Армейские будни

После присяги новобранцев направили в разные подразделения. Я попал в зенитно-ракетную батарею — сокращенно ЗРБ. Между казармой артдивизиона, где мы проходили “ка-рантин”, и ЗРБ  была небольшая всегда запертая дверь, поэтому вход был с другого подъезда. Один этаж, разделенный пополам, но какая разница! Чистое светлое помещение артдивизиона с крашеным полом и мрачное — батареи. Пол в новой для меня казарме надо было натирать мастикой.
Мы, семь молодых солдат, появились в расположении батареи вечером. Рядом с входом у тумбочки стоял дневальный Иван Крикунов — маленький цыган, уже имевший двоих детей, тем не менее, почему-то призванный.
Он поведал о царящих здесь порядках, отчего стало еще менее радостно. Глядя на туск-лую лампочку, подумалось: “За что мне эта тюрьма?!”
О заключении напоминала не только обстановка, но и обитатели казармы. Все “дедушки” были похожи на зэков. Неприветливый Пача пообещал нам сладкую жизнь. Кличкой этот мор-датый парень, наверное, был обязан своим лицом-”пачкой”.
Утром усатый комбат капитан Будзович зачитал приказ. Странно было слышать, что я на-значаюсь на должность заряжающего зениткой, которой до того никогда в жизни не видел.
Потекли армейский будни. Я оказался недостаточно ловок и расторопен, чтобы сноровисто освобождать из чехла зенитку. Давно ли был гражданским человеком, а сейчас стою в поле среди боевых орудий, на голове каска.
По утрам строевая подготовка и физзарядка. “Молодого” сержанта сопровождал солдат-”старик”, который от безделья давал указания, как именно с нами заниматься. Должность — ничто, срок службы — всё. Даже на лейтенанта-срочника “деды” смотрели с высоты своей “древности”: “Молод еще!”. Если бы служба длилась не два года, а полгода, все равно были бы “молодые” и “деды”. Тех, кто прослужил год, называли “фазанами”. Замполит полка майор Гета нередко совестил солдат:
—  Не стыдно вам будет детям признаться, что вас называли птичьим именем!
В клубе на утренних занятиях солдаты нередко засыпали. Поэтому, чтобы проверить, зам-полит мог неожиданно крикнуть:
— Кто не спит, встать, смирно!
Бодрствующие вскакивали, остальные получали втык от Геты. Хотя, бывало, спали не только от усталости, но и от недосыпания. В некоторых подразделениях молодым солдатам наряды давали в невероятных количествах, заставляя ночами мыть казармы. Обычно это было не дисциплинарное наказание, а способ заставить “молодых”  “пахать” или поставить их на место.
Весь зал солдатского клуба заполнен парнями в одинаковых гимнастерках, от этого ощу-щение серой массы, пропахшей сапожной ваксой.
Если за пределами городка солдатам навстречу попадалась  девушка, весь строй начинал гоготать в ее адрес.
Шагали мы под самодеятельную песню про зенитчиков на мотив “Катюши”: “Мы стоим в любую непогоду часовые неба и земли”. Пели кто в лес, кто по дрова.
Во время строевой высокий худой армянин Оганесян пинал сзади одного из “молодых” по ногам. Уже чувствовалось, что в жертве копится ненависть к будущим “молодым”. Возможно, Оганесян, на гражданке был неплохим человеком, но армия его очень озлобила. Он все допы-тывался, не армянин ли я, особенно после упоминания, что в детстве я побывал в Ереване. Видимо, почувствовал родную кровь, но я упорно открещивался, не желая, чтобы доброе рас-положение ко мне было вызвано не зависящим от меня фактом. (Среди молодых — двое братьев Бегларянов. Русские “деды” их не трогали, а с армянскими они были на равных, их не заставляли приносить воду и т.п.). Однако его заинтересованность мной почувствовали мои товарищи — молодые солдаты — и в один из первых дней послали узнать, где нам взять нитки и иголку, чтобы пришить подворотничок. Оганесян сидел на кровати. Я подошел, спросил: “Где?” Он ответил  популярной русской рифмой.
Не раз свою злость ко мне он высказывал в казарме, а несколько раз в парке, разумеется, не отдыха, а боевой техники, где мы на пару таскали носилки с песком,  много дней подряд вкапывая столбы для нового забора.
