Маленькая н

Спрятавшись за широким стволом дерева, Оля наблюдала за шофёром Роддома № 3. Он вышел со служебного входа, неся в руке нечто,  завёрнутое в простыни и прозрачную полиэтиленовую плёнку. Руку он чуть приподнимал, чтобы не запачкать костюм, как всегда идеально выглаженный, без единого масленого пятна. Шофёр подошёл к небольшой пристройке, когда сквозь несколько слоев белых простыней начали проступать грязно-кровавые пятна. Учуяв издали запах свежего мяса, бездомная облезшая собака медленно подкрадывалась к зданию. Умудренная жизнью на улице, она понимала, что добыть еды – не значит выжить. Чувство страха спасительно,   голод может стоить жизни. Когда собака подобралась к зданию, было уже поздно. Еда оказалась по другую сторону двери. Шофёр прошел через незапертую дворником дверь мимо комнатки, где хранились его рабочие инструменты, в каморку с печкой.
Скоро труба во всю пыхтела, выпуская  дым от сожжённого  угля и древесины. Ещё через пять минут в печке горели маленькие тельца, вытянутые из матерей раньше срока и отслужившие своё последы и пуповины. Порывы ветра разносили по городу запах горящей человеческой плоти, ничем не отличавшийся от запаха подгоревшей свинины.
Любопытная девочка выглядывала из-за дерева в ожидании шофёра. От волнения она грызла ногти. Откусывала по кусочку и, перемещая языком из стороны в сторону, расщепляла на крошечные частички.
Из пристройки выбежал шофёр, испугав резко открывшейся дверью и без того запуганную собаку. Перевесившись через край мусорного бака, он блевал. После чего достал надушенный одеколоном отглаженный платок и вытер рот, не обращая внимания на выпачканные манжеты рубашки. Когда шофёр возвращался к служебному входу, по его щекам текли слёзы.
Оля и сама не знала, почему не могла оторвать взгляд от этого страшного зрелища.  Оно завораживало и отталкивало одновременно, являя собой нечто настоящее. Достаточно взгляда, чтобы ощутить, как бьёт током обнажённый нерв действительности. И от этой болезненной глубины уже невозможно отказаться. Три недели - почти каждый понедельник и четверг - Оля наблюдает за тем, как крепкий сорокалетний  мужчина блюет, плачет и пачкает белоснежные манжеты. Она видит, как молоденькие женщины, женщины за 40, реже совсем  девочки – едва ли не её ровесницы, выходят с парадного входа, опираясь на руку санитаров, и садятся в такси. Иногда за ними заезжают мужчины: женатые на других отцы их не родившихся детей, молчаливые, зажатые  между чувством неловкости и пустотой, растущей внутри сидящей рядом женщины; отцы девушек, хмурые, но не сердитые, выплеснувшие весь гнев ещё несколько дней назад, услышав тихое «я беременна», - готовых заплакать нерадивых дочерей; мужья, которым перевалило за 50, заботливые и внимательные, дающие понять женщине, что тут нет её вины, им просто не по возрасту заводить еще одного ребенка.
Оля не очень-то любила людей, особенно женщин: те, что не делали абортов, курили у входа с огромными животами. Каждый день дворник сметал сотни окурков у служебного и парадного входов, с асфальта, травы вдоль протоптанных дорожек, возле скамеек. Сотни окурков  после беременных женщин, молодых папаш, хирургов, акушерок, санитарок, таксистов и тех, кто случайно проходил мимо.
Раньше работа дворника казалась ей самой лучшей на свете. «Разве это можно назвать скучным, унылым, серьезным словом «работа», - думала она тогда, -  как замечательно широкими деревянными лопатами сгребать снег в сугробы». Ей даже хотелось попросить у дворника лопату и самой попробовать, но она решила, вряд ли он согласится поделиться такой работой.

