Разговор в тамбуре вагона

     РАЗГОВОР  В  ТАМБУРЕ    ВАГОНА 
   (воспоминания советского  пьяницы)

Часть 1-ая  Ночь
Возвращался я  как-то  прошлой  осенью   из  Санкт-Петербурга, Ленинграда,  Питера,  одним словом, из  города  на Неве,  в  Москву.   Поезд  отошёл  от  платформы  в  первом часу ночи  почти незаметно,   не  дёргаясь, плавно,  словно  корабль.  Пассажиры  плацкартного  вагона,  в  котором   мне  предстояло  провести   ночь,  рассовав  свои   чемоданы и сумки   под  нижние   и  на  самые  верхние, третьи,  полки,    угомонились,  стали  расстилать  постели  и    ждать,  когда  проводница  обойдёт  вагон  и  проверит  билеты.    Напротив  меня  сидели  молодая  женщина  и  пожилой  мужчина,  вернее  старик,  обросший  седой  бородой.  Женщина   нажимала   кнопки  на  мобильном  телефоне,  а  старик,  откинувшись  к  стенке  и  закрыв  глаза,  как  мне  показалось,   дремал.     Вдруг  вагон  заскрипел, под  ним что-то стукнуло,  и поезд  тихо остановился.   Старик открыл глаза  и  хрипло,  глядя  на  меня, сказал: «Приехали»  Я открыл  рот  для  того  чтобы тоже что-то  сказать,  но в  это  время  появилась проводница  и  все  полезли в  карманы и сумки за билетами.   Проверив билеты и рассовав  их  в  тряпочный кляссер,  проводница,  довольно  бойкая  и деловая  женщина,  спросила,   будет ли кто  пить  чай,  и   удалилась.  Вскоре  поезд наш  снова  тронулся  в  путь.   В  вагоне  погас  свет,   стало   темно  и   только  иногда, когда   поезд  проезжал  мимо  горящих  фонарей,   по  спящим  пассажирам    пробегали   бледный свет  и  чёрные  тени.   Время шло,  соседка  наша,  наговорившись  по  телефону,   тихо   спала  на  верхней  полке,  а  мы со  стариком  всё  сидели,    перебрасываясь  время от времени  словами,  как  это  обычно  бывает  между  людьми,   когда  говорить  им не о  чем,  но  и  молчать, оставив  без  ответа  сказанное  слово,  представляется  неудобным. Через какое-то время  вялая  беседа наша  непременно бы  погасла, если  бы  я,  ни  с того,  ни  с сего,  не  вспомнил,  как  в  шестидесятые – восьмидесятые  годы   многие,  оторвав  в  троллейбусе билетик,  первым  делом  смотрели,  счастливый  ли  он.   Для  счастья  надо  было,  чтобы  сумма  первых  трёх  из  шести  цифр  на  билете   равнялась  сумме  трёх  последних.   Собеседник  мой  припомнил  в  ответ,  как   играли  в «железку»,  пользуясь  для  этого цифрами  серий  на  рублях.  После этого  мы  стали  вспоминать  магазины,  цены  в  них,  моду в одежде и пр. Разговор  наш  стал  напоминать  встречу  Ипполита  Матвеевича  Воробьянинова   с  Еленой  Станиславовной  Боур,  которая,  как  вы помните,  сопровождалась  восклицаниями «А  помните!»   Через  некоторое  время  мы  почувствовали  на  себе  недружелюбные  взгляды  окружающих,  которым  мы  мешали  спать,  и  старик,  достав из  кармана пиджака  пачку  сигарет,  сказал,  что  не  плохо было  бы покурить.  Я согласился   и  поплёлся за ним по  коридору в тамбур  вагона,  стараясь  не  задеть  спящих,  чьи руки и ноги  торчали на моём пути.

В  тамбуре я небрежно предложил старику  «Мальборо», на что он махнул  рукой и сказал,  что  эту  дрянь не курит  и что  у  него  есть  табачок покрепче.  Что  он  курил  я  не  разглядел,  но  по   исходившему от   его  табачка  дыму  почувствовал,  что  на  «Мальборо»   это действительно не похоже.   Затянувшись,  мой  собеседник  закашлялся. При  этом в груди  его  захрапел, захрипел,  и  загудел орган,  состоящий   из  трахеи  и  бронхов,   орган  прокуренный  и  простуженный,   слушать  который  без   угнетения  душевного  было  невозможно.    Наконец  он  откашлялся,  плюнул  в угол и вытер кулаком слезящиеся  глаза.   – Энфизема, - сказал  он, - я  ж  на  «Станколите»  работал…  пыль проклятая… - На  «Станколите»? – переспросил я, - Я  там  как-то  лекцию о пьянстве  читал.    Старик,  после  этих  слов,  посмотрел  на  меня  как-то  косо и даже презрительно.  -  Да, с пьянством  у нас  любили  бороться, особенно Никита  и  Мишка-Меченый -  через  это дело скольким  людям  жизнь  отравили,  покалечили.    Всё  хотели  русского  человека  во  француза  переделать.  А  вот  Сталин  русского  человека  понимал,  при  нём  можно было  и выпить,  и  закусить.   Я  хотел  было  ему возразить,  сказать,  что  народ  в  те  годы  спаивался,  спивался  и,  вообще,  прочесть лекцию  о вреде  пьянства, о  сталинской  антинародной  политике,  но  во-время  одумался и решил,  вместо  того,  чтобы   любоваться  собственной  правотой,  послушать  старика,  что-то  узнать  о  нём,  о  его  жизни.  Ведь  это, - подумал  я, - гораздо  интереснее, да  и  полезнее.   Авось пригодится!   И вот  вместо  полемического  задора,  мною  овладело  любопытство   - чувство  вполне  достойное,   и  я  сочувственно   отозвался  на  слова  старика, вспомнив, как   в Сухаревском  переулке,  недалеко от  Сретенки,  где  я  жил  тогда, в  конце  сороковых – начале пятидесятых  годов существовали  пивная  и  две  палатки,  торгующие  водкой  в  розлив, и как в округе  не  только  мужики,  но и  женщины  пьяные  валялись.   Выслушав  меня, старик махнул  рукой,  закурил  новую  сигарету,  плюнул  и   продолжал: - В  57-ом году  Хрущёв  пивные  закрыл,  посчитал  их  рассадником  пьянства.  Хотел,  чтобы  люди  дома  пили  или  в  ресторане.   А  есть  у  людей  деньги на рестораны,  об  этом  он  подумал?    На кой чёрт мне этот ресторан,  я   без  официантов  и  музыки спокойно  обойдусь.   На фиг мне их оплачивать.  Да  и куда  мне  с  завода  да  в  ресторан!  Сказав  это,  старик  злобно и хрипло  засмеялся.   Я,  воспользовавшись  паузой,  сочувственно  подлил  масла  в  огонь,  сказав,  что   ресторанная наценка  на  спиртное    была  не  маленькой,  а,  кроме  того,  водку  в  ресторанах  подавали в графинчиках  и  зело  её  разбавляли.   Старик  понимающе  кивнул.  - Сколько в Москве  забегаловок-то было!- вздохнул он, -  Зайдёшь,  бывало, выпьешь сто грамм,  закусишь, с людьми пообщаешься.  Закуска вполне приличная была -  бутерброд,  сосиска  с  горошком  тоже  - всё  лучше,  чем    конфетка  или  плавленый  сырок.  Ну,  позакрывали  эти  забегаловки,  а  чего  добились?   Этот,  чёрт  лысый,  не  подумал  о  том,  что  человеку  не  нажраться  надо,  а  с людьми  поговорить,  пообщаться.  Мне  вот   интересные  люди  попадались: артисты,  музыканты, художники,  переводчик  один,  шахматист.  Ну,  поговорил,  поговорил и до свидания.   Мне  что его  для  разговора  домой  звать?    Один  вот  у  нас  на  заводе   привёл  такого  к  себе  домой   (он один жил),  а  тот  психом оказался,  отделал  его  мясорубкой  так,  что  голова в фарш  без  проворачивания превратилась….   Ну, а если дома жена,  дети…  тоже  не  посидишь.  Да, разные  люди  попадались.  Иной  раз  человек   на  вид  таким  замухрышкой  выглядит – страх,  а  поговоришь  с  ним,   и  совсем  другое  дело -  расставаться не хочется.  А  жена будет с ним говорить?  Как  увидит,  так  сразу  плеваться  начнёт.    А  возьми ты  качество  спиртного.  Ты  говоришь в ресторанах  водку  разбавляли,  в  пивных  и  палатках  такое  тоже  бывало,  но  люди не травились,  как потом,  когда  стали всякую  дрянь  пить.

