Проводы

   В сером, обшарпанном колодце неуютного полуквадратного двора было сумрачно и неестественно тихо. Обильно выпавший вчера снег скукожился и просел под натиском остатков осеннего тепла черными, протоптанными следами множества ног и автомобильных шин, и, схваченный ночным морозом, застыл скользкими, вздыбленными дорожками, таящими скрытую опасность для случайно зазевавшегося прохожего. Редкие, незаметные снежинки лениво падали на затянутый грязной ледяной коркой асфальт, на плотно прижавшиеся к дорожным бордюрам ленточки замёрзших автомобилей, на козырьки подъездов, бесшумно превращаясь на земле в рваное белое покрывало. Безликие, холодные облака медленно колыхались вокруг белеющих стропил недостроенной пирамиды крыши кирпичной высотки, которая одинокой башней торчала вдалеке среди однообразных панельных девятиэтажек. Фёдор стоял перед расшторенным окном, пытаясь разглядеть свет нового дня сквозь запотевшее, в подтёках и слегка подмёрзшее в углах, стекло. Пасмурная муть за окном угнетала и вызывала лёгкое подсознательное беспокойство. С кухни доносились звуки настенного радио, запах свежезажаренной курицы, шум кастрюльных крышек, металлический шорох вилок и ложек, смешанный со стеклянным дребезжанием посуды. Фёдор нервно барабанил пальцами по подоконнику пытаясь настроиться на мажорный лад перед предстоящим отъездом. «Месяц тянулся, тянулся, и раз… закончился, как один день, - рассуждал он про себя. - Вроде бы только приехал погостить к родителям, а сегодня уже всё… уезжаю». Собственно последнюю неделю он уже не гостил, а маялся, считая дни до отъезда, немного уставший и раздражённый от назойливого и утомительного общения с престарелыми родителями. Да и вообще провести поздней осенью целый месяц в чужом провинциальном городе: ни друзей, ни врагов, ни воспоминаний. Тоска смертная.          
  Неожиданно в комнате щелкнул выключатель и запылённая груша стопятидесятиваттной лампочки, свисавшая на коротком изломанном проводе, загорелась неровным, желтоватым светом.
- А я думала, что ты, сынок, ещё спишь… Чего в темноте-то сидеть, - неспеша накрывая на стол чистую скатерть, проговорила с тяжёлой отдышкой, уже разменявшая восьмой десяток, но ещё достаточно бойкая мать. – Сейчас сядем, позавтракаем…. Перед дальней дорогой надо хорошо поесть….
- Да куда спешить, успеем, - машинально ответил Фёдор, всё ещё созерцая унылую картинку за окном. - А отец-то позавтракал? Или, наверное, приболел после вчерашнего ужина?
- Ага, приболел…, как же! За ночь уже пару раз до ларька снасался. Как вчера начал за твой отъезд рюмку поднимать, так и не останавливался.
   Словно в подтверждение её слов тихо хлопнула входная дверь.
- Ну, вот, лёгок на помине…, - безнадёжно вздохнула мать.
   Отец, а это действительно был он, тихонько проскользнул на кухню и через некоторое время неспеша, вразвалочку появился в коридоре, довольно приглаживая редкие седые волосы на лысеющей голове и окладистую, широкую бороду на порозовевшем, толи от холода, толи от только что выпитого, лице.
- Вот, мать, за свежими газетами сходил, почитаем вечерком, - снимая и вешая куртку на вешалку, довольно покряхтывая, медленно, с паузами проговорил старик. - Посмотрим, что нового у этих «демократов».
- За газетами ходил! Как же! За бутылкой… вот и все твои новости с демократией, - беззлобно, скорее, по привычке, забурчала мать. - И не лень человеку туда–сюда насыться?!
- Хватит болтать-то по пустякам! Подумаешь за пивом сходил, - огрызнулся отец, и,  бросив несколько свернутых трубочкой газет на диван, перевёл взгляд на Фёдора. – Ты, сынок, как? Пивком побалуешься для тонуса? 
- Пиво он купил! А водку, что… на сдачу взял? – не унималась мать.
Отец ухмыльнулся себе в бороду, забегал маленькими, глубоко посаженными подслеповатыми глазками, пригладил ладошкой подобие прически на голове и, улыбнувшись, изрёк:
- Дак пиво под водку - в самый раз! Очень хорошо организм дезинфицирует и очищает, - будучи в благодушном, хмельном настроении, старик подался в пространно-витиеватые размышления, которые прервал вопросом Фёдор.