Дома пошлый смех сорокалетней санитарки Леночки Оля узнала сразу. Проходя мимо приоткрытой двери большой комнаты, Оля остановилось. Она всегда слишком тихо заходила в квартиру и теперь, поплатившись, наблюдала за тем, как рука отца ползет вверх по бедру Леночки под дешевой черной юбкой. На столе стояла наполовину выпитая бутылка коньяка и пепельница. Леночка первая заметила Олю. С нескрываемым злорадством произнесла она:
- Здравствуй, Олечка.
Резким движением отец вытащил руку из-под юбки.
- К нам тетя Лена в гости зашла. Поздоровайся, - как ни в чём не бывало, сказал он.
Не сказав ни слова, Оля хлопнула дверью и пошла в свою комнату. Разговаривать с отцом было бесполезно. Очевидно, это не первая бутылка коньяка за день. Здороваться с крашенной белобрысой шлюхой Леночкой ей тоже не хотелось. Один её вид вызывал отвращение. Тонкие губы она безвкусно красила  ярко-розовой помадой. Голубые вечно широко открытые глаза казались пластмассовыми и в сочетание с высоким писклявым голосом вызывали ассоциации со Степашкой из передачи «Спокойной ночи, малыши».
Час просидев над раскрытым учебником, Оля так и не смогла сосредоточиться. Смех и громкие разговоры, доносящиеся из зала, раздражали её. Недолгая тишина, повисшая после, оказалась хуже. Потом они включили телевизор. Недостаточно громко для того, чтобы она ничего не слышала.
Оля пошла на кухню и отыскала там бутылку коньяка, одну из тех, что подарили папе благодарные мужья пациенток. После двух рюмок коньяка внутри стало тепло и так спокойно, что звуки из соседней комнаты перестали её раздражать. Она вылила  еще две рюмки в раковину, чтобы отец мог заметить, насколько поубавилось коньяка, и легла спать, не приготовив ужин и не выучив уроки. На белом кухонном столе остались стоять бутылка и рюмка, как восклицание дорожного знака «прочие опасности», предупреждающего о том, что впереди ждут неприятности.

Открывать глаза не хотелось. Будильник еще не звенел, значит, оставалось в запасе время пусть десять или пять минут. Но сладкие остатки надежды проснуться в другом мире, утекали с непрерывным движением беспощадной секундной стрелки. Холодная скользкая жаба, раздувающаяся внутри, может оказаться частью плохого сна.
Ритмичный писк будильника заставил открыть глаза.
За окном стоял туман, скрывавший соседние дома, газон с еще зелёной травой, тротуар, по которому кто-то возможно уже спешил на работу.  Главное, не было солнца. В плохом настроении смотреть на него противно, оно напоминает нищего, просящего денег, когда у самого в кармане пусто.
Похожее утро было 2 года назад. Тогда Оля проснулась, ожидая увидеть всё, что угодно: бездонную пропасть возле кровати или зеленое небо; с опаской подходя к зеркалу, она была готова не обнаружить в нем никого или кого-то совсем другого – кого-то из детских кошмаров. Но всё было по-прежнему, только не было мамы и ни одной её вещи. Как будто кто-то взял мягкий ластик аккуратно стёр её, не повредив общего рисунка, однако оставив болезненную пустоту. Тяжелее всего было вспоминать лицо матери, когда Оля сказала ей: «Я уйду с папой». Оля всегда считала мать очень красивой, но в один миг она стала уродливой. Слёзы навернулись на глаза, а лицо исказило выражение страха, удивления и обиды одновременно. Так должно быть, выглядят все в момент предательства. О матери не было слышно ничего несколько месяцев, и чувство вины прошло, в конце концов, Оля сделала правильный выбор, раз обида была сильнее любви к дочери. 
