Он отлично осознавал, что великое чудо, о котором столь много приходилось слышать и читать, посетило его. И даже, покинув аллею любви, не переставал удивляться тому, как это чувство всемогуще, всеохватно и всеподирающе.
Он никогда не думал, что в нем, Андрее Жерлове, такой кладезь  сокровенной мягкости, нежности, податливости и добросердечия. Он никогда не знал и не видел таких сладких и покорных губ. Таких глаз, безвольных и львиных…

Наркоманом возвращался он в «Ландыш». Дурман пропитал от волос до пят. Разочарование могло убить. И почти убило!
Едва подошел он к зданию, как с балкона свесился Рома и устроил заговорщическую пантомиму, весь смысл коей сводился к грязной просьбе: «сгинь на пару часиков, а лучше до рассвета».
Яростно сжав челюсти, Андрей прошел в парк.
Эгоэкспансивность Ромы била в печень. Оба имели равное право на «палату». Но било не только это. Сегодня ему стал вдруг ненавистен разврат вообще. И после волшебства встречи с Мирой, особенно, гадкий и примитивный.
Впервые он дал себе отчет, что желание обладать девушкой уступило место стремлению быть просто рядом.
От общения с нею он испытывал языческий экстаз. Нежность, а не страсть.

Мечтая о Мире, скоротал часа два.
Потом отъявленно злобно и решительно вторгся в свою половину. Стараясь не смотреть на две взъерошенные колючки с соседской подушки, лег и потушил свет.
И ошеломила мысль: а любит ли Мира так же, как он?
Она была спокойна и страстна, уступчива и своенравна…
Но, может... И вдруг…

Еще долго ворочался в полудреме. Незаконченные видения сновали под веками. И в очередной раз яви¬лась
Стрекоза.
На это раз Она не делала ничего плохого. Скорее даже вела себя кротко, подозрительно кротко: уместилась на прозрачной веранде над гамаком, где лежал он, спутанный, не в силах шевельнуться. В любой момент она могла ринуться и растерзать. Но не делала этого. Но ведь могла. Но чувства ставшего атавистическим ужаса и неопределенности, но опознание собственной беспомощности в ожидании коварного налета перетерли тревожный сон в терзучую муку...

Вот и проснулся поутру разломанный, с головкой болью…
Физия Андрея была столь кислой, что не сразу сладко впитала профиль милой головки на месте привычно-конопатой мордели соседа.
Допетрив, хмыкнул и запахнул вольнодумно разоблаченные ноги.
- Кха. - Кашлянула незнакомка. - Забавно получилось... Но Рома сказал: вы без комплексов. Я таких уважаю. - Она стряхнула пепел от «Мальборо» в утилизированную окурницу из мыльницы, что на тумбочке.
- Где сам? - хмуро поинтересовался Андрей.
- Пшёль купаться. Еще очшень рано. - Ее фейс лучил жеманно-ленивое презрение, что ли, к мирской суете вообще, не говоря про ее персональные частицы.
- Комплекс чистоплотности он, значит, так и не изжил. – Вырек Андрей. Все сделалось противно.

- Ты меня, пожалуйста, да, не осуждай. Да? Ладно? Ведь ты не осуждаешь, да, тех порядочных отцов семейств, которые спят на дачах с чужими, да, высокоморальными матронами? Я не хуже. Или как? – Она смотрела так требовательно, что он испугался, как бы не стать жертвой. - Или у нас не демократия?
- Ее уроки тут вот и проходите?
- А хотя бы. Потом только в постели, в удовлетворении естественного интереса полов друг к другу и реализуется истинная демократия. - Бойко проворковала она, потягиваясь и отнюдь не пряча бюст шелковой демократической расползушкой.      
Еще таких бесед нам не выпадало! Вот где полный маразм. Отводя глаза от бритых подмышек суфражистки, Андрей исполнился злобности.  Вслух проронил желчно:
- Ошибаетесь. Какая же тут демократия? Налицо положение верхов и низов, по-другому зовется: дискриминация.
- Возможно, если визуально. Но теоретически, на мой, да, взгляд, постель - это та модель, которая наиболее приближена к подлинной, да, демократии. И не спорьте. Я кандидат по истории философии. - Она порочно затянулась дорогим дымом.

