Несъестный хлебушек продолжение

Хотя никто в деревне так толком и не узнал, что же всё-таки произошло в доме одинокой учительницы, старики с этих пор косились на неё как на прокажённую, и тихо перешёптывались между собой, перемывая несчастной каждую косточку.
Не миновала их «праведного» суда и её покойная мать, вместе с умершей уже «малахольной» бабкой; досталось «на пироги» и дому Светланы Григорьевны, и её «странной» дочке Леночке, и её не безызвестному на деревне «папашке», сгоревшему от водки.
Пойти куда-то в магазин, обратиться к кому-нибудь за помощью, да и просто выйти из дома, теперь для Светланы Григорьевны стало проблемой.
Кого бы она не просила помочь ей с ремонтом, сколько бы не упрашивала местных мужиков –  за ящик водки ли за деньги ли  –  выправить дом  –  никто не помог ей с ремонтом, опасаясь даже близко подходить к проклятому месту. Все в деревне только и судачили о её одиночестве и «испорченной судьбе», рассуждая примерно так: раз она родила свою дочь почти в сорок лет, раз у неё до сих пор нет мужика и коль скоро отец её ребёнка никому в деревне неизвестен, значит  –  не зря злобная мавка приходила к ней в дом, требуя отдать ребёнка, значит –  действительно их «училка» в чём-то грешна. К нормальным людям такие «чуды-юды» не ходят; у нормальных людей  –  таких проблем нет.  Это именно она, как видно, виновата в смерти бабки ворожеи. Просто на этот раз милосердная бабулька  –  никогда и никому не отказывавшая в помощи  –  зашла слишком далеко и вмешалась в то, во что никому нельзя было вмешиваться. И как у неё только наглости хватило прийти на похороны!  –  восклицали особенно ретивые старушки, делая это так, чтобы Светлане Григорьевне обязательно было их слышно.
А ведь на похоронах ей действительно было очень тяжело; мало того, что она была искренне привязана к бабушке Варваре и очень любила её, как родную мать, так она ещё почти сразу же догадалась, кто её спас тогда у омута, пожертвовав своей жизнью.
«Как я могла, –  казнила саму себя несчастная женщина,   –  как у меня только язык повернулся, сказать, что она ни разу в жизни не видела мавок и утопленниц. Ведь это же она тогда промелькнула мимо меня, в сумраке леса. Ведь это же она дралась тогда там с проклятой утопленницей, не дав ей настигнуть меня…Эх, бабушка, бабушка  –  прости меня за всё и спасибо тебе за твою доброту и помощь».
Светлана Григорьевна молча опустилась к телу старушки, и, с трудом сдерживая слёзы, нежно поцеловала покойницу в печальные уста, даже не подумав о том, что это не совсем безопасно для живого человека.
Затем  –  было всё остальное: кладбище, последнее прощание, земля и лопаты, не сдерживаемые уже слёзы, и нескрываемое презрение почти всех престарелых жителей деревни. И хотя Светлана Григорьевна прекрасно знала, что у них в деревне ни от кого ничего не скроишь, она, тем не менее, всё-таки не ожидала от людей такой злобы и ненависти…
Впрочем, как говорится, мир не без добрых людей.
Как только она пришла к отцу Михаилу и исповедовалась у него, как только она рассказала ему обо всём, что случилось у неё в доме, так тотчас же сердобольный отец Михаил нашёл на той стороне Волги нужных рабочих и стройматериалы, дал женщине денег и пообещал лично попытаться убедить односельчан в её невиновности. Забота его действительно была искренней и неподдельной, но всё равно, на душе у Светланы Григорьевны остался горький осадок, так как она считала, что помогать надо было сразу же, а ни тогда, когда обратиться уже было не к кому. К тому же, она и в самом деле не заслужила подобного к себе отношения и могла рассчитывать хотя бы на самую малую поддержку. И уж тем более, для того, чтобы получить помощь, совсем не обязательно причащаться и исповедоваться   –  помощь должна даваться каждому нуждающемуся в ней человеку, если этот нуждающийся ни маньяк или убийца.
Так или иначе, а через несколько дней Светлана Григорьевна забыла о своей обиде, и горький осадок на душе незаметно исчез.   
Минуло несколько дней, незаметно пролетел месяц, и наступила середина июля.
Отношение односельчан к Светлане Григорьевне ни сколько не улучшились, однако явных оскорблений или нападок в её адрес уже не было. С одной стороны её все оставили в покое и обещание батюшки Михаила в какой-то степени было выполнено, но с другой стороны, что-то по-прежнему не давало ей покоя и заставляло постоянно находиться в нервном напряжении. Тем более что с некоторых пор у них в деревне начал распространяться слух о том, что кто-то из мужиков обещал поджечь её дом и спалить его дотла. Или может не спалить, а сделать, что-то дурное; например, измазать чёрной краской дверь или перебить все новенькие стёкла. Или же этот мужик должен был быть не мужик… а молния, которая, якобы, должна была ударить в «проклятый» дом… Честно говоря, Светлана Григорьевна уже и сама не знала точно  –  что же должно было произойти с её домом. Иногда ей казалось, что всё это досужие выдумки обычных злопыхателей, а иногда  –  что за всем этим (то есть «поджогом») стоит она сама, Светлана Григорьевна, придумав себе собственную кару и спутав реальность с выдумкой. А может быть, что-то подобное приснилось ей во сне и теперь она считает, что её дом хотят поджечь наяву, превратив в уголья? Или может быть она тихо сходит с ума и уже не отличает выдумки от реальности? Нет, здесь явно, что-то ни то. И подогреваемые кем-то слухи, и пережитый ею стресс, и её теперешнее неустойчивое психическое состояние  –  дают о себе знать. Коротко говоря  –  всё смешалось в голове у несчастной Светланы Григорьевны, порой принимая очень опасные симптомы настоящего душевного расстройства…
Однажды ночью она услышала на чердаке какой-то непонятный шорох, вышла на улицу, чтобы посмотреть  –  не горит ли крыша, и, увидев, что всё в порядке, вернулась обратно в дом.
Неожиданно ей показалось, что по обоям кухни стекает вода, а в тёмном углу стоит чья-то гигантская фигура.
Светлана Григорьевна попыталась включить на кухне свет, но у неё ничего не получилось.
Меж тем журчание воды становилось всё сильнее и сильнее.
Светлана Григорьевна неуверенно шагнула в комнату, и увидела, что в углу комнаты таится ещё одна тёмно-мрачная тень: может быть как-то незаметно проскользнувшая с кухни сюда, а может  быть, каким-то невероятным образом «просочившаяся» через стену?
«Хотя зачем ей просачиваться через стену,   –   подозрительно спокойно подумала Светлана Григорьевна,  ближе подходя к  загадочной тени,  –  она же не вода?»
 –   Вода, вода,  –  раздался из темноты чей-то грубый замогильный голос, как бы подтверждающий правоту её доводов.
И спустя какую-то секунду Светлана Григорьевна  увидела, что в тёмном углу стоит очень похожая на неё женщина, в такой же, как и у неё ночной рубашке, но с более светлыми волосами.  К обеим рукам женщины подведены какие-то прозрачные трубочки, а из вен торчат иглы; со стороны это было похоже на капельницу или точнее  –  на множество капельниц, от каждой из которых к рукам спускались провода и трубки.
Женщина выделялась на фоне черноты своем призрачно-белым обликом и буквально была наполнена тёмной водой, потоками изливавшейся ей на голову и тело откуда-то сверху. 
Она с напряжением смотрела прямо в глаза Светлане Григорьевне, и глаза её были сильно расширены, словно у очень напуганного чем-то человека.
