Персональное дело

Персональное дело
Олег Савченко
(рассказ)

 1.      У Любомирского был твёрдый, составленный вместе с отцом план. По этому плану он должен был нормально окончить школу и поступить в институт. Но в девятом классе многие его товарищи вдруг пошли работать, и он надумал. Отец вначале сильно возражал, но Коля сказал слышанную где-то фразу, что каждый хороший инженер должен знать производство изнутри.
        – Ну, поработай простым рабочим, – сдался, наконец, отец, – скорее захочешь учиться. 
        Через недельку - другую Любомирскому дали разряд и прикрепили вторым лицом к Волкову, вместе с которым они должны были собирать большие деревянные ящики - тару для очень крупных экскаваторных двигателей. Работать Коле нравилось, особенно наносить краской разные иностранные слова по трафаретам. Учёба от его работы не страдала, учился он хорошо.
        Высокий ростом, но худой и узкоплечий, Любомирский был, по сути, подростком. Ещё больше он казался подростком, когда смотрели на его лицо – по-детски пухлое, с мелкими, нежными чертами. Волков не сразу сообразил, юноша перед ним или переодетая девушка.
        Был Коля задумчив и от этой своей задумчивости немало страдал. То забывал здороваться с хорошо знакомыми людьми, то пропускал какую-нибудь шутку в свой адрес, а потом спохватывался. Друзья смеялись, что к нему наверх долго доходит. Поговаривали, что ленив, но Волков убеждался, что работает Коля хорошо; особенно на однообразных операциях, не мешавших ему думать. Волков раньше встречался с такими людьми, и сразу же отнёс его к категории операционников, нашёл с ним общий язык и, в общем, был доволен выбором.
        Задумывался Любомирский часто по пустякам. Стоило ему, например, обратить внимание на молоденькую работницу в их цехе, чтобы все мысли теперь были о ней. Причём, он хорошо знал, что так быть не может, как он думает, но всё же "проигрывал" разные ситуации с её участием. Иногда он и сам начинал верить тому, что выдумал и попадал впросак.
        Накануне того дня, о котором идёт речь, в цех были доставлены сухие, пахнущие лесом щиты выше человеческого роста. Любомирский всё приготовил к работе, разложил инструмент, размотал тяжёлый рулон чёрной упаковочной бумаги, но дело явно не пошло. Несколько рабочих, а с ними Волков, которого Коля ученически обожал, собрались обособленной кучкой и долго не расходились. Они слушали какого-то незнакомого человека в шляпе. Этот маленький, толстенький человек ещё не переоделся и Коля решил, было, что он из управления. Однако, держался тот приятелем. Весело жестикулировал, хлопал товарищей по плечу; одним словом, на руководителя явно не тянул.
        Когда все разошлись и приступили к работе, человек в шляпе пошёл за Волковым, отвёл его в сторону и долго с ним совещался; потом потащил за рукав к сборщикам. Коле надоело ждать и, пока Волков занят, решил действовать самостоятельно. Задрал голову вверх, где в кабине мостового крана скучала крановщица, и поманил её за собой. Мостовой кран – тридцатитонник двинулся следом, грохоча на стыках и наполняя Колю трепетной радостью: "Меня послушали!" Он подошёл к щитам, но замешкался, гадая, как их цеплять, появился Волков и забрал из его рук стропы.
        О предстоящем собрании говорили давно. Любомирский однажды видел объявление о персональном деле какой-то Касимовой, которую он может быть и знал в лицо, но не знал по фамилии. Ему была безразлична и Касимова, и её персональное дело, и само собрание, на котором он вовсе не собирался оставаться. На дворе Март, а дома, на столе куча не пройденных экзаменационных билетов. Всё же было интересно, за что будут разбирать эту Касимову? Ведь женщины, как известно, не хулиганят, а пьют вообще редко. За что же тогда? За неблаговидный поступок? Он вдруг стал думать, что Касимова – это такая женщина, у которой много любовников. Или же она, например, отбила у кого-то мужа. (Коля нарочно сгущал краски, что бы было интересно думать.) Кто же она – эта Касимова? Неужели та молоденькая намотчица с проворными руками? Но ведь она почти школьница. Коля вспомнил её милую улыбку и отмёл странную мысль. Образ девушки ни как не вязался с его представлениями о любовницах – старых и грязных. Она – эта девушка, хоть и старше его, но такая! Нет, она просто не может иметь никакого персонального дела!
        Женщин было много в цеху и Коля, раскрыв рот, смотрел на них, пытаясь определить, кто из них Касимова.
        Его окликнули и он очнулся. Волков разложил щиты на полу, а Любомирский должен был расстелить плотную, чёрную бумагу на них. Получалась красивая упаковка.
        Вскоре на глаза опять попался тот жирненький приятель в шляпе. Безразличие, которое испытывал к нему Любомирский, сменилось неприязнью, когда он увидел, как тот подошёл к работающим женщинам, что-то шутил, а потом бесцеремонно обнял ту молоденькую намотчицу (её, кажется, звали Настенькой) и пытался даже поцеловать, но его оттолкнули. Коля весь изменился в лице и спросил у напарника:
        – Что это за человек в шляпе?