"Похоже, что киников", - добавил про себя Андрей, но выдал иное:
- А я ассенизатор. И с полной уверенностью заявляю: единственный и настоящий демократизм, что без скидок на статусы уравнивает поголовно всех, воплощен уже давно, - она хищно командировала к нему заинтригованную грудь. – О модели общественного туалета имеете представление?
Пустив драконий сноп дыма, она опрокинулась навзничь, надменно задрала подбородок и буркнула:
- Ненавижу ханжей.
Андрей икнул и нырнул под одеяло. Не высовывался до тех пор, покуда вернувшийся Роман не транспортировал возмущенно ропщущее тело через балкон.
Лишь после этого Жерлов соблаговолил открыть лицо и встать.
Севцов церемонно усмехнулся и шепнул, наверное, для себя:
- Ну, ты даешь. Мальчик совсем испортился. В универе-то шлюх не по рожам отличал! 
Жерлов ничего не ответил. В черепе только царапнуло: «Неужель совсем еще недавно и ты не без смака изощрялся в этакой пошлятине?»…
- И что решил родительский комитет? – с напускным подобострастием спросил Севцов. - Этот неприличный пацан с задатками Альфонса разлагает наших деток. Вон из класса!
- Уж, ладно. Утешьтесь и не зарывайтесь.
- Мерси. А мы и, правда, скучаем по чистоте? А не утопнем?

- Зачем? Помнишь: в какой лужице утопилась Офелия у Козинцева? И как свежо она выглядела? – Жерлов с интересом наблюдал: а помнит ли товарищ о «Гамлете». – И далее. Мое условие: ты больше не балаболь и не маячь, а предупреждай заранее, когда мне дозволено в родной номер хотя бы постучаться. Чтоб без бл…ства и наверняка!
- Наверняка! - возмутился Севцов. - Что за дурацкое слово, без смысла и тонкостей? Наверное - вот это туда-еще-сюда! Я, в сущности, ведь живу одними экспро¬мтами и сюрпризами.
- Оно и заметно. – Андрей даже привстал. - Как бы экспромты твои не привели к эксцессу, венерическому.
- А вот это уже не ваша забота. Условимся о разделении труда. У каждого своя вотчина и специальность. Вы ищете почву для внедрения нравственных зерен. Мы пробавляемся бесплодными недрами. Это каламбур.
- Я еще понимаю юмор... твой. - Уверил Андрей.
- А недавно и твой. - Продавил Роман. – Но влюбленные почему-то надолго прощаются с юмором, правда, компенсируют его пылом всяческих истерик. А избыток пылкости у ребят с твоей комплекцией… Все-все, умолкаю. О приятном: нынче я утрудился и не смогу обременять ваш сон сказочкой Шехерезады. Так что вполне можешь сам привести... И чё клык точишь? Аллигатор! Я хотел сказать: можешь привести вечером весь хоровод своих платонических наваждений.
- Притомил. - Жерлов со вздохом заправил рубашку и вышел…

2.
Этот день, воскресный день, был самым волшебным. Таким он себя еще не помнил. Он не видел еще такою любимую девушку...
У подъезда, перед прощальным поцелуем она сказала:
- Мы подлые индивидуалисты. Столько счастья, на двоих! А бедный застенчивый Рома…
Андрей засмеялся:
- Это Рома-то бедный и застенчивый?
- Да, в связи, почему он не появляется? Не передавай ему привет.
- Обязательно не передам.
- А он, правда, беден, даже нищ. Как прирожденный пессимист, он лишил себя великой радости любви. – Мира смотрела так честно и говорила так чисто, что Андрею сделалось не по себе. - А как циник, он пока лишь скромный недоросток.
- И это ему не передавать?
- Только не привет... - их губы потянулись друг к другу.

