Пожар

   Целый вечер и дальше они провели в молчании, не находя, что сказать друг другу. В окно из гостиничного номера была видна большая пестрая вывеска; красные буквы ослепительно горели в темноте на фоне других огней большого города, выжигая свои очертания на другой стороне век, продолжая вспыхивать, даже когда ты закрывал глаза. Неоновые рекламы манили крошечными маяками в эфемерную жизнь. Они плавали и тонули в остатках вина в тёмно-зеленой бутылке. Сильвия наблюдала за тем, как багровые буковки отблескивали в зрачках мужчины и проживали в них собственную ночь. В пепельнице толкались окурки: тонкая струйка серо-кровавого дыма ещё тянулась из последнего, подсвеченная малиново-багровым мерцанием из-за окна…
Приближался рассвет. Неон постепенно блек, ведь небо стало светлеть, и ядовитая вывеска не могла больше соперничать яркостью с подступавшим утром. Где-то закрывались игорные клубы, из баров и с дискотек выгоняли последних хмельных скандалистов, сторожа каких-то важных зданий досматривали фильм для полуночников по кабельному телевидению, убивая застоявшееся в водоеме их жизни время; студенты, подрабатывавшие на ночных автозаправках, зевали от изнеможения, решая задачки по начертательной геометрии прямо на рабочем месте; таксисты в пустых громыхающих машинах с ненавистью смотрели на часы, а эти двое неодетых людей, мужчина и женщина, просидели всю ночь на смятой простыне, пялясь в завораживающий мрак и друг в друга. Неоновые трубки в буквах вывески нервно подрагивали, мерцая тускнеющим светом.
Пат попытался что-то сказать, и уже открыл рот, чтобы произнести задуманное, но Сильвия неодобрительно покачала головой, и тогда он передумал. Почесал затылок, прочитал ещё раз надпись за окном. Сильвия в неисчислимый раз сложила руки на коленях, поправила свои курчавые густые волосы, тихо вздохнула. В ее голове беспрерывно крутился мотив одной старой восточной песни, настойчивый и усыпляющий. Пат повернул к ней голову и еще раз убедился, какой у неё правильный профиль, состоящий сплошь из плавных, перетекающих одна в другую мягкими закруглениями профиль; чуть вздёрнутый короткий нос, распахнутые настежь печальные глаза. На ее маленьких острых грудях играли красноватые отблески размытых букв…
— Послушай, мы ведь еще… — возобновил он свою первую попытку, но его голос прозвучал как-то глухо, с чуждыми ее слуху интонациями.
— Замолчи, пожалуйста, — вяло отмахнулась она от его слов. — Ты же знаешь, что нет.
Он качнул головой, сам не зная, соглашаясь или нет. Завтра, то есть, уже сегодня утром, он отправится в путь, и, как ни жаль ему было расставаться с этой прелестной маленькой черной женщиной, с кем он познакомился в живую так недавно, — придется уехать. Столько разделенного счастья за такое короткое время — разве не наступила пора платить? Он любовался ее плечами, ее темной бархатной кожей; с каким упоением он проникал в ее суть сегодня, как наслаждался её коротким смехом – разве не пора еще платить за утехи и радости неги? Теперь он вглядывался в её черты отстраненным взглядом, не беззаветно любящими, как раньше, но… Она принадлежала этому темному, испещренному неоновыми вывесками городу; он же приехал из другого мира и обязан в него вернуться. Он уже не сходил с ума по красивой женщине, которую подарила ему судьба: Пат видел женщину, от которой надо уйти.
Это бесцельное сидение её изрядно утомило, и Сильвия прилегла рядом, повернувшись к стене, чувствуя, что вот-вот расплачется. Сегодня утром он уедет, оставив ее навсегда здесь, в этом до одурения чуждом ей городе, прожженном раскаленными вывесками, осыпанном пеплом прогоревших дотла судеб, не сумевших достичь вершин счастья в горькой жизни, пропахшей бензиновыми выхлопами и виски, с улицами, усыпанными разбитыми сердцами и расколоченными вдребезги надеждами. Завтра она вернется к прежней обыденности, к тяжелой и нелюбимой работе, в заваленную хламом квартиру в не самом приятном районе, и после нескольких радостных, даже беззаботных дней это как будто начинаешь новую жизнь. Как будто входишь в комнату, из которой — и это точно известно — возврата нет. И не в том дело, что Пат, этот романтический мерзавец, прикомандировавшийся к ней, точно паразитический организм, наигравшись вдоволь во взрослые игры, вдруг решает расстаться, словно ничего не было. Дело ведь в другом…
— Эй, ты чего? — спросил он фальшивым притворчиво-заботливым тоном, ощущая ноющую боль своей вины и то, что принадлежавшая ему женщина сейчас зарыдает на его руках, что казалось, конечно же, излишним цирком.
— Отстань, — послышался всхлипывающий ответ.
— Ну, ну, детка, — просипел он устало, поворачивая её за плечи к себе. — Я ведь еще… Мы ведь…
Она откинула голову назад, невольно демонстрируя длинную темную шею с поблескивающими островками испарины, в то же время прикрывая руками свою наготу от мужчины, которому она более не требовалась.
— Я знаю, ты сейчас хочешь, чтобы я уехала домой, не так ли? – произнесла она замученным хриплым голосом.
— Нет, нет, просто…
Он наклонился над её телом, пытаясь поцеловать ускользающие полные уста. Она лениво оттолкнула его, но под напором сдалась, и ненадолго их губы вновь соединились в отдающем горечью прощания поцелуе. В приоткрытое окно было слышно, как доносился с другой стороны улицы слабый треск всё той же неоновой вывески.