Старик  снова  закашлялся,  а я,  отвернувшись  от  него,  стал  смотреть  через  стекло  вагонной  двери  в  ночь,  туда,  где  на   незнакомых  мне  полустанках  и станциях   спали  в  своих  домах  люди,  которым  надо  было  утром  вставать,   идти  на  работу   и  прожить  ещё  один  день  их   скучной  и однообразной  жизни.  Мне, привыкшему жить в большом городе,  жизнь  в  отдалённых, пустынных  местах  представлялась  дикой.  Ну, днём ладно,  - думал я, - а вот наступает вечер,  и  человек  остаётся  в  четырёх стенах  своего  дома. Кругом тьма,  удобства - во  дворе.  А  как  зимой,  в  мороз?  Да,  не  весёлая  это штука,  Россия.  Впрочем, пришла  мне тут  спасительная   оптимистическая  мысль,  если  ты  здоров  и  с  тобой  любимая  женщина,  то  всё  не  так  уж  плохо.  Утром  выйдешь  из  дома:  воздух  «прозрачен и свеж»,  под  валенками  снег  скрипит,  ни  грязи  тебе,  ни  суеты  городской  – благодать!   

Тут старик  перестал  кашлять, и я  повернулся  к  нему.  Он  указательным  пальцем правой  руки  загибал  пальцы  на  левой  и  что-то бормотал.  Заметив,  что я на него  смотрю,  он  заговорил:  - До 68-ого, - хрипел  он, - водка  была  «Московская  особая» и стоила  она 2 рубля 87 копеек  пол литра, а   «Столичная»  стоила  3 рубля 7 копеек.  А  до  этого  водка стоила  ещё  дешевле.   В конце  50-ых  годов  появилась водка, которую  называли  «белой головкой»  Тогда  ещё  картонную  пробочку на бутылках сургучом заливали.    Так вот на  этой водке  сургуч  был не коричневый, а  белый,  точнее  в  белым  краской  покрашен.    От  бутылок с обычным, коричневым сургучом, эта водка  отличалась тем,  что  была  очищенной  и  пилась лучше. Ту, что с коричневым  называли  ещё  «сучёк»,  намекая на то, что её  гонят из  опилок, хотя  этого не было, водка  была вполне приличная. Пол-литра      стоила до  денежной  реформы  61-ого  года – 21 рубль 20 копеек,  а   «Белой  головки»  – 28 рублей  70 копеек.    После реформы  стали  эти бутыли стоить  2 - 12  и  2 -  87. 

  Слушая, с каким умилением  говорил старик о своей алкогольной  юности, я  вспоминал,  какую  бурю  негодования  в народе вызвало повышение  цен  на  водку,  какой  высокой  показалась  тогда  цена  её   и  каким  близким и понятным  нашим гражданам  стал алкогольный  юмор  одного из  кинофильмов,   когда  на экране появился автомобиль с номером  «28 – 70 ОГО»! Вспомнился мне,  сочинённый тогда народом  и парафраз  на  пушкинское «Товарищ, верь…»   следующего содержания: «Товарищ,  верь, придёт  она, на водку прежняя  цена,  и  на  закуску  будет  скидка,  когда  помрёт  Хрущёв  Никитка»  Я  не стал  оглашать  этот шедевр народного творчества,  чтобы  не  отвлекать старика  на политические темы,  поскольку  мне было  интересно  послушать   его  как  человека  компетентного  в  вопросах  советского алкоголизма.  Старик  же  продолжал  упиваться  своими воспоминаниями.

  - Помимо водки, - смаковал  он, - было  тогда  много  настоек: "Кубанская",  "Горный  дубняк", "Кориандровая", "Зубровка"  Стоили  они  по  2  рубля 62 копейки  и  крепость имели 40 градусов.  Была  ещё  «Перцовка»,  та  имела  30  градусов  и  стоила  2 рубля 12 копеек.   Цены  эти  держались  до  1968  года.  Потом появилась  «Российская»  водка.   В  неё  добавляли  глицерин,  и  она  легко пилась.  Стоила  она  3  рубля 12 копеек.  В  69-ом  году,  когда американцы  сели  на Луну,  в магазинах  появилась  водка  «Отборная»  и  «Экстра».  Отборная  стоила  3  рубля.  Расшифровывалась  она   так:  «Опять  товарищем  Брежневым  ограблен  русский  народ»  Когда  какому-нибудь  простачку  приводили  эту  расшифровку, то  он,  заметив,  что остались  не  расшифрованными  две  последние  буквы,  спрашивал: «А я?»  Его  похлопывали  по  плечу  и  говорили:  «И  ты  тоже,  как же  без  тебя»  Водку  «Экстра»  расшифровывали  так: «Эх, как  стало  трудно  российскому  алкашу!»   Появилась  ещё  водка,  которую  прозвали  «Попрыгунчик»,  или  «Коленчатый вал»,  потому что на  этикетке,  в    слове   «водка»   буквы  располагались  не  ровно,  а  как   шейки  у  коленчатого  вала.  Стоила  она  тогда  3  рубля 62  копейки.   Хорошими  водками  были    «Посольская», «Горилка»  с  перчиком и без.  Стоили  они  на  полтора – два  рубля  дороже,  но  их   было  мало,  и простой  народ  их  не  пил.  Пятидесятиградусную  водку  производить  перестали. Она  пропала  в  пятидесятых  годах, примерно  после  фестиваля. 
Слушая  старика,  я  вспомнил  о    Ряжске,  городке  в  Рязанской  области,  где  я  в  1961-ом  году  проходил,  по  окончании   4-ого  курса  Юридического  факультета  МГУ,  практику.   В  городке  этом,  походившем  на  большую  деревню,   местные  жители,  вместо    таких  деликатесов,  как «Посольская» и «Горилка»,   пили, включая  женщин,  т.н.  «Гаргас»,  а  проще  говоря,  денатурат.  Он  продавался в  пол-литровых  бутылках  с  синей  этикеткой,  на  которой  были  изображены  череп  и  кости.   Для  вкуса  в  него  добавляли  сироп.  И  это  при  том,  что  в  магазинах  можно  было  купить  бутылку  водки  с  картонной  пробкой,  облитой  коричневым  сургучом.  Жители,  надо  полагать,  считали  употребление  такой  водки  пижонством.  Денатурат  был  дешевле.   Злоупотребление  им  и  ему  подобными  напитками  доводило  некоторых  жителей  до  полного  одичания,  хотя  в городке  этом  были  свои  прелести.  Воздух  был  чист,  в    реке  Хупте  водилась  рыбка,  а  весной  бесконечные  яблочные  сады  покрывались  белой  пеной  цветения, а  летними  вечерами,  по  выходным,  на танцплощадке  звучал  вальс.  В  городке  существовало  ателье  «мужской и дамской  одежды»  и  небольшая  библиотечка  в деревянном  домике.  В  ней  я  взял почитать и  (каюсь) зажилил  книжечку  ( из малой поэтической  серии)  стихов  Андрея  Белого,  изданную,  если  не  ошибаюсь,  ещё  до  войны.  У  меня  её  потом  тоже  кто-то зажилил.  Из  всех  стихов  мне  особенно  запомнился  один.  В  нём  говорилось  о  беспросветной  российской  жизни  и  были  такие  слова:  «…Где  в  душу  мне  смотрят  из  ночи,  поднявшись  над  сетью  бугров,  бездонные  жёлтые  очи  безумных твоих  кабаков…»   В  Ряжске  кабаков  не было,  но  люди,  свято  хранившие традиции  этих  мрачных  заведений,  имелись.  Вообще   встречались  личности  довольно  колоритные.   Около  столовой,  в  которой  мы  обедали  и  фирменным  блюдом  которой  являлись  пышные  оладьи  со  сметаной  или  повидлом,  постоянно  просил  милостыню   почти  слепой  старик  в убогой  одежде.  Дужки  его  очков  были  привязаны  к  окулярам  бинтом и верёвочкой.  Был  он  грязен и жалок.   Как-то,  не  выдержав  и  преодолев  брезгливость,  я  заговорил  с  ним.  Оказалось,  что он  получает  пенсию,  однако,  она  ему  не  достаётся.    Какой-то   молодой  мерзавец  каждый  раз  отбирает  её  у  него  и пропивает,  а  он  побирается,  чтобы  не  умереть  с  голода.    

А  однажды, со  следователем,  я  пошёл на место происшествия. В  своей избе повесилась  молодая   женщина.  Это  были кожа да кости. Кто-то  задел её  и  она закружилась, как  в  танце.  Оказалось,  что  она  сильно  пила  и  муж,  уходя  на  работу,  запер её  в  доме, чтобы  она  снова  не  напилась  где-нибудь.   Не  выдержав  воздержания,  женщина  повесилась.   Нам  оставалось  только  обрезать  верёвку  и  отправить  труп  в морг.               
Морг был  при  больнице.  Небольшое  помещение,  метров  20-25,  и   мы  четверо,   студенты  и  студентки,   ходили в  него на вскрытия.  Первое,  что мне  там  запомнилось,  был  мёртвый  ребёнок  с  открытыми  тёмными  глазами.   Вскрытия  производил  хирург -  мужик,  похожий на матроса.  Процедура  эта  производила   на  нас  довольно  сильное  впечатление.    Начиналось  вскрытие  с  того,  что  хирург  разрезал  скальпелем  грудь  и  с  силой  разводил  в  стороны  мясо,  как  у  свиной  или  бараньей туши. Потом  лез  рукой  во  внутрь  и  доставал  лёгкие,  сердце и пр. Самым  неприятным  было вскрытие  желудка,  т.к.  начинало  вонять,  как  от  выгребной  ямы.  Вскрывая  череп,  хирург  проводил  скальпелем  по  лбу,  раздвигал  разрезанную кожу,  от  чего  на  лбу  покойника  появлялись  морщины  и  лицо   приобретало  недовольное  выражение.  После  этого  хирург  молотком и долотом  отделял  верхнюю  часть  черепа,  его  купол,  от  того,   что   некоторые  умельцы  превращали  в  пепельницы  и  шкатулки.     От    мозга  тех, кто  ушёл  из  жизни  в  пьяном  угаре,  исходил  сильный  запах алкоголя,  а  вернее,  сивухи.