Оганесяна, видимо, заедало, что он, “старик”, пашет наравне с “молодым”. Он стал выска-зывать недовольство, угрожая убить. Я человек терпеливый и не люблю обострять отношения, но лишь до тех пор, пока меня не достанут, тогда уже ничто не остановит. Я не выдержал, вски-пел:
— Мне это надоело! Хочешь, убивай, я не боюсь, но прекрати свои угрозы.
Он перестал ко мне придираться.
Солнышко, голубое небо, а ты сидишь в минуты короткого отдыха в парке, пропахшем бен-зином, на поясе фляжка с холодной водой — единственная радость, хоть вода и с металличе-ским привкусом. В память врезался один такой момент. По небу плывут облака, в голове звучит песня: “Будем верно и правильно жить...” и бродят “философские” мысли. 1974 год. Еще мно-гие люди не пришли в этот мир, и он совсем другой, чем сейчас...
Ко мне решил проявить расположение парень, прослуживший на полгода больше меня — Сергей Митрофанович Плешков.
Кабачковая по форме и содержанию голова. Я никак не выказывал своей неприязни к не-му, покуда он не начал мечтать о том, как станет “стариком”:
— Тебя я гонять не буду, а дам тебе в услужение “молодого”...
Меня это взбесило, и я резко высказался против “дедовщины”, хотя понимал: какой спрос с этого недалекого, если не сказать — дебильного,  парня.
Однажды случилось ЧП. Мимо части проходил цыганский табор, и солдат Крикунов сбе-жал. Искали, но так и не нашли...
В один из дней занятия на плацу шли вяло, поэтому  комбат сказал, что на обед дает ров-но пять минут. Мы ели, давясь и обжигаясь, а он стоял с часами в руках.
Как-то Пача сидел на толчке. Туалет в казарме на лето закрыт, но для “стариков” исключе-ние. Он велел “молодым” искать бумажку для подтирки. В поисках ее мы рыскали по всей ка-зарме.
Хотя в гражданской печати “дедовщина” была закрытой темой, но в армейских газетах о ней писали и пытались бороться. Каждую субботу вечером на плацу нам зачитывали приказ, в котором перечислялось, кого и на какой срок посадили в разных частях округа: “Молодого” за-ставили гладить гимнастерку “деду”. Он ее сжег, за что был избит. “Старика” посадили...
Замполит полка по утрам подходил к строю солдат:
— Выйти из строя, кого сегодня ночью избили!
При мне никто не выходил.
Солдат покончил с собой. Командир полка в микрофон перед строем материл покойного:
— Ну, свезли его к ё.. матери на кладбище! И чёрт с ним! — а рядом с плацем военный го-родок, где жены офицеров и их дети.
Большая часть батареи была на маленьких учениях, поэтому оставшимся “молодым” при-ходилось дневалить каждый день, но зато и со “стариками” покуда не приходилось общаться.
Только с одним “дедом” я близко соприкоснулся в этот период. Москвич сержант  Виктор Одиноков как-то дал прочесть мне письмо своей матери, торгового работника. Она писала о всяких шмотках.
Толстый, мордатый Виктор собирался поступать в торговый институт. Узнав, что я учился на химфаке, решил, что я помогу подготовиться по химии во время предстоящих больших уче-ний.
— Я пошлю человечка в библиотеку, он принесет мне учебники.
Мне было отвратительно это барское “человечка”, как, впрочем, мерзко было холопство и подобострастие некоторых “молодых”. И самое большое разочарование в армии испытываешь, когда вроде нормальный парень становится “дедом” и из него прет такое самодурство, что по-нимаешь, как власть развращает.
Однажды вечером, когда все солдаты сидели в Ленинской комнате, Одиноков неожиданно вылил мне за шиворот холодную воду из фляжки. Чтобы не доставить ему радости, я никак не отреагировал, словно и не почувствовал.
Вода в казарме была отключена, и он посылал меня с большим бидоном за водой к улич-ному умывальнику. А потом я поливал, когда он мылся до пояса. В условиях армейской дисци-плины бывает трудно разграничить проявление “дедовщины” и требование сержанта помочь ему.
Когда я лил воду на его спину у меня было большое желание стукнуть сослуживца по жир-ной шее бидоном. Он мне напоминал одновременно мясника и Муссолини, о чем я ему сооб-щил.
