От призыва до присяги

В повестке было указано, что на призывной пункт необходимо прибыть с ложкой, кружкой и т.п. Я приготовил необходимое, а в “Гостином дворе” Ленинграда купил крошечный чемодан за смешную цену — 1 рубль 23 копейки. Два парня, только что пришедшие из армии, посоветовали взять с собой вещмешок, в угол которого положить несколько картошин и больше ничего.

У Волховского военкомата нас посадили в автобус, чтобы везти на сборный пункт в Ленинграде. Некоторых призывников провожали близкие. Когда немного отъехали от Волхова, автобус остановился, нам велели выложить свои сумки на траву, прапорщик обыскал, нет ли там спиртного. Тронулись снова. Издали я увидел свой поселок. Решил: надо отрешиться от всего и  смотреть на себя как на казенное имущество.

Некоторые призывники пели частушки, где сюжет был один и тот же, только профессии менялись: “Мама, я шофера люблю. Шофер ездит на машине, вся залупа в керосине, вот за это я его люблю”; “Мама, я доктора люблю. Доктор делает аборты, посылает на курорты, вот за это я его люблю”. Фигурировал там и “прапор”. Розоволицый, похожий на поросенка прапорщик спокойно воспринял эту песенку.

Наконец прибыли. Набережная Фонтанки. КПП в арке старинного дома. Ощущение, словно я оказался в казарменном Петербурге времен Николая Палкина. Питерский тупиковый двор, наглухо запертый  зданиями сборного пункта. В помещении двухъярусные кровати без матрасов. Парикмахер. Стрижка наголо за деньги (“Мне она нужна? К тому же наверняка цирюльнику платит государство”).

Галопом еще одна, последняя, медкомиссия. Бегали по этажам от врача к врачу. Этот конвейер походил на фарс.  Наконец в последнем кабинете призывная комиссия — врачи, партийные и комсомольские работники, среди них немало женщин. Перед комиссией сразу представало человек десять призывников в одних трусах. По команде все одновременно спускали трусы, потом поворачивались и наклонялись, чтобы представить лику комиссии свои задницы.

Прошедшие комиссию сидели на кроватях в ожидании “покупателей”. Некоторые ждали уже несколько дней. Я попал в число тех, кто уже к вечеру  был “куплен”. Расписались в какой-то бумаге. Я изобразил свою букву с перечеркнутым хвостиком. Ирония сержанта: “Неграмотный, что ли? Крестик поставил?!”

Пошли знакомыми мне улицами и переулками к метро “Пушкинская”. Все вокруг знакомое, кроме сборного пункта, поэтому  осталось ощущение его нереальности.

От станции метро “Звездная” поехали в аэропорт. В стеклах автобуса отражение синеватой  стриженой головы. Словно смотришь на себя — покойника.
Долгое ожидание в аэропорту. Рядом два офицера обсуждали и осуждали поступок  давным-давно ушедшего Хрущева: “Какая невоспитанность — постучать ботинком по трибуне ООН!”. Сталина собеседники похвалили: “Остановил агрессора!”

Сопровождавшие офицер и сержанты тщательно скрывали от нас место назначения. Мы гадали: куда же попадем, пока не раздался крик дежурной по аэропорту, не ведавшей, что это — военная тайна. От нее мы узнали, что летим в Благовещенск. Очень  долго сидели в самолете, потом нас высадили — лайнер оказался неисправным. Опять коротали время в здании аэропорта.  Уже после армии я узнал, что чуть позже при взлете разбился самолет. Рассказывали, что два солдата обняли друг друга, чтобы не страшно было умирать. Может, нас высадили именно  из того злосчастного самолета?

Наконец утром полетели вместе с гражданскими пассажирами. Из призывников я обратил внимание на сердитого парня в очках с темными стеклами, похожего на Тибальта из кинофильма “Ромео и Джульетта” (Я тогда не знал, что эту роль играл Майкл Йорк).