- Ты за стол-то перед моим отъездом сядешь или так и будешь, «в одного», на кухне булькать? Гляди, такими темпами и до стола не успеешь дойти.
- А как же, обязательно сяду и обедать буду…. А то может всё-таки пивка попробуешь, а, сынок, нашего, свеженького? – неуверенно добавил отец, осторожно встряхнув баллон с пивом и, не найдя понимания, вздохнул и медленной, шаркающей походкой двинулся на кухню.
   
   Ближе к полудню сели за стол в узком семейном кругу: мать, отец, сын. Выпили, как водится, за отъезд и на дорожку. Отец лениво ковырялся в своей тарелке, изредка поднося ложку ко рту, при этом, не забывая энергично и регулярно отхлёбывать пиво из старой стеклянной кружки и, каждый раз, подливая в неё из двухлитрового пластикового бутыля, обращаться к сыну:
- Не передумал? А то давай, плесну маленько, для вкусу, а? «Жигулёвское»….
- Да, не, не буду, не хочу. Я в дорогу вообще не люблю пивом баловаться, - в очередной раз, начиная понемногу закипать, ответствовал Фёдор. – Ты, батя, лучше закусывай, хотя, что тебя учить…, сам знаешь что делаешь, но поправку на года всё-таки делай.
- И правильно, сынок, что толку эту отраву глыкать, лучше кушай -  и голове, и здоровью хорошо, - вставила в разговор слово мать. – А то твоему отцу хоть кол на голове теши - понапьётся без меры, потом неделю еле двигается, болеет. И потом всё заново…. Чем человек думает? Ты ешь, сынок, ешь.   
   Мать всё подкладывала и подкладывала в большую глубокую тарелку сыну то картофельное пюре, сдобренное куриным подливом с мясом, то свежемороженую квашеную капусту, щедро политую ароматным подсолнечным маслом и тщательно перемешанную с порезанным колечками репчатым луком, то салат из свежих помидоров. Фёдор безуспешно пытался остановить чрезмерную заботу матери, осторожно отнекиваясь и неуверенно повторяя:
- Да хватит мне уже, я столько не осилю, мама…. Целый месяц откармливаешь. Ну, право, мне уже достаточно, я наелся под самую «завязку»! 
- Ничего, сынок, перед отъездом надо плотно покушать, а то когда ты там, в дороге, сможешь перекусить? Ешь, не обижай меня, чай для тебя готовила, - приговаривала она и упрямо продолжала подкладывать самые вкусные кусочки сыну. – Нам-то с отцом много ли надо? А ты ешь, поправляйся…, когда ещё приедешь…, – и с затаённой надеждой, как бы мимоходом, добавила, - А то, может, к нам переберешься со своих Северов, а, сынок? 
   Поели. «Подуставший» отец ушёл к себе в комнату отдохнуть, мать занялась по хозяйству, а Фёдор стал неспеша собирать свои нехитрые пожитки в небольшую спортивную сумку. Периодически к нему подходила мать и начинала подкладывать купленные и связанные для него вещи:
- Вот взял бы носочки шерстяные, толстые, тёплые. У вас то холода почище наших, это ни какая-то синтетика, возьми, сынок. И свитерок, правда не знаю, с размером угадала или нет, примерил бы….
Чертыхаясь, Фёдор примеривал обновки и с раздражением отказывался от них.
- Да куда мне этот свитер, в нём ещё такой же, как я, поместится, а носки я ещё старые не сносил, «солить» их что ли? Не трать зря деньги, мама, не покупай мне ничего…
Мать, огорчаясь, уходила на кухню, а через некоторое время возвращалась и снова  предлагала Фёдору припасённые для него то футболку, то майку, то рубашку. Несколько раз просыпался и, потихоньку, пошатываясь, заходил отец, в помятой, выцветшей от времени пижаме неопределённого цвета, неизменно аккуратно удерживая в руках большую початую бутылку пива.
- Ты, сынок, мать слушай, не перечь…, - начинал бубнить заплетающимся языком, - она тебе только добра желает…. Это… если ещё не передумал, может пивка со мной… за компанию, а? – завершал он свои визиты не хитрым предложением и, не ожидая от сына ответа, так же неспеша удалялся.
- Федя, ты бы обувку себе зимнюю прикупил, а то смотрю у тебя туфельки конечно хорошие, но уж больно тоненькие…. Надо было с тобой на рынок сходить.
- Да есть у меня дома зимняя обувь, а сейчас ещё тепло.