        – Игнатьев, – ответил Волков. – Мужик ничего. Раньше работал здесь слесарем.
        "Если он и правда, такой хороший, – подумал Любомирский, – то не он ли любовник этой девочки?"
        Настенька, между тем, посмотрела в его Любомирского сторону, смутилась и залилась краской, поправляя сдвинутую от возни косынку.
Волков опять окликнул его, и они стали работать. Но Коля всё думал, думал и представил такую картину:
        "Молоденькая, скромная девушка. А вокруг неё увивается этот жирненький весельчак, который всё время шутит. А девушки ведь любят, когда с ними шутят, и этот жирненький Игнатьев в одно прекрасное время её обманывает. А раз обманул, то, что же делать? Надо выходить за него замуж. Но тут появляется его жена, о которой девушка и не догадывалась, затевает страшный скандал и это персональное дело".
        Коля тяжко вздохнул и опять посмотрел на обмотчицу. Настенька спокойно и очень проворно работала. Вправляла проволочные секции в пазы двигателя, уплотняла витки гладилкой и вставляла длинные палочки-клинья, чтобы те не высыпались из пазов. Она была так чиста, так хороша, что невозможно было вообразить её чьей-то любовницей. И Коля представил другую картину:
        "Молоденькая, скромная девушка живёт с братом. Они жили так мирно, так хорошо, пока брат не спутался с этим выпивохой Игнатьевым. Вот тут-то и пошло! Брат опустился и пропивает все свои и сестрины деньги, а потом ещё требует, что бы она носила с производства запчасти, которые сам продаёт на толкучке. Наконец, брат попадает в милицию, а Игнатьев, чтобы доказать свою непричастность, затевает страшный скандал и это персональное дело".
        Коля опять крепко задумался и не сразу обратил внимание, что его ногу кто-то тихонько подталкивает. Он вздрогнул и оглянулся. Маленькая, сизая старушонка с острым, птичьим профилем (цеховая уборщица) подталкивала его совочком в ботинок, чтобы он перешёл на новое место. Любомирский сделал неосторожное движение и, долго заделываемый лист бумаги вырвался из щели. Он сердито засопел и сказал, что она могла бы подождать или, в крайнем случае, вежливо попросить его перейти. Женщина ничего не ответила и так же хмуро, как тень, прошла дальше, орудуя веником и совочком. Когда Волков вновь окликнул Любомирского, тот уже думал вот о чём:
        "Он и Настенька, каким-то неведомым ему способом, оказались в инструменталке одни, среди промасленных стеллажей и железок. Девушка, не заметив его, быстро складывала в ветошь дефицитный резьбонарезной инструмент для пьянчужки - брата. В это время отворилась дверь, и в инструменталку ввалились: мастер Гарабец, инструментальщик и ещё какие-то люди, которых Коля не знал. Они готовы были уличить её в хищении, но Коля стремительно приблизился к ней, обнял её и стал целовать, инсценируя свидание и, наслаждаясь влажным теплом её губ. Мастер Гарабец, инструментальщик и другие люди очень возмутились таким поведением на производстве и затеяли страшный скандал и это персональное дело".
        Волков, осмотрев Колину работу, заметил, что никакой заделки в щель не требуется. Тот возразил, что работа на экспорт и что раньше они так делали. Волков не ответил, был занят чем-то своим.

2.      Вскоре он уже шёл по цеху к фрезерному станку, где стояло несколько рабочих и тот Игнатьев в шляпе. Они опять совещались, и всё поглядывали – не идёт ли кто из мастеров. Когда среди намотчиц замаячила угрюмая фигура Гарабца, нехотя разошлись.
        Дело у Коли с Волковым почти не двигалось, но они не спешили. Ещё за полчаса до обеда Волков взглянул на стрелки и хмуро махнул рукой. Любомирский тяжело вздохнул. Он ведь и сегодня надеялся показать класс в работе. Они могли. У них здорово получалось в иные дни, бывшие для Коли настоящими праздниками. Но, видно не зря говорят про день тяжёлый, когда прямо с утра всё из рук валится, и всё не удаётся включиться в работу. Впрочем, Волкова сегодня чем-то расстроил Игнатьев, это точно. Подумав так, Любомирский зло сплюнул под ноги, но тут же пожалел об этом. Сизая старушонка-уборщица, оказывается, всё ещё крутилась здесь, подбирая щепу и обрезки бумаги.
        – Ты чего плюёшься, бесстыжий? – звонко закричала она на Колю. – Тебе чего здесь, хлев? Баня?
        Коля поспешно стал растирать ботинком, но на кафеле сразу получилась грязь.
        – Ты дома тоже матери под нос плюёшь, нахал? – так же звонко орала она, тыча веником куда-то в сторону. – На!… Прочти!… Для таких вот писано!
        Любомирский машинально взглянул на знакомый плакат с красным крестом в углу: "Товарищи Люди будьте культурны. Не плюйте на пол – плюйте в урны!" – было написано голубой краской по белому фону.
