Мальчик мой белоснежный

Я выскочила из дому, будто на пятки мне вару плеснули. Только и прихватила что свой неразлучный Ежедневник. А то – как была, босиком, в сарафанчике ситцевом. Хорошо, что лето. Что мазаться-краситься не надо – так хороша! И стрижка короче некуда – в случае чего пятернёй приглажу.
- Куда ты, оглашенная?! – это бабанька моя окликает. Ничего, что она померла девять лет назад? Она и ТАМ с хворостинкой гусей караулит. И дом наш ТАМ целёхонький, не сгорел в новогоднюю ночь 61 года прошлого века.
Я бабаньке только рукой махнула, мол, некогда мне! Но они ТАМ и без слов всё понимают.
– Чего мчишься? Ты ей уже ничем не поможешь!
Ага, это она про Дину. Всё знает, а как, откуда, мне размышлять некогда. Дина ждёт.
Сиганула я через дорогу, через лужайку, в овраг – юзом, за полынь-чернобыль цепляясь. Дно оврага вётлами обросло. Хрупкое дерево. От малого ветра веточки ломаются, землю устилают. А под ними вода сочится, в ручейки собирается. Чуть ниже прудок образовался. Вода в нём тёмная, но чистая, ледяная.
На зелёном бережочке Дина сидит. В чём мать родила. А рядом с ней – мальчик мой, тоже голенький.
Ничего, что дине далеко за шестьдесят, и телесами хвастаться ей не приходится? Да тут и не перед кем – совсем глухой овраг. Ведь и деревеньки нашей над ним давно нет. На укрупнение пошла. Деревня ТАМ. А Дина – тут. А мальчик я и сама не пойму – ТАМ он или тут. Лет ему семь или девять. Обычно он мне встречается в белоснежной рубашечке. Бежит навстречу – Радостный, светлый. Голенького впервой вижу. Но ведь они с Диной купались!
- Вера, иди купаться! Вода ещё тёплая… - это Дина меня зовёт.
– Сейчас. Вот только стих допишу! – отвечаю я. И просыпаюсь.

За окном сумеречно. Далеко до рассвета. Стих в виске птенчиком проклёвывается. Руку за голову протягиваю – там, на стуле, Ежедневник мой, гелевой ручкой заложенный, и лампа настульная. Свет включаю и записываю рифмованный ночной бред. А может, послание чьё, через мою голову пропущенное. Стих называется. А стих и есть! Даже красиво чёрной пастой записанный. Это с некоторых пор мой любимый писательский инструмент. Сперва карандаш был, 3 М. Теперь чёрная гелевая ручка. Как такие пристрастия формируются? Как вообще пристрастия формируются?
Шествуя дорогой страстей, достигнешь безумия. Это мой личный афоризм. А от пристрастия далеко ли до страсти?
Вот к Дине у меня пристрастие или страсть? Сердце моё к ней склонено было, потому что её страдания в себя впустило. Давно это было. Умирала Дина. Врачи её с того света вытаскивали, а я эндорфины вызывала, чтоб радость жизни вернуть.
Наступила ремиссия. Начала Дина по сайтам знак45омств мужика искать. Поиск, известно, пробами чреват. Моё христианское мировосприятие до основ потряслось. Блуд ведь! Да в такие годы! У меня ступор. Нервный срыв на почве непонятки. А тут ещё бабанька: «Ничем ты ей уже не поможешь».
Последним к Дине прибился по годам сынок ей. Секонд хенд с порносайта. Я в глаза подруге глянула – воронка чёрная. Кипит. Ясно стало: одержима подруга тёмной силой. Может, уже и сама пон6имает, что дело неладное, да всё фрондирует: у меня, мол, всё лучше всех.
Друзья от неё один за другим отпали. Мужики новые долго не выдерживали – смывались. Покойный благоверный ОТТУДА, наверное, надивиться не может. А Приблудный потому лишь рядом застрял, что самому деваться некуда – безработный, ничейный. А у Дины ему и дом, и стол, и постель чистая.
