Сожравшему сердце

СОЖРАВШЕМУ СЕРДЦЕ 
               

   Тебе, человеку, никогда не признававшему, но нуждавшемуся в человеческом тепле больше, чем кто бы то ни был из нас.
Тебе, зверек мой жестокий, но несчастный, тебе,  навсегда вонзившемуся в мое сердце осколку льда…

Я видел ее. Нет, это был не сон: я действительно стоял в двух шагах от одной из самых знаменитых актрис той эпохи, когда сердца человеческие совсем уж окаменели, очерствели, зачернели. Лучшие чувства, изгнанные человеком из самого себя, потеряли свой приют, и на их месте взрасли новые, низкие, но столь приятные и легкие для взращивания… Алчность, двуличье, властность, тяга к богатству, желание наживиться несмотря ни на что, растоптать кого угодно и поставить себе очередной плюс за мерзкий поступок, -вот к чему стремилась душа человека в век победившей пустоты, наготы и мещанства. Мне всегда было забавно наблюдать, а еще забавнее было слушать человеческие сплетни, разговоры о непристойном, эти едкие и похабные шуточки..
Быть может, кому-то покажется, что я сам упивался развратом, в коем жил, и отчасти он окажется прав: я упивался, смотря на падение нрава, зная, что я-то, в отличие от этих мерзких животных, я-то знаю, чего я хочу от жизни, и знаю, что их разврат непременно приведет к гибели. И была у меня такая мыслищка, что, быть может, этакое разложение идет неспроста: быть может, когда-нибудь общество очистится от всех этих жаждущих познать удовольствия жизни всецело, и тогда настанет время сильных, здоровых, умных, способных на нечто большее, способных не только разрушать, но и создавать.
     Мысли такие крались временами мне в голову, не скрою, но сказать, что я был столь жесток и ужасен в своих мыслях, столь низок и беспощаден, что был ничем не лучше, чем те самые животные, тоже нельзя. Милосердие стучалось и в мое сердце, и по юности, помню, я не раз пытался спасти «утопающего» в собственных грехах, но, увы, ни к чему хорошему это не приводило, и счастливого конца, раскаяния, не случалось. В конце концов человек, которого я, будучи глупым и самоуверенным, пытался спасти, решал, что выплаканных за один вечер слез вполне хватит, чтобы очиститься перед вкушением новых, столь манивших его удовольствий. Хороших чувств, пробравшихся откуда-то из самой глубины этого гнилого органа, поддерживающего жизнедеятельность, хватало на столь короткий период, что ты и глазом моргнуть не успевал, как видел этого несчастного и падшего в объятиях нового порока.
   Так прошла моя юность: в попытках поднять падшего человека со дна и приблизить его к свету. Но потом, как ни прискорбно мне было это осознавать, я все же признал абсолютную истину, заключавшуюся во фразе: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих».
    Я вспомнил обо всем этом и несколько увлекся своими воспоминаниями, неспроста и не из любви к пустословной болтовне. Нет, дело не в этом: эти мысли об уязвимости человеческого сердца мне навеяла женщина, стоявшая несколько поодаль от меня.
Как я уже успел заметить, то была актриса, очень популярная актриса, талантливая актриса, женщина успешная и проложившая себе путь на сцену буквально кровью и потом, - Софи Флэтчер, разбившая сердца не одному десятку мужчин. С деланной, безупречно отточенной улыбкой она поприветствовала меня, протянув руку и спросив, чего же, собственно, я от нее хочу. На некоторое мгновение я замолчал, засмотревшись на тонкие, длинные пальцы актрисы, грациозно обхватившие дорогую немецкую сигару.
Заметив мою заминку, Софии посмотрела на меня насмешливым и жгучим взглядом своих кошачьих глаз, поднесла сигару ко рту и, глубоко затянувшись, так, что рот у нее при этом был приоткрыт так, словно она…
   Казалось, что она видела все, о чем я думаю. Откинув роскошные каштановые волосы легким движением головы на правое плечо, она, таким образом оставив обнаженным левое, выдохнула на меня струйку дыма, и, улыбнувшись, спросила:
      -Так о чем Вы хотели говорить со мной, Томас?-
Я понял, что рассматривание прелестей мисс Флэтчер слегка затянулось, и, оторвав взгляд от ее все так же обнаженного, слегка заостренного плеча, я ответил:
     - Простите за мою оплошность, я не сказал Вам по телефону, что директор Aeterna Veritas попросил меня взять у Вас интервью в более приватной обстановке, нежели раньше, и потому я здесь.
