Три офицера

Все они служили в армейской редакции, то есть были военными журналистами.
С ответственным секретарем редакции капитаном Саранчуком я познакомился еще до того, как попал в армейскую типографию. Он и ускорил мой приход, так как некому было работать: сразу несколько солдат попали в госпиталь с дизентерией, а капитан был за редактора, который находился в отпуске, как и корреспондент.
В качестве редактора капитан не утруждал себя сбором материалов для газеты. Он раскрывал на нужной странице знакомую мне со школьных лет книжку “Солдатский юмор и конферанс”, надписывал формат, название шрифта и отдавал нам в набор.
Тридцатидвухлетний Саранчук закончил Львовское военно-политическое училище. Он не был солдафоном, но требовал от солдат соблюдения армейской дисциплины.
Редакция состояла из двух комнат. В одной три стола — ответственного секретаря, корректора и корреспондента. В смежной крошечной комнатке — кабинет редактора.
С типографией редакцию связывало окошечко, в которое мы клали оттиск газетной полосы, чтобы корректор, а затем ответственный секретарь могли вычитать и дать нам на правку. Однажды мы очень долго ждали корректуры. Капитан увлеченно беседовал с корректоршей, уверенный, что ее очередь вычитывать; она была убеждена в обратном, а оттиск так и лежал.
Корректорши менялись. Однажды  появилась возможность устроиться на это место жене Саранчука, но он был резко против. У супругов было двое детей, но к своей половине капитан относился насмешливо, считая ее грязнулей, в чем мы смогли убедиться, помогая переезжать с квартиры на квартиру.
С мясом в советское время везде были проблемы. Как-то во двор забрела корова, совершенно посторонняя, но умная. Увидев пасущееся животное, Саранчук заметил: “Мясо гуляет!” Особистская овчарка вела себя в чужом дворе по-хозяйски и стала облаивать корову. Та равнодушно жевала, но, когда собака чересчур ей докучала, делала движение, словно хочет наброситься.  Овчарка в страхе отлетала на километр, продолжая  гавкать. Так повторялось несколько раз.
Домик особого отдела огорожен забором, зато типография без ограды. Со стороны черного хода сначала был штакетник, через калитку которого мы выходили, когда направлялись в казарму. Постепенно он сошел на нет. Да и немудрено: отопление было угольное, но для растопки необходимы дрова, а их трудно найти в безлесой местности. Осталась одна калитка в “чистом поле”, поросшем бурьяном. Иногда солдаты покушались и на соседский забор. Тогда выскакивала глухонемая хозяйка и угрожающе показывала, что пожалуется генералу (изображала лампасы, проводя рукой вдоль ноги), и он нас посадит (делала решетку из пальцев).
А что солдатам оставалось делать, когда печка затухала? К тому же Саранчук иногда приказывал принести ему домой чурок для растопки печи.
В этом он сильно отличался от редактора. Тот, если ему надо было набрать ведерко угля, просил об этом солдат, всячески извиняясь. Если в поездку за углем нас сопровождал редактор, он и сам подкидывал в кузов машины большие куски угля, каждый раз отряхивая перчатки. А когда что-то нес вместе со мной, взяв груз полегче, оправдывался:
— Ты ведь намного моложе меня!
Капитан же в подобных случаях никогда не помогал.
Саранчук требовал от солдат дисциплины и трудолюбия, но сам не всегда следовал этим принципам.
Однажды была учебная тревога, я был посыльным за капитаном. Пришел к нему, сообщил о тревоге. Он нехотя посмотрел в окно на соседний медсанбат:
— Вроде не суетятся. Ну, ладно, приду.
А, когда ему предстояла нежелательная командировка, специально пошел в подвал и обрушил на себя дрова, чтобы получить травму:
— Ничего не вышло, придется ехать! — пожаловался он нам.