...Среди ночи Жерлов был разбужен. В дверях стояла медсестра. Спросонок ничего не понять. Требовали, чтобы он оделся. Кому-то необходима помощь. Его?.. Потом разобрал слово: "отец"...
И только много спустя ему пришло в голову, что кто-то на этом месте счел бы себя вправе отказаться...
Войдя в палату, Андрей ударил себя по левой груди: так дернулось там, глубже.
Отец лежал бледный, в поту, с перекошенной левой половиной лица.  Несмотря на сумрак, эта половина была какой-то черно-лиловой, левый глаз – как кровавый взбиток, и ненормально смят.
- Паралич... Страшное позади. Наверное, лучше доставить его в областной кардиоцентр... Он даже может говорить... Шепотом... - строгал отрывистые фразы очкарик в белом халате.
Андрей был в шоке. Неужели такое могло случиться? Вот с этим  "олимпийцем" в пышном венце цвета сигаретного пепла?
Но рассуждать было некогда...
Когда лучшая «скорая» мчала их в родной город, он сидел в ногах отца.
Час назад состояние Жерлова-старшего значительно улучшилось. И врачи уверенно обнадежили. Правда, он ни с кем не желал говорить... От быстрой, но мерной езды Андрей задремал. И проворонил никем непредвиденный приступ...
Теперь курс лег по одному назначению - «реанимация».
Фаддей Серафимович Жерлов так ничего ему и не сказал. Всю дорогу он смотрел на сына. Во взгляде сменно, а потом и купно мелькали испуг, недоумение, возмущение и… слезы! Слезы чего? Покаяния? Любви? Обиды?
Скорее всего - обиды. Он всю жизнь считал себя ущемленным и непонятым.

Двое суток Андрей не сомкнул глаз у изголовья могучего и бессильного человека – этого Геракла, в одночасье, даже одномижье, укрощенного "клушечкой" фортуной? Теперь его называли не иначе, как «стабильно тяжелый», что с птичьего врачебного переводилось, как «безнадежный».
Лишь старые связи этого теперь безгласного тела позволили сыну находиться рядом. Андрей только успевал отирать пот с гипсового лица. Отец больше не приходил в себя. Лишь открытые глаза пребывали в непрестанном, беспорядочном танце.
На третий день Андрей внял советам отоспаться.
Пошатываясь, с трудом разбирая лишь темные провалы и туманные заволоки, добрался он до дома.
Он давно потерял счет дням и, тем более, часам. Все эти дни и часы он, точно тупой функционер-автомат выполнял узкий круг обязанностей «сиделки». В голове ни дум, ни эмоций.

В полную глотку галдела стройка. Из звенящего вечера наплывал подъезд. Вот знакомый мрачный лик дяди Жоры с белой доминошной клавиатурой в пятерне. Рядом знакомые, больше визуально и «визгально», старички-козлисты.
А еще вон там, дальше кто-то… да, в самом деле, кто это? - сидит на скамейке у подъезда. Сразу ясно, что не божий одуванчик.
От волнения застреляло в висках.
Мира поднялась навстречу. Не стесняясь фэбээровских фар СССР (службы соседских сплетен, слухов и ругни), он обстоятельно поцеловал ее и повел наверх.
О чем-то говорили. Он тихо включил магнитофон. Спросил, как ей удалось его отыскать. Она ответила. Но смысл до него доходить перестал. В помрачении и измождении Жерлов прилег на диван, отчаянно силясь не уснуть и стоически уделять ей внимание. Она опустилась рядом и притянула к себе его голову. Он не видел ее глаз, сокрытых веками. Но ее дыхание было убедительнее взглядов. И все же переутомление победило…

Утром Андрей проснулся от шороха. Мира у зеркала поправляла платье. С чувством невыносимого смущения он поднялся. Говорили скупо. Ему было неудобно.
Она спешила на речной вокзал.
Провожая, Андрей нес извинительное однообразие. Надеялся на частичную реабилитацию, хотя понимал, что ни в чем не виноват. Тогда зачем надеялся? Как джентльмен? Может, и так.
Мира надувала губки, щекотала его уши, чуб.
Посадка прошла быстро. Толком и не попрощались.