   Я выговорил это на одном дыхании, начиная поддаваться ее чарам, а она, поигрывая своей туфелькой, на мгновение замолчала. Казалось, что Софи думает о чем-то, словно бы не понимает, почему я пришел к ней домой. Но вот, не успев затянуться как следует еще раз, она рушит возникшее молчание:
   - Вот как? Интересно, что же такого хочет узнать обо мне Ваш директор, если отправил Вас прямиком ко мне в логово?-
   Ее змеиная улыбка ничуть не оттолкнула меня: напротив, мне становилось все более и более интересно, отчего же эта воистину прекрасная женщина так фальшиво-зло улыбается мне. Я вновь отвлекся. На ней было платье, черное, классическое платье, такое, которое  носят по-настоящему дорогие и элегантные женщины. Оно не было коротким, но было как раз такой длины, которая выгодно демонстрировала ее стройные длинные ноги.
Колени ее, впрочем, были несколько как бы худоваты: но все, как говорится, на любителя. В целом платье превосходно шло ей, очерчивая контуры изящного тела и оттеняя цвет ее бледной, благородной кожи. Над губой ее была маленькая родинка, дотронувшись языком которой она просто свела бы с ума. Эта родинка сначала не нравилась режиссерам, это было известно из предыдущих интервью с ней, но впоследствии они оценили всю пикантность, придаваемую ей облику актрисы. В тот миг, как я рассматривал ее, я подумал, что, пожалуй, ни один мужчина, какого бы она ни пожелала, не смел бы воспротивиться ее чарам. Во всяком случае магическое действие ее красоты я начал ощущать на себе с первого же взгляда на прекрасную нимфу.
   Но в данный момент мое романтическое настроение слишком мешало делу. Я чувствовал, что Софи, несмотря на всю ее внешнюю непробиваемость, все же напряженно ждет объяснения, а потому я не смел больше тревожить ее:
      - Как Вы помните, у нас было много совместных интервью. И в каждом из них мы затрагивали много Ваших работ, планов, намечающихся действий. Но Вам всегда как-то удавалось увильнуть от разговоров от Вашей частной жизни, от разговоров о единственном сыне…Так, мисс Флэтчер?
     Она немного занервничала, даже несколько как бы дрогнула, ее левая бровь вздернулась к верху, когда я упомянул о сыне. Но, быстро преодолев смущение и отбросив докуренную сигару, она все с той же змеиной улыбкой ответила мне:
   - Да, верно. Я всегда старалась избежать этой темы, потому что не слишком-то хотела бы, чтобы мое грязное белье выносили на всеобщий просмотр.
   Она улыбнулась мне еще слаще, слегка прищурив глаза. Какую-то тайну, очевидно, тяжелую тайну хранила на сердце эта женщина. Чем дольше длились наши переглядывания, тем больше я был в этом уверен и тем больше мне хотелось эту тайну сделать явью….