«Крыша»  –  видимо обратилась она к Светлане Григорьевне, безмолвно шевеля губами и закатывая глаза к верху; над головой у Светы Григорьевны, что громко затрещало, и уже совсем скоро она увидела за окном змеевидные отблески сильного пожара.
Как и в прошлый раз  –  первое, что она сделала в следующую секунду, так это подбежала к своей малышке и схватила её на руки. И хотя сделать это надо было ещё раньше, сразу же при возвращении в дом, слава Богу, что с ребёнком всё было в порядке, и сон её не был нарушен.
Выскочив обратно на кухню, Светлана Григорьевна быстро направилась к двери, но неожиданно остановилась  –  дверь перед ней со скрипом закрылась и занялась ярким  красно-огненным пламенем. Под низким потолком кухни стоял густой чёрный дым.
Светлана Григорьевна спокойно развернулась в обратную сторону и опять вошла в комнату.
Той странной, призрачной женщины в углу уже не было.
Быстренько положив Алёнку в кровать-качалку, Светлана Григорьевна схватила стул потяжелее, и подошла к окну.
Прежде чем вынести стулом все стёкла, она, тем не менее, проверила  –  можно ли их открыть или нет; неизвестно почему, но, что-то уже заранее подсказало ей, что просто так эти окна ни за что не раскроются и ей придётся разбивать их самою.
Пожар между тем полыхал над крышей всё сильнее и сильней; весь двор перед домом был озарён ярким пламенем и освещался даже лучше чем в дневное время суток.
Неожиданно тени за окном начали принимать вполне конкретные осязаемые очертания и превращаться в огромную человеческую фигуру.
Вдруг всё вокруг озаряет ослепительная вспышка, в глазах у Светланы Григорьевны резко темнеет, а перед окном её дома появляется гигантская фигура уже известной ей незнакомки, если такой каламбур вообще уместен в данных обстоятельствах.
Незнакомка эта смотрит на неё своими огромными затуманенными глазами, медленно приникает лицом к обратной стороне оконного стекла, и зачем-то прикрывает правый глаз рукою.
Удивительно, но вся правая половина её гигантского тела как-то странно темнеет и становится практически незаметной, делается невидимой; всё, что видит сейчас перед собой взволнованная Светлана Григорьевна, так это её зловещий чудовищный глаз. Он буквально приковывает к себе её внимание, и она медленно ставит тяжёлый стул на пол; затем подходит к окну, и с трепетом заглядывает в этот дрожащий, водянистый, словно бы просыпающийся ото сна глаз.
Там всё залито странным, неземным сиянием, там всё напоминает ту мрачную злополучную ночь, когда Светлана Григорьевна ходила к омуту с куклой. Вот и бурый камень уже виднеется вблизи, выдаваясь над землёй своими немалыми размерами, вот клонится к камню и та чахлая кривенькая осинка, которая трепещет над валуном. А вот и сам зловещий мутный омут… брызги воды… приглушённый крик бабки ворожеи…какой-то рёв и борьба в пучине вод и…небольшой мерцающий огненный шар, похожий на шаровую молнию.
Он молнией вылетает из мрака вспенившихся волн и устремляется к верху.
Чёрные дымные круги окружают его со всех сторон, постоянно находясь в движении и ежеминутно изменяясь. Большие, «плазменные» искры, медленно гаснут в ночном сумраке, то и дело отлетая от загадочного шара, похожего на сгусток беспокойной неугасаемой энергии. 
Вот пышущий пламенем шар медленно зависает над широкой кроной могучего старого дуба и превращается в миллиарды маленьких искр; искры всё время вспыхивают и мерцают, пускают в крону дерева пульсирующий энергетический ток.
Птица, сидящая на вершине дуба, поражена их странной реакцией и находится в оцепенении.
Неожиданно происходит маленький взрыв, весь дуб охватывают языки гигантского пламени, а птица увеличивается прямо на глазах, раздувается во все стороны и поглощает собой пламя. Крылья её окрашиваются в огненно-красный цвет, глаза и клюв  –  становятся пурпурными. Кончики перья на одинокой птице подозрительно чернеют, а лапы  –  обугливаются.
Птица с криком взлетает с ветки, обломав сук, и, с поразительной для пернатых существ скоростью, летит в сторону заброшенной поволжской деревушки, к Гуляй-оврагу.
Спикировав над бегущей в тёмном лесу запыхавшейся женщиной, она пытается схватить её своими когтями прямо за кепку или ударить клювом в неприкрытую шею, однако какая-то неведомая сила не даёт ей сделать этого и отбрасывает в сторону.
Пернатая бестия, безмолвно взмывает высоко вверх, поднятая над вершинами деревьев, мощным потоком воздуха и быстро растворяется в сумраке ночи, направив свой полёт к одной из гор Жигулёвской гряды. 
Светлана Григорьевна хорошо видит, как сверкают в темноте её огненно-красные крылья; видит она и свою синюю помятую бейсболлку, которая остаётся лежать на земле, слетев с её головы…Но, что же всё это значит? Зачем ей это видение? Что эта чудовищная утопленница хочет сказать ей этим?
Вот в темноте, сделавшегося вдруг чёрным глаза, появляется яркая светящаяся точка, вот темнота эта расступается и превращается перед лицом Светланы Григорьевны в её родную деревню, и вот уже маленькая светящаяся точка становится огромной огненной птицей и садится на крышу её дома, бьёт красным крылом, громко кричит, и превращается в пламя…
 –   О-о-ой!  –  просыпается в холодном поту Светлана Григорьевна, в страхе оглядываясь по сторонам, и ещё не понимая, что проснулась.
Дочка с поразительной для младенца проницательностью смотрит на свою мать, сидя в кровати-качалке, и чему-то загадочно улыбается.

***

Так как на сей раз, в отличие от прошлого раза, у Светланы Григорьевны не было ни какой паники, и так как кроме отца Михаила идти ей теперь было не к кому, (а идти Светлана Григорьевна решила обязательно), то сначала Светлана Григорьевна немного успокоилась, затем быстро оделась сама и собрала малютку, и лишь потом отправилась на другой конец деревни к уже известному нам священнику.   
–   Эта упырица, меня  –  достала!   –   в сердцах крикнула она, даже не дав священнику опомниться. Отец Михаил ещё спал, когда его внезапно разбудили и заставили вскочить с кровати, без молитв и заутренней, а потому он с трудом понимал, чего же от него хотят в столь ранний час, и был вынужден обо всём догадываться сам. Когда же Светлана Григорьевна спросила его: «Что же мне делать? и как мне избавиться от этого зловредного упыря, в женском обличие?»  –  он начал немного понимать свою «предутреннюю» посетительницу и давать первые ответы.
Для начала он предложил Светлане Григорьевне выпить чаю и успокоиться, а затем приступил к разъяснениям.
Их разговор проходил в скромном жилище смиренного деревенского священника, под сенью старенькой церкви, с покосившимся от времени куполом. В приёмной отца Михаила не было ничего кроме икон, нескольких табуреток, большого круглого стола заваленного книгами, и недавно обновлённой газовой печки, чёрного цвета.
Отец Михаил по природе своей был очень неприхотливым человеком и вёл аскетический образ жизни.   
Когда он хотел произвести на кого-то впечатление (а такой грешок, к сожалению, водился за деревенским священником), он доставал из чулана жёсткую деревянную скамейку, сделанную им саморучно, ставил её рядом с печкой и говорил, что часто спит на этой неудобной «кровати», наказывая себя за тот или иной грех либо провинность. Чаще всего (утверждал он) подобные «наказания» действуют на него положительно, но всё-таки недостаточно для того, чтобы убрать «наказующую» скамейку в чулан окончательно. Вот и теперь он будет всю неделю спать на этой скамейке, так как совсем забыл о сестре своей Светлане Григорьевне и её горьких печалях.