        Коля уважал Маяковского, но так зло его еще, ни кто не ругал. Он бы полез драться, если бы перед ним была не женщина. Он резко повернулся и пошёл в бытовку. Там вспомнил, что все в электроцехе говорят, будто у них уборщица какая-то ненормальная. Вспомнил и успокоился. Он помыл руки (кстати, сегодня не очень грязные), поплескался, пофыркал, погримасничал перед зеркалом, передразнивая уборщицу. Потом дважды включал электрополотенце – нежился под тёплым ветерком. А когда в бытовке собрался народ, поспешил в столовую.
        Возле двери столовой стоял какой-то начальник. Там уже толпились несколько парней одного с Колей возраста. Они паясничали и уговаривали начальника пустить их в чужой поток. Тот был невозмутим, и, казалось, не замечал их. Коля держался скромно, но не отстал, прошёл одним из первых. У него, правда, было на уме своё - хотел поставить впереди себя Настеньку. Она вместе с остальными женщинами обычно оказывалась в хвосте, и Коля давно мечтал это сделать, да всё не набирал храбрости. Однако сегодня, едва её заметив – подошёл к ней. Подошёл, но ещё не придумал, что сказать и глупо молчал. Настеньке стало неловко, а женщины вокруг них заулыбались.
        – Не тебя сегодня разбирать будут? – выложил он неожиданно для себя.
        – С чего ты взял? – строго взглянула на него девушка.
        Коля невольно съёжился под взглядом – не то пионервожатой, не то звеньевой, которых он до сих пор побаивался.
        – А ты разве не Касимова? – всё же произнёс он растерянно.
        – Да ну, тебя! – сердито сказала Настенька и отвернулась.
        Коля постоял ещё, чувствуя себя смешным под любопытными взглядами женщин и, вообще…, всех. Покраснел и отошёл прочь. Ему было обидно, что вот, она так много позволяет этому шуту Игнатьеву, и вдруг не стала разговаривать с ним, хотя он, Коля, совсем не так подошёл к ней, как Игнатьев. Хлебая суп с фрикадельками, который всё ещё казался вкуснее домашнего борща, он погрузился в грустные размышления о том, что почему-то все девчонки с ним такие смелые и опытные и легко разговаривают, а, например, в фильмах парни всегда смелее девчонок – томных и стеснительных. Коля не мог понять, отчего так происходит, и готов был вообще разочароваться в жизни. Однако, обед заканчивался и нужно было идти в цех.
        Настенька была уже там. Она стояла у окна, прислонившись лопатками к железному шкафу, и слушала тихую беседу женщин. Коля вспомнил, что Настенька имела какое-то отношение к комсомолу, вспомнил, что не встал на комсомольский учёт и побрёл к ней, на этот раз смелее.
        Он долго объяснял ей, непонятливой, что ему нужно, но плотная, энергичная женщина, стоявшая рядом, неожиданно перебила его:
        – Чего это ты там ей объясняешь? В кино хочешь пригласить? Пригласи! Что ж стесняться-то?
        Настенька быстро взглянула на женщину и сделала останавливающий жест рукой, по которому Коля понял, что та попала в точку.
        – А что? Пошли сегодня в "Родину"! – сказал он, глупо улыбаясь.
        – Что ж так – в "Родину"? – вмешалась опять женщина, – А ты спросил, где она живёт?
        – Нет, совсем по-ученически ответил Коля. – А, правда, где ты живёшь?
        Женщины рассмеялись, а девушка опять махнула рукой:
        – Да ну, тебя!
        От того, что всем стало весело, Коля осмелел и заулыбался, а насмешливая женщина тоном заговорщицы произнесла:
        – В "Спутник", в "Спутник" бери билеты.
        – Ну, тётя Аня! – смущённо произнесла Настенька. – Нельзя же так!
        – Что ж так? – Возразила работница и обратилась к Коле: – Бери, бери!… На восемь бери, придёт!
        Коля, красный и улыбчивый, пошёл назад к Волкову. И уже только о том и думал, как возьмёт билеты, как будет ждать Настеньку. Как они вместе пойдут в зал и сядут рядышком. А потом он проводит её домой, и может быть, даже поцелует. Теперь он вдруг понял, что она младше его. Просто раньше пришла на завод… О персональном деле он уже не вспоминал, потерял к нему интерес.
        Примерно за час до конца работы в цех внесли большой стол, крытый красной материей. На стол поставили графин, стакан, батарею шариковых ручек из кабинета начальника. Разложили какие-то бумаги, и собрание началось.
        Коля радовался концу скучного рабочего дня, как радуются ученики, когда им говорят, что последнего урока не будет – учительница заболела. Ур-ра!! И, однако ж, не очень громко «ура». Неудобно, всё-таки, заболела!
        Народу в цеху, когда все собрались вместе, оказалось почти столько, сколько бывает в кинотеатре на премьере. Люди устроились перед столом кто на чём. Обмотчицы – на своих табуреточках. Рабочие уселись на верстаки, протерев их ветошью.
        Собрание открыл член завкома Гарабец. Он позвонил карандашом по графину, строго оглядел всех присутствующих, солидно откашлялся и произнёс:
        – Товарищи! Для ведения собрания нам нужно избрать председателя и секретаря. Кто за это предложение, прошу поднять руки.