 
*       *       *

Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем Софи действительно завела со мной длительный, тяжелый для нее разговор. Мне до сих пор не верилось, что удалось разговорить ее, расположить к себе, несколько тронуть этот лед.. Но несмотря на мое неверие своему успеху мы все же сидели у нее в гостиной с рюмками коньяка и болтали, как старые приятели, обо всем на свете. Вернее, о том, что происходило в ее жизни, пока весь остальной свет жил своей, отличной жизнью. Она рассказывала о своих романах с актерами, смеялась, вспоминая их глупое стремление быть вечными красавчиками, мальчиками-зайчиками, как она их называла. Взгляд Софии несколько потеплел. Может, так действовал алкоголь, а, может, она просто устала.. Казалось, сейчас она говорит мне о том, о чем молчала много лет, но о чем молчать уже было невмоготу. Ее длинные волосы растрепались, облик женщины-вамп постепенно покидал ее, но от этого она ничуть не становилась хуже. Какая-то мягкость и теплота, которую она излучала, внезапно согрела и меня, и больше я уже не мог отвести взгляда от ее лучистых, цвета грозового неба, глаз. Она внезапно перестала казаться мне какой-то недоступной, далекой, она показалась такой же женщиной, со своими переживаниями и мыслями. Она рассказала и о своем последнем романе с известным бизнесменом, красавцем-спортсменом, мнившем о себе слишком много, чтобы она согласилась терпеть его самолюбие всю жизнь. Она говорила, что в мужчине не нуждается, что слишком много в ее жизни было самых разных представителей противоположного пола, но ни один из них по-настоящему не затронул ее и не смел удержать. В один из таких моментов, когда Софии поднимала рюмку и, чокнувшись со мной, пила за то, что это было в ее жизни, но за то, что, слава Богу, прошло, в гостиную зашел Дмитрэ, ее сын. Признаться честно, первое, чем я был поражен, так это непохожестью его на свою мать. В нем не было совершенно ничего от нее, совсем другими красками одарила его природа. То был стройный, высокий брюнет с живым, ярким взглядом карих, ближе, пожалуй, даже к черному, глаз.
Софи моментально изменилась в лице, увидев его. Оно озарилось какой-то болезненной нежностью…Облюбовав его взглядом, Софии подошла к сыну, поцеловала его высокий правильный лоб и попросила уйти его, объяснив, что дает интервью и сейчас занята.
Дмитрэ подошел ко мне, широко улыбнулся, протянул руку и, только поприветствовав, сразу же удалился по просьбе матери.
    Когда Дмитрэ ушел, Софи еще долго смотрела ему вслед. Наверное, многие бы испугались, заглянув в этот миг ей в глаза. Слишком уж много в них отразилось какого-то бешеного, невозможного страдания. Мать, как мне думалось раньше, не может так смотреть на свое дитя, со страданием. Но Софи смотрела именно так. И в то же время взгляд ее был столь нежен, что, казалось, она готова была обнять весь мир, подаривший ей такого чудесного сына.
   Она скрестила свои тонкие запястья и заглянула мне в глаза: «Что, тебе, конечно, интересно, чей он ребенок?»,- будто вопрошали ее глаза. Софии устало вздохнула, отпила еще немного коньяку и повела своей рассказ:
    « У меня очень красивый сын, не так ли? Можешь не отвечать, я итак знаю, что он красив, я не раз ловила обращенные на него взгляды девушек, полные восхищения. А меня они смиряли порой презрительным и завистливым взглядом, быть может, не зная, что я ему мать, а не любовница,- Софи усмехнулась. – Мой сын, помимо того, что он красив, еще и весьма успешен: учится в Академии изящных искусств, мечтает стать балетмейстером. Да, мой сын – воистину моя гордость… Но он и мое наказание»
    Софи вновь постаралась убрать волосы на правое плечо, но почему-то они отказывались ее слушать, разметались по спине, по лицу, придав ей даже какое-то первобытное очарование. Волосы словно чувствовали ее настроение, предугадали, о чем пойдет речь, и желали сопутствовать каждому произносимому ею слову.
  « Он – мое наказание,- продолжила она спустя мгновение, - он – истинный сын своего отца. Вы, наверное, не заметили ни малейшего сходства его со мной? Его действительно нет.. Алекс действительно постарался, очень постарался, когда одаривал меня им,- ее рот вновь искривила змеиная улыбка, но теперь сквозь нее словно просвечивало ее страдание, которое таила чудесная женщина все эти годы.
   -Мне придется много и долго рассказывать Вам о его отце, готовы ли Вы выслушать мой монолог?