Новый день начался как сотни других, прикрыв трещину, что делит жизнь на «до» и «после». Отец спал один, бутылка коньяка была убрана, посуда помыта. Преступница замела следы. Мерзкая тварь, она знает, что не имеет права здесь находиться. Эта шлюха вчера смотрела на неё так, словно она хозяйка в этой квартире или скоро ей станет. Как она могла уйти посреди ночи? Как теперь подыграть утру, в котором ничего не изменилось? Чем оправдать выпитый назло отцу коньяк, спокойствие, что он принес, несделанное домашнее задание?

Перед уроком алгебры Оля несколько минут колебалась между желанием решить за перемену хотя бы часть домашнего задания и странным непонятным ей чувством, которое она до этого ни разу не испытывала. У нее возникло ощущение, что она выполняет нелепый трюк, грозящий провалом. Она будто шла по канату, подвешенному высоко над землей, в то время как все окружающие, видели под её ногами твёрдый асфальт, широкую, ровную дорогу, на которой невозможно оступиться. Всё, что она сейчас хотела – упасть, грохнуться вниз на растянутое кем-то спасительное полотно. Только бы кончилось это мучение.
Оля наблюдала, как суетятся вокруг одноклассники: одни ищут, у кого списать, другие пытаются придумать, что с них взять, пока не забылся долг. Оля наблюдала и думала о том, что она старается по мере сил: делает всю работу по дому, учится хорошо. А отец совсем этого не ценит, он и пальцем не пошевелил, чтобы ей жилось хоть немного легче. Когда в последний раз он спрашивал, как у неё дела и был готов выслушать её от начала до конца и помочь советом? Разве, оставаясь  с отцом, она рассчитывала на это?  Не станет она оправдываться, мямлить нелепые отговорки. Нет, она посмотрит прямо в глаза учительнице и на вопрос: «Почему не сделано домашнее задание?», - нагло заявит: «Не было времени», или лучше «Не хотелось». Пускай проверяет домашнее задание, пишет замечание в дневник, вызывает в школу отца. Оля примет всё с невозмутимым видом. Это вызов, и, если они примут его, будут читать ей нотации, говорить, что она ведёт себя не правильно, - ей есть, что ответить; у нее тоже есть к ним претензии!
После того, как дежурный назвал отсутствующих, Наталья Петровна попросила всех открыть тетради.
- Я пройду по классу и проверю у каждого наличие домашнего задания.
Хотя Наталье Петровне было под сорок, выдавали её возраст только мелкие морщинки вокруг глаз. Правда, в последнее время её живот стал заметен даже в свободной кофте, а выпирающие скулы постепенно скрывались за появившимся на щеках жирком. В школе поговаривали, что к Наталье Петровне полгода назад вернулся муж и скоро в их семье будет пополнение.
Смутные чувства при взгляде на беременную учительницу пробудили  дремавшее семя доброты и тоски. Оля вдруг поняла, как самозабвенно она любит весь мир, и учительницу, готовую наставить двоек за невыполненное домашнее задание, непутёвого отца. Любовь рождалась в голове и шла к лёгким, с каждым вздохом лёгкие всё больше наполнялись ею и, растекаясь по крови с кислородом, насыщала каждую клетку. Стыдно за всё, что она передумала, за то, что в мыслях хотела огорчить этих людей. Не вызов, не война. Бессмысленное причинение боли другим. Никто не станет её ругать. Они расстроятся, решат, что сами во всём виноваты, ведь она была такой хорошей и послушной девочкой. Наталья Петровна схватится за живот, папа будет сосредоточенно тереть виски, пытаясь понять причину нелепого бунта.
Внутренне сжавшись в комочек, Оля по звукам шагов считала, сколько осталось до её парты. Пред-предпоследняя. Она сидит на второй. Два шага и она – причина разочарований. «Да, она подавала большие надежды».
Тетрадь с прошлой домашней работой бесхитростно сдавалась в плен. «Сюда! Она предатель! Хватайте её!» Наталья Петровна, мельком взглянув в её тетрадь, сказала: «Хорошо»; посмотрела на работы тех, кто сидит за первой партой и пошла к журналу ставить лентяям двойки.