        "Ну, кто бы возражал?" – подумал Коля и поднял руку, ощущая в груди гулкие удары сердца. Он вдруг представил, что сейчас назовут его, окажут доверие; и целый час он это доверие будет оправдывать на виду у Настеньки и уважаемых взрослых. Ему казалось, что у него-то как раз и есть все данные для этого.
        – Единогласно! – сказал между тем Гарабец, и два свободных стула за столом заняли председатель цехкома Сёмин и какая-то тихая женщина из секретарш.
        Коля разочаровался и тут только заметил, что стоит, а все верстаки и предметы, на которых можно сидеть, заняты. Он облокотился о здоровенный ротор, но тот висел в подшипниках и угрожающе провернулся. Пришлось устраиваться где-то за спинами других. Сёмин зачитал повестку и поставил её на голосование.
        – Единогласно! – не глядя на собравшихся, рявкнул Гарабец.
        И пошло – поехало:
        - …за основу, в целом, регламент….
        А Гарабец всё повторял зычно: "Единогласно! Единогласно! Единогласно!" – не глядя в цех.
        И Коля всё "голосовал", поднимая руку часто невпопад, и всё думал о предстоящих экзаменах, о Настеньке и жалел, что не сбежал.

3.      Слушать он начал, когда слово предоставили начальнику цеха. Начальник действительно говорил. Говорил долго, говорил толково. Он "приводил экономические показатели", гордо потрясал бумажкой с цифрами, потом разводил виновато руками, потом обрушивался на "тех, кто позорит наш коллектив и тянет его назад…". В самом конце он сделал маленькую паузу, отпил воды и простым домашним слогом объяснил собранию суть неблаговидного поступка Касимовой. Она что-то там делала с электросчётчиком у себя в квартире, а когда это вскрылось, оклеветала Игнатьева, бывшего соседа по коммуналке, которого все в цеху знали, "как честного и принципиального товарища". Игнатьев уехал, "но тут его помнят и в обиду не дадут". Начальник Рукмалёв просил собрание "разобраться, дать объективную оценку и наказать клеветницу, со всей строгостью общественного воздействия". При этом он выразительно взглядывал на уборщицу и Коля понял, что она-то как раз и есть клеветница Касимова и вообще…, вздорная женщина, успевшая досадить даже ему, Любомирскому!
        "Так вот она оказывается какая!" – подумал он и даже привстал от нахлынувшего на него гнева.
        После выступления начальника собрание долго и напряжённо молчало. Молчал и Сёмин.
        – Ну, что ж вы? – сказал Гарабец. – Сёмин, почему не ведёшь собрание?
        – Ну, пусть… высказываются. Игнатьев пусть выскажется, – произнёс тот.
        – Верно! – раздалось с места. – Пусть Игнатьев выскажется. Игнатьеву слово дайте!
        Но Игнатьев сидел и, как показалось Коле, испуганно поглядывал то на Гарабца, то на председательствующего.
        – Председатель, веди собрание! – строго сказал Гарабец.
        – Поступило предложение, – поспешно выпалил Семин, – заслушать Игна…
        – Ну, что вам Игнатьев? Выскажитесь сами, выскажите – скажите!… Так должен поступать член передового коллектива? – прервал его начальник цеха.
        Рукмалёв опять долго говорил о достигнутом: о первом месте за эстетику, о перевыполнении на ноль-ноль восемь сотых процента плана; опять показывал бумажку, сыпал из неё…. Когда он кончил, слово взял Гарабец:
        – Товарищи! – сурово проревел он. – Мы все давно уже знаем Касимову, но дело в том, что мы её больше терпеть не можем!
        – Правильно! – громко закричал с места тщедушный Фрезеровщик Женька.
        – То она драку в столовой затеет, – продолжал Гарабец, – то в управлении скандал поднимет. А недавно даже до медиков добралась, медички жаловались… из-за аптечек. А в данном случае прямо скажем, товарищи, оклеветала она Игнатьева. Человек больше полгода у нас не работает. Человек устроился в другом городе, на новой работе; и вдруг на его имя приходит исполнительный лист со штрафом…. Ну, скажите, кому станет приятно? У Игнатьева тоже семья, ребёнок. А каково перед товарищами на новом месте?… Я думаю, он не может и не должен нести ответственность за то, что Касимова в его отсутствие крала электроэнергию у нашего рабоче-крестьянского государства, – Гарабец вдруг резко повернулся к уборщице. – А если ты попалась, Касимова, так нечего на других сваливать, нечего на честных людей поклёп наводить!
        – Правильно! – крикнул, соскочив с верстака, фрезеровщик.
        Коля посмотрел на фрезеровщика с уважением. Его эмоциональные замечания с места задевали какую-то непонятную струнку в душе, подстёгивали Любомирского. Отец и школа воспитали в нём уважение к человеку труда – простому рабочему. Но юность не всегда замечает тонкости, а порою и вовсе их не признаёт, требуя простых и конкретных признаков. Раз человек любит домино, водку, ездит домой в той же застиранной одежде, в которой работает в цеху, раз он матершинник и хороший – компанейский товарищ, значит, он и есть настоящий рабочий. В этом смысле даже недостатки фрезеровщика были для Коли признаками истиной "рабочести".