   Весь в напряжении, заинтригованный до крайности, я лишь поспешно кивнул головой, и она продолжила:
    - Мы познакомились с его отцом, еще, как говорится, сидя в песочнице. Мне тогда было 12 лет, а ему, кажется, не было еще и 10. Алекс Райли младше меня на 2 года. Как мы познакомились, я, к сожалению, не помню… но зато я помню те 6 лет кошмара, которые последовали за этим знакомством, очень хорошо помню, - голос ее дрогнул, плечи передернуло. – Мы были тогда совсем детьми, и ни о какой любви, разумеется, и речи быть не могло, но между нами, несмотря на пересуды взрослых, все же возникло некое ее подобие. Трогательно-наивное чувство пронзило тогда меня. Мы вместе бегали по траве, сверкая голыми пятками, пили лимонад и играли в карты. Помню я вечно проигрывала, а он, грубо отталкивая своих друзей, протягивал мне лучшие карты, чтобы я в очередной раз не осталась в дураках,- при этих словах Софи слегка улыбнулась и взяла новую сигару. – Целыми днями толклись мы вместе, не понимая, что происходит с нами, но и не представляя друг друга поодиночке. Однажды я, не смея больше таить своей детской симпатии, написала у него под окном мелом: «Люблю тебя». Мои детские ожидания обманули меня: вместо его восторга я получила в свой адрес одно единственное слово: «Дурочка», - Софи вновь сделала глубокую затяжку. – После того случая мы не общались, наверное, больше полугода. И все эти полгода я ходила по двору, как заведенная.. Смотрела на него, счастливого, улыбающегося, смеющегося мальчика, и мне было так не по себе, как только может быть маленькому ребенку… Словно бы я разбила мамину любимую вазу или разорвала бусы, а теперь не могу выпросить ее прощения.. Что-то подобное ощущала я, но осознать того, конечно, не могла в силу возраста. Но уже тогда какая-то тонкая нить связывала меня с этим человеком, тонкая-претонкая, едва заметная для всех, но все же такая, которую не мог уже разрубить никто.
   Так прошли для меня долгих, несносных 6 месяцев, а потом.. Как-то летом подруга подвела меня к нему, и в тот момент, как я подошла, я увидела в глазах его такую радость, такую искреннюю, неподдельную детскую радость, что сердце мое сжалось и уже спустя минуту мы шли вместе по аллейке, в обнимку, двое маленьких, но таких взрослых на чувства детей. Мы начали, пусть это и громко будет сказано, встречаться. Эти встречи под луной, эти поцелуи украдкой, такие осторожные, чуть ощутимые, но такие любимые прикосновения его губ к моим губам.. Мы тогда не ведали, что это значит «целоваться, как взрослые», но это все и не нужно было, это было бы лишним, только наша детская, трепетная влюбленность могла согреть мне сердце. Мы вместе ходили, он брал меня за руку, смотрел на меня своими смеющимися карими глазами и весело, но как-то серьезно говорил мне : «А я люблю тебя, Софи»..И от этих слов на душе у меня становилось так легко, так надежно, я за эти его слова и сейчас бы отдала многое… Я отдала бы все», - Софи все больше и больше выходила из себя. Временами мне казалось, что слезы вот-вот брызнут из прекрасных глаз, но пока она держалась. Лишь легкое дрожание голоса да дикая грусть в глазах свидетельствовали о том, что она переживает все эти моменты своего детства будто бы заново.. И жаждет их пережить.
    - Да, мы повсюду были вместе… Он всегда был весел, мой Алекс.. Всегда весел и беззаботен, этакий беспечный ангел… Он очень любил животных.. Он ласкал своей прекрасной, нежной ладонью каждое обездоленное и нуждавшееся в тепле животное.
Мне казалось, что он, пожалуй, единственный на свете человек, не запертый ни в какие рамки, не обязанный вести себя, как подобает в обществе, не обремененный никакими возлагаемыми на него надеждами… И я полагала, что он воистину счастлив. Он так отличался от серьезной, вечно о чем-то думающей меня, меня, которая выросла в одной из лучших и интеллигентных семей нашего города. Но я ошибалась, находя его счастливым. Как-то раз, вечером, я обнаружила его, сидящего под нашим любимым деревом, совсем одного. Я радостно подбежала, обхватила рукой его шею и… первый раз увидела катящиеся по его лицу слезы. Я спросила, что с ним, и он поведал мне историю своей семьи. Историю, которая тогда пронзила меня, заставила содрогнуться и возблагодарить Небо за то, что у меня такие родители. Он рассказал о своем отчиме, что вечно пьет, ругается, бьет мать, рассказал, что жилья они собственного не имеют и что мать вечно скитается «от дяди к дяде» в поисках пристанища. Тогда еще, будучи совсем маленькой, я не понимала всей тяжести атмосферы, в которой он  и его сестра росли, но, помнится, тогда я впервые узнала, что не все дети живут в таких семьях, как моя. Не всех сопровождает любовь и тепло близких, не всех учат честности, доброте, порядочности..