Позже у ответственного секретаря появился шанс пойти на повышение. Он активно  занялся газетой, стал делать макеты с большой выдумкой. Как раз в этот период верстальщиком газеты стал я, единственный, кто до армии знал наборное дело, и потому смог воплощать его фантазии. Мне было интересно по макету Саранчука каждый раз делать необычный номер с разнообразием расположения линеек и интересным оформлением заголовков. Я даже дошел до такой виртуозности, что во время своего ночного дежурства верстал газету без единой строчки набранного текста. Поставлю линейки, пробелы, заголовки, а утром иду в казарму спать до обеда. А тем временем сослуживцы наберут нужные статьи и вставят в газетную полосу. И еще я упростил себе и другим работу. Обычно, если статья не помещалась, верстальщик обрывал ее на полуслове, а затем редакция сильно правила текст, чтобы уместить. Приходилось многое перебирать, а делалась газета вручную. Я же стал при верстке сам сокращать слишком длинные материалы, перефразируя текст. Мой вариант вполне устраивал журналистов, понимавших: вряд ли кто-то читает газету. Тираж ее был и без того невелик, а печатники, чтобы облегчить себе работу, обычно уменьшали его. Я как-то встретил бывшего сослуживца из другой части:
— Иногда смотришь в газету: на фото знакомый солдат, а под снимком совсем другая  фамилия.
Жила у капитана небольшая собачка. Потом она ему надоела. И однажды мы увидели из окна типографии Саранчука с сучкой на  руках, следом бежала стая дворняг, словно за бабой Жорой (жила эта странная женщина в какой-то юрте. Когда старуха проходила по бетонке, за ней бежало штук тридцать собак. Как-то раз солдаты-казахи арестовали бабу Жору, приняв ее за шпиона). Капитан обратился за помощью к Леонову, которого на дух не переносил:
— Сделай что-нибудь с собачкой, только мне не говори, а то я буду переживать.
Редактор относился к животным иначе. Это я увидел в первый же день знакомства с майором Агаркиным. Возвратившись из отпуска, он вошел в типографию. Я, стоя у кассы, набирал статью. Поприветствовав всех, редактор неожиданно опустился на корточки рядом со мной. Я растерялся, пока не увидел, что у моих ног сидит кошка, именно к ней и присел шеф, чтобы приласкать.
Редактор разрешал обращаться к нему по имени и отчеству, но мы  называли его за глаза “шеф”, а в лицо “товарищ майор”.
Когда однажды кошка оказалась запертой в лаборатории (фотограф был в командировке), редактор распорядился вырезать внизу кусок двери, чтобы освободить животное.
Как-то принес кошке целую курицу. Развернул сверток на полу:
— Кушай! — и ушел.
Солдаты мгновенно съели курицу, положили кости на бумагу. Минут через пять вернулся шеф:
— Скушала?! Молодец!
А солдаты долго обсуждали забытый вкус мяса и вспоминали, на какие ухищрения пришлось идти, отпихивая кошку от  курицы, да так, чтобы шеф этого не заметил.
Он часто нас попрекал:
— Что вы плачетесь. Служите всего два года. Прогулка! Я вот двадцать восемь лет уже отпахал. Правда, до седых волос дожил, — он провел рукой по лысине, — и все майор.
— Так бы и мы согласны пахать. Днем выпьет коньяку и спит с женой, — говорили между собой солдаты.
Мой сослуживец Альтаф, зайдя к шефу днем по какому-то делу, застал его жену в одном халате, а редактора прикрывающим оттопыренное трико рукой.
С утра появившись ненадолго, редактор сообщал: “Я ушел” и приходил только  к вечеру:
— А теперь за работу!
И начинал вносить многочисленные исправления, которые должен был править дежурный. А из штаба, видя горевшее допоздна окно кабинета редактора, наверное, думали: “Как он радеет о своем детище — газете!”
На гражданке шеф развалил бы любое дело. Он нередко громко заявлял:
— Я запрещаю курить в типографии! — но никто не принимал всерьез его благие намерения.
Редактор часто сетовал:
— Бумага  так быстро кончается, вроде совсем недавно привезли рулоны!