  Вспомнив  о  Ряжском морге  я,  конечно,  не  мог  не  вспомнить  об  одном  мужике,  который  подвязался  при  нём  в  качестве  санитара.  По  поручению  хирурга  он  вскрывал    прогнившие,  разложившиеся трупы,  за  что  получал   бутылку   того  самого  «Гаргаса»   Как-то он  протянул  мне  свою  страшную   большую  руку,  и  я,  не нашёл  в  себе  сил  уклониться  от  рукопожатия,  хотя  и  чувствовал  противоестественность своего,  хоть  и косвенного,    соприкосновения  с  разложившимися  трупами,  к  которым  прикасалась  эта  ручища.    Одним из  таких  трупов  был труп  т.н.  Грешихи,  местной  бабы,  любовницы  одного  бандита.   Убив  её,  этот  бандит  бросил  её труп  в  болото,  сжёг  свой  дом  и  повесился.  Его  тоже  вскрывали.  На  теле  его были  наколки,  одна  из  которых,  расположенная на самом  кончике  полового  члена,  изображала  какую-то  физиономию.  С  Грешихи  же сняли  бусы,  и  они  лежали,  завёрнутые  в  бумагу,  на  окне в прокуратуре.  Я,   из  любопытства,  бумагу  развернул  и  потом  долго  не  мог  смыть с  рук  отвратительный  трупный  запах.   

Мрачные  истории,  о  которых  я  тогда  вспомнил,  были  не  единственными в  этом  маленьком  городишке,   однако  все  они  отражали   тягу   одичавших  от  спиртного  людей  к  самоистреблению,  о  котором    Высоцкий  пел  когда-то:  «…  А  ещё  вином  много  тешились,  разоряли  дом,  дрались,  вешались…» 

   От мрачных воспоминаний меня  неожиданно  оторвал старик,  перейдя   к  закускам. Закуска,  заговорил  он, -   тоже  была  не больно дорогая.  В  50-ые – 60-ые  годы  существовали в Москве  железнодорожные  столовые,  ну, то  есть  столовые  для  железнодорожников. В  них  цены  были  вообще  копеечные.   Одна  такая  столовая  была  за  Белорусским  вокзалом, на Ходынке,  около  депо  метрополитена,  а  если  точнее,  то   между  железнодорожными  путями,  позади  ипподрома,  там  ещё  стояли  дома,  в  которых  жили  конюхи,  наездники  и  их  помощники.  В  народе  эту  столовую  называли  «Тормоза»,  наверное,  потому,  что  здесь  можно  было  остановиться  и  не плохо  посидеть.   В  столовую  можно было зайти  со  своей   бутылкой   водки,  взять  сосиску  и  тарелку  студня с половиной  солёного  огурца.   Студень там  стоил  12  копеек,  а  сосиска  с  тушёной  капустой – 18. Бутерброд  с салом на белом  хлебе  стоил  9 копеек.   В  общем,  на  50  копеек  можно было  наесться  до  отвала.   Подобная  столовая  ещё  находилась  за  железнодорожным  мостом,  недалеко  от  Ваганьковского  кладбища.  Называли  её  «Сажа»  Не дорого  можно было  выпить  и  в  пивной-автомате, на Садовом  кольце, у  Домниковки,  её потом  в  улицу  Маши Порываевой  переименовали. Там  ещё  процесс  наливания  пива  и  вина  в  стаканы,  после  опускания  монет  в  автомат,  называли   «жик-жик»

- Да,  - обрадовался я лингвистической  теме, - названия  выдумывал  народ  интересные.  Говорят,  что  в  70-ые  годы в Москве  был  ещё  бар «Пиночет»,  а  места, где  у  железной дороги   собирались  алкаши,  называли   «Кафе  Насыпь»

- Не слыхал, - задумался  мой  собеседник, -  а  вот  у  Ваганьковского  моста,  если перейти  его   со  стороны   кладбища,  то,  свернув  направо,  можно  было  попасть  на  пологий  спуск,  ведущий  к  железной  дороге,  так   вот  это  место   называли  «Кафе  свежий  воздух»  Сюда,  после  бегов,  приходили  любители  тотализатора,  где  за  бутылкой  и  закуской  обсуждали   проблемы  тотализатора.  Главным  для  этих  «тотошников»,  как  их  называли,  был  выигрыш,  а  не  лошади.  Тут  же  ходили  бабки  с кошёлками,  наполненными    пустыми  бутылками,  и  предлагали  стакан  для выпивки  за  пустую  бутылку.  На  ипподроме  «тотошники»  не  пьют,  т.к.  соображать  надо,  а  вот   потом,  когда    хотелось  выпить  и  выпить  было  можно,  те,   кому  не  пофартило   и  у  кого  было  мало  денег,   шли  не  в  кафе,  а  сюда,  на  травку.  Милиция   туда  не  приходила,  так  как  «тотошники»  вели  себя  мирно  и  драк  не  устраивали.    

      Решив  блеснуть  своей  осведомлённостью  в  жизни  сильных мира сего  и  рассказать  о  других  дешёвых   кормушках, в  кои  таких,  как  он  не  пускали,  я поведал  старику  о  том,  как  в  1980-ом,  или  81-ом  году  я,  находясь в командировке в Сочи,  пытался  в  столовой  тамошнего  Горкома партии   набрать  еды  больше,  чем  на  рубль,   и  как  у  меня  из  этого  ничего  не  получилось.    Поведал я ему и о том,  что  в  то  время  руководил   Краснодарским   обкомом  партии  Медунов,  тот,  который  в  засос  целовался  с  Брежневым и запрещал  своим  подчинённым, заботясь  об  их  безопасности,    садиться в  машине  рядом  с  шофёром.  Рассказал ещё и  о  том,   как  приехал  однажды  в  Краснодар  с  проверкой  министр финансов Гарбузов  и  как  одна  обкомовская  лиса   для того,  чтобы  угодить  ему,  напустил  на  него  ораву  молоденьких, хорошеньких  девчонок  из  райкомов  комсомола,   вскруживших  его   одуревшую  от   угощения  голову своим  щебетанием и полуобнажёнными   прелестями.   

- Женщины  свои прелести используют  для  того,  чтобы  вытрясти из нас  последние копейки, - зло  сказал старик, -  У  меня  две жены  было,  я  этот народ  знаю.  Я  комнату  свою продал, не успел опомниться, как  жена  на  все  деньги  свою лапу  наложила.   

Да, -  подумал я, -  не  каждая  жена может  понять  пьяницу.  Разве что та,  что  сама  пьёт.  Но  тогда  общая  страсть  к  алкоголю  может не  только  объединить  парочку,  но  и сделать  мужчину и женщину  злейшими врагами.  Мне  не  раз  приходилось  видеть  уголовные  дела,  по  которым  проходили  мужья и  жёны,  убившие  своих  супругов  за  то,  что  те,  в  их   отсутствие,  выпили  оставшуюся  водку.  Кукую  же  бурю  возмущения, - думал я, -  в душе убийцы  мог  вызвать  столь  незначительный  для  нормального  человека  повод.  Сколько  же сладостного предвкушения,  страстного  желания  опорожнить стакан  с вонючей  жидкостью  таилось  в душе  убийцы,  если,  лишившись  этого  стакана,   смог  он  переступить  не  только  через  христову  заповедь,  но  и  через  потерю  близкого  человека,  осуждение  окружающих  и  страх  ответственности  за  содеянное!   Поистине  пьянство  это  добровольное  безумие!   

Когда я учился на юрфаке,  лекции  по  судебной  психиатрии  нам  читали  в  Институте судебной психиатрии  имени  профессора  Сербского.  Сопровождались  лекции  демонстрацией   испытуемых,  проходивших  в  Институте   стационарную  судебно-психиатрическую  экспертизу.  Были  среди  них  и  алкоголики.  У  одного  из  них  был  бред  ревности.  Телефон зазвонит  - это  любовник  жену   вызывает,  жена в окно  посмотрит – смотрит,  не  появился  ли  любовник  на  улице,  в  ванну  пойдёт –  ясное  дело:  подмывается перед  свиданием  и т.д.  Переубедить  его  было  невозможно.   В  конце  концов,  не  выдержав  «измен»  жены, он  жену  убил.