Угнетение не отпускало. С ним явился в больницу, где поджидал удар, к которому смутно готовился, но который, тем не менее, всегда потрясает не так, как ожидаешь и предполагаешь...
Отца больше не было.
Слез тоже не было.
Что дал тебе этот человек? Собственно, только жизнь и привычку ощущать свое присутствие на этом свете. Оказывается, и этого немало. Вообще, если честно, в голове стало пусто, смутно, хаосно. Ты, естественно, не хотел и не мог преувеличивать степень своей скорби.
Какие-то люди, кто деловито, кто доброжелательно, кто обыденно, кто нейтрально, а кто и с досужим цинизмом давали советы, как попрактичнее обставить похороны...
То были дни внутренней лихорадки.
Ему сочувствовали, большинства он и не знал, говорили хорошие слова и одновременно, походя, болтали о не имеющих отношения к драме и покойнику пустяках.

Да и сам Андрей переживал унизительное чувство стыда за свою кощунственную безучастность Напялив маску траура он непрерывно ловил себя на том что раздражен из-за этих несвоевременных событий Зачем похороны когда у него Мира с которой только-только начало слаживаться только-только подступило НАСТОЯЩЕЕ но так и не сложилось и не доступило Смерть и похороны безумно нелепо прервали всё Отец ты никогда и ничего не дал мне хорошего а теперь вот оборвал и самое лучшее   Одновременно он сознавал вся эта смесь ему безразлична Одна идея-фикс одна макси-мысль побыстрее бы все это кончилось скорее бы завязать с этой мутью и рвануть к ней...
Притворяться он не умел и считал, что это правильно. Все случилось так некстати, действительно, некстати, - без всякого святотатства.
Впрочем, смерть есть смерть. Она бывает и оригинальной, и банальной... но чаще всего вбирает и смешивает первое со вторым.
Сразу после похорон знакомые суровые рационалисты, Андрей и не ведал, что их такая тьма, принялись инструктировать его насчет того, как быстро и необременительно прибрать к рукам наследство обкомовского шишкаря Ф.С. Жерлова, у которого оказался ровно один сын - из категории законных.

А.Ф. Жерлову уже не было гадостно. Ему просто уже было неинтересно, скучно и тысячу раз всё равно.
Едва разделавшись о похоронами и плюнув на нотариальные дрязги, он взял билет туда, откуда его вырвала неделю назад Смерть. Чужая смерть. Но вырвала властно, могущественно и предупреждающе, как это умеет только она.
Второпях Андрей чуть не забыл про сувенирчик. Сломя голову ломанулся на ближнюю «толкучку», где сразу же небо послало однорукого цыгана, торговавшего кустарными брошками, запонками, цепочками. Такое обычно делают на "зоне". Он было уж примерился к искусно выполненной инталии в гномической шкатулке. И тут из уголочка сверкнули две крошечные, удивительно изоморфные, поражающие своей стеклянной "жизненностью" стрекозки. Денег хватило.
После перекуса «цыпленком табака» в дешевой столовой у речного вокзала Жерлов сел на «Ракету». 
Если честно, была и другая идейка, воистину генетического кутилы: зарулить к любимой на "форде" покойника. Но она быстро угасла по массе причин, и одной в середке было благоприличие. 