Но ничего удивительного в быстром исчезновении бумаги не было. По вечерам солдаты жарили картошку. Еще в начале службы меня как-то послали в столовую за картошкой, пришлось перелазить через высокий забор. Сидя на заборе, я подумал, что армия — хорошая школа жизни, приходится участвовать почти что в краже. В маленькой комнатке, где печатались бланки, стояла небольшая печка. Вот на ней и жарили картошку. Сковородкой служила круглая жестяная коробка из-под кинофильма, а вместо дров в печь совали чистые листы. А когда дочуркам корреспондента надо было нести в школу макулатуру, под резальную машину шел целый рулон бумаги.
Зато в декабре мы сжигали во дворе огромный ворох годовых подшивок газет и журналов. Не каких-нибудь секретных, а общенациональных. “Военная мысль” лежала в корзине для бумаг уже в день поступления. Редактор даже не заглядывал в этот журнал. Выписывались еще какие-то военные издания, в одном мы со смехом вычитали про лаконичность военных команд и про то, как одного солдата разбирали на комсомольском собрании за нецензурные выражения. В гарнизоне часто можно было услышать такие команды:
— Взвод, налево, ... вашу мать!
Ни редактор, ни ответственный секретарь не матерились и не курили. Майору было года сорок два, но он казался намного старше черноволосого капитана. Было в нем что-то ребяческое. Когда зимой шеф быстро шел по бетонке, непрестанно оглядываясь по сторонам, то непременно прокатится, если попадется пленка черного льда.
Как-то я сидел в воскресенье в редакции, слушал радио. Вошел шеф. Я сообщил, что умер генерал Штеменко.
— Ну что ж, все мы умрем, и я умру, и ты умрешь...
Я, как, наверное, и все люди, подумал: “Ну, я-то не умру!”
В другой раз, когда скончался министр обороны Гречко, шеф вошел в редакцию, потирая руки:
— Начальник умер!
Однажды редактор  что-то писал, потом поднялся, потянулся, пукнул и сказал:
— Хорошо!
Если капитана всегда волновало, чтобы солдаты не нарушали дисциплину, то шефа беспокоило единственное — лишь бы не пришлось отвечать. Остальное его мало заботило. Пейте, но чтобы не замерзли. Он так и не поверил, что я совсем не пью. На Новый год я был дежурным. Утром бесполезно было идти  отдыхать в гудящую первого января казарму, и я расположился в кабинете редактора. Он зашел нас поздравить и проверить, все ли целы, Увидев меня, спящего на стульях, спросил:
— Ну, он хоть живой!?
Когда солдаты сдружились с молоденькой дочкой глухонемой соседки, шеф вызвал нас в свой кабинет и предупредил, поймав муху на лысине, чтобы, не дай Бог, не было группового изнасилования. Впрочем, на моей памяти эту девочку никто не трогал, а вот к ее немолодой и не очень  презентабельной матери некоторые солдаты наведывались для любовных утех...
В кабинете редактора хранились почти все номера нашей газеты, когда-то называвшейся “Сталинский призыв”.  По газетам всегда можно проследить историю страны, поэтому было любопытно листать старые подшивки. “Сегодня — День сталинской конституции”, “Сегодня — День сталинской авиации”. Или приказ министра обороны, а рядом огромный портрет Сталина. Газета публиковала и гражданские материалы, присланные ТАСС. Однажды в номере двадцатилетней давности я увидел свою бывшую институтскую преподавательницу, на фотографии еще совсем молодую.
Родом редактор был из Ленинграда, но из-за войны стал жителем Воронежа. Часто мечтал:
— Вот издам книгу, будет почет, уважение и прописка в Ленинграде!
Книгу он “писал” очень своеобразно. Из фронтовых подшивок нашей газеты выбирал материалы о боях на Невском пятачке, давал нам набирать на большой книжный формат, а затем регулярно публиковал в газете. Эти гранки мы не разбирали, потом все складывалось в брошюры, из которых он и хотел сделать книгу. Впрочем, им двигала не только корысть. Он был искренне увлечен историей обороны Ленинграда. Когда однажды надо было отвлечь шефа, ему задали вопрос про Невскую Дубровку. Майор сразу загорелся, стал рассказывать, даже взобрался на резальную машину, чтобы показать на карте, висевшей очень высоко, где и как шли бои.