Убийства  это, конечно,  крайность,  а  вот  мордобой,  издевательства – это  вещи  вполне  обыденные.  Запомнились  мне  фотографии  обнажённой  женщины  в  уголовном  деле  о  «домашнем»  хулиганстве.  Тело  её  было  чёрное  от  побоев,  нанесённых  пьяным  мужем.   Одна  свидетельница  назвала  эти  кровоподтёки  не  синяками,  а  «черняками»  Характерна для  нашего  пьянства  одна  особенность:  особенно  жестоким  издевательствам  женщины  подвергались  на  «8  марта»  и  в  свои  дни  рождений.  Здесь  мерзавец - пьяница, подарив  жене  флакон  одеколона  и  решив,  что  тем  самым  осчастливил  её  по гроб  жизни,   давал  выход  всем  своим  низменным  чувствам: злобе,  мести,  садизму,  ущемлённому  самолюбию и пр.  Да, хорошо  ещё,  когда  пьёт  добрый,  незлобивый  человек,  о  котором с таким  умилением  писал  граф  Л.Н.Толстой, считая,  что  в  России  добрый  человек  обычно  пьян.   Видать  именно  таких людей встречал  у  нас  и  маркиз  де Кюстин,  если  он  смог  написать  в  своей  книге  о Николаевской  России такие  строки: «Величайшее  удовольствие  русских – пьянство,  другими  словами – забвение.  Несчастные  люди!  Им  нужно  бредить,  чтобы  быть  счастливыми.  …напившись,  мужики  становятся  чувствительными,  и  вместо  того,  чтобы  угощать  друг   друга  тумаками,  по  обычаю  наших  пьяниц,  они  плачут  и  целуются.  Любопытная  и  странная  нация! Она  заслуживает  лучшей  участи» 

С  тех  пор  прошло  не  мало  времени  и,  возможно, в  ожидании  лучшей участи  нравы русских  людей  портились.  Кто-то    считал,  что  портиться  они  стали  после  войны  1812-ого года, а  кто-то -  после  крестьянской  реформы  1861-ого года.  В ХХ-ом  веке  такими  вехами  стали   Империалистическая,  Гражданская   и  Отечественные  войны.    В  наше же  время  особый  всплеск   моральной  распущенности  и  пьянства  пришёлся  на  последние  годы  правления  Л.И.Брежнева.

  А  вообще-то дикие,  нелепые  поступки  постоянно  сопровождали  и сопровождают  пьянство.  Так  было  во  времена  маркиза  Кюстина,  так  существует  и  поныне.  Примером  такого  дикого  и  нелепого поступка  может  служить  история  с  одним  пьяницей,  у  которого  умерла  мать.  Пьяница  этот,  как  и  положено  было  в  советские  времена,  получил  по этому  случаю  в  деньги в   сберкассе,  однако  потратил  их  не  на  похороны,  а  то, чтобы  залить  вином  горе.  Поскольку  денег  на похороны  у  него  не  осталось,  а  на  дворе  была  зима,  он,  не долго  думая,  вынес  труп  родительницы  своей  на  балкон   и  продолжил  свою  пьяную  жизнь.  Пока   была  зима,  труп  мёрз на  балконе  и  никаких  проблем  сыночку  не  доставлял,  но  вот  пришла  весна,  днём  стало  припекать  солнышко,  а  потом  вообще  потеплело,  и  труп  стал  разлагаться.   По  переулку,  на  который  выходил  балкон,  стал  распространяться  трупный  запах.  Люди   не  могли  понять,  откуда  на  них  свалилась  такая  напасть,  а  когда поняли,   возмутились  и  сообщили  в  милицию.  Пьяницу  притянули к ответу. 
За этими  воспоминаниями  и  размышлениями  я  забыл  про  старика  и  даже  перестал  его  слушать,  а  когда  снова  обратил  на  него  внимание,   оказалось,  что  он   продолжает  ругать  своих  жён.      

Мне  это  было  не  интересно,  и  я,  не  желая  чтобы  он  погружался  в  свои  личные  проблемы,  постарался  вернуть  его  к  прежней  теме  и  напомнил  об  Указе  о  борьбе с пьянством,  вышедшем в начале  70-ых  годов.   Это  напоминание, как  я  понял, болью  отозвалось  в его  душе.     – Да,  - зло сказал  он, -  бровястый   этим  Указом  людям   жизнь  здорово  испортил.   Ведь что  удумал, гад,  водку  с  11  часов   продавать,  хотя  всегда  с  7  утра продажа  начиналась.   А что толку,  только  людей озлобил  да  спекулянтам дал нажиться.  Они до  «часа волка»  стали водку по двойной цене продавать.  Заметив, что я поднял брови и пошире  открыл  глаза,  он,  ухмыляясь,  разъяснил: - На  кукольном театре Образцова часы  повесили и на них  каждый час  петух орал, а  потом  какой-нибудь зверь  в окошке показывался.  Так вот в 11  часов  появлялся волк. Вот  11  часов и стали называть «часом волка»   Ну,  а  поскольку люди  работать начинали  раньше, то  прихватить  по  дороге  маленькую   (или «чекушку») им  стало  негде.   – А с вечера? – вставил я непродуманный  вопрос.   – А   ты  уснёшь  рядом с молодой  девкой?   Так и с чекушкой,  пока  её  не  прикончишь  – не уснёшь.    Старик  осклабился,  показав  редкие пожелтевшие зубы и  вспомнил  анекдот,  как  девочка приходит  домой и говорит матери:  мама,  меня  сейчас  два  дядьки чуть не изнасиловали.  – Неужели, - испугалась  мать, – как  же  это было?  -  А  я  иду  по  улице, - отвечает  девчонка,  -  а  за мной  два  мужика  и  один  говорит  другому:  - Давай, трахнем  маленькую  на  двоих.   
 
Улыбнувшись рассказанному анекдоту, я  с  наивностью, граничащей с идиотизмом,  спросил:  - А  разве  на работе  можно  было пить?    Кинув на меня снисходительный  взгляд,  собеседник  мой   произнёс:  - Если в меру,  то  только  польза.   Находясь,  как  говорят  французы,  «под шафе»  человек  ещё  лучше работает, у  него  кураж,  азарт появляется.  Многие  до  обеда  вообще  как  осенние  мухи  бродят,  а  после  обеда,  как  глотнут,  так  заиграют.  Так что  какая  работа без  апохмела.    Знающие  люди  говорят,  что  мы  соревнование с Америкой-то   только  из-за  этого  Указа и проиграли.  Производительность труда  резко  упала, во как!   

- А как после Указа пить стали? – продолжал  он, - В  подъезде,  сквере,  детской площадке.  Там пили, там и мочились.   Люди стали  собирать  пустые  бутылки  по  помойкам, подъездам и другим местам. Бутылка   стоила  12  копеек.  Десять  бутылок -  1 рубль 20 копеек – доза,  стакан  водки.  За  пустыми  бутылками ещё  бабки-пенсионерки охотились.   У них тогда такой бизнес появился.  Они   в обмен  на  пустую   бутылку  стали  предлагать  в аренду  гранёный  стакан. Когда  пили  в   каком-нибудь  своём,  постоянном  подъезде,  то  обходились и без  бабок.  Тут прятали  стакан  в  батарею отопления,    и   никто  этого  стакана  не  брал!   Ну, а  когда  приходилось пить в незнакомом  подъезде,  то  находили бабку  со  стаканом.   

             Когда  старик заговорил  о  подъездах,   я,  словно   наяву,  почувствовал  запах  мочи, которым  провоняли  в ту  пору  многие  подъезды  и будки  телефонов-автоматов. В  последние  годы  подъезды  стали  запираются:  надоела  людям  вонь  в  подъездах,  где мочились  пьяные,  а  также  сами  пьяные,  валяющиеся в подъездах. Тяжёлую атмосферу  подъездов  усугублял,  возможно,  ассортимент  спиртного:  сивуха,  вонючее  пиво.  В  те  годы,  правда,  пиво  было  получше,  а  сегодня  пиво,  особенно  в  двухлитровых  баллонах, не  пиво,  а   моча  сифилитика.      Я  вспомнил  тогда  ещё про  вино  под  радостным  названием  «Солнцедар»  Редкое  уголовное  дело  тех  лет о  хулиганстве, причинении  тяжких  телесных  повреждений  или  убийстве   обходилось  без  того,  чтобы  участники  упомянутых  в них  событий,  не  пили  этот  напиток  из   бутылок  с    жёлтой   этикеткой,  после  чего  теряли рассудок  и  творили  чёрт знает  что. 