После этого отец Михаил принёс в приёмную своё заветное «прокрустово ложе» и со смирением установил его рядом с печкой. Сверху он покрыл его какой-то дерюгой и только тогда начал отвечать на вопросы своей посетительницы, изредка поглядывая на раскрытую дверь кухни, где на плите разогревался чайник.
 –   Ну, начнём с того, милая моя,  –   приятным, успокаивающим голосом произнёс он,  –   что это не упырь, и не упырица. 
–   Как так?  –  удивлённо взглянула на отца Михаила встревоженная женщина, покрепче прижимая к груди малютку.   –  А кто же это, по-вашему?
Отец Михаил стал терпеливо объяснять:
 –    Милая моя,   –  важно объявил он, никогда не упуская возможности блеснуть своей эрудицией,  –   упырём не может быть обычная крестьянка, убившая себя пусть и не по христианским законам! Упыри  –  это жрецы потустороннего мира, особая каста или сословие, если хочешь. Для того чтобы стать упырём: надо было родиться упырём, то есть принадлежать к какому-нибудь древнему языческому сословию волхвов-кудесников, быть из рода жреческого. Понимаешь?
Светлана Григорьевна пожала плечами.
 –   Ну, вот тебе другой пример. В древности верили, что «там», на том свете мёртвые живут примерно по тем же законам, что и здесь на земле. Если при жизни ты был князем, то и после своей смерти ты останешься князем; если волхвом  –  то волхвом, если воином  –  то воином, если крестьянином или ремесленником, то и, отойдя от дел человеческих, ты по-прежнему будешь крестьянином или, соответственно, ремесленником. Условно говоря, волхвы и кудесники (они же дыи)   –  это упыри; крестьяне, скорее всего деды и прадеды (может быть пращуры? не знаю); воины  –  это, естественно, оборотни; а кузнецы и ремесленники  –  либо великаны, живущие в горах, либо, напротив, карлики, звенящие своими молоточками в недрах тех же потусторонних гор. Поняла?
 –   Теперь да,  –  охотно согласилась Светлана Григорьевна, начинающая постепенно приходить в себя. До этого она пребывала в состояние некоего полузабытья и плохо воспринимала происходящее. Ей всё ещё казалось, будто бы она где-то во сне или не совсем на яву, не совсем в этом «реале». Теперь же в голове у неё, вроде бы, прояснилось, она начала адекватно воспринимать окружающие её вещи, и даже стала замечать такие «тонкости», о которых ранее даже не догадывалась. 
Между прочим, она вдруг поняла, что ни чего не говорила отцу Михаилу о том, что напавшая на неё упырица была из «крестьян» или холопок, и что отец Михаил, видимо, знает то, чего точно не знает она.
«Но постой,  –  остановила саму себя «прозревшая» вдруг женщина,  –  я же не говорила ему про «крестьян-утопленниц»; и он не говорил мне про утопленниц. Значит  –  это я сама сочинила для себя что-то! М-да, бывает же такое…»  –  печально вздохнула Светлана Григорьевна, пытаясь вернуться к тому, что рассказывает теперь отец Михаил.
А отец Михаил в это время рассказывал о том, что и с упырями, тем не менее, бывают досадные недоразумения, ибо, как вы знаете, (говорил он) из каждого правила обязательно есть своё исключение.
 –   Вот так вот, Светлана Григорьевна,  –   тихим приятным голосом щебетал он,  стоя рядом с самодельной лежанкой,  –  и на старуху бывает проруха: ничего и никогда нельзя утверждать с точностью, если только это утверждение не касается Отца нашего Небесного Иисуса Христа. Упыри тоже ошибаются, и очень даже может быть, что эта несчастная девушка-крестьянка стала упырицей, за какие-то «заслуги» перед дьяволом или его рогатыми прихвостнями. Да и само слово «упырь»,  –  неожиданно перескочил с одного на другое, молодой священник,  –  не славянского, а тюркского происхождения, доставшееся нам, видимо, ещё от гуннов.  Как вы можете знать,  –  зачем-то перешёл на «вы» отец Михаил, что бывало с ним крайне часто, ибо в своих задушевных разговорах с прихожанами он постоянно перескакивал с «вы» на «ты» или с «ты» на «вы»,  –  гунны пришли на Волгу в начале нашей эры, незадолго до рождения Христа…
 –   Так вот почему это не помогло мне!  –  видимо совершенно не слушая своего собеседника, внезапно воскликнула Светлана Григорьевна, только сама, наверное, понимая, что она имеет ввиду. Со стороны это выглядело крайне анекдотично, впрочем, как и всё, что происходило сейчас в доме молодого священника.   
Тем временем Светлана Григорьевна продолжала:
 –   А я-то, когда шла к омуту, думала, что крестик и маленькая иконка, которые мне дала бабка ворожея, спасут меня от этой великанши и охранят! Что я смогу всё сделать сама, без помощи бабки Варвары! Как же я ошибалась!  –  положив ребёнка на стол, сокрушённо возопила женщина, отрешённо раскачиваясь на табурете.  –  О чём я думала! Если бы не старушка  –  лежать бы мне сейчас на дне омута вместе с этой дикой вампиршей!
Отец Михаил дал ей успокоительное и начал успокаивать на словах; чайник к этому времени разогрелся и он принёс его в приёмную.
 –   Ты здесь не причём,  –  мягко сказал он, вновь перейдя на «ты».  –  Все эти обереги в виде крестика и иконки, все эти куклы и приманки с куриной кровью  –  ничего не решают. Они не убивают зло на корню, а только отпугивают его на какое-то время. Дело ни в тебе и ни в старухе ворожее, дело в чём-то другом: может быть в твоём доме, а может,  –  тут отец Михаил сделал короткую паузу, набрал в грудь побольше воздуха, как будто бы хотел сказать, что-то важное и очень серьёзное, а затем, наконец, сказал:
 –   А может быть всё-таки и в тебе; но об этом потом…Сначала надо разобраться с тем  –  зачем же она приходила в твой дом? что послужило этому причиной? и кто это была на самом деле? Выстроив такую логическую цепочку и очертив круг волнующих нас проблем, мы с лёгкостью сможем дать ответ на все поставленные перед нами вопросы.
 –   Точно!  –  видимо опять не слушая отца Михаила, вскочила с табурета Светлана Григорьевна,  –   Всё дело  –  в доме! Я же не рассказала вам самого главного, из-за чего, собственно, и пришла к вам с утра пораньше…
Отец Михаил сделал очень внимательное лицо.
 –   Ведь сон!  –  не совсем понятно для священника, возбуждённо продолжала Светлана Григорьевна,  –  Ведь кто мне приснился сегодня ночью? Ведь: огненная птица и злая утопленница! Сначала она пожаловала ко мне…
 –    Кто она?  –  перебил взволнованную женщину отец Михаил.
 –   Ну, утопленница, упырица, мавка или, как её ещё там…  –  торопясь не забыть главного, пояснила Светлана Григорьевна.    –  Сначала она пришла ко мне, а потом начался пожар! Загорелся дом!
 –     Во сне?  –  уточнил отец Михаил.