Махнула я рукой на всю эту катавасию – и айда на свою малую родину. Ничего, что её давно на карте области нет - есть в памяти.
Иду, значит, дорогой, по которой в школу ходили. Пять километров пёхом. Солнце к закату клонится, будто мёдом окрестность облита. Теплынь.
О правую руку домики нарядные, как в Европе. Детишки бегают, взрослые у ворот и палисадников чинно прогуливаются. Асфальт под ногами – чисто зеркало. На душе – благодать. Так и в поле вышла. Только дорога уже грунтовая под ноги стелется.
А навстречу мой мальчик бежит – рубашечка белоснежная, волосёнки русые. За ним, судя по всему, матушка его – высокая, статная, строгая. Почему-то подумалось: из старообрядцев. Ничего мне не сказали – прошли мимо.
Я кратчайшим путём направилась – вдоль ручья, что бежит по оврагу. Ручей чистейший, до последнего камушка на дне видно. Прошлогодняя осока как девичьи волосы по течению полощется. Глядь, а навстречу опять мальчик мой бежит. И матушка следом шествует. И опять молча разошлись.
Быстро добралась я до долины под запрудой. Наверху – деревенька моя. Ничего, что её не видно. На самом деле она есть, только ТАМ.
Стою на косогоре, любуюсь. По долине отава поднялась – зелёная-презелёная. Лето ведь, травы покосили, сено в стога сметали. Вон один стожок, аккуратный, слегами пригнетённый посреди луговины стоит. Чудно только – ещё и посреди фундамента замка старинного. А никакого замка, насколько знаю, здесь отродясь не было. Поближе к плотине ещё стожок, пониже, ветром потрёпанный. Огладить бы надо, не оставлять так в зиму, сгниёт.
Тут Советник и Утешитель мой давний над ухом:
– Смотри, это ты, -на первый стожок указует. – А это она, - на второй.
Я понимаю: о Дине речь. И так-то мне её жалко становится!
– Сейчас к вам гости приедут, - говорит мой ангел ли, эмиссар ли.
И верно, едет по противоположному косогору белая «Волга», не новая уже. Подъезжает к «моему» стожку. И выходят из неё начальник наш, Веньямин Михалыч, подруга моя, инженер по ТБ Любаша и мальчик беленький. Он руки раскинул и бежит ко мне…
Вдруг как водой всё смыло. Долина та же, но ни стожков, ни Михалыча с Любашей, ни мальчика… Коровы пасутся. Много. Одна неспокойная, землю рогами взрывает. Меня увидела и ко мне. Страшно стало. Я за жиблым ивнячком присела, укрыться пытаюсь. Так она видит. Глядит на меня чёрными глазами-воронками… Поглядела так-то и ушла. А мне куда спасаться? Гляжу, в плотине – дверь. Из досок сколоченная, от времени посеревших. Понимаю, что за ней будет вода, а идти – нужда гонит.
Одну дверь прохожу, другую, третью и… оказываюсь в огромном зале будто рыцарского замка. Осознаю, что этот замок принадлежит человеку, с которым мне жить. Но одновременно это и мой замок.
И просыпаюсь. Значит, это был сон и пора собираться на работу.
Лицо ополоснула, чай проглотила, ботинки свои хиповые зашнуровала – и на остановку. С троллейбусом повезло – быстро подошёл. Место свободное нашлось – в инвалидно-детском ряду.
В кабинете ещё до девяти расположилась. Период застойный. Работы нет. Наверху перестройка продолжается – директора меняют. А нам-то что? Служба идёт…
Перед обедом Касторкин пришёл, инженер. Давно мне должен был около двух сотен. Подаёт тысячу. Надо сдачи давать, а есть ли у меня столько? Выворачиваю кошелёк на стол. Денег – куча, да все мелкотравчатые: десятки, полсотни… Ага, есть одна пятисотка. Набралось семьсот пятьдесят. Плюс две десятки. Плюс два пятерика железных. Десятирублёвик позолоченный. Двух рублей не хватает. Но как-то разошлись: то ли я нашла, то ли он простил.
