Моя малая родина

   Когда в начале июня в Одессе отцветает белая акация, становится грустно: почему-то всегда вспоминается, что в конце этого первого летнего месяца когда-то была война. Трудно отрешиться от этих воспоминаний, если сам — живой её свидетель, хотя и очень маленький тогда. Много позже, будучи студенткой, в разговорах со сверстниками мы часто говорили о ней. Но только теперь я поняла, почему мы, молодые, поднимали эту тему в самой обычной беседе, сидя на пляже или в кругу друзей, собираясь в дождливую погоду у кого-то дома. Очень всё просто — это было время нашего детства, мы все родились в сороковые. Я думаю, человеку всю жизнь дорого то, «с чего начинается Родина». Именно её, малую Родину: свою улицу, свой дом, так долго, не сдаваясь, защищали одесситы с первых дней войны в жарком июне 41-го.
   Моя малая Родина — это Молдаванка — два квартала вниз от Старопортофранковской. Я не видела её в детстве другой. Воронки, заполненные остатками разбомбленных домов. На Старопортофранковской, напротив чудом уцелевшего педина, скелет длинного, на целый квартал, и, по тем временам, высокого пятиэтажного дома, смотрит пустыми глазницами окон. Часть дома, там, где упала бомба, называли Развалка. Она пользовалась огромной популярностью среди местных мальчишек в пятидесятые годы. Целыми днями шло на ней сражение между «нашими» и «немцами», или «фрицами» в зависимости от состава голосующего большинства. Быть «фрицами» соглашались очень неохотно. Иногда на Развалке удавалось найти немецкую каску, патроны и даже... пистолет. Однажды найденные патроны чуть не разворотили в квартире печь.
   Вниз по Раскидайловской, за уцелевшим педином, домам повезло тоже. Как сейчас вижу, в них живут, хотя многие окна еще зашиты фанерой. На углу с Манежной — малопримечательный двухэтажный дом. Единственный с угловым балконом. Стена изрыта осколками и светлеет желтыми пятнами чистого ракушняка. Совсем рядом, по диагонали, упала бомба. По местной легенде, в страшной глубокой яме от нее лежит неразорвавшийся снаряд. Дом, бывший когда-то собственностью семьи известной в городе артистки, казалось, не ремонтировался с рождения, хотя и приближался, по слухам, к столетию. В нём под бомбежку и вой снарядов начались мои первые месяцы жизни. Отсюда ушли защищать Родину все мужчины большой семьи, кто в первые часы — на западную границу, а кто в ополчение, что защищало подступы к Одессе на батарее за дачей Ковалевского.
   Малая Родина, она до сих пор согревает меня теплым желтовато-оранжевым светом удивительного «абажюра». Чуть ли не предмет роскоши в те послевоенные первые годы, он с любовью был сделан мамиными руками из кусочков уцелевшей шелковой шали. Почти всеми он почему-то назывался как-то по военному сурово — абажур, хотя теплый свет, проходя сквозь шелковую ткань, согревал их, как мне помнится, чем-то родным и очень уютным. Единственная маломощная лампочка внутри него становилась как-то ярче, бросая почти на весь стол круглое поле света. Именно это поле объединяло вокруг стола по вечерам после нелегкой работы будней послевоенных лет близких, друзей, соседей, знакомых и даже знакомых знакомых. Что-то необъяснимо доброе поселялось в Душах, оживлялись глаза, хотелось говорить о хорошем, смеяться шуткам.
   Старые дворы на Молдаванке. Время. Всё ему подвластно. Меняется его сущность, медленно, но уходит из жизни малая моя Родина. Лишь в памяти остаются старые дворовые лестницы, кое-где продавленные и вытертые миллионами шагов. Они были частью жизни старых дворов, старой Одессы.
   В доме, на Родине, их было три. Все старые, как и сам дом, две — железные, а третья — деревянная. Почти сохранившаяся на протяжении многих десятилетий, перенесшая невзгоды времени и климата, она весело скрипела под ногами всего пятерых дворовых шалопаев. Они родились чуть раньше и чуть позже войны, слышали и видели то, что не должны видеть и слышать дети. Голодавшие в войну и после неё, не всегда и не все одетые по погоде, они большую часть своих игр устраивали на этой лестнице.        Продувалась она всеми ветрами, но, несмотря на это, каждый день, и особенно в дождь, сходилась на ней детвора. Кто с подстилкой, кто без усаживались под навесом на деревянные протертые ступени, и лестница превращалась в игровое ристалище. Играли в «Садовника», «Кольцо-кольцо, ко мне!». Играли тихо. Ещё тише становилось к вечеру, когда игры сменялись таинственными ужасными историями о «Черной кошке», или о людоедах и мертвецах. Я думаю, это были отголоски пережитого послевоенного голода и бандитского террора, когда детям запрещали даже выглядывать на улицу.
   Как поменялось время. Теперь дети смотрят подобные «ужастики», переключая каналы телевизора, сочинённые, отрежиссированные. У каждого юного поколения свои игры.
Поколение пятидесятых освоило в старом дворе уже другую лестницу. Там был простынный экран для диафильмов, скамеечки на балконе и входные билеты по 20 копеек для покупки новых фильмов. Приходили даже взрослые. А ребятня -— так со всей улицы. Всегда был аншлаг.
   Третья лестница — когда-то самая красивая, не дождалась своих детей. Открытая дождям, она утратила стальные ступени на ажурных чугунных основаниях с названием фирмы и датой и была заменена на примитивную стандартную конца 50-х. Только в семидесятые годы в этой части старого одесского двора послышались детские голоса. Лестница была согрета теплом нового юного поколения — детей детей войны.
   Жизнь на Молдаванке продолжалась, моя малая Родина, которую защищали с первых военных ИЮНЬСКИХ дней мужчины нашего дома, квартала, улицы, становилась малой Родиной тех, кому теперь за 20.
   Новое поколение знает о войне понаслышке. Но старый дом ещё жив. Дом, в котором я впервые увидела отца, вернувшегося с фронта в 46-м, в котором услышала слово «Победа» и интуитивно поняла, что значило оно для взрослых.
   На моей малой Родине осыпается акация,
  ещё собираются друзья. 
  Там навсегда осталось моё сердце.