 –   Ну, да! Во сне! Именно  –  во сне!  –  с силой закивала головой Светлана Григорьевна.  –   Я же пришла к вам… Ни чего толком не объяснила… А всё дело-то в моём доме! Вот и птица прилетела на крышу, запалив дом…
 –   Понятно,  –  сочувственно вздохнул отец Михаил, наливая в чашку Светланы Григорьевны сначала чай, а затем кагор.  –  Вот выпейте. А потом, продолжим.
И пока Светлана Григорьевна пила чай, он заботливо уложил её ребёнка на свою самодельную «кроватку», предварительно застелив «ложе» мягкой периной и накрыв  малютку толстым пуховым одеялом. 
«Да, видимо дело плохо,  –  думал в это время он,  размышляя над её словами. –   Либо она одержима бесами, либо начинает сходить с ума».
 –   А что: часто вам снятся такие сны?  –  уже вслух спросил он у Светланы Григорьевны, видя, что «его» кагор и успокоительное начинают действовать.
 –   Только сегодня,  –  чуть повеселев, отозвалась Светлана Григорьевна, с восхищением посмотрев на отца Михаила.  –  Вы очень умный,  –  тихо произнесла она, и смущённо добавила:   –  И добрый.
Отец Михаил заметно покраснел, но, не смотря на это, остался очень доволен добрыми словами своей посетительницы, восприняв их с нескрываемой радостью. Да и что скрывать  –  ему был очень приятен её восхищённый взгляд и тот простодушный тон, с которым она назвала его умным и добрым.  Обычно так говорят только очень искренние люди, не ведающие лжи, а ещё… душевно больные. Но назвать Светлану Григорьевну душевно больной он не мог. Он вообще на какое-то время сделался самим собою и стал похож на обычного смущённого молодого человека с глуповатой улыбкой. Выслушав полный рассказ своей доброй посетительнице обо всём, что выпало ей в эту ночь, в страшном кошмарном сне (благо, что кагор и успокоительное восстановили её душевное равновесие), он пришёл к выводу, что с её домом, «что-то ни то». Судя по всему, он проклят, и его следует освятить.
 –   Сдаётся мне,   –  уверенно продолжал он,  возвращаясь к ночной нарушительнице снов,  –  что та, о ком мы говорим   –  это одержимая сразу несколькими злыми духами мавка или упырица, (что пока не установлено) убившая, к тому же своего собственного ребёнка, и наложившая на себя руки. Скорее всего,  –  чуть поразмыслив, заявил он,  –   речь идёт об одной здешней крепостной, которая утопилась в реке около ста пятидесяти лет назад, и которую, кажется, звали Екатерина…Ну, да…Так и есть,  – спустя минуту продолжал отец Михаил, раскрыв старую, потемневшую от времени тетрадь ещё дореволюционного формата и найдя нужную страницу.  –  Екатерина Чалая, собственной персоной,  –  проведя по страницам тонким пальцем, весело добавил он (хотя если честно, веселиться тут особенно было нечему), и, подойдя к Светлане Григорьевне вплотную, зачем-то показал ей то место в тетради.
Светлана Григорьевна равнодушно пожала плечами  –  «мол, верю, верю», и с заботой посмотрела на дочку; малютка к этому времени давно уже проснулась и теперь играла с маленькой пушинкой, вылезшей из перины наружу. 
Так как в голове у отца Михаила роилось множество идей и мыслей, и так как начало зарождения тёмных упырей, по его мнению, крылось в глубокой древности, ему захотелось несколько просветить Светлану Григорьевну о возможном источнике их появления в здешних краях и указать на самое главное. Для этого он резко изменил тему разговора, и, расхаживая из одного конца комнаты в другой, начал рассказывать о местных средне-волжских племенах седой древности и о неком загадочном капище, которое, якобы, находилось в их краях в предгорьях Жигулёвских гор.
  –   А вы знаете,  –  издалека начал он,  –  что ещё в древнейшие, тёмные времена,   здесь, за Гуляющим оврагом,  стояло мрачное, языческое капище всех окрестных поволжских племён, принадлежавших к четырём разным народам. Первая его половина принадлежала мордве и их многолюдному племени  –  эрзи. Вторая  –  кому-то из кочевых племён заволжских сарматов; третья была отдана славянам, пришедшим на Волгу в 3-4 веках от Рождества Христова. А четвёртая  –  досталась воинственным булгарам, что откочевали сюда  в 7 веке нашей Христианской эры, уйдя из Северного Причерноморья. Коротко говоря, речь идёт о современных татарах и первой волне славянских переселенцев, которые бежали на Волгу от готов  из районов Белорусского  Полесья и Среднего Приднепровья…
Светлана Григорьевна посмотрела на него ничего не понимающим удивлённым взглядом и громко зевнула.
 –   Да вы, только дослушайте,  –  резко оборвав свой неуместный на первый взгляд экскурс в историю, буквально взмолился знаток древностей и местного краеведения.  –  Сейчас будет самое интересное… Я просто, ещё не дошёл до самого главного…
Но, сообразив, что Светлане Григорьевне сейчас ни до его лекций и говорить нужно о том, что её интересует, он смиренно переключился на Екатерину Чалую, предварительно налив своей собеседнице новую чашку крепкого, приправленного вином чая.
 –  Жил здесь под Горами (в несуществующем уже имении), один старый помещик  –  тот ещё ловелас и безбожник,  –  как-то не совсем «по-церковному», начал свой рассказ молодой батюшка, изредка заглядывая в старую тетрадь и сверяясь с её текстом.  –  И случилось так, что ему в уплату долга отдали совсем ещё юную особу 13 лет отроду, отец которой был сослан в солдаты за какую-то провинность и погиб в бою, а мать умерла с горя, не перенеся потери любимого... Само собой разумеется, что девочка эта тотчас же приглянулась старому развратнику и была взята им силой, без всякого на то её согласия, и по-принуждению. Сколько она не противилась настойчивым домогательствам отвратительного мерзавца, сколько не отбивалась от него всеми возможными способами  –  ничего не вышло! Помещик  –  это помещик, а крепостная  –  это крепостная. Да, да, Светлана Григорьевна,  –  грустно вздохнул отец Михаил,  захлопнув тетрадку и отложив её в сторону.  –  Тогда у помещика и не такие дела творились!
С этого момента речь его стала более гневной, голос усилился, а глаза метали молнии.
 –   К началу девятнадцатого века,  –  грозно рокотал он, то и дело потрясая тоненьким синеньким кулачком,  –   здесь в Поволжье, как и во многих центральных уездах и губерниях России, словно чёрное поветрие распространилось множество тайных, мистических сект и обществ, исповедовавших различные культы и ереси! Не был исключением и помещик Гульнов, который в своём мракобесии дошёл до того, что стал устраивать на крестьянских дворах бесовские оргии, называя всех детей, которые рождались после таких богомерзких игрищ «Христами» и «богородицами»! Куда бы он не пошёл, куда бы не направился  –  всюду пахло смрадом и серой; за чтобы он не взялся, к чему бы не прикоснулся  –  всё превращалось в тлен и поддавалось тлетворному гниению. Разложение было и в сердце и в душе безбожного мерзавца… Говорят, что он скупал крепостных крестьянок и для любовных утех, и для кровавых ритуалов…Говорят, что у него был целый гарем невольниц девятнадцатого века!.. Всюду храмы лежали в запустении, крестьяне избегали постов и молитвы, а в людях не было страха перед Богом; балом во всей помещичьей округе правил сам враг рода человеческого Сатана,  –  совсем уж сгустил краски, разошедшийся священник, рисуя какую-то неправдоподобно-фантастическую картину. 
Светлана Григорьевна слушала его с тревогой, но не перебивала. 