Тут на мой мобильник СМСка пришла. От кого – неизвестно, а текст внятный: «В подвале разлили формалин. Всех распустили по домам». Хотя запаха и не чувствуется, наверно, ещё не дошёл до нашего четвёртого этажа, но мёртвая тишина в коридоре убеждает: пора сматывать удочки.
Формалинились два дня. С головокружениями после обеда пот домам расползались. На третий притерпелись, отсидели полностью.
Вспоминали, как на прошлой неделе продовольственный паёк Касторкину отвозили. Урожай с коллективной дачи решили отдать нуждающимся. Профком определял, кому сколько и кто повезёт. Директор драндулет выделил. Иначе не мназовёшь – «козёл» без тента с навесными скамейками вдоль бортов.
Поехали кому надо и не надо. Лишь бы от работы отлынить. От профкома Тамара Ивановна, от отдела – я и Дина, от хозчасти техник-электрик и новенькая свистулька от кадров. И повезли-то мешок чего-не-знаю, зато весело.
Оказалось, Касторкин в Заводском городке живёт. Дома постройки тридцатых годов, двухэтажные, барачного типа. То есть по серёдке коридор, влево-вправо двери в однокомнатки. Окна мутные, стёкла наполовину побитые, то фанерка торчит, то газета от летнего зноя пожелтевшая. Стены шлакоблочные осыпаются, кое-где по углам совсем выкрошились. Зато каждый клочок на газонах грядками обихожен.
Техник мешок на плечо взвалил – понёс домой Касторкину. Сам-то тот не пригоден таскать, однорукий. Дина за техником увязалась. Ушли. Сидим, ждём.
Обратно идут. И Касторкин с ними. Техник уже другой мешок мешок, на треть наполненный, под ноги мне сбросил. «Для Аллочки», говорит. Следом Дина подкатилась, подаёт мне иконку в медном окладе. Тоже говорит: «Для Аллочки». Я на икону смотрю: чей образ? – Быть, Апостола Павла. А в память о бытности его Савлом над головой не нимб, а шлем воинский.
– Как же я всё это Аллочке передам? Она ведь ТАМ, а я ещё тут… - спросить хочу у Дины. А она уже под ручку с Касторкиным куда-то направилась.
– Эй, - кричу, - вы куда?
– Мы резину посмотреть на джип. Зимнюю. Касторкин продаёт, - в ответ прокричала Дина. И они за углом скрылись.
Сижу, думаю: «Зачем ей резина, если джипа нет? Только вчера мечтала: выйдет дочь замуж, куплю зятю беушную машинёшку тысяч за сорок-шестьдесят. А тут хочет завести хомут прежде лошади. И что эти подарки «для Аллочки» означают?»
Аллочка для меня, да и для всех наших, первой советчицей была. Мудрейшая женщина. А как прибралась, муженёк её сразу к другой прилепился. Так за могилкой наш отдел и ухаживает. Что с подарками-то делать?
Достала мобилку, понажимала кнопочки. Зав. отделом на связи. «Посоветоваться надо. Ты человек воцерквлённый. Что мне делать надо? Вот так и так…» Рассказала ей. «Подай, - говорит, - помин и закажи в церкви поминание». «Вот спасибочки. Это без проблем, это я шементом. Завтра же, только, имейте в виду, на работу припоздаю».
Тут звонок телефонный меня достал. Пришлось глаза продирать. Дина звонит.
– Спишь?
– Уже нет.
– Ну, извини, если разбудила. Я с Молодым на выходные на дачу уезжаю. Присмотри тут, как бы девки не набедокурили, заедь разок.
Дининой дочери двадцать, а ещё квартирантка у них живёт, того же возраста. Продавщицей в кондитерском отделе работает. У обеих от женихов отбою нет. Дина за себя переживает: как бы дочка ей в подоле не принесла. Однако собственный пример в учёт не берёт: самой-то поздно уже в подоле приносить.