Тринадцатилетние мальчишки знают, как привлечь внимание девчонок. Они дёргают их за волосы, отбирают сумки и перекидывают их через весь коридор друг другу, закидывают обувь на лампы, пугают мёртвыми тараканами, размахивая ими перед лицом девчонок и грозясь бросить за шиворот. Всё это казалось Оле примитивным и жалким. У неё была крепкая хватка и быстрая реакция. Отобрать у неё сумку или снять ботинок было невозможно. До истерии боясь насекомых, Оля никак не реагировала, когда мальчишки подносили тараканов к самому её лицу. Мало-помалу они потеряли к ней интерес.
Все, кроме Лёши. Он отвешивал ей подзатыльники за обидное «на дураков не обижаются», а во  втором классе поймал её в тёмном коридоре и нещадно заламывал пальцы. Она улыбалась и говорила: «Не больно». Когда  почувствовала, что палец вот-вот сломается, Лёша спросил: «А теперь?». Она сказала: «Ни капельки». Он разозлился, отбросил её руку и, пробормотав: «Долбанутая», -    ушёл.
После летних каникул Лёша похорошел, от контраста загорелого лица и выгоревших на солнце волос стал походить на шоколадное мороженое в белой глазури, которое Оля так любила. Хотя к восьмому классу его попытки пробить стену Олиного равнодушия переросли из физических издевательств в психологические, Оля начала чувствовать к нему некоторую симпатию. Пока на перемене перед уроком географии, он не крикнул: 
- Правда, что у каждого врача есть своё кладбище?
Болезненный румянец пятнами покрыл её лицо. В горле снова стал комок невыплаканных слёз обиды.
Поставить Лёше подножку, может быть, и было подлым, но кто мог знать, что так получится? Пытаясь удержать равновесие на скользком паркете, он смешно размахивает руками, потом упал на лестницу животом вниз и  так катился до пролёта следующего этажа.
Тишина поднималась по лестнице от мальчика с окровавленным лицом, захватывала весь этаж. Внизу – в самом сосредоточении ужаса кто-то надрывно завизжал. Оля оцепенела. Мышцы не слушались, крошечный поворот головы отдавался нервной дрожью во всем теле.  Но, пересилив себя и оглянувшись по сторонам, она с изумлением поняла, что на неё никто не смотрит. Кто-то должен был заметить подножку! Ведь она не делала это исподтишка, она была в тот момент не против, что б все знали, как она поступает с теми, кто оскорбляет её отца.
Лёшу увезли на машине скорой помощи. Девочку, что визжала, напоили в медпункте валерьянкой и отправили домой. Урок шел как обычно. Почти как обычно. В классе повисла такая тишина, что было слышно, как учительница переворачивает страницы журнала, как скрипит парта, на которую, вставая,  оперлась дежурная.
В конце урока пришла завуч, тучная женщина с выцветшими бровями. Уголки её рта давно сползли вниз, и никто из учеников не видел, как они поднимались хоть в каком-то подобии улыбки. Завуч носила красную вязаную кофту с зелёной юбкой, грозила ввести в школе форму и ругала девочек за короткие юбки и яркие кофты с глубокими вырезами. В этот раз она спрашивала, не  видел ли кто, как упал Алексей Смирнов, говорила, как всё это неприятно для школы.
- Врачам скорой помощи я объяснила, что вы на переменах носитесь как угорелые по коридорам, всякое может случиться. Но я должна знать, если кто-то толкнул его, если кто-то видел, как его толкали… Вы можете всё мне рассказать. Сейчас я от вас этого не требую. Где мой кабинет, вы знаете.
После уроков, пока все её одноклассники не вышли на улицу, Оля стояла у окна, с которого был виден и двор школы, и дверь учительской. Оставалось верить, что никто из других классов не заметил подножки, а Леша подумал, будто поскользнулся сам.    