До призыва воображение рисовало солдатское братство. Я уже понял, что этого не будет, поэтому во время краткой высадки в аэропорту Красноярска выбросил записанный на бумажку любимый стих Маршака:

Как призрачно мое существованье!
А дальше что? А дальше —  ничего...
Забудет тело имя и прозванье, —
Не существо, а только вещество...

Прилетели в Благовещенск. Вокруг аэропорта пустырь. Чувствуя, что есть захочется очень нескоро, я выкинул батон — единственный продукт, который взял в долгую дорогу.

Сели в кузов подошедшего грузовика. Сержант-попутчик, называвший город ****овещенском, рассказал, что в частях нам предстоит знакомство с “Машкой”, как окрестили тяжелое приспособление для натирания мастикой полов в казармах. Вокруг скучная природа, сопки. О пехоте, в которую  я попал, другие рода войск презрительно отзываются: “Сопка ваша, будет наша”.
Затем долго ехали на поезде. Призывники всю дорогу жрали, а мне не хотелось.
К вечеру прибыли в какую-то часть. Прошел слух, что недавно сюда наведывались китайцы и зарезали несколько солдат. Поместили нас в заброшенное полуразрушенное здание без мебели, видимо, приготовленное к сносу. Мрачный свет и такие же мысли. Другие призывники резались в карты, я играть не умею. К ночи появились пришельцы. Мой разговор в коридоре с одним из них. “Старый” солдат благожелательно и убедительно доказал, что часы и деньги мне не понадобятся — их все равно отберут, поэтому лучше отдать ему, что я и сделал — добровольно и без сожаления. И часы, которые я впервые надел после школы, и десятку я взял лишь по настоянию бабушки. Я ничего не знал об армейских порядках, просто не любил обременять себя вещами. К тому же, с детства, когда оказывался в казенной обстановке (детсад, больница, школа) не хотел иметь ничего “своего”. На школьные занятия я не брал томик из собрания сочинений Пушкина, а специально купил какой-то ободранный экземпляр “Евгения Онегина”, подходящий под школьное мусоление этого романа.
К утру пришли “покупатели”. Часть призывником забрали, а остальные поехали дальше. Одного парня пришлось нести на руках, так на него подействовало спиртное. Получилось, что в армию его внесли на руках (Позже —  мы уже были солдатами — я с ним разговаривал. Весьма неглупый, перед армией  женившийся, парень).

Опять поезд, за окном темно. Сопровождает другой  сержант, готовящийся к дембелю. Он показывает фото своей девушки, рассказывает, что еще не трогал ее.

Наконец прибыли. Моросящий дождь. Контрольно-пропускной пункт. Дошли до солдатского клуба, где нас и разместили на ночь в спортзале. Дневальные по клубу два солдата-узбека. На все наши вопросы один ответ: “Узбек, ничего не понимаю”, но умело использовали русский мат. На матах мы и легли, правда, спортивных. Но быстро вскочили, так как  дневальные принялись шариться в наших вещах, оставленных по их указанию в стороне. Мы положили сумки рядом с собой, но дневальные не отступили от намеченного, и начали индивидуальную работу с каждым, в результате чего я отдал новенькую электробритву с гравировкой, подаренную на работе по случаю ухода в армию. Ее я тоже не хотел брать, но близкие уговорили. На всякий случай, правда, я взял с собой еще и бритвенный станок.

Утром за окном по-прежнему мелкий дождь. Ощущение осени, а не весны. Вспомнилась такая же погода на детсадовской даче, когда очутился вдали от дома в казенной обстановке. Спортзал наполнился старослужащими солдатами и сержантами. Началась “ярмарка”, как ее называли,  правда, бесплатная. Всё забирали, всё отнимали. И  мы стали расставаться со своим имуществом. Я спокойно отдал свой старый порванный болоньевый плащ, который уже вряд ли был нужен —  до места службы оставалось совсем немного. Поразило лицо “Тибальта”, полное негодования и бессилия, когда у него отняли дорогую для него ручку.  Хоть он и поогрызался с экспроприатором, но в данной ситуации не мог противостоять. Собрались ехать дальше. Хотя я знал, что армия не институт благородных девиц, но удивило у входа в клуб обращение майора к солдатам: “Засранцы”.