Это открытие потом беспокоило меня всю жизнь: меня всегда убивали подобного рода мамочки, вылупившие на свет птенца единственно из желания «не убить», или удержать мужчину, или... да просто оттого, что, дескать, нужно же стать матерью..
С того момента боль Алекса стала и моей болью. Я всегда старалась поддержать его, как могла, несколько раз, когда он не желал идти домой, звала ночевать его к себе.. А он смотрел на меня своими грустными, собачьими глазами и молчал. Я же, видя, как ему тяжело было слушать о моем семье, моем отце, старалась никогда не упоминать о родных. Меня всегда поражало это его желание иметь отца: ребенок, обласканный и взлелеянный родителями, я, конечно, и представить себе не могла, каково это – жить без папы..
Но, слыша, как он чужому, далекому мужчине кричит вслед: «Папа», я догадывалась о чувствах, царивших в его еще детском и таком неустойчивом к боли сердце.
    Счастью разделенной любви, однако, мне не долго пришлось тогда радоваться: Алекс внезапно помрачнел, перестал брать меня за руку, в моем доме больше не слышны были его звонки…. И в один из прекрасных осенних вечером я узнала, от своей подруги, что он любит ее. Помню только то, что, услышав это, я не сказала ей ни слова.. Ее извинения, уговоры, казалось, не доходили до моих ушей… Я просто развернулась и быстро-быстро пошла по направлению к дому… А потом… Мама нашла меня на полу, непрерывно всхлипывающую и что-то невнятно произносящую. Слов, чтобы выразить всю свою боль, я тогда не нашла.

Спустя, кажется, два года, - продолжила она,- я, истосковавшаяся по нему до крайности, до того, что готова была сама назначать встречи, готовая окунуться в его среду- среду мелких и ни к чему не обязывающих отношений, нашла его сама.. Мы встретились на мой день рождения, и это казалось мне знаком свыше.. Впервые за несколько лет я разделила этот праздник с ним, и остальные гости с их поздравлениями, их подарками, стали мне не нужны совершенно, они только мешали мне ощущать его присутствие.
  Тогда я многое придумала сама: и его слова о любви, и слова раскаяния, и его желание измениться. Я увидела все это в том поцелуе, которым он одарил меня, когда мы остались наедине.. Поцелуй для меня всегда был чем-то большим, чем просто физическим проявлением притяжения.. Поцелуй был для меня чем-то вроде признания.. Единения сердец человеческих в одно. Я никогда не раздаривала своих поцелуев тем, к кому не испытывала чувств..
  Но для него этот наш первый, «взрослый» поцелуй был ни чем иным, как очередным прикосновением жадного рта к очередной девушке. Я, быть может, не слишком красиво сейчас обо всем этом говорю, не так, как подобает для красивой истории, но, увы, тех слов, которые я сказала бы о нашем поцелуе раньше, не осталось..
Их унесло время.. Бесчеловечное, жестокое время, которое стирает и притупляет любые эмоции, какими бы сильными они ни были..
  Но в тот момент этот поцелуй был для меня всем.. Я не верила счастью своему, всем телом я содрогалась от желания еще раз прикоснуться к нему, еще раз ощутить его так близко, как никого и никогда не ощущала..
  И он поцеловал меня еще не раз.. Мои ноги подкосились, не смея сдерживать слез, я взяла его лицо в свои руки и хотела, я так хотела сказать ему, что этого поцелуя я ждала 5 лет… Я хотела сказать ему тысячу слов, но промолчала.. Но мне недолго пришлось стоять и думать о своем положении… Он вновь поцеловал меня. Он целовал меня весь вечер, прижимал мое тело к своему, иногда его рука чуть сдвигала лямку моего топика, и тогда мне казалось, что.. Что поведи он меня сейчас к себе, я не воспротивлюсь его ласкам.. И я готова была быть ведомой им, ведь в нем одном сосредотачивался весь смысл моего существования…
   Но в тот вечер мы все же расстались. Он проводил меня до трамвая, последний раз нежно обвил рукой мой стан и шепнул на ушко : «Нравишься»
   Это слово покоробило меня… Нельзя сказать, что я не была рада ему, но все же я ожидала услышать большее… В своих мечтах я уже видела «нас», и не видела себя..