Во дворике школы Олю ждала мать. Увидев дочь, она сделала последнюю глубокую затяжку и, кинув сигарету на асфальт,  затушила её ногой. Серый юбочный костюм, окаймленный чёрной тесьмой, удачно подчёркивал  новый – светло-русый - цвет волос и идеально сочетался с чуть более тёмными туфлями на высоких каблуках. Насыщенный цветочный аромат духов смешивался с запахом табачного дыма.
- Здравствуй, Оля.
- Здравствуй.
- Хочешь мороженого? Пойдем в кафе?
Детское кафе «Лимпопо» находилось недалеко от школы. Колоны, призванные изображать пальмы, были обложены коричневой мозаикой разных тонов и больше походили на змею. Дополняли интерьер деревянные столы, синие пластиковые стулья и розовые гирлянды в форме звёздочек на окнах. Официантки, увлеченно щебечущие между собой, неохотно поворачивали головы в сторону посетителей и молча кивали на меню с надписью «Балтика».
Две молодые мамаши отдыхали от домашних хлопот за кружкой пива. Их дети – тут же в кафе – резвились на батуте, перепрыгивая через стены надувного замка на скользкий плиточный пол, вопреки всяким представлениям о безопасности.
Есть Оле не хотелось. Подперев голову рукой, она равнодушно смотрела на бисквитное пирожное и помешивала трубочкой молочный коктейль. Мать пила красное вино.
- Как дела в школе?
- Всё хорошо.
- Как с одноклассниками?
- Нормально.
После четырёх бокалов вина, она спросила, как отец. Снова: «Всё хорошо». Мать держится – не курит. Она берет Олю за руку, ждёт, пока та посмотрит ей в глаза:
- У него кто-нибудь есть?
- Я не знаю.
Пальцы сжимаются на запястье:
- У него кто-нибудь есть?
- Мам, я не знаю.
- Ты всё знаешь! Он спит с молоденькой медсестрой? – она переходит на крик, сильнее сжимает запястье.
Оля освобождает руку и встает из-за стола:
- Я пойду. Если хочешь что-то знать про папу – спроси у него.
Оля идёт к выходу.
- Вернись сейчас же!
- Извини, мамочка. Я передам папе, что ты ничуть не постарела и у тебя новая прическа. Ты ведь ради этого вырядилась!

Юность по природе своей не склона к унынию. Каждое утро, не открывая глаза, не осознав разницы между реальностью и сном, Оля чувствовала желание встать, сладко потянуться и начать новый день, выплеснуть всю накопленную за ночь энергию. Наверно, ей снились те времена, когда всё было по-другому. Мама и папа были счастливы вместе. Всё было таким цельным и понятным, а теперь развалилось на куски.
Вдруг перед глазами вставал Лёша, лежащий в большой луже крови. Оля и сама не могла разобрать, толи она действительно видела это, толи придумала, наслушавшись ходивших по классу сплетен. У Лёши, наверняка, тяжелая травма головы и перелом позвоночника. Она представляла, как на инвалидной коляске его родители повезут его в школу для умственно отсталых детей. Там он будет глупо смеяться во время урока и пускать слюни на тетрадь. Озабоченная таким поведением директор школы, отведёт его родителей в сторонку и попросит перевести его на домашнее обучение. Оля будет навещать его: носить ему шоколадные конфеты, цветные карандаши и раскраски. Он нарисует солнце в уголке листа, маму, папу, себя и, может быть, её; нарисует лестницу и белобрысого мальчика, распластанного внизу. Улыбаясь и  выкручивая руки, он будет повторять: "Лёша упал, Лёша упал, Лёше было бо-бо".