        Фрезеровщик Женька ни о чём этом не думал. Он знал за собой грех – пристрастие к выпивке, которое не в силах был скрывать. Знал и из последних сил старался угодить начальству, окружающим его людям и особенно Гарабцу, с его репутацией сильного человека.
        – А вспомните! – продолжал тем временем Гарабец. – Сколько раз товарищи ей говорили: "Не кутай ты ручки марлей! Противно взяться, течёт…" – нет кутает! А вспомните, товарищи, сколько скандалов, сколько нервного напряжения у нас от Касимовой в цеху. Вспомните, товарищи, и скажите…. И больше этого терпеть нельзя; лично я так считаю, товарищи! Вам на голосование поставлено персональное дело Касимовой. Обсуждайте, голосуйте, подавайте предложения, принимайте решения, товарищи!
        Гарабец сел.
        – Дайте, я скажу! – выкрикнул с места фрезеровщик.
        Многие, когда слышали его, улыбались. Раздались возгласы одобрения:
        – Правильно, давай!
        – Пускай Женька выскажется!
        Фрезеровщик Женька был хил, мал, казался старым, но сегодня был выбрит и производил хорошее впечатление.
        – Я что скажу? – начал он, добравшись до стола. – Я вот не буду говорить, что после…, а я вот скажу, что раньше было. Вот раз пришли мы с Витькой Игнатьевым, пришли к ему домой. Казалось, какое твоё дело? Ты соседка, ты живёшь отдельно, у тебя своя комната! Ну, пришли не без того…, не без этого…, но всё равно…. Какое твоё дело? Ты только соседка, ты больше ни кто. Вот, ты меня шваброй погнала и без всякого уважения выгнала. Выгнала без всякого уважения. Вот, я тебе ничего не сказал, а вот теперь я тебе говорю…. Вот, ну какое твоё дело? Ты ж соседка, ведь мы ж тебя не трогали. Я пришёл с Витькой. Мы пришли выпить. Какое твоё дело? Ты на людей бросаешься, скандалы поднимаешь, Людям нервы портишь на праздник.
        – А праздник-то, какой? – раздалось с места.
        – Ну, не праздник. Ну, так!… Ну, вот всё равно: Какое твоё дело? Ведь ты только соседка!
        – Правильно! Верно! – зашумело собрание. – Суёт свой нос!... Наказать её надо!... Какое ей дело?... Она и тут покоя никому не даёт!
        Коля посмотрел на Касимову, сидевшую с опущенной головой возле той энергичной тёти Ани, и уже не сознавал, а чувствовал свою слитность со всеми. В нём жило и справедливое возмущение фрезеровщика Женьки, ему принадлежали и реплики, раздававшиеся с мест. Во всяком случае, если бы его спросили, он бы сказал то же самое. Он вдруг вспомнил свою обиду и крикнул, подавшись вперёд:
        – А меня как сегодня обругала!
        – Правильно! – подхватил фрезеровщик. – Вот пришёл парень, недавно работает…. Ну, чё сделал? Ну, плюнул. Ну, подумаешь, чё?… Так ведь чё подняла? На весь цех хай подняла! Нет, но я одно хочу сказать. Какое твоё дело? Ведь ты только соседка! Ты меня шваброй погнала, я не стал с тобой дебоширить, спорить – ушёл. Но я всё равно на тебя разобижен! Вот, разобижен! Ты и Витьку Игнатьева так разобидела, что он вообще уехал, а там ему квартиру дали. Так ты ему и там насолила, товарищи! И там нашла!

4.      Коля, нетерпеливо поднял руку. Сёмин кивнул.
        Когда Женька, возбуждённый и бледный, вышел из-за стола, Сёмин сказал:
        – Товарищ…, – он запнулся и нагнулся к бумажке на столе, читая незнакомые фамилии, - Товарищ Любомирский хочет выступить. Предоставляется слово товарищу Любомирскому.
        Колю обрадовало и взбудоражило взрослое обращение. Он отвлёкся и забыл, что хотел сказать.
        – Товарищи, – робко начал он. – Я вот, товарищи, человек новый, недавно работаю….
        – Громче! – раздалось с места.
        – Я, говорю, новый ещё и недавно работаю, и ещё н-не знаю…. Но я вот что хочу отметить. Правильно, вот, сейчас товарищи выступали передо мной. Ну, сделал я не так, ну совершил проступок. Но ведь нахалом меня еще, ни кто не обзывал. И если хотите знать, товарищ Касимова, я никогда нахалом не был и никогда им не буду!
        – А это, поживём – увидим, – возразил неподалеку сидевший Волков.
        – Нет, но я сам сознаю, что нехорошо поступил, – повернулся к нему Коля, – и плакат вон висит Маяковского. Но всё равно…. Ну зачем же было так сильно ругаться? Я так считаю, что всё такое поведение гражданки Касимовой от её трусости. Не надо бояться своих товарищей, товарищ Касимова! – Коля вспомнил, что хотел сказать и продолжал уверенней. – Вот мы все здесь, товарищи, как один. Один за всех и все за одного. И вот появился человек, который не признаёт коллектива…. Но, товарищи! Мы её сейчас критикуем, а в трудную минуту всегда поможем.
        – Хорошо же ты помогаешь! – съязвил опять Волков.