          Когда  я  напомнил  старику  об  этом  напитке,  он  покачал  головой  и  сказал: «Да,   страшная  гадость  был этот  «Солнцедар», про  него ещё  говорили: «Силачом слыву недаром — похмеляюсь «Солнцедаром», или  ещё «Скажи-ка, дядя, ведь недаром отцы травились «Солнцедаром»  В  этих  шутках не  малая  доли  правды  была. Лично  я   с  него  и  язву-то  нажил,  оно  ведь    слизистую  оболочку  желудка травило,  в него  сернистый  ангидрит  добавляли, который  её сжигал, что и  приводило к  язве.    Делали  это  для  того,  чтобы  брожение сахара прекратить.  Раньше-то  для  этого   вино  помещали  в  холод.  Потом посчитали, что  это  долго  и  дорого,  холодильники  нужны.  Пили  эту  дрянь  для  того,  чтобы  балдеть,  ну,  и  оно  недорогое  было – рубль восемьдесят  бутылка.  Из  той же экономии  пили   огуречный  лосьон.  В  нём  было  градусов  30,  пили  ещё лосьон  «Розовая  вода» - градусов 60,  лосьон  «Свежесть»,  спиртовые  настойки, которые  в  аптеках  продавались:  «Календулу», и другие..  Самая гадость – политура.  Покупали  бутылку. Палочкой  крутили,  потом  вынимали,  снимали  резинообразную массу, клейковину,  которая  на палочку  наматывалась,  и  опять  мотали.  Так  несколько  раз. Потом  разбавляли  водой, давали  отстояться  и  чистое  содержимое  сливали  и  пили.  Это  была  по  вкусу  живая  соль.  Я  её  попробовал  один  раз..  Были как-то у  мене  ребята,  пили  политуру.  На  утро  ушли,  оставив  неполную  литровую  банку.  Я  пить  её  не  мог.  Меня,  после неё, весь  день  мутило.  Я  накрыл  её  полиэтиленовой  крышкой  и  отнёс  к  магазину,  где  стояли  алкаши,  мучась  без  апохмела,  и  отдал  им  банку.  Они  приняли  её  с великой  благодарностью,  как  манну небесную.  А  вот   что  было  пить  приятно,  так  это  «Розовую  воду»  Это самый  натуральный  ликёр.  Крепость,  говорили,  60 градусов,  но, по-моему,  их  там  не  было,  но  вода эта крепче  была,  чем  водка,  это  точно.  Пили  ещё спиртовую  эссенцию.  Она  градусов  85.  Её  применяют  в  кондитерском  производстве.  Однажды, в командировке, в  Актюбинске,  местные  мужики  принесли  её,  ворованную,  и  продавали  по  3  рубля  за  пол-литровую  бутылку. Эссенции  были  лимонные,  апельсиновые,  абрикосовые.   Пить  их  было  довольно  противно,  и  от  крепости  и от  вкуса.  Вообще,  её  запивать надо,  т.к.  она  довольно  едкая» 

  «Противное»  спиртное  как-то и мне  попалось. Вспомнил я,  как  однажды,   когда  я  ещё  учился в школе  или в Университете  (точно не помню)   поехал в Ленинград, а в квартире  остался мой друг, Валерка.  Вернулся  я  домой  через  несколько  дней,  а  Валерка  мне  говорит: «Я  сохранил  тебе,  что  ещё  до  твоего  отъезда  оставалось»  Полез я в шкаф  на кухне  и  увидел  в  нём  кружку  с  какой-то  прозрачной  жидкостью.  Понюхал,  но  никакого  характерного  запаха  не  почувствовал.  Тогда  попробовал – горечь  какая-то,  довольно  противная.  Спросил  Валерку,  а  он  сказал,  что  это  недопитая  водка.  Вот  какие  мы  были  «пьяницы» - ни  хранить,  ни  пить не  умели.  Вот  пиво  ещё  пили: «Жигулёвское»,  «Московское»,  «Рижское»,  да  и то  без  особого  удовольствия.

    Старик   же  тут  как  раз  о  пиве и заговорил,  рассказал  как  он однажды  на  пивном  заводе  как-то  выпил «на  троих»  канистру  пива, не фильтрованного  от  продуктов  брожения.  Пиво  это  оказалось   очень  крепким.  С  нескольких  кружек  можно было  упасть.  Выпили  они  тогда  50  кружек  на  троих (25  литров)  и   был  он  после  этого   пьян   три  дня.

Организм  алкоголика,  подумал  я,  представляет  собой  какую-то   химическую  лабораторию,  в которую  допустили  полоумного  экспериментатора,  стремящегося  что-то сотворить,  не  считаясь  с правилами  техники  безопасности. Рассматривал  я  как-то  одно  дело  о  разборках  между московскими  узбеками.  Один  из  них,  обвиняемый  в  убийствах,  занимался  тем,  что  ездя  на  поезде  Москва – Ташкент,  играл  в  кости.  Так  вот  этот  самый  игрок  как-то  на  Трубной  площади,  у  ресторана  «Нарва»,  ткнул  ножом  в  живот  другого  узбека,  алкоголика,  посчитав,  что  это  он  присвоил  его  массивный  золотой  перстень.  Потерпевшего  отправили  в  институт  Склифасовского,  где он  вскоре  умер.  Оказалось,  что  смерть  его  наступила  из-за  того,  что  ему  не  дали  стакан  водки,  который  требовал  его  отравленный  алкоголем  организм.         

Старик  же  на  эту  тему  рассказал  о  том,  как   однажды  он  шёл  на  работу  и вдруг  почувствовал, что  его  сейчас  стошнит.  На  «Щёлковском»  автовокзале  он  спустился  в  туалет,   чтобы  попить  воды. Когда  пил холодную  воду  из  крана,  заметил,  что ребята  разливают  бутылку денатурата. Один  из  них  налил  ему   грамм  30.  Он  его  тогда  ещё  ни  разу  не  пил.  Парень,   видимо  понимая  его  состояние,   сказал:  «Выпей,  запей  водой, ничего  не  будет»   Он  выпил, запил  водой  и  всё  прошло.  Хорошо  себя  почувствовал,  посидел  на  лавочке  и  поехал  на  работу.

- Вот  радость-то, - думал  я:  сам отравился,  сам  излечился.  Эти  самомучители  превращают свой  организм  в  орудие  пытки  и,  чтобы  избавиться  от  неё,  готовы  на  всё,  позабыв  о  брезгливости,  отвращении  и  вреде.  Иллюстрацией  к  этой  моей  мысли  прозвучал,  как  нельзя более  кстати,  рассказ  старика  о  том,  как  один  пьяница  за  стакан  водки  съел  живую  лягушку.  Людей,  склонных  к  рвоте,   этот  рассказ   лучше  не  читать.   Историю  эту,  примерно  в  1973  году,  старику  рассказал  его  приятель  Славка, конструктор  в  отделе  главного  технолога троллейбусного  завода  СВАРЗ  в  Сокольниках.  Славку  этого  в  1984 году  задавил  по  пьянке  трамвай,  ходивший  по  территории  этого  самого завода.  Так  вот  Славка  этот    рассказал  старику такую  историю. Как-то Славка  и  два  его  приятеля  пришли  в овраг,  недалеко  от Нагорной  улицы,  чтобы  выпить и закусить  на  природе.  С  собой  у  них  был  литр  водки.   Сели  в  лопухи,  разложили  на  газетке  закуску.  В  общем,  всё  было  прекрасно.  Единственные,  кто  нарушал  эту  идиллию,  были  лягушата,  которые      то и дело появлялись  в  траве  то  тут,  то  там.  Верно, место,  которое  они  выбрали,  было  сырое. Однако  приятелей  это  не  смущало и   внимания  на  лягушат они не  обращали.   Покой  их  нарушил    известный  в  тех  местах  алкаш,  собиратель двугривенных  и  пустых  бутылок.  Его  трясло  со  вчерашнего  перепоя.  Он  попросил  налить  полглотка -  так  эти  алкаши  обычно  просили.  Поскольку  он  уже  всем  надоел  подобными  просьбами,  ему  отказали,  а  один  из  них  в  шутку,  конечно,  сказал: - Поймаешь  лягушку,  съешь, тогда  нальём  стакан   «всклинь» (что  значит  по  краешки)  Алкаш  побежал  и  поймал  маленькую  лягушку.   Парни  засмеялись  и  сказали,  что эта  лягушка  слишком  мала.  Тогда  алкаш  полез  в  кусты  и  поймал  большую лягушку,  а  им  говорит: «Наливай,  сейчас  съем»  и  стал  на  их  глазах  есть  живую лягушку,    Когда  он  её засунул  в  рот,  она  дёргала  лапками  и  пищала.  По  его  подбородку  текла  кровь.  После  этого  ему  налили  полный  стакан  и  дали  огурец  на   закуску.  Он  выпил,  закусил,  просветлел  лицом  и  сказал:  «Давай  ещё  одну  поймаю!»,  но  они  его  с  руганью  прогнали. 

Заметив на  моём  лице  отвращение,  старик  сам  изменился  в  лице,  и  решил  переменить  тему.   Несколько  торжественно  он  заявил,  что  в  1978 году  решил  пить бросить.   О  своей  борьбе  с зелёным  змием  он  рассказал  следующее:   «На  улице  8-го  марта  находится Центральная Московская Областная Клиническая  Психиатрическая  Больница (ЦМОКПБ),  это  позади  стадиона  «Динамо»,  там,  где  Петровский  замок  и где  улица  «8  марта»  переходит в Масловку. Говорят,  что  этой больницей  когда-то заведовал  профессор Краснушкин,  светило  нашей  психиатрии. Шёл я в эту больницу  добровольно. Прошёл  обследование.  В  больнице  этой  была  «тяжёлая»  приёмная палата. Туда  поступали  с  алкогольным  отравлением. Врачи  и санитары  выводили  из него  и  направляли  в  лечебную  палату. На  территории её было ещё строгое  отделение,  там  сидели  буйные.  Вообще,  «контингент»  её  состоял  из  «Аликов»  и  «Шуриков»  «Аликами»  называли  алкоголиков,  а  «Шуриками» – шизофреников.   Было при  больнице и женское  отделение,  в  нём  лечились  по  большей  части  наркоманки.   Среди  них  было  немало  красивых  девок,  в  том  числе  молодых, лет по  15 – 16.  Некоторые  из   наркоманок  ходили  в  норковых  шубах.