Никаких следов умственного расстройства Лёша по возвращению не проявлял, разве что притих: не доставал девчонок. На переменах сидел за партой, а если выгоняли из класса  учителя, чтобы проветрить помещение, прогуливался неспешно по коридору. Иногда Оля ловила на себе его сосредоточенный взгляд. Он смотрел так, словно пытался найти ответ, не задав вопроса; раскрыть скрытый смысл случайных жестов, небрежно брошенных, ничего не значащих слов. Поначалу Оля себя успокаивала. Знай Лёша, что она поставила ему подножку, он бы давно уже настучал завучу. Можно представить себе наказание за такой поступок! Завуч будет в ярости.  Брызгая слюной, багровая от прилившей к голове крови, она выкрикнет слова ярости, сделает длинную паузу, так как "невозможно подобрать выражения для такой мерзкой, отвратительной девчонки", потом продолжит более спокойно говорить о том, как безнравственно грешить, но ещё хуже не раскаяться в этом.  Скорее всего, Олю поставят в угол на колени, предварительно насыпав туда гороха. Ноги затекут, а сушёные твёрдые горошины вопьются в кожу и оставят болезненные красные впадинки. В течение долгих часов, которые она проведет на коленях в углу в страшных муках, никто не скажет ей ни слова. Рядом с доской почета повесят доску позора, на которую приклеят её фотографию и Витьки Кондратьева - десятиклассника, находящегося в исправительной колонии для несовершеннолетних за поножовщину со смертельным исходом. У Лёшки Смирнова язык подвешен хорошо, стоило ему захотеть, он бы выставил Олю настоящим монстром, способным на невероятные подлости. Мысль о том, что Лёша всё знал и никому не рассказал, вселяла в Олю ужас. В таком случае его план должен быть невероятно коварен. Но что могло быть хуже публичного позора?

Три дня Оля провела дома в полном одиночестве. Утратив за это время чувство реальности, она смотрела на людей с некоторым любопытством, было удивительно: кроме неё ещё кто-то существует, и существование этих людей никак не зависит от неё. Большинство из них вообще не заметили её отсутствия. На какое-то мгновение ей показалось, что она не существует. Скажи она что-то, её никто не услышит, дотронься – никто не почувствует; никто не заметит и не увидит.
На уроке русского языка Оля пересела на первую парту – прямо перед учительницей: девочка сидевшая на этом месте заболела и не пришла на занятия. Учительница не стала спрашивать у дежурного, кто отсутствует, определив это по пустующим местам. Оля наблюдала за тем, как крепко сжимая ручку, тоненькие пальцы молоденькой учительницы выводили «н» напротив её фамилии в классном журнале. Оля промолчала. «Вот значит, как это происходит, - подумала она. - Всё также только маленькая «н» удостоверяет, что меня нет».
- Колесникова здесь! – услышала Оля голос соседки по парте.
- Что же ты молчишь, Оля? – покачав головой, спросила учительница и, не дожидаясь ответа, начала урок.

В конце октября 8 «а» предложили съездить в Санкт-Петербург на экскурсию в Кунсткамеру. 8 «а» готов был культурно просвещаться  при условии: посещении Макдоналдса. Компромисс был достигнут, и в субботу двадцать восьмого октября перепуганные тем, что автобус уедет ровно в восемь и ни минутой позже, девятнадцать невыспавшихся детей, стояли на площади Труда за пятнадцать минут до обещанного отъезда. Водитель автобуса не торопился. Он приехал через полчаса, потом исчез куда-то минут на пятнадцать. Когда автобус, наконец, двинулся по улицам города, начинало светать. Оля сидела в кресле, откинувшись на спинку, и смотрела, как просыпается город. Мимо проезжали полупустые городские автобусы, ехавшие по маршруту к Олиному дому. Было приятно думать о том, что она могла бы сейчас попросить водителя открыть дверь, добежать до ближайшей остановки и через каких-то десять минут быть дома, а вместо этого она едет. В теплом автобусе, где половина одноклассников уже заснули, заткнув уши плеером, остальные шепотом разговаривают, ехать и смотреть, как сменяют одна другую картинки за окном. Веки закрылись, как будто выключили свет в кинотеатре. На экране – Лёша, такой, каким она увидела его, мельком окинув взглядом на площади: волосы с лета потемнели, став темно-русыми, кожа побледнела, спала детская округлость щек,  лицо вытянулось, заострились черты… Проснулась Оля, когда автобус уже был на месте назначения.