        Коля обиженно посмотрел на Волкова, которого уважал, но не мог понять сейчас, и сел.
        После Колиного выступления и замечаний Волкова, позиция которого оставалась неясной всем, в цеху вновь наступила напряжённая тишина, прерванная Сёминым, взявшим слово.
        Сёмин пришёл на завод примерно в одно время с Волковым, года три назад, но, в отличие от него, уже год был председателем и третий год членом цехкома. Волков выступал крайне редко, но активности Сёмина мог позавидовать диктор на телевидении. Волков для многих был загадкой. Сёмина давно уже знали, привыкли к нему так, что и собрание без него было уже не собрание.
        Сёмин любил и умел говорить. Начинал он, как говорится, "от печки": солидно, неспеша, важно покрякивая, вколачивая каждое слово в фразу, словно гвоздь в дерево. Потом, пройдя период раскачки и приворожив собрание, шпарил, как по писанному. Спустя минуту другую, говоря о Касимовой, он уже упивался собственным красноречием и, вместе с тем, чем больше говорил о ней, тем яснее ощущал в себе азарт и гнев, всё круче переходящий в откровенную злобу. Сёмин видел глаза слушавших его людей, видел в них тот азарт, что теснил его грудь и заставлял колотиться сердце…. Говорил и знал, что в этих глазах его сила, ум, его красноречие. Без этих глаз он не мог бы так ловко подбирать слова и вкладывать в них страсть. Зная об этом, и не желая терять прикованного к себе внимания, он спешил-спешил… и уже не обращал внимания на брызги изо рта, и на то, как изменился, потерялся деликатно-сдержанный тон его речи….
        И вот, наступила кульминация. Наступил тот драгоценный миг, когда нужно решительно подвести черту и произвести наибольшее впечатление. Здесь всё было отработанно до тонкости. Всё было знакомо: сдержанный жест рукой, высокомерный полу-разворот и… "Поэтому я предлагаю следующее!" - Дальше должен был следовать продуманный, сверенный по справочнику профсоюзного активиста, ряд предложений о наказаниях, которая должна была понести его обвиняемая. И вот, самое эффектное в его речи – этот выразительный полу-разворот вдруг и подвёл его. Он уничижающе глянул на Касимову и… осёкся.
        Она смотрела на него широко открытыми глазами и содрогалась какими-то нервными, судорожными рыданиями, совершенно беззвучными и безутешными. Слёзы катились по её лицу, запинаясь о морщинки и оставляя две извилистые, блестящие полоски. Они падали на рукава, на руки, сложенные на переднике…. Она совершенно не стыдилась и не замечала своих слёз. Она тоже его слушала, ей тоже было интересно! И то, что ей интересно, как он её ругает, вдруг сбило его с толку. Он замолк и длинная, тихая пауза повисла над собранием. Понимая, что паузы тут ни к чему, Сёмин так же понял, что упустил драгоценный миг.
        Люди, кто повернул голову, кто привстал, но все теперь смотрели на Касимову. Он хотел, было что-нибудь сказать, но его опередил её тихий голос:
        – За что вы меня так? За то, что я за вами всяку грязь убирала двенадцать лет – дочку свою ростила?
        Не переставая рыдать, она встала:
        – Дочку к вам работать привела. – Она вдруг кивнула на сидевшую с низко опущенной головой Настеньку. – Меня когда на асбест брали прядильщицей, а я не пошла хоть там и зарплата в два раза больше. Думала, мало ли что? А тут уже все свои, да и живём рядом. А вы!…
        Коле, оттого, что и он всё-таки свой, вдруг стало жаль её. И эта неожиданная связь с Настенькой….
        – Если эпидемия или дизентерия какая, – продолжала уборщица, – в других цехах вон как болели! У нас всегда самый маленький процент – я нарочно узнавала. А что я в столовой ругалась, когда народный контроль была, – оживилась Касимова, – Так ведь они необрезано мясо в кости покидают, а потом, будто кости между своими продают. И мне обещали. Я не давала противень пронести, так она меня – народный контроль – противнем, противнем в грудь, а тетка здоровая…. Ну, да я ж говорила вам прошлый раз! Вы ж всё тогда правильно и рассудили, и ту тётку уволить хотели. А с энергосбыта пришла учетчица, – продолжала она, – Клеммы на счётчике погорели? Так я не знаю, куда там Игнатьев свой трансформатор тыкал, что бы тот назад вертелся. Он и увёз свой трансформатор, но ещё не выписался из квартиры. Вот и штраф. Ну, откуда же мне его взять? На еду не хватает, а ещё Настёнку нужно одевать; прошлую зиму в болоньи бегала, стыла.
        Касимовой стало жаль дочь, жаль себя; она вдруг разрыдалась в голос и так, сквозь рыдания, выкрикнула:
        – Не буду я больше вам ничего говорить, пропадите вы все пропадом!
        – Вот вам, пожалуйста! Опять! Опять! – Торжествуя воскликнул Сёмин. – Я предлагаю, – он принял важную позу, – Предлагаю за такое отношение к людям перенести её квартирную очередь на пять человек назад и предоставить отпуск в зимнее время!
        – Правильно! – Поддержал с места Женька, – нечего ей на курорты разъезжать.