3.
Путь показался долгим. Гораздо длиннее, чем в первый раз.
До санатория добрался к ужину.
Мир здесь ничуть не изменился. Время как бы застыло в многовековой патриархальности. За привычными столами с привычным меню он не узрел ни одного знакомого лица...
Минувшая неделя пролетела или проползла, и была вычеркнута из его жизни. Но для прочих время шло своим порядком. У кого-то планомерно завершился курс, вот их стулья и заняли новички.
Жерлов усмехнулся, вспомнив, что ни разу не спросил у Севцова о продолжительности его путевки. Но по каким-то умозрительным прикидкам сделал вывод, что Рома должен быть среди старожилов.
Он отправился в свой корпус. Постучал. Дверь открылась. "Шарп" - на подушке, поверх – синей пиратской косухой - знакомые плавки. Вывод прост: Рома здесь и по-прежнему верен своей безалаберности. Возможно, он появится через считанные минуты. В дверь. А не исключено, что не ранее зорьки. Через балкон…
«Цыпленок жареный, цыпленок пареный», - этот прилипчивый мотивчик ненавистно насвистывался от самого речного вокзала.
Андрей не мог ждать. В душе зияла темная, гложущая и льдистая пустота, требовавшая заполнения светом, воздухом, теплом. И он припустил к ней. На рынке купил букет роз. Потом долго и основательно рылся в мелочи, а, не отыскав "двушки",  счел, что для нынешнего праздника можно раскошелиться и на десять копеек.
Монетка муркнула в щелку.
Мира подняла трубку сразу, словно ждала.
Услышав его голос, помолчала. Пришлось вступать ему:
- Я жду тебя, Мирик.
- Хорошо... Жди там же... Я спущусь...
Самозабвенно улыбаясь, Андрей щурился на транжиристое солнце. Тепла и света было в избытке, трещина рубцевалась. Не уходил только морок слабенькой тревоги. Но он не давал ему разгуляться.
«Цыпленок жареный»…

Ее он увидел издалека и тут только с былой остротой почувствовал что не в силах освободиться от недавней неловкости за свое пускай невольное и непредумышленное профанство когда он уснул на ее коленях и проспал даже Смерть...
Галантно протянув Мире цветы, он поцеловал ее в губы. Девушка не прикрыла глаза, лишь смешно мигнула.
- Пойдем к реке. - Предложил он.
- У тебя все в порядке? – участливо спросила она, сухо просунув ладонь в сгиб его левой.
- Собственно, да. - Начинать с огорчений не хотелось. Весть о смерти настраивает на минор. Как будто бы рядом сладковато пахнет снеголикий покойник, и траурно витающие аккорды самого печального марша продираются сквозь шуршащие кипы пластмассовых венков...
Всю дорогу посвятили пустякам. Мира упорно смотрела на скрывающееся солнце и жаловалась на его въедливые лучи, которые, по ощущению Андрея, не так чтоб и досаждали.

У реки остановились. Оба. В одну и ту же долю мгновенья. Все это время Андрей не забывал о недавнем горе. Просто, ругая себя внутренне,  он старался нивелировать упадочнические мотивы поверхностной бравадой.
- На пароходе я видел живого попа, с бородой – вот такой вот! Дородный такой, дебелый, в розовой льняной рубашке, почти до пупа расстегнутой. Почему я и увидал крест на груди. Громадный золотой крест в пучках седых завитков, как в стружке.
Поведав очередную путевую миниатюру, он положил руку на ее плечо и потянул шелковую копну к губам. Неожиданно отступив, Мира резко повернулась лоб в лоб, поколебавшись, прерывисто вытянулась к его губам, сиротски чмокнула и попятилась на шаг к реке, закрывая агонизирующее светило.
Андрей залюбовался Мирой. Она хотела что-то сказать, но он предостерегающе выбросил ладонь: "Постой". Она так и осталась с приоткрытым ртом. Он быстро нырнул в карман и протянул ей кулак, который разомкнулся и рубиново засверкал. Два микро-вертолетика, две хищные стрекозки казались живыми и готовыми рвануть со взлетной полосы ладони. Две - на одну. Которая Одна странно дернула носом, точно ее вспугнули, оторвав нить ориентации.
- Примерь, пожалуйста.
На удивление тяжелой ладошкой Мира придавила его пятерню, отжала вниз и отрицательно повела головой. Всего на два-три сантиметра. Но это было: НЕТ! Волосы тяжело всколыхнулись.
- Нет, Андрюша. Погоди. Я должна сказать тебе... Ты очень хороший.  Ты… У меня еще не было таких друзей. - Ее глаза и улыбка казались ему копией застывших глаз и улыбок с рекламы журнала мод. Он не все понимал пока. Но предчувствие чего-то тяжкого, недоброго сквозняком дохнуло в левую грудь.