Однажды  мы  стояли  с  приятелем  на  террасе  и курили,  была  середина  марта. Смотрим - идут  две интересные  девки.  Мы  их  спрашиваем: - Можно  с  вами  поближе  познакомиться? Приятель  при  этом   постучал  указательным  пальцем  по  середине  ладони  другой руки – жест  вполне  определённый,  не  оставляющий  никаких  сомнений  в  цели  знакомства.   Девочка, ей  было  лет  16,  очень  красивая,  сказала  в  ответ:  -  А  почему  бы  нет,  если  «это»  будет, -    и  при  этом  сделала  движение,  которым  вкалывают  шприц  в вену.  Наркотиков  у  нас  не  было,  и  девки  прошли  мимо,  оставив  позади  запах  духов  и  наши  потухшие  взгляды.  Нам ничего  не  оставалось,  как  докурить, плюнуть и идти  работать.

В  больнице  этой  одним  из  главных  методов  лечения   была  трудотерапия.   Работа,  на  которой  использовался  труд  больных,  была,   как  на  территории  больницы,  так  и  за  её  пределами.  В  этом  случае  на работу  возили  на  автобусе.  Как-то  нас привезли  в  пятиэтажный  дом,  в котором  прошёл капитальный  ремонт,  и  велели  убирать  строительный  мусор  и  грузить  его  на  машины,   Меня  назначили  командиром  отряда.  Я  сдружился  с  прорабом.  Он  командовал,  а  я  раздавал  задания.   В  доме  этом  я  нашёл  алебастр  и   сказал   прорабу,  что  могу  сделать  из  него  маски.  Прораб  попросил,  чтобы  я  и  ему  её сделал.  Я  пообещал,  предупредив,  что форма  для  изготовления  маски  вещь  дорогая  и  её  нужно  где-то хранить.  Он  сказал,  что положит  её  в  сейф.  Тогда  я  позвонил  другу  и  тот    привёз  мне форму.  Я  налепил  10  масок.   Потом  из  этого  алебастра,  вместе  с  другими,  стал  делать  маски  на  продажу.    Делали  мы  Медузу-Гаргону.  Однажды,  продали  маски,  напились.  А  в  больнице,  надо  сказать,  существовал  такой  порядок: когда  бригада  возвращалась  с  работы  вне  территории больницы,  её   пересчитывали.  Того,  кто  сбежит – выписывали. 

Однажды  мы вернулись  со  стройки  пьяные  после  продажи  масок.  Меня  тут же  послали  на  реакцию Раппопорта  для  выявления алкоголя  в  крови.  Я  дунул  в  трубку  и  реакция  показала  алкоголь.      А  послали меня  на  анализ  потому,  что я  с  кем-то  о  чём-то  спорил,   и  сёстры  заметили,  что  у меня красное  лицо. Лицо моё  от  выпитой  водки  действительно  стало красным. А  дело  в  том,  что  нам  давали  какое-то  лекарство,  при  котором,  если  выпьешь,  лицо  краснело.    Меня   тогда  из  больницы  выписали,  но  потом   простили   и   направили  в Центральную  психиатрическую больницу  на  Почтовой   улице,  это  рядом  с   Электрозаводским  мостом  через Яузу,  где  я  и  долечивался. В палате там человек 18-20  было, а палат, примерно, 15,  следовательно,  в больнице на  Почтовой  находилось всего человек 300.    Обычно  срок  лечения  в  больнице  три  месяца.   Там  мне  поставили «торпеду»  на  один год. «Торпеда» - это  большая  доза  «Тетурама» Это  тоже  самое,  что  и  «Антабус»,  его  также  вводят  в  вену  маленькими  порциями.  Через  15  минут  по  четверти.  После  этого  становится  жарко,  особенно  ногам  и  между  ними, а лицо  становится  багровокрасным.  Это  очень  вредная  процедура.   Со  мной  там  были  больные  врачи,  даже один  нарколог,  который  спился.  В  больнице  на Почтовой  я  занимался  резьбой  по  дереву.  После  этого  мы  все,  человек  шестьдесят,   стали  этим  заниматься. Началась  целая  эпидемия.  Мы  тогда  как  раз  работали  на  «Заводе  деревообрабатывающих  станков и автоматических линий»  и  приносили  оттуда куски  фанеры.  Их  мы  отполировывали  шкуркой  и  красили  с  помощью  кисточки   коричневыми  чернилами  «Радуга»  Фанера приобретала  шоколадный  оттенок.  Через  сутки после  сушки, через копирку  переносили  с  бумаги   рисунок,  а потом  удаляли  резцом слой  со  светлых  мест. Получалась  картина.  Для этого  было  достаточно  два - три  резца.  Резцы  мы  подтачивали   на  заводе  наждаком. 

    Работая на  заводе,  мы  жить  продолжали в больнице,  где   спали,  а   ели  то там  же,  то по талонам на заводе.  В  больнице  нам   делали процедуры,  в частности,  УРТ (условно-рефлекторная терапия)   При  этом сначала кололи  «Апоморфин» в руку,  а потом  давали  коктейль: рыбий жир, касторка и медный купорос. Внешне  этот  напиток  походил  на постное масло. Выпивали  его примерно сто граммов.  Потом  полагалось полоскать горло водкой. Первое, что надо  было сделать, это выпить 20 поллитровых банок тёплой воды из-под крана.  Затем  дают  выпить  водки  и тебя  начинает  выворачивать в подставленное ведро.   Потом ещё дают  водки полоскать рот,   и   тебя  снова  рвёт.  Повторяют  эту  процедуру   до  тех  пор  пока  пол ведра не наполнится.   В  другой  больнице – «Четвёртой градской»,  где  такие  процедуры  проводят  амбулаторно, процедуру  повторяли  до тех  пор    пока не наполнится целое ведро.    В больницах при  этом спрашивают, не было ли ушибов головы  или язвы желудка.  Если да, то  эту процедуру не  назначали,  а назначали  электросон.  Предлагали снять часы, потом прибинтовывали электроконтакты к запястьям, включали ток, очень  слабый. Это давало общее укрепление организма.  Первые дни алкоголики в больнице ничего не могут есть.  Новенький  может выпить стакан водки  и  закусить кусочком хлеба или чем-нибудь ещё.  Через некоторое время  ему  обычно  хочется  выпить  ещё, а  вот  есть совсем хочется, вернее  он  просто  есть не может. Есть начинали обычно через 4 - 5 дней.  Самыми мучительными из  процедур были уколы в задницу, очень болезненные, то в левую половину, то в правую. При  этом  повышается  температура.  Лекарство  это  называли  Сульфа, на самом деле Сульфазин.  Лекарство  это  стимулирует выброс, связанных с пьянством, шлаков из организма, Если человек после  этого  возвращается в нормальное  состояние,  то  никаких других процедур ему уже  не делают. Сульфазин,  вообще - то,  можно нейтрализовать стаканом водки,  и  тогда  боль проходит и температура спадает.  Рассказывали,  как  один  больной  как-то  сбежал  от укола, так  его  поймали  и  сделали уколы в четыре точки.  Он,  бедняга,   потом   на стену лез от боли.    

Вообще на  каждую  процедуру  уходил  примерно  час.  Иногда  можно было  пройти  в день  две процедуры.  Пропускать  процедуры  было  нельзя.  О  прохождении  каждой  процедуры  врачи ставили  в  медкарте  отметку.  После ужина - шахматы, домино, телевизор.  До  девяти  вечера  можно было, с  разрешения врача, выходить на улицу,  в магазин, позвонить  по  телефону.  На улицу уходили,  конечно,  и без спроса.  За это ругали,  ну,  а  если  вернёшься пьяный – выписывали  и   сообщали в милицию.

В  10  вечера две  палаты  по жребию  вызывали на  проверку реакции  Раппопорта.  Ходят сёстры и кричат: 5-ая палата на Раппопорта!  Кто не пойдёт  - того  спать не уложат, выписывают  и  не  справку на работу  посылают, а сразу в милицию. И,  кроме этого,  отправляют документы,  т.е. медкарту,  в районное наркологическое  отделение.   Вообще-то  нравы   во  всех  этих  богоугодных  заведениях  не  самые лучшие.   Взять  хотя  бы  такой  факт.   У каждой палаты был свой холодильник  битком набитый  всякой  жратвой.  А  холодильники,  как  ты  знаешь,  довольно быстро обрастают льдом,  особенно  если  их  долго  держать открытыми.  Размораживанием холодильника  в нашей  палате,  кстати,  было  возложено  на  меня. Так  вот  один  придурок,  как  я  заметил,  очень долго  возится,  открыв  дверь  холодильника.  Я   сделал  ему  пару  раз  замечание.  Так  он  стал  угрожать  мне  за то, что я его  призывал к порядку,  и  вообще  стал  вести себя по-хамски. Тогда  я сказал  об  этом ребятам,  и они намяли  ему  бока.