Капитан относился к редактору иронично, и однажды на столе Саранчука мы увидели запись: “Нужна не газета, а работа в войсках.  Агаркин романы  печатает!”
Старший лейтенант Донченко был старше капитана всего года на три, но выглядел стариком. Лысый и очень худой, Афанасий Иванович много курил и пил. Нередко после очередного запоя он сначала приходил в типографию. Услышав его голос, появлялся хмурый редактор:
— Афанасий, зайди ко мне! — и отчитывал того за пьянку.
Но корреспондент был главной рабочей  лошадкой. Как-то,  войдя  в кабинет,  я застал  редактора сидящим за столом над чистым листом, вставленным в пишущую машинку. Шеф посетовал:
— Ничего не пишется.
Этой проблемы не было у Афанасия Ивановича. На его рабочем столе всегда лежали кучи исписанных листов. Однажды, собираясь в отпуск, он даже сделал заготовки. Готовые статьи, герои которых носят наши фамилии — солдат типографии, и записка капитану: “Вставишь конкретные имена”.
Опусы его начинались однообразно: “Полигон встретил солдат солнечной (пасмурной) погодой...” Впрочем, в содержание статей ни его, ни других авторов я никогда не вчитывался. Набирая эти скучные тексты, я одновременно разговаривал с сослуживцами, а иногда даже и пел, в то время, как рука тянулась к нужной букве в наборной кассе.
С солдатами Донченко был почти запанибрата, всегда угощал сигаретами, а еще помогал тем, что давал свои статьи переписать кому-нибудь из солдат.  Они ставили свою подпись: “Рядовой имярек” и посылали в окружную газету. Потом приходил гонорар очередному переписчику. Афанасий Иванович так объяснял свою благотворительность: “Чтоб меньше у меня сигарет стреляли”. Сам он тоже печатался не только в нашей “Боевой чести”, но и в окружной газете. Подписи варьировал: Старший лейтенан Донченко, Д. Иванов, Д. Афанасьев.
Поскольку я был прикомандирован к типографии, то документы на мой отпуск надо было оформлять в прежней части. Сопровождать меня взялся Афанасий Иванович. Накануне он был сильно пьян, поэтому я беспокоился, что проспит, и мы опоздаем на утренний поезд. Но старший лейтенант прибыл минута в минуту:
— Мои биологические часы не зависят от того, в каком я состоянии.
В дороге он рассказывал много интересного.
— Приезжаешь в часть, приходишь в штаб. Майоры, полковники. Что для них какой-то старлей! Но как только узнают, что перед ними корреспондент, сразу появляется подобострастие.
Поэтому он на равных общался со старшими офицерами. Рассказал про командира полка, в котором я служил до типографии. Я запомнил Павла Кузьмича пожилым, серьезным. Когда  полковник делал доклады, надевал очки. Донченко с ним не раз пьянствовал и поведал, что комполка поставил своей целью перепробовать всех жен офицеров. Наполовину свою задачу  выполнил, но тут подвернулся строптивый офицер. Пришлось вышестоящему руководству вмешаться в их разборки и развести по разным частям на повышение.
Была у Афанасия Ивановича совершенно белая кошка. Я ее нес на руках, когда Донченко переезжал. Как и капитан, он перебирался в совершенно такую же квартиру, только в новом доме. Смысл этих переездов был непонятен, видимо, какой-то элемент престижа и своего рода “дедовщина” среди офицеров: кому-то новенькое жилье, а кому-то уже загаженное.
Потом кошка наскучила, и Афанасий Иванович принес ее в типографию. Животное отказывалось есть, забравшись под печатную машину. Лишь, когда появлялся Донченко, шаги которого кошка чувствовала через три двери, она вылезала из-под машины и начинала громко мяукать. Вскоре Афанасий Иванович посадил ее на поезд и отправил в никуда.
Позже Донченко бросил пить, зато стала сильно закладывать его жена.