Приятное тепло разливалось по моему телу, когда я думала, что когда-нибудь у нас будет сын, и я назову его так, как скажет он. Наш сын.
               
                *        *          *
Я ждала его уже третий час. Прислушивалась к каждому шороху в моем доме, но стука в дверь не услышала ни разу. Я ждала его третий час.. Господи, всего третий час.. Что это по сравнению с той вечностью, которую я уже прождала его? Всего лишь третий час.. Совсем немного, еще чуть-чуть подождать, и за дверью послышатся наконец его шаги, и свершится то, что должно свершиться…
  Я ждала его четвертый час. Начинало темнеть. Но я все еще продолжала ждать. Этот огонек надежды все еще противно царапал мне душу, я все еще верила, что он придет. Или вот-вот позвонит и объяснит, почему он задерживается, и я приму его объяснения, какими бы они ни были.
   Не позвонил. Не пришел.
Маленькая глупая девочка была слишком глупа, чтобы вовремя понять, уже загнанная раз добыча может ждать вечно. И обязана ждать. Она должна ждать вершителя своей судьбы всегда, потому что она уже загнана. Должна, раз позволила себя загнать.
  Но роль добычи мне не импонировала. Я хотела стать жертвой собственной любви, жертвой, так и не дождавшейся своего победителя, растерзавшей себя своими же руками.
  И я нашла способ себе навредить…
А обнаружила меня мама… Моя святая, любимая мама, которая всегда только и находила меня в состоянии полной обреченности.
  И спасла меня.


                *     *      * 
Софи очень утомилась. Это было видно по ее уже опущенным плечам, по стану, потерявшему свою прямоту… Она попросила дать ей передышку, на что я, конечно, не мог ответить отказом. Мы вышли с ней на роскошную веранду ее дома, сплошь усеянную белыми розами. Софии приблизилась к одной из них, и, сорвав лепесток, нежно провела им по своей щеке.. Я не мог не любоваться ею: каждый жест ее, каждый взгляд ловил я, словно мальчишка. И мне вдруг так захотелось оказаться на месте того Алекса, который пробудил в ней столь сильное чувство, так захотелось, чтобы и меня кто-то так полюбил…Эту остроту одиночества особенно ощущаешь, когда встречаешь человека, способного любить так, как любила она. Так жертвенно, так смиренно, так…. Так по-настоящему. Мне было жаль Софии, жаль лет, которые она растратила на человека, никогда ей не принадлежавшего, но в то же время я понимал, что она стала обладательницей того чувства, которое испытать удается не каждому.
    - Ты поцелована Богом,- внезапно сказал я ей, смотрящей куда-то вдаль, и сам был поражен своей смелостью.
   Она обернулась ко мне, улыбнулась своей чистой, все еще такой наивной улыбкой, так, как улыбаться могла только она, и спросила, отчего же я так думаю
   - Ты несешь людям свет. Ты, быть может, много выстрадала, но твое страдание окупилось людской любовью к тебе. Тебя невозможно не полюбить.
   Софи на несколько секунд опустила глаза, а когда подняла, я был поражен переменой ее взгляда: ее глаза больше не блестели, они.. они горели каким-то злым, жестоким огнем, огнем ненависти и презрения к моим словам.
   -Как ты…. Как ты смеешь говорить, что любовь людей мне ненужных, мною нелюбимых может окупить нелюбовь человека, в котором я нуждалась всю жизнь больше, чем в ком бы то ни было, больше, чем в глотке воды, больше, чем в своей плоти и крови- в своем сыне? И как можешь ты говорить, что меня невозможно не полюбить, когда меня не полюбил самый любимый мною человек на свете?- все ее тело содрогалось от ненависти, которая, казалось, заволокла всю эту прекрасную веранду и превратила ее в какую-то комнату страха.