- Дак видишь, как вчера похолодало, не дай бог в пути прихватит, а в зимних ботинках оно спокойнее, – и, вздохнув, принялась ощупывать Федину куртку. – У нас хорошие курточки продаются, надо было купить, а то твоя, небось, ветром насквозь продувается….
- Да нет, мама, она у меня внутри мехом подбита, так что не продувает.
- Ты смотри! Это хорошо. А воротник–то из чего, норка что ли? 
- Норка, мама, норка, - успокаивал Фёдор мать, абсолютно не имея понятия, из чего сделан воротник.   
- Да, неплохая штучка, но для вашей зимы все-таки, наверное, холодновато, - всё ещё сомневалась мать.
- Для морозов у меня есть дублёнка из овчины.
- Ну, в овчинной дублёнке и в мороз должно быть тепло, - наконец-то успокоилась мать.- А шапка? Как же без шапки?
- Да в сумке у меня кепка лежит.
- Одень, не забудь. Вот всё швыцаешь, а с неба нам на голову всякая радиация сыплется с дождём и снегом, так и заболеть недолго.
- Одену, мама, одену.
- Поезд-то во сколько отправляется?- то приближая, то удаляя от глаз купон железнодорожного билета,  мать скрупулезно пыталась разобраться в бледно-выбитом тексте.- Ничего без очков не пойму. Куда очки задевала?
- Дай-ка я гляну, - незаметно подошедший отец, прилаживая на нос потертые и перемотанные по дужке пластырем очки, взял инициативу в свои руки, деловито причмокивая губами.- Ничего не разберу…. На-ка, мать, через мои очки попробуй, может, ты что-нибудь увидишь. 
   Некоторое время они передавали друг другу очки, поочерёдно вглядывались в прямоугольный кусочек раскрашенной бумаги, и с самым серьёзным видом уточняли время и дату отправления поезда. 
- Вот только не пойму, - рассуждал отец, - в двенадцать часов – это по Москве? Или по-нашему? Если по-нашему….
- Если, по-вашему, то я уже опоздал. Не переживайте попусту. Поезд отходит в семнадцать часов, так что мне уже, наверное, пора одеваться и выходить, - прервал оживленные рассуждения Фёдор, забирая билет.
- Ох, так быстро? Уже пора? – запричитала мать.- А мы с отцом ещё не собрались…
- Мама! Ну не надо, не надо меня провожать на вокзал. Я не люблю этих сюсюканий, да и на улице холодно и скользко. Ты ещё кашляешь, и ходить тебе трудно, а батя уже готов, вон, в доме-то ходит, стенки подпирает. Ну, какой из него провожающий? Так что и мне спокойнее, и вам лучше, если вы останетесь дома.
- А что нам ходить? Сядем на такси и туда и обратно, - не соглашалась мать, - чай не каждый день провожаем….
- Да такси в такую погоду ещё опаснее, чем пешком, - непонятно почему упёрся Фёдор.-
Всё, решено, остаётесь дома.
   Отец пыхтел, нервно перебирал руками бороду, и молчал, не вмешиваясь в разговор. На несколько минут в комнате повисло тягостное молчание. Фёдор быстро оделся.
- Присядем, что ли, на дорожку?
   Присели.
- Ну, всё, пора! – и, обнявшись с отцом и матерью, Фёдор решительным шагом торопливо вышел за дверь.
   На улице, вдохнув полной грудью свежий холодный воздух, он быстро пересёк скользкий, как каток, двор, и прежде чем повернул за угол, обернулся и помахал рукой в светящееся среди дня окно, в котором застыли одинокие силуэты матери и отца.
   
   До вокзала Фёдор добрался быстро, за полчаса, без каких-либо затруднений. В просторном зале ожидания было немноголюдно. Широкое информационное табло, нависшее над выходом на перрон, светилось яркими зелёными строчками убывающих и прибывающих поездов. Со всех сторон постоянно доносились какие-то шелестящие, хлопающие, кашляющие звуки, в которые резко врывался громкий, глотающий слога, а то и целые слова, гнусавый голос диктора с вокзального радио. С перрона квакающим эхом доносилась щёлкающая, шипящая рация маневрового диспетчера. Огромная многоярусная люстра, угрожающе подрагивавшая под потолком, еле светила в пару десятков ещё целых лампочек. Через постоянно открывающиеся входные двери задувал свежий ветерок, и, смешиваясь с мускусным запахом общественного туалета, дешёвых дамских духов, перегара, мясных пирожков и сигаретного дыма, неистребимым вокзальным коктейлем, растекался по внутренним помещениям. Воздух, сдобренный пылью и застарелым потом человеческого тела, неприятно щекотал Фёдору нос. Оперевшись спиной на холодную, облицованную под гранит колонну он задумался, заново вспоминая минуты расставания с родителями, испытывая при этом чувство тревожной грусти смешанное с всё возрастающим внутренним облегчением.