     – Ладно, - говорю, - заскочу. А сама думаю: «Ну уж фиг, разбирайтесь со своими кобелями сами»
Но сна как не бывало. Помелась в ванну. День начался с ощущения себя в Пустоте. В пронзительной Пустоте. Всё прошлое разрушено. Обломки выметены из души. Стало в ней чисто-пусто. Всё кончилось, и всё начинается сначала. Прямо-таки ведическая мудрость. Слава тебе, Господи!
По пути на работу заскочила в прикладбищенскую часовню. Певкин, певец, в память о своих родителях построил. Её так и зовут – Певкинская. Поставила Аллочке свечку, записала на обеденный помин. В отделе к чаю конфет да печенья выложила – помяните Аллочку. И совсем мне хорошо стало – будто большое дело с плеч свалилось.
Читателям, конечно, невдомёк, что за очищение души, что за пустота… Пока объяснения не потребовали, сама расскажу. Это напрямую Дины касается. Первый год после знакомства мы так задружились, что неразлучимы были. Рука об руку везде. Сослуживцы иногда странновато поглядывали. Одна Аллочка понимала: «Цените, - говорит, - Вера Ивановна, - это дар Божий, такая дружба в немолодые годы».
Наверно, перебор случился. Хотя, как сказ0ать… Хорошего перебор не бывает. У меня есть своё объяснение тому, что мы с Диной бортанулись – и в разные стороны. Но хочется разговор двух сослуживиц привести. Так сказать, свидетельниц. Первая – заведующая наша высказалась. Пятидесятница она. Жизнь её так покрутила-поломала, что только в Боге утешение и нашла. Хотя у нас в отделе какую ни возьми – если уж не трагедия, так драма точно.
«Здесь однозначно действуют бесы. Они всегда стараются сделать из человека создание мерзкое, сунуть его с головой в грязь, лишить чистоты духовной и телесной», - изрекла наша святоша. «Но ты ведь её любишь?» - это ко мне. – Значит, простить должна, как отец блудного сына простил, если она на путь истинный вернётся.
Другая, пожилая бухгалтерша, к её словам добавила: «Я сама за жизнь два раза сталкивалась с одержимыми. Глаза – как чёрные дыры, сосут, будто смоль в них кипит. А внешне они возбуждённые, весёлые, дескать, всё у меня хорошо-отлично. Обе плохо кончили.
«Зато наша Дина сейчас хорошо кончает», - фыркнула новенькая девчонка с ПК.
Бухгалтерша на неё строго-осуждающе глянула: «Кто, может, и кончает, да не в такие годы…»
Бабий базар, ясное дело, без Дины шумел. Пока она в ларёк за «Примой» для своего бедуина моталась. Нового друга своего Дина никому не показывает. Говорит, видеть его пока нельзя. Надеется в презентабельный вид привести. Сложнее, ексли кто с ним поговорить захочет. Он всё одним словом обозначает – «дын». Может, правда,  «дын-дын» сказать, если понятие сложное. Короче по-русски гораздо лучше Эллочки Людоедки изъясняется. Полгода Молодой при Дине без работы кантовался. Теперь она его в дворники пристроила. Впрочем, это подружкина головная боль. У меня своих проблем хватает.

На выходные выезд на природу наметили. Всем отделом договорились на дачу к Любаше закатиться. Кроме Дины, разумеется. С Любашей у нас давняя дружба – обе у истоков отдела стояли. Ехать решили чисто женской компанией.
У Любаши дом в лесничестве – от отца достался. Теперь в нём никто не живёт, а хозяйка наезжает, если кого в напарники подговорит. Одна – боится. Ну, нас четверо, одна другой отчаянней. Сами кого хочешь напугать можем. В лесу погуляем, баньку истопим!
Уломали Касторкина нас на своей потрёпанной «четвёрке» до лесничества подбросить.
В пятницу на ночь и поехали. За город выбрались быстро, дорога полями пошла. Сперва асфальт, потом грунтовка от него отвернула. Едем. Подружки песни завели. Я петь не умею. В окно уставилась.
Пшеничное поле проехали. Сорное поле, стебли низенькие. Потом что-то вроде бобов зазеленело.
– Девки, - говорю, -гляньте, чего растёт.