   - Знакомо ли тебе чувство омерзения от самого себя, когда на вопрос: «Любишь меня?», ты получаешь ответ: «У тебя прекрасное тело. Я хочу его». Знакомо ли тебе чувство омерзения оттого, что этот грязный ответ на твой красивый вопрос внезапно становится для тебя священным, единственным и долгожданным? За твою любовь тебе когда-нибудь предлагали отблагодарить тебе интимными ласками, столь приятными и прекрасными, когда они происходят между двумя любящими, и столь омерзительными, когда они становятся во главу угла для ненасытного животного, желающего накинуться на тебя, растерзать твое тело, насытиться им, а потом вышвырнуть, как уже не нужный, испортившийся, сгнивший кусок мяса, для животного, которое для тебя является самым любимым на свете? Ты молчишь? Не знаешь, что сказать, как успокоить меня, утихомирить?- Софии читала мои мысли, разбрызгивая капли ненависти по прекрасным лепесткам роз.- А меня не надо успокаивать, милый мой журналюга, я давно все это уже пережила, испытала на собственной шкуре и превратилась, по сути дела, в такое же точно животное, присматривающее себя достойного для совокупления самца,- лицо Софии внезапно исказила жуткая гримаса: ее смех, буквально оглушивший меня, казалось, не прекратится никогда. Она смеялась, и вместе с ее смехом, казалось, рушились все человеческие мечты, надежды, мысли о светлом будущем, все взлелеянные маленькими девочками грезы о любви. Софи хотела сотрясти этот мир, она желала его окончательного и бесповоротного падения, падения в самую пучину зла, разврата и самых низких, самых пошлых инстинктов, которые только могли руководить человеком. Она смеялась, не переставая, ее прекрасный, гибкий стан весь содрогался от этого смеха, даренного ей самим чертом, должно быть. Я стоял рядом с ней и ловил себя на мысли, что, подойди я сейчас и обвей рукой ее стан, она, должно быть, убила бы меня…Растерзала руками, зубами, но ни за что на свете ею завладеть бы не дала.. В этой женщине стремление к любви, казалось, угасло навсегда. Словно прочитав мои мысли, Софи, все же восстановив обладание собой, вновь закричала:
    - И неужели ты, прекрасный мой и милый журналист, неужели ты думаешь, что после такого обращения со мной, после такой дикой, зверской платы за мою любовь я хочу дарить любовь человеку взамен? Неужели ты думаешь, что хотя бы один мужчина на свете, после того как мой любимый, мой жестокий зверь, мой Алекс, так растерзал меня, удостоился быть хоть сколько-то любимым мной? Да, я крутила романы, многие из тех, с кем я встречалась, даже вызывали во мне симпатию, иногда казавшуюся мне зарождавшейся любовью, но это чувство гасло во мне в тот же миг, как я видела хоть какую-то малую частицу подобного ко мне отношения. Я уже не прощала ни легких издевок, ни мелких обид, я не прощала ничего, а значит, я больше никого и не любила с тех пор, как полюбила Его, ибо прощение- главный закон для любящего сердца. Но тогда, в 18 лет, я, приехав из университета к своим родным, пройдясь по до боли знакомым мне улицам города, я вновь поверила Ему, я поверила в его раскаяние, в его желание измениться, в его осознание того, что он наделал, в его любовь…. Я поверила ему и согласилась на ту злосчастную встречу, раз и навсегда разбившую мое сердце. Я пришла к нему тою же чистою, наивною девчонкой, которой была в 12 лет, чтобы услышать его «Прости», увидеть его глаза, ощутить прикосновение его родных губ, чтобы последний раз оказаться с ним рядом, а потом уехать и ждать, что когда-то судьба непременно сведет нас, и никто и ничто уже нашему счастью не помешает. Я пришла к нему.. Я стояла напротив него, я смотрела в его глаза, я взяла из его рук белую розу, а потом…Он обнял меня, близко-близко прижал к себе, и его губы вновь коснулись моих губ.