Музеи Оля не любила. Она не понимала в чём смысл их посещения.   Картины, к примеру, можно посмотреть и в книжках, и на открытках, в старых домах она видела репродукции в толстых красивых рамах. Их можно отличить от настоящих картин, если присматриваться, но зачем? И так видно, что изобразил художник, и вышло у него это хорошо или не очень. А разные мелкие чуть подточенные камушки, обработанные непонятно для какой цели кусочки металла, письма на бересте, которые невозможно самой прочитать, мундиры, медали, пушки, книжки, ложки – кому всё это интересно? Конечно, если бы можно было примерить платье императрицы, совсем другое дело. Но это же музейная ценность! В этом взрослые и проявляются: хочешь посмотреть картины – в музее лучше, чем в книжке, хочешь почувствовать себя императрицей – сшей такое же платье и ходи в нём сколько хочешь. Двойные стандарты, прикрытые пустой фразой: «Исключение подтверждает правило». Взрослые сами ничего не понимают, не могут разобраться в жизни, заучили кем-то придуманные глупые выражения и повторяют их, а пробуешь в этом разобраться, они отвечают: «Когда вырастешь - поймёшь». Но это тоже одна из тех пустых фраз, которые они многозначительно повторяют. Оля стояла, глядя на украшения индейцев, а на глаза наворачивались слёзы обиды.
- Оля, перемещаемся в следующий зал, - прошептала ей Наталья Петровна, легонько тронув за плечо.
- Я вас догоню, - отозвалась Оля, не поворачивая головы.
- Хорошо, только не теряйся.
Оля шла по залам музея, внимательно рассматривая каждый предмет, впрочем, без особого интереса, пока не попала в зал, где представлена естественнонаучная коллекция Кунсткамеры. Такого на фотографии не увидишь! Сросшиеся скелетики, сиамские близнецы, словно резиновые куклы в аквариуме, крошечные создания с одной ногой, чудовищными носами. Приоткрытые ротики и закрытые глаза то говорят о том, что младенцы просто спят, то о невыносимых муках. Кажется, вот он только-только кричал, но больше не может, ему так больно, что эту боль нельзя выразить самым громким и отчаянным криком. Маленькие уродцы выставлены на всеобщее обозрение, они знаменитости мирового уровня. Смотрите! Им более трёхсот лет, и родись они нормальными, их бы давно похоронили и забыли бы о них  навеки, как о тех неродившихся младенцах, за сожжением которых часто наблюдала Оля.
Больше в музее смотреть было нечего, и Оля быстро догнала свой класс в последнем зале. В автобусе замученные хождением по музею дети, потребовали посещения Макдоналдса. Водитель сетовал на нехватку времени: автобус должен прибыть обратно ровно в назначенный срок. Дети, уговорившие свои родителей не совать им полные сумки еды с вареными яйцами, помидорами, бутербродами, подняли возмущенный гул, и водитель сдался.
В Макдоналдсе их ждала длинная очередь. Большинство людей за столиками явно не были знакомы друг с другом: они поглощали еду, с тупой сосредоточенностью уставясь в неведомую точку пространства.  Случайные соседи не смогут вспомнить через минуту, с кем они обедали рядом.
Не ощущая ни чувства голода, ни общего ажиотажа по поводу Макдоналдса, Оля всё же отстояла в очереди и купила себе большой стакан мороженого, чтобы никто не подумал, что у неё нет денег. Сердобольная Наталья Петровна, увидев, что Оля ничего не покупает, могла предложить ей денег и, посмотрев с жалостью, которую Оля так ненавидела, подумать: «Бедная девочка растёт без матери».