Опять кузов грузовика. Нас осталось семь человек. Впервые за семь суток мне захотелось есть. Недалеко от клуба полевая кухня. Нам в кузов подали буханку хлеба, который показался очень вкусным. Проехали здание, которое я принял за школу.

Прибыли на станцию Поздеевка, в названии которой солдаты меняли вторую букву. Одна улица и та по колено в грязи.

Выглянуло солнце. Голубое небо. Ощущение свежевымытости и радости природы, поэтому, когда подъехали  к воротам части, от множества солдат в новенькой форме с красными погонами возникло ощущение праздничности. Вспомнился детсад, когда вывешивали разноцветные флажки. Привели в каптерку, где сидел сержант-литовец. “Багаж” положили в смежную комнату, где хранилась парадная форма, а нас повели в столовую. Я шел уже в пиджаке, надетом на майку. Рубашку  отдал сержанту. Он объяснил, что гражданская одежда нужна солдатам для самоволок. В столовой кисель-бурда. После столовой баня. В раздевалку зашел какой-то солдат, спросил:
— Где кусок?
Увидев мое недоумение, пояснил, что так называют старшин.

Пока мы раздевались, квадратная женщина, перебирая нашу одежду, вслух решала: “Это я сожгу, это я заберу себе”. Ни о каких посылках домой речь не шла, поэтому зря военкоматовские офицеры возмущались, что призывники одеваются как бродяги.

После бани на улице я разговорился с “Тибальтом”, оказавшимся Игорем, художником, исключенным из “Мухи” — мухинского училища. Он пьянствовал на чердаке училища с приятелями и запустил в стоящий там портрет Брежнева макароны, которыми закусывали. За это его и выперли.
Вернулись в каптерку. Часть наших вещей уже пропала. У меня исчез бритвенный станок и комсомольский значок.

“Несоюзную” молодежь в тот же день приняли в ВЛКСМ:
— Вас  призвали защищать Родину, значит, вы достойны быть комсомольцами.
Деревянная уборная. Десяток солдат, сидящих рядком.

Солдаты, отслужившие полгода, подсказывали в бытовке, как пришивать подворотнички и погоны.

Первые дни проходили в разных казармах. Одна из ночей была в казарме, большую часть которой заполнили  армяне. Хотя мой отец армянин, но я чувствовал себя ночью неуютно от громкой чужой речи. Все армяне показались мне на одно лицо, и я удивился, когда через полтора года один из них узнал меня.

В первый день вечером послали таскать двухярусные кровати в клуб. Кровати не разбирали на две, поэтому они были неимоверно тяжелы, аж глаза вылезали от напряжения, приходилось прилагать сверхусилия, чтобы выдерживать, а отказаться невозможно — армия! В клубе разместили казахов, помещений казармы не хватало. Какой-то котел национальностей.

Наконец, нам подобрали казарму на время карантина. Чистая светлая казарма артдивизиона. Крашеный пол.

В курилке молодые солдаты делились друг с другом:
— Сейчас бы сказали: “Иди домой пешком”. Пошел бы!
Дембель казался таким далеким. Целых два года ждать!
Утром будила труба. И сон, и пробуждение неприятны от ощущения несвободы. Да еще туалет в казарме летом не работает, а  на улице очень далеко. Поэтому первым делом солдаты кидались к забору рядом с казармой, невзирая на слова офицеров, что надо кросс бежать, а не мочиться. Но какой кросс с полным мочевым пузырем.

Круги по плацу. Невероятно трудно, но появлялось второе дыхание, и я удивлялся самому себе. Вечером подъем — отбой сорок пять секунд под зубоскаление лежащих на кроватях “дедов” дивизиона, отпускающих шуточки в наш адрес. Особенно доставалось парню, мужское достоинство которого вылезало из трусов.

По вечерам с двухярусных кроватей раздавались странные заклинания. Кто-нибудь выкрикивал:
— День прошел!
Вся казарма хором:
— Ну и х... с ним!
Или  один начинал:
— Муха села на конец...
Остальные продолжали:
— ...скоро месяцу п..ц!