- А, вот ты где! – долетел откуда-то сбоку до боли знакомый голос. 
Убаюканный ожиданием отъезда, Фёдор даже не сразу сообразил, что происходит. Перед ним, радостно улыбаясь, стояла мама, в новеньком бежевом пуховом пальто и в бирюзовой вязаной шапочке. Она выжидательно смотрела на сына снизу вверх, зажав в сцепленных перед собой руках старенькую, местами потёртую и потрескавшуюся коричневую сумочку. 
- Мама?! Ты…, ты как здесь?! Зачем ты приехала? – Фёдор смешался и не понял, то ли ему злится, то ли радоваться. – Ну, разве так можно! Мы же уже простились дома…. 
- А отец тоже где-то здесь, по вокзалу тебя ищет. Не видел ещё его? – мать словно не слышала, а скорее просто не желала слушать сына. – Отец решил проводить тебя до поезда, ну и я с ним. Что мне дома сидеть? Так всё-таки принято – провожать на вокзале. Вот посадим тебя в вагон - и нам на душе будет спокойнее. 
   В её словах была такая непоколебимая правота и уверенность, что Фёдор оставил всякие попытки уговорить маму уехать домой.
- Пойдем, что ли выйдем на улицу, а то тут дышать уже невмоготу, - миролюбиво предложил он.
   На выходе, в дверях, столкнулись с отцом. В маленькой приплюснутой шапчонке, втянув руки в рукава просторной вельветовой куртки на ватине, съёжившись от холода, с красным лицом и взъерошенной бородой, он достаточно быстро для своего преклонного возраста проталкивался в дверях сквозь толпу спешащих людей. На улицу вышли все вместе. Приплясывая и прихлопывая руками, отец принялся агитировать вернуться назад, в относительно тёплое фойе вокзала.
- Что тут стоять, сопли морозить? Да и матери простывать не резон.
- А раньше думать надо было! Я вас сюда силком не тащил, - как-то бездумно вырвалось у Фёдора, и тут же он поправился, - Иди, иди, грейся, а то, глядя на тебя, и мы с матерью замёрзнем. 
   Отец ушёл. Помолчали. Разговор как-то не клеился. Мать всё время тревожно оглядывалась и настойчиво причитала:
- Ой, сынок, как-то нехорошо получается – мы здесь, а отец там. Может, тоже, пойдем в тепло? Там и поговорим все вместе, а?
   Около лестницы дворник в яркой оранжевой куртке металлическим скребком усердно сдалбливал ледяную корку с уложенного каменной плиткой тротуара. Фёдор безучастно наблюдал за ним слушая говорившую о чём-то мать и иногда отвечал односложно, невпопад.    
- Ты, мама, если замерзла, иди, а я постою ещё чуток, развеюсь.
- Вот чудак-человек, что мне там без тебя делать?
   Вернулся отец и, будучи немного тугим на ухо, громко и радостно стал сообщать, что де вокзал-то переделали, ресторан куда-то убрали, а туалет стал чище и комфортнее. Редкие прохожие непроизвольно оглядывались, изумлённо вскидывая глаза.
- Батя, говори потише, а то всех «ворон» распугаешь, - злился Фёдор.
- Ещё не замёрзли? А я что-то продрог, - и на не гнущихся от старости ногах отец снова исчез в чреве вокзала. Между тем объявили посадку. По заваленному снегом и схваченному наледью перрону осторожно прошли к вагону.
- А вагон-то, какой, плацкартный или купейный?- полюбопытствовал отец, деловито заглядывая в промёрзший тамбур.
- Билеты…, документы…, предъявляем гражданин! – одернул его голос проводницы.
- Да я, это…, - смутился старик, - провожающий.
- И, правда, сынок, вагон у тебя плацкартный или купейный? - вслед за отцом спросила мать.
- Да ни, то и ни другое. Какой-то вагон с креслами как в самолёте. Так мне в кассе сказали.
- Что это за вагон такой? – загорелся, словно малый ребёнок отец и, испросив разрешения у строгой проводницы, неуклюже поднялся по высоким железным ступенькам и суетливо прошёл в вагон.