Потом он снова уселся на край кровати, и посланная за ним вдогонку женская ручка поймала лишь его волосатое колено.
— Так ведь невыносимо сидеть здесь всё время, — сказал он глухо, зажигая очередную сигарету. — Раз уж не спим, то пойдем прогуляемся…
— А тебе не пора еще вещи собирать? — спросила она с издевкой в утомленном голосе. — Или ты, такой внимательный и предупредительный, заранее все собрал?
— Перестань, прошу тебя, — он хмуро покачал головой, выпуская дым из ноздрей, — просто пойдем, прогуляемся по улице, а затем вернемся сюда. — Ладно?
Жизнь на улице зашевелилась, ползла себе в вечность приближавшегося утра шипящей змеей дороги, застывая мгновенными фотовспышками обращенных на тебя взглядов незнакомых людей, не видящих твою истинную суть, видящих каждый свое… Угрюмые люди проходили в никуда, пряча свои глаза или нагло, а то даже угрожающе глядя прямо в лицо.
Двое шагали по улице. Мимо проезжали автомобили. Вечером прошел дождик, и теперь кое-где на обочинах темнели ртутью грязные лужицы, и проезжающие по ним шины шелестели и разбрызгивали вод; асфальт поблескивал битумными кружками, словно размазанными медальонами, местами отливая расплывшимися пятнами масла и бензина, отражая огни светофоров, фар и конечно вывесок…
Двое немо волочили ноги, двое, истощённые от своего молчания и раздраженные городским шумом, который даже в предутренний час не давал побыть в одиночестве. Автомобильные гудки раздавались из подворотен, временами слышались полицейские сирены; музыка шагала за их непоколебимыми спинами, выбираясь из щелей приоткрытых дверей ночных баров и не закрывшихся еще кафе, то дрыгающимся судорожным ритмом необузданного техно, то грустной песней, то воплями саксофона. Да, в одном из баров играл саксофонист, и излияния его инструмента щелоком въедались в душу, беспощадно гася любовь и раздувая ядовитые угли синей тоски. Пахло мусором, п;том, выпивкой, огромным бесчеловечным городом.
— Ты никогда не вернешься, — сказала она медленно, лениво растягивая слова.
Он ничего не ответил.
— Я поеду домой, — приняла решение Сильвия. — Поеду домой, приму душ, завтра на работу…
Она очень устала, но ей хотелось закричать, и крики метались в её голове, эхом отражаясь от стенок черепа: «Неужели это все!? Неужели? Боже!»
— Поймай мне такси.
Он будто ожидал этой просьбы: взмахнул рукой, и рядом с тротуаром притормозила с тихим шелестом проезжавшая мимо жёлтая машина с безнадёжной надписью «Такси», прикреплённой к плоской крыше. Пат нагнулся к опущенному окошку рядом с местом шофёра и обратился к водителю, здоровенному парню с заплетенными в косички длинными волосами:
— Эй, друг, отвези мою женщину домой.
— Конечно, брат, — отозвался весело водитель, — не бойся, доставлю в полной сохранности.
Чем-то тянуло от этого парня неприятным, даже мерзким, взгляд мутных глаз его несомненно отталкивал, и к тому же из вонючей пасти его сильно несло перегаром, но Пат тогда не обратил на это внимания. Он протянул водителю крупную купюру и отворил заднюю дверцу для Сильвии. Она, нагнувшись, устроилась на сидении, на прощание сказав Пату одну только фразу:
— Я больше не твоя женщина.
И все. Никаких слез, никакого отвращения, даже боль отупела и растворилась, словно под действием мощного лекарства. Когда машина отъехала от обочины, Пат с облегчением вздохнул и медленно побрел назад, в свою гостиницу. Он ощущал себя до крайности изможденным и хотел вздремнуть перед дорогой.
А Сильвия в пьяном такси катила по улице этого бескрайнего города, чувствуя, как в ее голове постепенно умирают мысли, как охота засунуть себе два пальца в рот, словно после неудержимого кутежа. Водитель жёлтой машины пытался заговорить с ней, но она не ответила ни на один из его похмельных вопросов, и тот вскоре угомонился.
На углу n-й и m-й им встретилось полыхавшее здание. На втором этаже бушевал настоящий пожар, и багровое пламя, высунувшись наружу из окна, кусало воздух, угрожая обратить в пепел весь белый свет в приступе лихорадочной истерики. Проезд загородила большая пожарная машина, вокруг нее суетились люди в пожарной форме, все они что-то кричали друг другу, и перед перекрестком образовался настоящий затор. Потом пожарные догадались освободить немного места для других шоферов, и машины узким потоком хлынули в образовавшееся пространство, а вместе с ними и такси девушки. Один из пожарных стоял на обочине, помахивая рукой и веля водителям разъезжаться. Пока они проезжали, Сильвия успела во всех деталях рассмотреть происходящее: возле дома стояла хозяйка горящей квартиры, закутавшись в лоскутное одеяло: невысокая женщина средних лет с раскосыми восточными глазами, она прижимала к своему бедру мальчика лет девяти, и по её печальному виду можно было заключить, что пожар лишил их всего. Рядом столпились соседи, какой-то человек в непонятной униформе разговаривал с этой женщиной, но она не слушала его. В её сжавшейся в комок фигуре проступали очертания одинокой обреченности, безвозвратности чего-то, ушедшего на веки вечные; это зловещее «никогда» проговаривала снова и снова её опущенная голова, хотя щёки не орошали слезы, хотя руки не дрожали от отчаяния…
Сердце Сильвии закипело в кислоте негодования, в которую превратилась кровь. Ночь доконала её хрупкую, слишком человеческую душу.
— Боже! — твердили ее пухлые растрескавшиеся губы. — Боже…