…Этот поцелуй…Господи, он был для меня самой большой наградой на свете, я вспомнила его прежние поцелуи, я вспомнила, как я заплакала, когда она поцеловал меня на остановке, вспомнила, как я, не смея вымолвить ни слова, боясь быть непонятой им, начала осыпать каждую черточку его лица поцелуем.. Да после Его поцелуя мне и умереть было не страшно, так священен и благословенен был он для меня. Но этот его поцелуй.. Он отличался от тех поцелуев… Этот поцелуй словно захватил меня, от него веяло страстью и многолетним неутоленным желанием. Он взял меня на руки, отнес к себе. Я не смела сопротивляться, я готова была на все: в конце концов всю юность я берегла свое тело для него, ему единственному я позволила бы причинить себе ту первую боль, которую должна испытать каждая женщина… Он осыпал меня поцелуями, а я лежала и думала о том, что, борясь много лет, я все же попала в ловушку: что вот сейчас я уже не смогу вырваться из его объятий и сказать, что он не смеет так поступать со мной, что прежде он должен обручиться со мной… Я только лежала и ловила каждое его прикосновение, каждую тропинку, проведенную его длинными тонкими пальцами по моему телу, каждый его вздох.. Но нежности, той нежности, о которой я мечтала, представляя его со мной, той нежности я получила от него столь мало, что, казалось, ее и не было. Мои мечты рушились на глазах его цепкими и жадными руками.. И вот он овладел мной… Он ворвался в мое тело, подобно урагану, я кричала, я царапала его спину, но ему было все равно… Неутоленный пожар, столько лет полыхавший в его теле, должен же был когда-то вырваться наружу… И я стерпела. Я готова была стерпеть от него все. Всякую боль, всякое унижение, лишь бы он остался со мной, лишь бы назвал меня своей любимой…
И я думала, что теперь, когда мы стали так близки, как никогда прежде, мы наконец навсегда останемся вместе. Я думала, что он тем самым перечеркнул все годы страдания, что были в моей жизни, думала, что мы начнем все с чистого лица….
Но после этого история нашей любви закончилась. Он стал избегать меня, редко писал, пытался оправдаться, просил извинить за свою несдержанность… Но никогда уж не говорил мне о том, что он изменился и что хочет быть со мной.. Жить, как я…
И как, по-твоему, я могла жить после этого? Что я могла думать о себе? И кем я могла себя ощущать, кроме как игрушкой, куклой, которую, облюбовав, отдают другу?
Мне казалось, что жизни после этого не будет… Но потом появился Дмитрэ. Я долго скрывала свою беременность, боясь осуждения и слухов, но время настало, и мать была первой, кто узнал об этом. Она не стала задавать вопросов о том, кто отец ребенка( в то время, в Москве, у меня был другой кавалер). Она знала: отдаться я могла только ему. Я родила ребенка, отвезла его к родителям, и, можно сказать, только в уже достаточно сознательном его возрасте стала его полноценной матерью. Я окончила университет, получила блестящее образование, как ты видишь, немалого добилась в жизни… Но каждый раз, когда я смотрю на сына, я вижу Алекса: и каждый раз я думаю, что променяла бы всю свою успешность и все свое состояние на его любовь, любовь, которой, наверное, не суждено возникнуть в его очерствевшем и замерзшем сердце.
        Софи прислонилась к ограде. Она была измотана окончательно. Лицо ее побледнело, взгляд потух, и только одинокая слеза, слеза бесконечной и безысходной боли скатилась по ее щеке. Я стоял, смотрел на эту женщину и дивился тому, как она пережила такое разочарование, как смогла выстоять, не сломиться, достичь успеха.. Я восхитился силой ее духа на одно мгновение, но это быстро прошло. В следующую минуту я ужаснулся тому, что с ней стало: обездоленная, одинокая, потерянная, она представляла собой разбитый сосуд, в котором раньше так ярко, так сильно горела свеча, которую потушили годы муки и непонимания..
     Я приехал домой совершенно разбитый. Я ушел не попрощавшись, не зная, что ей сказать. Я принял душ, выпил горячего кофе, выкурил несколько сигар и принялся за работу…Все же это была чужая боль, а я был лишь ваятелем красивой истории о неудавшейся жизни прекрасной артистки, эту боль испытавшей. Я долго думал, как назвать статью, посвященную Софи, и, вспомнив то, как ее любимый человек убил в ней всю веру и все ее надежды, опустошил ее до дна, я назвал ее «Сожравшему сердце»
    И я думаю, что сложно было бы подобрать для нее более удачное название.