 –  Ну, и что ещё можно было ожидать от такого злостного, неумолимого безбожника? –  не переставая страшно размахивать своим синеньким кулачком, продолжал костерить мракобеса пылкий молодой священник. –  Едва этому гадкому, старому прелюбодею представилась такая возможность, как он взял и изнасиловал невинную девочку…Катя  –  родила.  Но ни о какой любви, естественно, не было и речи. Екатерину старик презирал (и, пуще того, ненавидел), дочку свою не любил, а жить Екатерине уже не хотелось. Как выйти из положения  –  никто среди мрака и беззакония не подскажет. Помощи крепостным ждать было неоткуда. И Катюша не устояла перед грехом  –  убила свою крохотную малютку, а трупик девочки выбросила в реку. Я, конечно же, далёк от мысли, что здесь кроится какой-то первобытно-жертвенный ритуал,  –  не преминул упомянуть языческие жертвы отец Михаил,  –  но поступила Екатерина не как христианка, а как язычница…
 –   Отец Михаил, –  не удержалась Светлана Григорьевна, сделав священнику вполне резонное замечание,  –  не увлекайтесь.   
Отец Михаил согласился, и, немного помолчав, продолжил: 
 –   Как ты уже могла догадаться  –  более ровным и спокойным голосом начал он,  –  за такое злодеяние (как бы мне не хотелось оправдать Екатерину) по головке не погладят. Старик приказал слугам высечь женщину розгами и посадить под замок, на хлеб и воду. Да только несчастная сама уже не могла ни есть, ни пить, и все мысли её были только об одном: она поклялась сама перед собой, что: либо отомстит старику, либо  –  наложит на себя руки…Что?  –  вдруг прервал свой рассказ отец Михаил, в растерянности посмотрев на женщину.  –  Ты тоже слышала эту историю?
 –   Да,  –  грустно улыбнувшись, кивнула Светлана Григорьевна, глядя на священника с таким видом, как будто бы в чём-то виновата.  –  Только я слышала, что Екатерина эта, в общем-то, была безобидна, и ни кого не обижала. Она только просила у людей хлебушка, и если, кто давал ей  –  то и уходила. А тут,  –  вдруг громко всхлипнув, запричитала несчастная женщина, чувствуя, что слёзы сами наворачиваются у неё на глазах,  –  и хлебушка просит, и ребёнка требует, и во сне с огнями является,  –  уже не стесняясь собственных слез, тихо зарыдала Наталья Григорьевна, вздрагивая всем телом.
 –   Ну, тихо, тихо,  –  поспешил успокоить женщину, отец Михаил, заботливо гладя Светлану Григорьевну по плечу.
 –  А ведь Светочка у меня поздний ребёнок…Я же её почти в сорок лет родила…  –  словно бы за что-то оправдываясь, продолжала всхлипывать Светлана Григорьевна,  протягивая отцу Михаилу пустую чашку из-под чая.  –  Что я ей сделала?  Зачем она ко мне пришла?
 –   Ты  –  одна,  –  коротко пояснил «заботливый» священнослужитель, беря из рук женщины пустую чашку и, направляясь на кухню, чтобы подогреть чайник.  –  Без мужа. У тебя маленькая дочка,   –  доносился  из кухни его звучный, приятный голос, успокаивающе действующий на Светлану Григорьевну.   –  А больше ни у кого поблизости грудных младенцев нет. На сорок километров вокруг  –  одни пожилые люди, пенсионного возраста.
 –   Ну и что,  –  не поняла Светлана Григорьевна ход мыслей священника, когда тот возвратился обратно в комнату с чайником в руке.  –  Раньше здесь много детей было…Я тут росла…После войны у нас большое село было. А ни каких Катюх и в помине не было; бабушка мне рассказывала, что в последний раз она выходила из реки, аж до революции.
 –   Так то оно так,  –  согласно кивнул отец Михаил, с любовью посмотрев на малютку.  –  Я бы конечно мог тебе сказать, что живёшь ты во грехе, и дочку свою неизвестно от кого родила, ну да ни об этом сейчас речь… Ни о том у нас с тобой сейчас разговор.
Тут отец Михаил сделал короткую паузу и, поняв, что настал именно тот момент, когда можно снова вернуться к древним племенам и капищам, задал Светлане Григорьевне наводящий вопрос: 
 –   Помнишь, что я тебе говорил о старом капище и замысле Екатерины во чтобы то ни стало отомстить ненавистному помещику? Вспомнила? Ну, так вот,  –  с явным воодушевлением зарокотал божий слуга, радуясь, что его не перебивают.  –   Едва Катюша оправилась после побоев и смогла вставать с постели, как тотчас же сбежала от помещика в лес, укрывшись в одной из горных пещер, невдалеке от заброшенного капища. (А если ты знаешь: здесь, на правом берегу Волги, в горах, много пещер и спрятаться при желании есть где).
 –   Конечно, знаю,  –  отозвалась Светлана Григорьевна.
 –   Днём она скрывалась в пещере,  –  ещё с большим воодушевлением, продолжал отец Михаил,  –  а ночь  –  проводила на капище. Дождавшись, когда наступит великий навий день или мертвецький велик-день, (как его называют на Украине), она вызвала на этот свет злых булгарских убырей, ужасных славянских навок или мавок, целый сонм тёмных мордовских духов и мрачную ирано-сарматскую паирику, с длинными когтями. Когда же она так сделала, то уже навсегда утратила последнюю возможность хоть как-то спасти свою душу, закрыв перед своим носом врата Рая. Душа её отяжелела в несколько раз, а цвет её стал более тёмным и затуманенным. Она сделалась рабой самого дьявола, но так и не смогла осуществить свою чёрную месть, перепутав в час мёртвого пира то, что недозволительно было путать. Дело в том,  –  решил, как можно подробнее пояснить свою мысль отец Михаил,  –  что я несколько поторопил события, и мрачная паирика, вместе с тёмными убырями, духами и навками, пришла на пир позже остальных, опоздав к угощению…
–   Вот, вот,  –  услышав знакомые слова о пире и угощении, подхватила Светлана Григорьевна, начав рассказывать не совсем о том.  –  Она устроила для мертвецов большой навский пир, и приготовила дедам знатное угощение; (а умерших предков, как вы знаете, раньше называли дедами).
Отец Михаил неуверенно кивнул. 
 –   Как говорила мне моя покойная бабушка,  –  продолжала между тем, оживившаяся вдруг женщина,  –  этот обычай существовал ещё в дни её молодости. Для покойных накрывали стол, ставили на стол разные угощения и еду, конечно же, немного водки или вина, и приглашали войти  в дом, поесть и обогреться.  Затем их просили удалиться, (естественно после того, как деды поели и попили), и так до будущего Родительского дня, и следующего поминовения. В следующий раз повторялось тоже самое, ну и так далее…Тут вы наверное не хуже меня знаете, как там всё происходило…
 –   Да в том-то и дело,  –  охотно перехватил нить разговора, словоохотливый батюшка, искренне обрадовавшись представившейся возможности.  –  Ваши познания в области почитания мёртвых важны, но они не полны. Тут есть один нюанс. Умершим предкам действительно «накрывали стол», кормили их специальным кушаньем и угощали вином. И всё бы ничего,  да только надо же знать где и когда устраивать такие угощения, и что самое главное  –  для кого.  Ведь у них «там»,  –  опять перешёл к разъяснению загробных «устоев» бойкий священник,  –  точно так же как и у нас «здесь», есть свои «священнослужители» (или точнее жрецы-кудесники) и простые «смертные»…ну, то есть зависимые от жрецов и волхвов мертвецы, из низших слоёв тёмного общества,  –  как мог объяснял он загробную иерархию потусторонних жителей.  –  Если в дом к себе приглашают своих предков и умерших родственников, то на поганом языческом капище, всем заправляют их мрачные жрецы и чародеи. Там надо знать, кому и что давать, и кого кормить первым, а кого  –  вторым. И ни дай Бог забыть дать пищу волхвам  и шаманам,  ставящим себя выше остальных! Тут тебе уж точно несдобровать. А ведь Катюша ничего этого не знала; она отдала всю еду тем, которые пришли первыми, и забыла попотчевать их жрецов. Она же не знала, что их волхвы всегда приходят на пир позже остальных, а едят  –  первыми…   
Светлана Григорьевна в ужасе покачала головой и с искренним уважением посмотрела на своего собеседника, не переставая удивляться его уму и начитанности. 