У  меня, - вспомнил  я, -  был  когда-то  в  детстве  подобный  случай,  так  до  сих  пор,  при  воспоминании  о  нём,  совесть  мою      жжёт  позор  за «подленькое  и  мелочное  прошлое»,  поскольку  я  теперь  понимаю,  что   нельзя  с  помощью  других  никого  наказывать  или  кому-то  мстить.  Это  подло,   хотя  существующая  общественная  привычка  и  способна  превратить подлость  в  обычный  поступок,  которого человек  не стыдится.

  В  этой  самой  больнице  я  тогда   поругался с заведующим отделением.   А  дело  было  в  том,  что  по  существующим  правилам,   если  ты  пробыл в  больнице пол срока, то тебе  могли  разрешить с вечера  пятницы до  утра  понедельника  отлучиться  домой.   Мне обещали эту  льготу, но потом  врач мне сказал: - Отстань! Никуда ты не пойдёшь!  Мне  стало  обидно,  тем  более,  что  с  этим  заведующим  у  меня  были   хорошие отношения.  Мы  с  ним   делали радиогазету «Оптимист», заводили  музыку,  читали заметки.  По  нашему  местному радио  выступали  врачи, медсёстры.  Газета  была еженедельная  и,  как  говорится, контингенту, а  также врачам,  нравилась.   Потом  Главврач попросил  меня   сделать музыкальное  сопровождение сеансов гипноза.  За  неделю я сделал.  На один магнитофон  я  записал  одну  музыку,  а  на другой – и музыку, и речь. Главврач, по фамилии Хессин, был доволен.  Ну,  а когда    заведующий  отделением отказался  отпускать  меня  на  субботу - воскресенье,  я  решил ему отомстить  и сказал  двум – трём друзьям, что  выпью бутылку на двоих.  Один парень, который ходил за мной, как  бобик,  сказал, что он  пойдёт со мной.  Деньги у  меня  были,  остались   от продажи  резьбы,  ну  и  когда  меня  кто-нибудь навещал, тоже  немного  деньжат  подкидывал.  И  вот  на  следующий  день  мы  с  этим  парнем купили водку и спрятали.  После  работы,  придя  с завода,  поужинали,  а  лекарство  принимать  не стали.  Когда собираешься пить, лекарство  не  принимаешь,  чтобы  не было  реакции,  а  засовываешь  его между зубами и губой,  чтобы  видно не было.  Это  делается на  тот  случай,  если   медсестра  прикажет  открыть  рот  и  доказать,  что  лекарство  выпил.  Были  специалисты,  которые по десять таблеток  во  рту прятали:  пять под нижнюю и  пять под верхнюю  губу.  Принимать  надо  было  «Антабус»,  или, как  у нас оно называлось…, эх,  забыл…»  и  старик,  почесав  затылок,  сплюнул.      – Это,  конечно,  проще,  чем  потом  его  срыгивать,  засунув  пальцы  в  рот,  как  это  делал  шпион  в  каком-то  фильме, - подумал  я.   

 «Каждый день, - продолжал  старик, - кого-то накрывали с выпивкой. Я  сказал  Женьке  Свиридову  (так звали того парня,  который  всё  ходил  за  мной)   чтобы он  во всём  слушался меня.  Он  поклялся. Я сказал, что   возвращаться  в  больницу после  выпивки  будем порознь, чтобы не болтать и не привлекать к себе внимание,  а когда вызовут на Раппопорта  то иметь   в заначке  столовую  ложку соды, чтобы  перед реакцией  всыпать соду в рот и запить водой,  и  тогда реакции не  будет.   

Бывало,  вызывают  на  Раппопорта,  а мы с ним  выпрыгиваем в окно с первого этажа   и  идём  на пустырь между  Бакунинской улицей и улицей Гастелло.   Заходим в кусты,  за  бугор, поросший  травой,  там брёвна, заборчик  и какое-то производственное помещение.  Там,  между  деревяшек,  мы  прятали  бутылку с закуской.  На  всё уходило 15 – 20 минут.  Нужна была конспирация, и мы спешили.  С  собой  у нас  была сода.  Мы  покупали  её  в булочной.  Пакетик  500  грамм стоил  10 копеек.  Сода  не  единственный  способ  скрыть  алкоголь  при  проверке.   Шофёры,  например,  подставляют под член обе ладони и выпивают, вместо соды, мочу,  чтобы  не было реакции  Раппопорта.  Действует это,  когда  дуешь  в  трубку,  пол часа – час.  Если  же берут  кровь  на  анализ,  то  ни  сода,  ни  моча  не  помогают.   В  общем,  с  этим  Женькой  мы  так  пили  целый   месяц  Нас так и не поймали. Если наша палату  вызывали  на реакцию, то я шёл  первым,  чтобы  не  терять  время,  а потом  прыгал в окно.  Когда  возвращались, то,  влезши  в окно,  расходились,  хотя  именно  теперь,  после  выпивки,    страшно тянуло  поговорить и выпить ещё  Женька  не  раз приставал  ко  мне:  «Пошли ещё  выпьем»,  а я его гнал.  На следующий  же  день  сам меня  благодарил,  говоря  «Спасибо,  а  то  опять на  подвиги потянуло»
 
Перед  выпиской  мне поставили   Эспераль (по французски - надежда)  Похоже на шприц. Перед  тем,  как  поставить,  делают надрез  на  верхней стороне   бедра,  ближе к пояснице и  вводят  туда  пять  таблеток  французского  лекарства  «Эспераль»,  несовместимого с водкой.  Кто выпьет -  тот  умрёт.  Первое  время  так  и  делали,  вводили  настоящую  «Эспераль»,  но  потом, в  связи с большой смертностью,  Министерство здравоохранения  дало указание  ставить подделку, безопасную,  рассчитанную  на  психологический  эффект.  Я  узнал об этом.  Говорили: тебе на   пол  года,  тебе на  год,  а на самом  деле всем одно и тоже.  Некоторые  под  горячим душем  или в парной  выдавливали   из-под  кожи  эти  таблетки»

- Обидчивые  эти  пьяницы, - подумал  я.  Один  вот  такой,  тоже  не  понятый, всё  возмущался  тем, что  милиционер  следил  за  ним  и  его  собутыльниками,  когда  они  зашли  в  кафе-стекляшку,  чтобы  распить  бутылку  водки,   а,  выследив  их,  водку  отобрал  и  выгнал  из  кафе.  Больше  всего его  возмущало  то,  что  милиционер привязался  к  ним  тогда,  когда  они  никакого  порядка  не нарушали  и  вели  себя  вполне  достойно.  – Ну,  кому  мы  мешали?! – стенал  пьяница,  - Разве  было бы лучше,  если  бы  мы  бутылку  эту  в  подъезде  или  в  подворотне  распивали?   Он  никак  не мог  взять  в толк  то,  что  действиями  своими  он  и  его  приятели  нарушали  установленный  в  заведениях  такого  рода  порядок.  Не зря  же  на  стенах  их  висели  трафареты  со  словами: «Распивать  спиртные  напитки  не  разрешается» Люди  здесь  пили  кофе,  сок,  ели  мороженое,   и   созерцать  компанию  задрипанных  мужиков,  распивающих  водку,  им  могло  быть  неприятно,  тем  более,  если  с  ними  были  дети.  К  тому же от  этих  мужиков,  после  распития спиртного,  можно  было  ожидать  чего  угодно:  от  грубого  слова  до  драки.  Объяснить  это  пьянице   я так и  не  смог,  и  причина  тут  не только  в  недостаточном  красноречии,  а  ещё  и  в  невозможности  преодоления  эмоционального  состояния  моего  собеседника.  Старик,  кстати,  когда  я  ему  рассказал  об  этом,  тоже  меня  не  понял,  а,  сопоставив  незначительность   тягот,   понесённых  при  этом обществом  и   великолепие    полученного   от  распития  бутылки  водки  наслаждения,   махнул на меня  рукой и  спорить не  стал.   Вместо  этого,  он  на  мой  вопрос  «Как  подыскивали  партнёров  по  выпивке?»   рассказал,  как  «соображали  на  троих»

А  делали  это  так.  Стоишь,  скажем, ты  один  в  каком-нибудь  магазине,  где  спиртным  торгуют,  и   держишь  большой  палец  правой  руки под  лацканом  пиджака  или  пальто  (смотря по  сезону)  Поверх  лацкана у тебя  остаётся четыре пальца.    Два  нижних   - поджимаешь,  чтобы  их  видно  не  было.  Остаются  два  пальца:  указательный и средний.  Ими  то  и   барабанишь  себя по  лацкану…  Это  значит,  что  уже  двое  есть  и  нужен третий,  если  палец  один – значит   ты  один  и  нужны  ещё  двое.      Но самое  главное здесь   даже не  пальцы,  а  работа  глаз,  поэтому  те,  которые  ловят  компаньонов,  желающих   «сообразить»,   упорно  смотрят  на  входящего,  прямо  ему в  глаза.  Когда   же  он  почувствует  такой же  упорный  взгляд  в  ответ,  то,  как  говориться,   быстро  сбрасывал  пойманный  взгляд  куда-нибудь  в  угол.  Тогда  этот  вошедший  подходит  к  тебе  или  к вам,  и  тут  все  трое  сбрасывались  по  рублю  двадцать  копеек.  Рубль двадцать  это  «доза»  Бутылка - то стоила  3 рубля 62 копейки.  Ну,  две  копейки  кто-нибудь  добавлял.   