Касторкин машину остановил. Бабоньки в поле рванули – то ли стручков нарвать, то ли нужду справить. Я тоже стручок сорвала, боб зелёненький раскусила – никакой! Тут на меня Любаша выплыла:
– Ну, как горох?
- Касторкин, - отвечаю.
До нужного места доехали, Касторкина отпустили. Слово с него взяли, что в воскресенье нас с утра заберёт. Дома у всех дел не переделать. До Любашиного дома пешочком всего ничего.
С дороги чайку попили с бутербродами – и спать!
Утром я рано проснулась. Дом чужой. Гляжу: с мансарды Дина спускается. А около окна – директор наш Веньямин Михалыч стоит. Ничего, что мы тут, а Вениамин с женой в городе, а Дина с Молодым у себя на даче?
Дина во фланелевом халате, в тапках, и Вениамин во фланелевой рубашке. Он – ей: «Я хочу с тобой жить остаться». Она – ему: «Хочешь, так какие проблемы?» А сама так глазками и стреляет, так хвостом и вертит.
Я не сдержалась: «Вот уж, - говорю, - все на уши встанут. Я слышала, что Вы, Веньямин Михалыч, с женой чуть ли не лучшая пара в городе».
- Ну да, за мой счёт, - отвечает Михалыч.
А сам к Дине подкатывает, за плечики её, и к столу присели. Начали тесто под пирожки разделывать.
– Хорош дрыхнуть! Спать, что ли, сюда приехали?! – ввалилась с улицы Любаша.
Пришлось проснуться.
Из-под одеяла выползла. Умывальник – во дворе. Там – рай сущий: зелень кипит, цветы, вода из треснувшего шланга брызжет, радужку создала. Умывальня – труба дюймовая, от родника отведённая. Я в срубчик заглянула: как сквозь стекло, все песчинки струёй колеблемые видно. Ледяной водой в лицо плеснула – остатки сна прочь отлетели. Вдоль тропы глянула, по которой вечор пришли, - в зелени утопает, в орешнике, внизу на лужайке сена стожок прошлогодний стоит. Художника бы сюда, пейзаж писать! Вокруг дома обошла, чащу лесную осмотрела:
– Ух-ты! Там, поди, ягод-грибов уйма! На грибы у меня нюх…
Тут, откуда ни возьмись, туча наплыла, захмурело. И такой ливень припустил! Дождинки с фасолину, светлые. От воды или молния шибанула – в трансформаторном ящике замыкание вышло, огнём рвануло. Две дранки к моим ногам отлетели, горят. Схватила их. В родник сунула. Зашипели, погасли. Слава Богу, пожар ликвидировала – и бегом в дом. Там девчонки повставали. Умываться под дождь идти не решились. Лосьоном обошлись.
Чай пить сели. Разговоры разговариваем. Чем день занимать будем. О прошлом. О мужиках тоже. И я в разговор вклинилась. Рассказала историю, как в прошлом году с Диной на её даче Новый год встречали. Вчетвером. Партнёры – кот да пёс. Кот серый. Пёс – чёрный.
– Зима мягкая стояла, все помните. Ночью снегопад шёл. Как в сказке. Мы шампанское открыли, поужинали и гулять пошли. Там фейерверки, ракеты, небо в алмазах! Сердце в праздничном трепете. Нагляделись, домой вернулись, по топчанам разбежались.Пёс вдоль моего лежбища на полу растянулся. Кот Дине на грудь возлёг – лечить.
Утром, полусонная, сижу у окна. Дина в магазин собирается, песенки мурлычет, макияж наводит.
Вдруг шквал ветра, гул страшный, за окном полетели хлопья снега с кулак и – у-у-х! – глыба с крыши рухнула, пол-окна снегом завалило. И по всей улице то же. Хорошо, что Дина тогда выйти не успела, могла бы погибнуть.
– Да – а, - покивали головами подружки и продолжили свои истории.
Я бочком на диванчик привалилась. На улице дождит, сыро. А дома – уют.