   Пока Фёдор проходил контроль перед посадкой, отец уже вернулся и немного отдышавшись, сообщил:
- Чудной какой-то вагон. Там сиденья развёрнуты в две стороны, так ты сынок садись по ходу движения, так не укачает, точно говорю, садись по ходу. А так мать вагон теплый, добротный.
- Ну ладно, всё, давайте прощаться. Мне пора в вагон, а вам хватит мёрзнуть, давайте, езжайте домой.
   Торопливо, впопыхах, обнялись и поцеловались.
- Пиши чаще, сынок…, звони, - мать смахнула скомканным чистым платочком слезу.
- Ну, всё, идите, - держась за поручень в тамбуре, Фёдор легонько помахал рукой, вслед медленно уходящим родителям.
   Удобно расположившись в кресле, Фёдор наконец-то вздохнул с облегчением и, прикрыв глаза, приготовился немного вздремнуть. «Хоть старики ушли, всё спокойнее на душе, засветло будут дома. А то такую тоску напустили – хоть плачь». Неожиданно в вагоне произошло какое-то движение. Открыв глаза, удивлённый Фёдор увидел в проходе между кресел растерянно мечущегося отца.
- Батя! Что случилось? Ты откуда здесь? –  услышав голос сына, обрадованный, старик устремился к нему.
- Ты, это…, сынок, пойми правильно, но мы решили остаться до конца. Не обессудь. И ты это…, в окошко…, матери помаши в окошко. А то она волнуется, что не видит, где ты находишься, а я пойду, покажу ей куда смотреть. 
   Фёдор развернулся к окну и обмер. На пустынном перроне одиноко стояла мать, тревожно всматриваясь близоруким взглядом на застывшем, отрешённом лице в холодные квадраты вагонных окон. Неподвижная, нелепая, сгорбленная старушечья фигурка с безвольно опущенными вдоль тела руками. Что-то резануло по сердцу, бросило в жар, застучало молоточками в висках. «Мама! Да вот же я!» - Фёдор поднёс руку к окну. Взгляд матери блуждал по сторонам не замечая его. Появившийся на перроне отец по-мальчишески подбежал к вагону и, с трудом дотянувшись до окна, стукнул по стеклу, желая привлечь внимание Фёдора. Затем прытко, смешно покачиваясь, в пузырящихся на худых ногах штанах, с развивающейся на ветру бородой, забежал за мать, показывая рукой, куда ей смотреть. По её лицу мимолётной тенью промелькнула улыбка, а правая рука неуверенно застыла на уровне груди в подобии приветствия. Видно Фёдора было плохо видно и отец опять подбежал к вагону, воинственно стукнул по стеклу и торопливо забежал за мать. «Да, что же вы мне душу-то рвёте!» - сглотнул непроизвольно подступивший комок к горлу Фёдор, вдруг совершенно отчётливо осознавший неизмеримое, но так сильно осязаемое, одиночество своих стариков и каким-то звериным  инстинктом, почувствовавший тяжёлое дыхание предстоящей разлуки. «Господи! Да они на вокзал пришли как на праздник, чтобы уйти от унылого повседневного одиночества, чтобы вновь ощутить свою сопричастность к жизни, чтобы побыть рядом со мной, сказать всем – вот наш сын! Смотрите! Ибо они понимают, что это, быть может, больше не повториться никогда». Фёдор прислонил ладонь к стеклу и, не отрывая, водил и водил по нему, как-будто говоря «Я здесь!». А мать растерянно, блуждающим взглядом смотрела вдоль вагона с затаённым сумасшедшим отчаянием, пока не увидела дорогого ей Фёдора и безотчётным, бессознательным порывом всей своей материнской души устремилась к нему, а вагон медленно дернулся и пошёл, пошёл. Мать с отцом строго и торжественно,  короткими, мелкими шажками шли по перрону вслед, синхронно помахивая руками. По их осунувшимся, застывшим лицам бежали незамеченными слёзы. Отец как-то сник, потерял свою мальчишескую задиристость и уверенность, а мать, под маской грусти и печали, с непонятной надеждой ожидала чуда, а поезд всё ускорялся и ускорялся. Подойдя к крутому срезу перрона, они застыли с  поднятыми в последнем приветствии руками, в завихреньях вновь падающего снега, выхваченные случайно пробившимся сквозь тучи лучиком заходящего солнца, и, словно не перрон, а жизнь обрывалась у них под ногами и словно это были не проводы, а прощание. 



29 декабря 2009 г.                г. Хабаровск