–   И не смотря на то, что их волхвы-упыри не едят хлеб, а только пьют человеческую кровь,  –  продолжал между тем отец Михаил,  –  они потребовали от Екатерины так называемый Несъестный хлебушек, который был положен им в качестве символического подношения и компенсации за «моральный ущерб». Проще говоря: нужно было взять где-то маленький хлебец и отдать его бесам. А где его взять?  –  коротко поинтересовался он, обращаясь к Светлане Григорьевне, видя, что она тоже хочет, что-то сказать об этом хлебушке.
 –   Насколько я знаю,  –  неуверенно начала Светлана Григорьевна,  –  бесы (или, как их там ещё называют) потребовали от Катюши пойти к помещику Гульнову и попросить у него несъестного хлебушка… Если я не ошибаюсь  –  его покойный отец, да и умерший дед его, были как-то связаны с бесами и влачили «мёртвую жизнь», где-то в окрестностях «гулявого» оврага…
 –   А я, что вам говорил! –  с явным удовольствие, так не вяжущимся с его священническим саном, торжественно воскликнул отец Михаил, поглаживая свою короткую, светлую бородку и длинные волосы.  –  И он, и его отец, и его дед  –  все были связаны с тёмными бесами и находились у них в услужении, потонув в пучине оккультных таинств и мистерий! Не зря же я говорил вам о том, что храмы у них стоят в запустении, а балом правит Сатана!  Не зря же я рассказывал вам об их тлетворном влиянии на всё, чтобы их не окружало и к чему бы они не прикоснулись,  –  несколько переиначив свои собственные слова, припомнил поруганные церкви и зачерствевшие души отец Михаил.  –    Увы, но они уже наперёд знали, что и когда будет делать Катюша Чалая, одолеваемая злобными бесами…
 –   То есть, вы хотите сказать, –  поинтересовалась Светлана Григорьевна,  –  что они действовали все вместе?
 –   Даже не сомневаюсь в этом,  –  твёрдо заявил самоуверенный священник, как видно, абсолютно точно зная, что и как происходило сто пятьдесят лет тому назад у них в деревне.  –  Причём не исключено, что дед помещика, был на том капище и ел Катюшкину пищу. Это именно он отправил Екатерину к своему внучку и именно его следует винить во всех несчастьях падшей женщины.
После этих его слов Светлана Григорьевна взглянула на него с укором, и отец Михаил, виновато замолчал. В комнате воцарилась неловкая пауза, но совсем скоро их разговор вновь был возобновлен; начала его Светлана Григорьевна:
 –   Припоминая всё, что мне рассказывала моя бабушка,  –  сказала она,  –  далее события развивались следующим образом. Екатерина пошла к барину, и чуть не поплатилась за это жизнью! Тот бил её всем, что попадалось под руку, а под конец бросил ей недоеденный кусок хлебушка и выгнал со двора. Пока она добралась до бесовского храма, было уже поздно  –  во-первых: демонам уже не надо было никакого хлеба, а во-вторых  – она его потеряла… 
Тут Наталья Григорьевна неожиданно замолчала, и с ужасом прикрыла рот ладонью, словно бы вспомнив, что-то важное и единственно верное.
 –   У неё просто не было хлебушка,  –  спустя мгновение мрачно произнесла она, рассеяно бегая глазами в разные стороны.  –  И бесы задушили её! Понимаете, отец Михаил? Она хоть и грешница, но не самоубийца! Она не знала, где ей найти хлебушка и была вынуждена скитаться после своей смерти, выпрашивая у живых хлебушка! Вот почему она просила у меня хлеба, превратившись в маленькую, грустную собачонку, с добрыми глазками! Вот почему она раз за разом выходила из реки, куда её труп бросили безжалостные демоны! Ей нужен был хлебушек! Она просила только маленький кусочек простого, чёрного хлебушка! А я ей не дала! Я сказала, что у меня его нету, и отвернулась от неё! И хотя сначала это был всего лишь сон, потом она пришла ко мне уже наяву, и опять попросила хлебушка…Но… –  вдруг снова осеклась Наталья Григорьевна, опять вспомнив про дочку,  –  Но зачем ей понадобилась моя дочь и моя жизнь?!
–   Я же тебе уже говорил,  –  поспешил пояснить отец Михаил, для которого подобного вопроса, кажется, не существовало.  –  Ты одна. Без мужа. Грудных детей ни у кого поблизости нет.  Добавь сюда сто пятидесятую годовщину со дня её смерти  –  1859 год  –  и ты поймёшь, что настало как раз то время, когда множество различных компонентов слагаются воедино. То есть, что я хотел сказать, –  опять понесло отца Михаила.  –  Представь себе следующую картину. Живёт одна одинокая женщина с грудным ребёнком вдали от цивилизации. Рядом стоит языческое капище. Там некогда совершено чудовищное преступление. Бесы сильны. Поблизости всё пронизано их тёмной, потусторонней энергией. И вот когда наступает зловещая ночь мертвецов, и древний дьявольский праздник соединяется с годовщиной её злостного преступления и последующей гибели, у подножия Жигулёвских гор появляются проходы в наш мир из мира мёртвых… и доступ к людям открыт  –  мертвячка идёт к тебе…
 –   Но моя дочка?!  –  опять воскликнула бледнеющая после каждого слова священника женщина, в ужасе всплеснув руками.
 –  Она увидела в твоей Леночке свою несчастную, невинно-убиенную дочурку,  –  без всякого перехода от одного к другому,  тотчас же отвечал отец Михаил,  –  ту нежную, безобидную кроху, которую она убила своими собственными руками, в приступе отчаяния и безумия! А так как душа её была отдана самому князю тьмы, а в теле её поселились демоны, то «хлебушком» для неё могла бы стать и твоя малютка, и ты сама! Пойми!  –  вдруг, воздев указательный палец к верху и застыв на месте, устрашающе зарокотал отец Михаил, находясь в каком-то странном, экстатическом состоянии.   –   Это было уже ни то, что можно назвать простым мертвецом, восставшим из гроба! Это был уже не один мертвец, не одинокая мавка, впустившая в себя четвёрку всеразрушающих духов! Это был одержимый двумя или тремя тёмными демонами волхв-мертвец, пришедший из сумрачной Нави! Это был биологический сосуд-вместилище, используемый навьими жрецами для своего проявления в этом мире! А если мертвец этот ещё пьёт кровь, а если он ещё хочет есть и тянет к ребёнку свои грязные руки, то это уже не просто упырь,  –  а навий жрец-предводитель, зловредное, мрачное существо, обладающее неограниченными возможностями! Коротко говоря, я не знаю, как ты вообще смогла выжить…
 –   Отец Михаил!  –  чуть не упав со стула, закричала на странного священника перепуганная насмерть женщина, перекрестившись несколько раз кряду.  –  Что вы такое говорите?! Вы, что?!