Старик  замолчал  и  я,  чтобы продолжить  разговор,   спросил  его:  -  Значит  от  алкоголизма  Вы  в  больнице  так и  не  вылечились?
«Тогда  нет, -  мрачно  ответил  он, - но  потом  кодировался и  по  многу  лет  не  пил.  Да  я  и  сейчас не пью.    Бывало,  правда,  срывался.   Перед  тем  как   познакомиться  с  Марией,  это  моя  вторая  жена,   моложе  меня  на  25 лет,  два  года  не пил,  а  через  год  после  свадьбы  поехал  с  ней  на  юг.  Там  она с подругой уговорили  меня  выпить.  Я  выпил  и  остановиться  не  смог. Привезла  Мария  меня  в  Москву.  Пошёл   в  больницу  на  Почтовую, 40.  Было  там  одно льготное место  - санитаром в больничной столовой,  где меня  и продержали  два с половиной  месяца.  А  меня  тогда  всё  домой тянуло,  к  молодой  жене.  Набралось  у меня  там  четырнадцать  самоволок,  но меня  не выписывали,  поскольку  все  знали  и,  к  тому  же,  я  там  не  пил. Продолжал  заниматься резьбой,  а все  деньги  от  резьбы  тратил  на такси.   Вечером ехал  домой.  Выходил из больницы в больничной  пижаме,  вернее  куртке,  потому  что штаны  у  меня были  свои,  а  потом снимал  эту  куртку  и клал в сумку.  Оставался  в  рубашке,  которая  была под пижамой. Когда стало холодно,  то в сумке носил куртку.   Рано утром возвращался.  Двери  в  больнице  открывались в 6  часов.  Медсестра меня  пускала, я с ней  договаривался.  Это я делал один-два раза в неделю,  когда  дежурили хорошие сёстры.   

От  сестёр,  вообще,  многое  зависит, - прибавил  старик,  сбросив  пепел  с  сигареты, -  В  больнице на  Почтовой  вот  была  одна  сестра, старшая, ну,  ни  дать,  ни  взять -   надзирательница  в  каком-нибудь  концлагере:  злая,  жестокая.   Один  парень,  сам  по  себе  тихий, спокойный    как-то  возмутился,  заявив,  что его плохо лечат.  Пришёл к  врачу,  а  врач его прогнал.  Тогда он пришёл к  этой  сестре,  а  она  вызвала  ему  санитаров  из психнеотложки.  Те  приехали со смирительной рубашкой,  насильно одели  её  на него  и  забрали.    Через неделю его  к  нам  вернули,  и он  вскоре умер.

Мне  тут  вспомнилось  одно   уголовное  дело  на  санитаров  такой  психнеотложки,  которые  насиловали  в  машине  девчонок, подлежащих  госпитализации.   Подобное,  правда,  случалось  и с  милиционерами   и  даже  с  санитарами  морга,  пользовавшимися  телами  молодых  женщин. -  вспомнил  я  и  другие уголовные   дела,  -  Видно   дух  шакалов  и  падальщиков  где-то,  в  глубине,    сидит  в  людях. 

Заметив,  что  старик  замолчал,  я  сказал:  - Выходит,  что  и  больница  на  Почтовой не помогла.   
 «Пока  сам  не  захочешь  бросить  пить,  никакая  больница  не  поможет. - сурово  ответил  он, - Вот  когда  я  во  вторую  жену влюбился,  то  захотел  бросить  и  бросил.  А до того  ничего  не  получалось.  Помню, когда  в  Москве  проходила  Всемирная  Олимпиада,  я  попал  в больницу  на  улице  «Матросская  тишина», д. № 20,  рядом с тюрьмой.  Пробыл  я  там  восемь  дней.  У  меня было тяжёлое  алкогольное отравление.  Я  ничего не  ел  и не пил.  Вообще не мог  видеть еду,  а  ещё  разругался с  первой  женой, Алкой.  Тогда  я  напился,  пришёл  домой,   и  она  меня  выгнала  и   мать  отвезла  меня  в  больницу.  Меня поместили в палату,  стали давать  «Аминазин» -   крохотные шарики,  4 утром  и  4 вечером.  Я,  в основном, их выкидывал.  Я,  вообще,  боюсь  все  эти  лекарства.  Помню  как-то  к  нам  в  больницу привезли буйного мужика.  Он  всё  орал: «Вколите мне «Димедрол»!» Ему что-то вкололи, он уснул  и  больше  не  проснулся.
 
Алка  привезла мне  в  больницу  одежду и сказала, что больше не хочет меня видеть. Так мы с ней  и  расстались. Выписался  я  из  больницы,  пошёл  на  завод,  получил  200  рублей,  что  причитались,   всех напоил,  а  потом  поехал в больницу,  прихватив бутылку  водки  и  пять  пачек  чая.  Больные гуляли во дворе  и,  увидев,  что  я  им  принёс, очень  обрадовались.  Все отмечали,  что я был первым человеком, который не обманул, а приехал после выписки.  В этой  больнице,  кстати,  существовал способ  доставки  спиртного  с  улицы.  Для  этого   из  окна  выбрасывали суровую  нитку  или тонкую  верёвку  с грузиком  (это  называлось  «конём»)  К нему и  привязывали  свёрток  или  матерчатую сумку с  чем-нибудь, например,  с чаем, сигаретами.  Было  в  той  больнице   одно окно  за углом  на 3 этаже,  которое  не видно  из  окон  главврача,  так  из  него  обычно  «коня»  и  выбрасывали.   У окна,  в коридоре,  при  этом,  для  отвлечения  внимания,  вставали человека четыре  и  разговаривали,  а в это время кто-то выбрасывал  коня.  Получив  посылку,  все тут же расходились.

Народ  в  больнице  лежал  разный.  В  те  дни  в  больницу  попасть было легко:  Москву,  по  случаю  Олимпиады, очищали  от  преступников и пьяниц. «Серёга питерский»,  как мы  его  называли, приехал из  Ленинграда посмотреть Олимпиаду.   В  дороге  выпил  и  пьяный сошёл с поезда.  Его  сразу  забрали  и  привезли в больницу.  Лежал  там  музыкант из Большого театра,  на  гобое  играл.  Так  ему  предоставляли  специальную комнату для  репетиций.  Был ещё  один еврей с потерей памяти.  Лежал  он  с алкашами, т.к. пил водку.  Читал стихи.  Была  там  и шпана, полууголовного типа.  Среди  неё  постоянно  происходили  мелкие стычки из-за сигарет  или чая.  Один парень за окурок сигареты прошёл на руках пол коридора.  Пижама закрывала ему лицо,  а он всё  шёл  и шёл.  Говорили,  что  он  из циркового училища.  Там  нам стало известно о  смерти Высоцкого. Он пользовался  большим авторитетом.   Больные  разбились на  группки,  обсуждали.    
«…Ну,  что ж  такого: мучает  саркома,
Ну,  что ж  такого,  начался  запой,
Ну,  что ж  такого,  выгнали  из  дома –
Скажи  ещё  спасибо,  что  живой»
- вспомнил  я  тут  слова  незабвенного  барда,  который,  как  и  Есенин стал,   волей-неволей   символом,  знаменем  тех,  кто  с  завидным  упорством,  достойным  лучшего  применения,  губит  себя  и  отравляет  жизнь  окружающих,  став  рабом  взрощеной  им  самим  физиологической  потребности.
Больше мы  со стариком  в  тамбуре  не  разговаривали.   Вошли  в  душный  вагон  и  улеглись  на  свои  койки.  Старик  вскоре  захрапел,  а  я  вспоминал  скольких  искалеченных  и  изувеченных  поклонников  Бахуса  я  встречал,  и  какой  болью  отзывались  в  моей  душе  эти  жуткие  картины.  Вспомнил  я  безногого  пьяницу  на Каланчёвской площади.  Он,  видно,  потерял  свою  тележку  и деревяшки, которыми  отталкивался  от  земли  и  теперь  передвигался,  шагая  руками  по  грязному,  заплёванному  асфальту.  Кто-то  разбил  ему  лоб, кто-то обхамил,  обозвал,  и  он  в  бессильной  злобе  что-то  жалко  скулил  и  на  кого-то жаловался.  Вспомнил  я  другого  молодого  парня,  у  которого  из всех  конечностей  осталась  одна  рука.  Его,  одно  время,  я  часто  видел  на Петровке,  между  Столешниковом  переулком  и  Кузнецким  мостом.  Потом  он исчез.  Его,  возможно,  отправили  в  какой-нибудь  дом  инвалидов. 
   
После подобных встреч  ещё  очень  долго  я  не  могу придти  в  себя.  У  меня  начинает  ныть  то,  чего  нет – душа.  Подобное  происходило  со  мной и после  прочтения  «Записок  из  подполья»  Достоевского  и  после  «Превращения»  Кафки.  Что-то  противоестественное,  как  и  в  смерти,  есть  в  горе  и  страданиях человеческих.  А земной вид  их  пугает.   
Воспоминания  и  думы  эти  меня  окончательно  утомили,  и  я  уснул  каким-то тяжёлым  и  мутным  сном.