Когда все расселись по местам, дожевали гамбургеры и чизбургеры, громко втягивая через трубочку кока-колу, началось настоящее шумное веселье. Подростки перекрикивались через весь автобус, пересаживались. Одни обсуждал музыкальные новинки, другие играли в карты, стоя на коленях на кресле, облокотившись на спинку. Поддавшись возбуждению, Оля играла в дурака, смеясь и в шутливом тоне возмущаясь, когда кто-нибудь пытался жульничать.  Ей было весело, пока она не увидела, как Леша дурачится с другой девочкой: он щекотал её, отбирал журнал, который она якобы пыталась читать. Яркий болезненный румянец залил Олины щеки, она доиграла и пошла вперёд, где никто не сидел. Всю дорогу она молча смотрела в окно, подчиняясь усталости и равнодушию, навалившимися на неё. 
Все ученики жили не дальше трехсот метров от здания школы, поэтому, выйдя из автобуса, все двинулись в одну сторону. Оля пошла в противоположную. Её догнал Лёша.
У Олиного подъезда они оказались слишком быстро, хотя шли медленно, пытаясь оттянуть этот момент. Лёша рассказывал о  своей семье смешные истории, неожиданно переходил на серьёзный тон и говорил, как сердится на младшего брата за то, что тот курит.
Олю охватило приятное волнение, и тишина, которая нередко повисала в их разговоре, была наполнена этим волнением.
Они остановились у подъезда, не решаясь попрощаться. Сама мысль о поцелуе пугала Олю и заставляла трепетать что-то внутри. «Только не поцелуй, только не поцелуй, - молила Оля мысленно, -  он должен понимать, как пошло и обыденно целоваться у подъезда под взглядами высоконравственных соседок, которые на следующий день будут обсуждать эту новость за неимением других занятий».
Он не понимал и, подойдя к Оле совсем близко, тихо сказал:
-  Я люблю тебя.
Заслоняясь, как щитом словами, Оля выпалила:
- Это я подставила тебе подножку.
- Я знаю, - Лёша не сдвинулся с места, но его голос стал холодным и чужим.
Не говоря больше ни слова, Оля вошла в подъезд.

Усталость, навалившаяся в автобусе, оказалась первым признаком простуды. Оля слегла на целую неделю, зато после болезни она чувствовала себя полной душевных сил. Проснулась раньше положенного, чувствуя себя бодрой и выспавшейся. Прогуливаясь перед занятиями по городу, она наслаждалась спокойным утром, наблюдая за нервными, грубыми прохожими, локтями прокладывавшими себе путь в троллейбус. Она шла, пока неожиданно не осознала, что находится недалеко  от  роддома. Она встала за деревом, за которым всегда пряталась, и стала смотреть, как шофёр кладёт в зелёную газель обычный для этого места мусор. После чего он вывел со служебного хода, поддерживая под локоть папину любовницу в дублёнке, накинутой на ночную рубашку, и помог ей сесть на переднее сидение – рядом с местом водителя. Завернутое в простыню вместе с другими, в машине лежало маленькое тельце Олиной сестрёнки.
Её бросило в жар, подмышками стало щекотно от выступившего пота. «Ведь и меня могло не быть, - подумала она, - моя жизнь – не более чем стечение множества обстоятельств. Непроглядная тьма была до первого момента, что я помню, и наступит после последнего. Неужели никто об этом не говорит, потому что и без слов всем понятно? Всем известно, что всё было до их рождения и никто не сомневается, что будет продолжаться после их смерти. Почему никто не говорит об этом в школе, будто сам факт смерти и рождения человека более понятен и имеет меньшее значение, чем Бородинское сражение? Должно быть, взросление – это осознание этого страшного ничто, которое всю оставшеюся жизнь приходится прятать под будничностью и мелочностью дел». И всё, чего она боялась, всё, что ненавидела, все обиды и радости показались такими ничтожными по сравнению со страхом небытия.
Оля посмотрела на часы: до звонка оставалось десять минут, ровно столько, чтобы успеть дойти до школы и переобуться.