        – Ух, ты! На курорты! – Возмутилась Касимова. – А я ездила хоть раз? Хоть раз, скажите, ездила, что ты так говоришь?
        – Сёмин, веди собрание! – Важно сказал Гарабец.
        Председатель позвонил по графину и призвал собрание к порядку.
        – Какие ещё будут предложения, товарищи?
        – Уволить с работы! – крикнул кто-то.
        – Правильно! Уволить, что бы ни нервировала!
        – А в цехе кто убирать будет?
        – Не твоя забота! Незаменимых людей нет, товарищ Волков!
        Это кричал раззадоренный Сахарков, олигофрения которого была настолько слабо выражена, что он иногда сходил за вполне нормального.
        – Правильно! Обойдёмся! – кричал, уже не взбираясь на верстак, фрезеровщик.
        Волков поднял руку, но председатель не хотел заметить.
        – Какие ещё будут предложения? – всё спрашивал он.

5.      – Хватит предложений! – решительно сказал Волков, поднимаясь, – а то предложите, чтобы луна упала. Он подошёл к столу и повернулся к возбуждённым людям:
        – У нас не собрание, а развлекательное шоу для Женьки и Сахаркова, – иронически улыбнулся он.
        – Попрошу ближе к делу! – строго перебил его Сёмин, звякнув по графину.
        – А я к делу и говорю, – повернулся к нему Волков. – Иного послушаешь, так прокурор прямо говорит. А суть-то? О ком говорит? На кого пеной брызжет? Да гляньте вы на неё! Вы её разгромили! Вы её изничтожили! Вы её на чисту воду вывели и грязью закидали!…
        Гул в цеху нарастал, линчевателям не понравилось такое заявление Волкова.
        – Он не уважает собрание! – нервно выкрикнул Сахарков.
        Сахаркову не то, чтобы очень уж была нужна Касимова; он просто ненавидел Волкова, как всякий дурак ненавидит умного человека. Ненавидит и всё тут! Не знай почему?
        Волков помолчал, пока все успокоились, и спросил:
        – Так сколько лет Касимова в электроцехе работает? Точно двенадцать?
        – Двенадцать, даже поболе будет; лет четырнадцать, – ответил кто-то из женщин.
        Так как в цеху преобладал женский труд, их было больше, чем мужчин.
        – Ну вот, четырнадцать лет её терпели, а тут вдруг разбирать взялись. Я вначале тоже не понимал, с чего бы это? Но после выступления Сёмина кое-что понял.
        – Что же ты понял? – зло спросил Гарабец.
        – А то и понял, что это не собрание, а инсценировка! – глянул на него Волков. – Надо списки квартирные проверить…. Где списки очерёдности?
        – За ними идти надо, – виновато ответила секретарша.
        – Причём здесь какие-то списки? Говори ближе к делу, иначе лишим тебя слова! – рявкнул на Волкова Гарабец и добавил, – Вылез тут…, враг народа!
        – Если я враг народа, то ты стукач! – громко, стараясь сдержать гнев, ответил Волков.
        Гарабец зло поперхнулся и промолчал. В цеху засмеялись.
        – Так вот, товарищи! – сказал Волков, – я за этими списками слежу и держу их в памяти. Касимова там стоит вторая, а Сёмин четвёртый. Завком выделяет нам в этом году три квартиры. Теперь решите задачку, что нужно сделать, чтобы Сёмин получил?
        Среди собравшихся пронёсся лёгкий ветерок оживления. Коля удивлёнными глазами смотрел на шефа и, кажется, начинал его понимать. А тот продолжал:
        – Вот, вы её ругаете, а ведь бытовку цеховую по её предложению сделали. Санитарные плакаты, опять же, цветы кругом, порядок санитарный…. Она о вас заботится, новые аптечки для вас выбила, даже за процентом заболеваемости следит... А Хижняка током шарахнуло, – спохватился он, – помните? Все растерялись, а Валя до скорой в него дышала и массаж сердца – по всем правилам. Так и не дала ему умереть. Не ругать её нужно, а благодарить. Так что, товарищи, мой совет: разберитесь! Разберитесь и подайте правильные предложения, а не те, что подал Сёмин.
        – Я! Дайте, я скажу! – вскочил с места Сахарков. – Ты что думаешь, товарищ Волков, – сердито начал он, – коллектив не разобрался в тебе? Разобрался уже! Ты, как пришёл, хочешь умнее всех показаться, а сам…. Вспомни, как ты сам говорил, что у вас тут, вот у нас!… И вообще, каждый раз неуважение показываешь. Гарабец Григорий Палыч тебе замечание сделал, а ты?… Вспомни! Вспомни! Что ты ему сказал? Вспомни! И вообще, если коллектив захочет…, вернее не захочет с тобой работать, или с кем…. В два счёта, тебя здесь не будет, в два счёта! Не таких... Вон, Паротиков был. Всех держал, а турнули, а? Турнули, товарищ Волков?… нового директора нам прислали, Петра Михалыча. Незаменимых людей нет, товарищ Волков!
        – Правильно! – поддержал его Женька фрезеровщик. – Обойдёмся, небось!
        – Так, – удовлетворённо крякнул Сёмин, – Есть предложение прекратить прения. Кто за эти предложения, прошу….