В течение дня частое построение. Первым стоит высокий туповатый парень. Узнав, что мне двадцать, удивился:
— Уже мог двоих детей заделать, и не пришлось бы служить.
 Кто-то двинул его по затылку. Он, недолго думая, развернулся и ударил стоящего за ним солдата, хотя обидчик стоял через несколько голов от него.

В столовой, как только появлялся бачок с пищей, все налетали, торопясь побольше наложить в свою миску по принципу: “Кто смел, тот и съел”. Мой земляк из Ленинградской области поучал меня:
— Делай, как все, а то будешь голодным!

За соседним столиком царил другой порядок. Накладывали всем по очереди. Там взял инициативу в свои руки солдат-татарин нашего призыва, но старше нас. Сумел убедить сослуживцев оставаться за столом людьми, насколько это было возможно — ведь ложки были раскрадены, поэтому суп пили, а остальное ели с помощью хлеба.

Занятия в поле. Утомительные марш-броски, после одного из которых Игорь-Тибальт спросил меня:
— Не жалеешь, что бросил институт, сейчас не пришлось бы бегать?
— Нет, нисколько!

Во время стрельбы один парень долго целился, лежа на животе. От напряжения пукнул, чем вызвал дружный хохот сослуживцев:
— Выстрелил, наконец!
Нередко мы просто садились и отдыхали в поле.
— Только никому об этом не говорите, — предупреждал нас сержант, которому было лень заниматься, а интереснее разговаривать. Он рассказывал, что его девушка пишет письма каждый день.

В военном городке копали какие-то канавы, как в армейском анекдоте про прапорщика, соединившего пространство и время: “Велел копать от забора до обеда”. В соседней части током убило солдата. К нам подошел  замполит полка и обратился к сержанту:
— Расскажите,  с чего вы сегодня начали работу?
Тот начал лепетать о взятых лопатах, но нашелся смекалистый солдат, который доложил:
— Первым делом товарищ сержант рассказал нам о технике безопасности: не трогать провод, не убедившись в его обесточенности.
— Правильно! Молодцы!

Замполит был очень деятельный и любил нас воспитывать. Часто на плацу с трибуны попрекал солдат, ходивших в Поздеевку к женщинам:
— У них уже животы синие от обилия солдат...

Как-то в солдатский клуб приехал Амурский театр. Двоюродные братья Бегларяны возмущались:
— Деньги платить! Мы и дома никогда в театры не ходили!..

На весь карантин из тридцати человек — один станок и одно лезвие, давно ступившееся. Хорошо тем солдатам, у кого борода не росла, можно было бриться, как выражались, полотенцем. Моя щетина всегда плохо пробривалась. Сержанты это знали и не наказывали. Но у постороннего офицера мой вид вызвал недовольство:
— Совсем оборзели солдаты, с бородой ходят.

Не менее сложная, чем бритье, проблема — чистка обуви.  Ваксы нет, от сапожных щеток остались одни деревяшки, но сапоги должны сиять, иначе наряд. 

Два здания казарм друг против друга. Между ними галька и деревянный столб с громкоговорителем, из которого целый день неслись новости и музыка, что меня радовало, так как звучала и классика. И возникало ощущение звуковой атмосферы городского сада.

Ждали командующего округом. Мы натаскали с поля дёрн, и за один день вместо гальки появилась трава. Правда, высокий чин не приехал.
На плацу каждый день проводили много времени, некоторые солдаты падали от солнечного удара.
— Мало кроссов бегаете, потому и сознание теряете, — поучал замполит майор Гета.

Наконец присяга. Очень жаркий день. Утомительно ждать, пока каждый солдат прочтет присягу, которую до того мы выучили наизусть. Тем не менее, многие солдаты читают чуть не по слогам. Я отбарабанил присягу очень быстро, получив похвалу сослуживцев. Впервые  моя скоростная манера чтения была одобрена слушателями. Мои носки, хранившиеся вместе с парадной одеждой в каптерке, были украдены, поэтому присягу я принимал в ботинках на босу ногу.