 –   Простите, простите,  –  сию минуту принялся извиняться говорливый священник, не понимая, что с ним происходит; глаза его налились кровью, в висках немилосердно гудело, а сам он ощущал в себе такой упадок сил, как будто бы отстоял несколько всенощных подряд, и теперь вот-вот готов был рухнуть на пол.
Он, пошатываясь, опустился на стоящий поблизости табурет и с тревогой огляделся по сторонам, выискивая кого-то в углах комнаты. Затем он стал к чему-то настороженно прислушиваться и задрожал всем телом.
Светлана Григорьевна тотчас же потянулась к ребёнку, а малютка заплакала.
Вдруг по комнате прошёлся едва различимый приглушённый шум, и дверь в прихожей громко стукнула. Во дворе залаяла чья-то собака, но спустя короткое время всё затихло.
 –   Кажется ветер,  –  с трудом переводя дыхание, тихо пролепетал отец Михаил, наливая чай с кагором и себе и Светлане Григорьевне.
Светлана Григорьевна отрицательно покачала головой, нервно поглаживая головку малютки, и долго ещё сидела неподвижно, окаменев от ужаса.
Наконец она успокоилась и выпила чаю.
Отец Михаил приободрился и расправил плечи.
 –   На этот раз, всё будет нормально…  –  решительно поднявшись со своего места, объявил он, видимо неплохо захмелев после нескольких грамм кагора.  –  Я закрою врата ада и отправлю демонов, назад в преисподнюю! Сегодня у нас зловещий Перунов день, и эта ночь – будет решающей,  –  сверкнув глазами, как-то совсем по-мальчишески завершил свою пламенную речь отец Михаил, наливая себе вторую чашку «подогретого» чая; ему было всего лишь двадцать с небольшим лет, и, по-сути, он всё ещё оставался подростком.


***


На следующий день, ещё засветло, он явился к не спавшей всю ночь Светлане Григорьевне, неся с собой икону, крест и молитвенник.
Ряса его была растрёпана, лицо измождено, а светлая некогда голова  –  абсолютно седа. Отец Михаил с трудом опустился на стоящий рядом с печкой стул, и, глядя прямо перед собой потухшими бессмысленными глазами, уныло произнёс:
 –   Она свободна…Путь перекрыт…
Затем немного помолчал и добавил:
 –   Спи спокойно, Светлана Григорьевна,  –  больше к тебе никто не придёт…


***

После этого жизнь Светланы Григорьевны как-то сама собою наладилась, а сон, и вправду, стал спокойным и крепким. Никто уже не тревожил её по ночам, и через какое-то время она встретила хорошего, любящего её мужчину, ставшего для неё её второй половинкой.


***


Отец Михаил с трудом перенёс ту страшную навскую ночь, в самом сердце языческого капища и психическое здоровье его сильно пошатнулось. Подобное его состояние не скрылось от глаз их местного священно-начальства, и отец Михаил был направлен на «перевоспитание» в подмосковную епархию, а затем переведён на Валаам в Карелию.
Сколько Светлана Григорьевна не расспрашивала его в своё время о том, что же с ним случилось в том мерзком, злополучном капище, он так и не ответил на её вопросы. Да и что вообще  он мог ей ответить, если сам практически ничего не помнил?
К его великому удивлению, «тёмное» капище то, как оказалось, не имело к силам зла ни какого отношения, и вместо того, чтобы впускать демонов в этот мир или укреплять их на борьбу с добром, выступило его защитником и спасителем. Демоны, явившиеся в этот мир из сумрачной Нави, пришли к нему не из капища, а из пещеры, в то время как само «капище», даже близко не подпустило их к человеку, выстроив перед ним мощную энергетическую защиту, которую бесы так и не преодолели. 
Если говорить откровенно, отец Михаил просто не знал, что ему нужно делать и вёл себя по-детски.   
Сначала он развёл побольше ярких костров и начертил вокруг себя большой магический круг, который видел в фильме «Вий», и за которым надеялся укрыться от демонов. Затем он начал читать «нужные» молитвы и окропил место предполагаемого капища святой водой. А под конец, встал за один из тех больших «синих камней», что стояли тут повсюду, и разложил на нем свой молитвенник. Жечь идолов или разрушить стены капища ему не довелось, по той простой причине, что ничего этого на «капище» не было. Оно вообще разительно отличалось от всего того, что напридумывал самому себе молодой священник, выходя на бой с нечестью.
Поднявшись на окружённое с трёх сторон четырьмя крутыми, лесистыми холмами плато, задняя сторона которого примыкала к одной из Жигулёвских гор, как бы составляя с ней одно целое, он оказался в унылом, пустынном месте, заросшем репьём и бурьяном. С одной стороны от «капища» шумела красивая берёзовая роща, а с другой  –  темнел густой мрачный бор, как видно полностью состоящий из столетних кряжистых дубов, с могучими кронами. В самом центре языческого «капища» возвышался большой массивный камень, явно внеземного происхождения; а из-под самого подножия этого камня, выбивался маленький, чистый ручей, с прозрачною водою.
Когда на небе сквозь рваные занавеси туч проглядывала яркая полная луна  –  чуть ли не под каждым кустом вдруг вспыхивал бледным, серебристым светом большой или не очень валун, самых разных форм и размеров.
Ни каких мордовских, славянских или булгарских идолов с тремя-четырьмя головами или шестью руками, нигде не было видно; ни каких сарматских каменных баба или «хворостяных» святилищ с железным мечом, естественно не наблюдалось.
Там, где в склоне высокой горы чернела огромная, почти округлая пещера, непролазным частоколом громоздились маленькие уродливые деревца, как бы прилипшей к склону горы корявой осиновой рощи. 
В целом же «бесовское капище» не произвело на отца Михаила впечатления чего-то зловещего или пугающего: оно показалось ему неинтересным, скучным и обыденным. Однако совсем скоро мнение его об обыденности древнего капища резко переменилось в обратную сторону.

…Едва из глубин чёрной пещеры донеслись какие-то жуткие, зловещие звуки, а вся осиновая роща буквально взорвалась от тысячи различных скрипов и шумов, как тотчас же пространство вокруг молодого священника неожиданно преобразилось и, буквально на глазах, перестроилось на иной лад!
Тихий, едва различимый шорох прошёлся по всему периметру «капища», появившись где-то за спиной отца Михаила и пропав далеко впереди него. А вместе с этим шорохом, словно бы в какой-нибудь компьютерной игре или новейшем фильме ужасов, одни окружавшие его предметы смазались и медленно исчезли, а другие, напротив, стали больше и выше, сделались более яркими, отчётливыми, кричащими.
Лежащий в самом центре «капищной» пустоши камень увеличился в несколько раз и принял более вытянутую, заострённую форму. Все скрывающиеся в зарослях кустарника валуны разом подались вверх, а вокруг центрального камня, несколькими концентрическими кругами, выстроились огромные, деревянные строения, подобные бутафорскому Стоун Хеджу. Во многих из них виднелись массивные вмонтированные в дерево камни; во многих горели яркие пламенеющие огоньки, похожие на звёзды. Все торчащие ту тут, то там колючие кусты, куда-то внезапно исчезли. Ручей стал шире и забурлил пенным фонтаном. От каждого деревянного столба и каждой балки, от каждого камня и валуна, от каждого магического рисунка или знака изображённого на досках храмовой конструкции  –  исходило мощнейшее, словно бы трассирующее свечение. Те магнитные токи, которые пульсировали в огнях сияющих предметов, были «подключены» к нисходящему на землю энергетическому потоку, и составляли вместе с ним единую, магическую защиту «капища».