 Он предвкушал предстоящие большие учения.
— Соберем деньги, купим кофе и другие продукты. Все будет поровну, потому что за свои деньги.
Эта логика мне была непонятна. На армейском столе сахар и масло распределялись в за-висимости от срока службы, хотя нормы питания государство установило одинаковые. Почему же, если платишь деньги, выданные тем же государством, то всё уже на равных!?
Власть “деды” пытались показать даже в мелочах. Подметает молодой солдат пол в ка-зарме. Подходит один “дед” и поучает, как держать щетку. Подходит другой. “Нет, не так ме-тешь...!” Поэтому даже такая простая работа превращалась в муку.
Многие солдаты выкалывали в календариках прошедшие дни, с нетерпением ожидая, что-бы скорее прошла армейская жизнь. “Дембель неизбежен!” — любимая фраза в армии. Слово “дембель” одновременно обозначает и демобилизацию и самого уволенного в запас.
Дембель одного дембеля  задержался на несколько месяцев. Он — водитель, их часто по-сылали  на “целину”, то есть помогать в уборке урожая, поэтому увольнение нередко запазды-вало.  Он разговорился со мной:
— Я уже не “дед”, а дембель, потому с тобой на равных разговариваю. Ты, наверное, как и я, об армии судил по кино и телевизору, а на деле, как видишь,  совсем другой коленкор.
Он долго уговаривал меня дать ему на время новую гимнастерку, а самому надеть под-менку, как называли старую форму без погон и знаков отличия, надеваемую на время стирки своей формы. Я отказался, не решив рисковать. И правильно сделал. В тот же день дембеля забрали на “целину”, так что плакала бы моя форма. А останься я в одной подменке, попало бы только мне. Хотя мне все равно досталось за отказ дембелю. Маленький обаятельный ар-мянин-сержант устроил мне отбой — подъем сорок пять секунд, прямо сказав, в чем причина. И пойди докажи его неправоту. Он бы сослался на мое неумение “отбиваться”. В армии гово-рили, что сорок пять секунд равны времени горения спички, поэтому часто пользовались ею...
Мое счастье, что большую часть времени “деды” были на учениях. Кроме Пачи  был еще один, похожий на бандита, мордатый парень — Мартиросян. Тот обращался ко мне с непри-крытыми угрозами. Останься я в батарее, несомненно, это могло плохо для меня кончиться, так как я не дал бы над собой издеваться.
Я понимал, что в зенитной батарее от меня толку будет мало, да еще с моим зрением. И решил подать рапорт на имя командира полка о том, что меня целесообразнее использовать по моей гражданской специальности наборщика.
Начальника ПВО подполковника Спорыша, которому по должности подчинялся наш ком-бат, мы очень уважали. Он часто выпивал, и, видимо, было от чего, но все равно говорил:
— Я люблю армию, хоть и вижу, что она далека от совершенства!
Подполковник был справедлив и относился к солдатам по-отечески. Отличался педантич-ностью. Назначил как-то собрание и прибыл в момент звучания сигнала точного времени из громкоговорителя во дворе.
Именно ему я решил отдать написанный мною рапорт. Начальник ПВО знал, что зимой у зениток мои очки будут запотевать, поэтому решил помочь.
— Командир полка не отпустит. Я поговорю с редактором, через начальника политотдела решим вопрос.
И слово свое Спорыш сдержал. Однажды меня позвали к штабу. Там меня ждали молодой капитан и толстый солдат в очках с фотоаппаратом через плечо. Капитан, служивший ответст-венным секретарем в армейской редакции, расспросил, где я работал наборщиком, был ли связан с версткой газеты.
Я с нетерпением ждал, когда же откомандируют в армейскую типографию. Угрозы “дедов”, бывших, на мое счастье, в командировке,  были нешуточные. Но дни шли и шли...
И лишь за день до отъезда нашей батареи на большие учения мне сообщили, что я еду служить в редакцию. Комбат на своем мотоцикле отвез меня до станции. Знакомый солдат, встретившийся по пути, был уверен, что меня комиссовали, и я еду домой. Я, конечно, догады-вался, что армейская типография сильно отличается от гражданской, но, по крайней мере, буду занят делом, которое знаю и люблю, поэтому настроение у меня было радужное.