        – Погоди, Сёмин! – неожиданно перебила его тётя Аня. Она, видно, не собиралась говорить, и этот жест был произвольным. Всё же встала и повернулась к собравшимся. – Что ж это вы, товарищи мужчины, нашу товарку судите, а нас и не спросите? Давайте-ка и нам слово! А то, пока Сахарков и Женька с места кричали, мы, бабоньки, сидели и слушали.
Женщина перевела дыхание. Было заметно, что ей непривычно говорить перед собранием. Она даже выглядела немного растерянной. Тем не менее, после короткой заминки она продолжала:
        – Я не знаю – прав Волков или нет насчёт квартиры, но, похоже, мы забыли, с чего начали, – женщина глубоко вздохнула. – Вот все говорят – оклеветала. Но как же оклеветала, если Игнатьев не только свой трансформатор имел, но и людям делал? Сколько раз, бывало, после работы оставался катушки наматывать!
        Тётя Аня умолкла, и Коле показалось, что она закончила. Но та вдруг встрепенулась, словно вспомнила что-то:
        – И ещё такая деталь. Что Игнатьев через полгода бумагу получил, так это неизвестно, где она гуляла. Потому что с энергосбыта в суд подали сразу, как он уехал. Позвоните – вам скажут. Да и смешно даже – я намотчица и то не понимаю, как счётчик работает, а она уборщица. По правде из-за этого и собираться не следовало. В общем, нехорошо вы, товарищи мужчины, делаете; нехорошо и нечестно. И ещё…. Вот, которые с места кричат, должны знать, что право голоса и у нас имеется. А уж как мы голосовать будем, так вы увидите, только правильно руки считайте. А Валю наказывать так нечестно. Уж она этой квартиры ждёт, только о том и разговоры. Что ж, мы и сами порой поругаемся с ней. Ну, такая жизнь наша. Но если по правде, то она права, что спуску никому не даёт. Вот у неё и порядок.
        Женщина окинула взглядом молодых ещё глаз притихшее собрание, оглянулась на непроницаемого Сёмина и заключила:
        – Если бы вместо Вали Касимовой, какая другая работала, не видать бы нам первого места за эстетику!
        – Так, товарищи! – наигранно бодро произнёс Сёмин, когда женщина села. – Поступило два предложения: уволить Касимову и перенести её очередь на пять человек назад. Голосуем за первое предложение!
        – Подожди голосовать! – поднялся с места Волков. – Ты не записал третьего предложения.
        – А мы уже больше не принимаем никаких предложений, товарищ Волков.
        – Нет, ты должен принять! Третье предложение будет, объявить Касимовой благодарность и просить завком – дать ей путёвку в дом отдыха.
        – Правильно! – неожиданно вырвалось у Коли, а собрание одобрительно зашумело:
        – Пиши, Сёмин, чего там… пиши!
        Председатель помедлил, орлиным взглядом окинул всех, потом посмотрел на начальника цеха, на Гарабца, ища у них поддержку, и наконец, склонился над бумагами….
•
        После собрания Коля старался держаться в сторонке. Выходил вроде вместе со всеми, но чувствовал себя одиноко. Издали взглянул на уборщицу, шедшую в обществе Настеньки, тёти Ани и других женщин…. Взглянул и понял, что добрые, хорошие чувства он испытывает теперь и к ним. На автобусной остановке Коля стоял, отвернувшись от людей, и думал о себе, как о последнем человеке. Одна картина представлялась мрачнее другой:
        "Вот он стоит, чёрный от стыда, прикованный к такому же черному, позорному столбу, а все идут мимо и по очереди ругают его. Вот проходит тётя Аня и говорит: "Знала бы я, какой ты! Нехорошо так, Любомирский, нечестно!" Потом прошла седая, мрачная мать Настеньки с заплаканными глазами: - "Ну, что, отомстил мне, Бесстыжий?" Потом прошла Настенька – милая, добрая Настенька! Она, конечно, ничего не говорит. Просто задерживается, отводит в сторону глаза и вздыхает. Ей, очевидно, жаль его. Коля смотрит на них, мучается, но не может доказать, что он не такой – лучше…. Ведь его навсегда пригвоздили к этому чёрному, позорному столбу…."
        Очнувшись, он и, правда, увидел себя стоящим у бетонного фонарного столба, на котором ему никак не удавалось отковырнуть камушек. Коля достал из кармана дверной ключ и с его помощью этот злополучный камушек отковырнул. Почему-то почувствовал облегчение и оглянулся.
        В его сторону действительно смотрели женщины, но смотрели так, словно говорили о нём. Коля виновато улыбнулся и подошёл.
        – Нехорошо получилось, – с грустью сказал он и опустил голову.
        – Не журись, Коленька, не таким мозги крутят, – сказала тётя Аня.
        Любомирский украдкой взглянул на Настеньку, и сердце его радостно забилось – её ясные, добрые глаза смотрели на него просто и хорошо. Он тихо спросил:
        – Ты…?
        Настенька доверчиво кивнула, а Любомирский чуть не запел от радости.

• Максимка - рассказы, 22.09.2008 14:17                http://www.proza.ru/2008/09/22/253