Увидев, как к раскрытой зияющей пещере сначала потянулись песчаные и пылевые вихри, влекомые собирающимися с четырёх разных сторон свистящими злыми ветрами, представив себе ту дикую и зловещую мощь, которую могут показать ему играющие с ним слуги дьявола, отец Михаил почувствовал, как ему становится плохо и затрепетал от ужаса. В глазах уже виднелись большие, расплывающиеся во все стороны светящиеся круги, перед лицом  уже разыгрывалось творимое бесами тёмное мракодейство. Ноги отца Михаила начали непроизвольно подгибаться от страха, а коленки  – немилосердно дрожать. Ему было жутко, и ясное осознание того, что он влез туда, куда не осмелился бы сунуться не один нормальный здравомыслящий человек, повергла его в полное уныние. Он выронил из рук маленький молитвослов и полностью побелел.
А ветры уже складывали перед волжской горой причудливую дьявольскую мозаику из песка и земли, туманы уже почтительно расступились в разные стороны перед зарождающимся у горы смерчем.
Увидев, как же это всё происходит, узрев их страшное нереальное взаимодействие и слияние в один большой чёрный вихрь, поднявшийся над деревьями, отец Михаил  дико перетрусил, и, почувствовав, как волосы на его голове встают дыбом.
Когда же он увидел, как образовавшийся у пещерной темноты зловещий смерч и трёхголовый вихрь ломают и крушат чахлую осиновую рощу, с корнями вырывая бледные деревья, и воочию узрел их силу и ярость, сметающую всё на своём пути, ему стало так страшно, что он лишился сознания. Он даже не смог как следует разглядеть тех  больших антропоморфных существ, которые мелькали в буйных потоках вихря, сверкая огненными глазами и потрясая рогатыми головами. Он даже не смог определить их точное число, ибо как только они подлетели к сияющему магическому кругу, поддерживаемые ветром, и начали биться об эту преграду и выть от бессилия и злобы, сотрясая воздух ужасными воплями  –  наш отчаянный, самоуверенный герой в ужасе повалился на землю, и свет померк у него в глазах. Всё, что он помнил, так это  –  появление, как бы из «ничего» необычайно высоких, озарённых дивным сиянием существ, похожих на ангелов.   
То, что это были не ангелы (или точнее не совсем те ангелы, которых он себе представлял, изучая богословские книги), он почувствовал практически сразу же, ещё до их появления. Но, то, что сверхъестественные существа эти – одной и той же с ангелами природы, он сумел понять, одинаково быстро и явственно…

Как только к нему вернулось сознание и он очнулся от обморока, он понял, что всё уже закончилось и его «сражение» с бесами «выиграно». Его молитвенник лежал рядом с магическим камнем невдалеке от маленькой иконки, ряса была в ужасающем состоянии, а правая ладонь судорожно сжимала святой крест, онемев от напряжения. Было темно. Никого поблизости не было.
Вдруг перед глазами вновь заискрился приятный, чудесный свет и кто-то таинственный и неведомый ему сказал, что «путь перекрыт» и «она свободна». Затем над горами поднялась необычайно высокая, призрачная гора с сияющей остроконечной вершиной, и он увидел ниспадающую с неё реку, по красоте своей и по величию своему превосходящую всё, что он когда-либо видел в своей жизни. Всё вокруг было залито несказанным неземным светом, а горы, деревья, небо и река буквально плавали в его дивном сиянии, распространяя этот же самый свет на десятки километров вокруг.
Ох, что это было за зрелище!
Отец Михаил буквально обомлел от уведенного и замер на месте; ему казалось, что он находится не на земле, а где-то в Раю. Свет от Небесной Реки, будто бы небесный купол стоял над всею Самарскою Лукою, невидимый ни кому кроме растрёпанного священника. 
Вот над его головой раздался чей-то звучный, но не пугающий голос, и тот же самый таинственный незнакомец, который обращался к нему ранее, сказал, чтобы он уходил, ибо более ему здесь нечего делать, а Светлана Григорьевна может спать спокойно.
То, что случилось дальше, показалось отцу Михаилу каким-то фантастическим сном или ужасной сказкой, кошмарным наваждением, не уступающим по своей зрелищности и масштабам тому, что он видел на капище. 
Всё небо над Волгой осветилось заревом гигантских костров и превратилось в пожарище; среди туч замелькали призрачные всадники и змеевидные молнии. Горы над головою отца Михаила словно бы перевернулись, а Волга каким-то невероятным образом оказалась у него за спиною. Он вышел на бескрайнюю заволжскую равнину и увидел два противостоящих друг другу воинства.
Сначала его как-то перенесло к одному войску, а затем  –  отбросило к другому. В первом войске он увидел конных всадников-скифов, множество стоящих в колесницах белобородых жрецов, светлые знамёна, боевые значки, красные вымпелы, и полное отсутствие золота. 
Во втором же войске его глазам предстали верховые сарматские бойцы, множество мужеподобных грубых амазонок, «звериные» значки, изукрашенные животным орнаментом знамёна, полотнища и вымпелы, и буквально ослепительное сияние золота. В большой, скрипящей повозке, более похожей на гигантский помост с красно-золотым шатром, который кто-то додумался поставить на колёса, он увидел огромную женщину в красивой золотой тиаре и золотых украшениях. Одежда её напоминала мужской наряд царских скифов, но дополнялась багровой накидкой и женскими безделушками. Сразу же за её спиной возвышался  золотой, солнечный диск с расправленными раззолоченными крыльями, который был прикреплён к красному копью и назывался Фарном. Прямо над диском висела удерживаемая золочёными нитями, большая грифообразная птица, под названием Варагн. И Фарн, и птица хорошо дополняли друг друга, так как Фарн являлся символом царской власти и благополучия, а краснокрылая птица Варагн, попросту его олицетворяла.
Вот гигантская амазонка скинула с себя кроваво-красную накидку, распахнула на груди жёлтый кушак из тонкой, оленей кожи, и отец Михаил с ужасом увидел, что вместо левой груди у неё зияет большая чёрная дыра.
 –   Хай-я!  –  крикнул кто-то из окружавших её мужеподобных амазонок, более низкого происхождения, и все лёгкие медно-деревянные колесницы, что составляли её почётный эскорт  –  разом подались вперёд.
Наступила гробовая тишина. Ветер возбуждающе шумел в стеблях высокой травы, а вдали слышались далёкие раскаты грома. 
 –   Хэй-я!  –  вдруг страшно заревели тысячи гортанных голосов, уже обезумевших от запаха скорой крови мужей-сарматов. Руки сарматских бойцов натянули тугую тетиву, луки сарматских бойцов красиво изогнулись, и вот уже десятки, сотни, тысячи красных, тяжёлых стрел, со свистом полетели в сторону противника, начав кровопролитный бой-побоище…

Когда всё закончилось, и отец Михаил пришёл в себя, то оказалось, что он лежит на дне Гуляющего оврага, уже далеко от сияющего «капища», почти на подступах к своей деревне. 
Идти сразу же в церковь почему-то не захотелось, а потому он сначала зашёл к Светлане Григорьевне и лишь затем отправился в церковь.
После своего достопамятного посещения дома Светланы Григорьевны, отец Михаил заперся в церкви, и весь остаток дня провёл в молитве, стоя на коленях перед алтарём храма. Тело его дрожало, а разум мутился.
На следующий день пришедшие в церковь прихожане нашли отца Михаила в бессознательном состоянии, и посоветовали ему полечиться. Он отказался, но уже через день был отправлен в подмосковную епархию, а оттуда на Валаам.