- Ты очень милый, Андрей. - Она говорила торопясь, не пламенно тлея в унисон проваливающемуся солнцу. - Ты Андрей... милый! Я выхожу за Рому. Вот так все просто...
С такой же стеклянно-недвижной улыбкой молчал Андрей. Как и она, он не видел солнца, а некоторое время не видел и ее. "Стрекоза" настигла его и вырвала зрачки!..
Потом он пресно хохотнул, не хохотнул даже, а просто изрыгнул некий клокочущий звук. Потом тихо-тихо вытянул ставшую железной ладонь из ее напряженно сомкнутых, но не теснящих пальцев. Выгибаясь и подрагивая железная ладонь со стрекозами застыла в воздухе, временно не управляемая мозгом, потому что головы сейчас не было. Голова канула за небосвод вместе с солнцем. И в железной, почти выпуклой, струнно гудящей ладони был вовсе не подарок... а стекло...  две стекляшки...
"И чего я их держу? Дарить что ли? Эх, ты, цыпленок пареный…"
Рычаг вывернул железную ладонь вниз, и две малиновых веселых струйки юркнули в воду. Дунувший ветерок скрал короткий их всплеск.
- Вот и все! Да? - промолвил он. - Быват, во всем виновата ОНА.
Ее глаза изумленно расширились. Она стеснялась спросить... Ведь она не поняла: кто - ОНА?

- Я мог бы тебя... проводить. – С венчальным усилием выдавил он, с усилием, истребляющим слезы, отдирающим остывающее гибнущее сердце от бронзовой плоти.
- Зачем? Не беспокойся. Тут людно. Ну, я пойду.
Он сумел сообразить, что она бьется над вопросом: уместно ли его поцеловать?
Подачка...
Мирно улыбнувшись, Жерлов слегка выпятил губы, поклонился и уступил ей дорогу.
«Цыпленки тоже хочут жить»…
Она пошла и, вероятно, оглядывалась. Он же неотрывно смотрел на заливную кайму тягучей воды, в которой только что утопилось солнце, как Офелия… и стрекоза… две стрекозы.
И курить не хотелось. Почти как и Роме, любителю, сюрпризов и экспромтов...
Так кто же ОНА, виноватая во всем? И кого ОНА олицетворяет? И КТО ее олицетворяет? И всегда ли ОНА женского полу?
Чепуха. Ерунда. Мура. Ералаш. Горячий фарш проносящихся и стынущих прямо в эфире мыслишек. Как обычно. Иного не умеем...
Это все. Через пару недель - в НИИ.
Остается – что?! - отыграться там. Хотя не больно-то там и отыграешься. И знать бы, на чем, против чего и во имя чего? Это же не ночная рубка дров, выручающая киношных холостяков.
Учинить погром бюрократам? Эка ж ты хватил, старик. И бродят же идейки, бодря и совлекая из кризисной мутотени...
«Его поймали, арестовали, велели паспорт показать»…

Медленно Андрей опустился на пыльную скамейку. Бессмысленно и вслепую душа усталая - опустошенная душа искала apиаднины петельки прикатившей беды... Или от прикатившей беды - всей беды всей его жизни.
Смеркалось.
«А паспорту нету - гони монету, монеты нету – поди в тюрьму»…
Загасив окурок, он лег...
И стрекоза на этот таз не снилась...



* До 1992-го года стоимость разговора в уличном телефоне-автомате стоила 2 копейки. За неимением «двушек» сходил и «десятюльник» - того же веса и размера 10-копеечная монетка.

19 сентября – 26 ноября 1987 г.
Восстановлено в ноябре-декабре 2009 г.

Продолжение в повести «Сны во время бега трусцой» (1988)

Все главы - http://www.proza.ru/avtor/plotsam1963&book=21#21