И вот надо мне кота выгуливать. Ничего, что его в прошлом году усыпили? Кот царственный, при ошейнике. Поводок нашла, но цеплять не стала. Пусть гуляет сам по себе. Идём. Снег под ногами мягкий, податливый…
Через овражек перешли. На противоположный склон поднялись, а там – лето! Луг весь в цветах. Девчонки какие-то их в букеты собирают. Ну, и я нарвала: жёлтые ромашки, васильки, клевер. Дина явилась, показывает рукой на беленькие, мелкие, шапочками. А я не хочу их рвать и ухожу от неё по лугу.
– Вер, пойдём баню растопим, - Любаша меня за плечо треплет. – А то проспишь всё царство небесное.
Пришлось идти на общественно полезную работу.
Я у Любаши в подсобных: то – подай, то – принеси. Оно не в обиду – она хозяйка, ей и рулить.
Банька семейная, небольшая. Брёвна специально подкопченные, полки чистые, веников берёзовых Любаша с друзьями в предыдущий заезд с запасом нарезала.
Пока каменка калилась, я в предбаннике на лавке придремнула. Сидя. И опять ТАМ очутилась, вернее не ТАМ, а в Париже, где сроду не была. Однако оттуда именно мне надо домой ехать. Вагон общий попался, из самарского списанного подвижного состава. В отсеке нас всего трое: я, программистка наша новенькая и парнишка мой белоснежный. Почему-то босой. Ну да это ладно. Мне позарез билет нужно вернуть. А проводница – Динин двойник – не отдаёт. До слёз меня довела, но отдала всё-таки. Билет, ясное дело, в баню.
По приезде я отправилась на помывку – парижскую грязь смывать. Баня – в подвале. Дверь из досок неструганых. Ступени вниз ведут цементные. В левом крыле – душевые. Из одной кабинки Любаша высунулась: «Вода,- говорит,- холодная».
Я однако решила в общий зал спуститься. Иду, а впереди темнота. И вода ледяная уже до середины икр дошла. Ил между пальцев скользит. О стенку оперлась – она осклизлая. С отвращением коридорчик миновала, в зал вошла и оторопела. Трубы покурочены, кабинки разорены, посреди зала куча песка и штукатурки отбитой, а с потолка холодный душ льёт – как в железное решето для отсева гальки. Одно утешило, что вода чистая, значит, ил просто от этой кучи расползся. Пошлёпала назад тем же ходом.
Опять Любаша:
– Мыться можно.
– Ничего, я дома…
– Чего дома?
Тут я осознала, что снилось мне всё.
– Опять спишь, что ли? Чё эт на тебя нашло?
– Да нет, ничего. Пойдём вещи собирать.
Мылись в два приёма. Сначала девчонки, потом мы с Любашей.
Вечернюю прогулку по лесу отложить пришлось – сыро. Картошки нажарили, сосисок отварили. Чай опять же. Рано в сон потянуло: свежий воздух, баня, еда сытная… Крепко спалось. Только под утро сон догнал:
Сидим мы, значит,  у Михалыча в кабинете – шеф, я,  Дина и двое молодых незнакомцев. Дина в хорошем подпитии.
– Ты, может быть, свалишь отсюда пораньше? – это мне.
- Хоть сейчас.
– Посуду не мой.
Я ухожу, Веньямин Михалыч за мной увязался. Бубнит сзади осуждающе: «Как это она с двумя парнями осталась? Зачем? Ещё и пьяная…» Я молчу. Идём. По деревне идём. Литовка называется. Ничего, что деревни той с моих двенадцати годов нету? Неперспективной оказалась. Поэтому дома смотрятся, как у Тарковского в кино: то ли есть, то ли мстятся… А по луговинам вокруг них лук сушится. Луковицы крупные, с хорошее яблоко каждая. В луковом «ковре» дорожки проложены. По ним и идём. Если какая луковица на дорожку закатилась, отфутболиваем её к остальным.
Вышли в поле. Там коровы пасутся, странные, на рыб похожие. И волк. Смотрит на них, но не трогает.
Откуда ни возьмись, мой мальчик белоснежный на лугу появляется и загоняет тех коров в рефрижератор, что на дороге стоит. Машина бибикает и трогается с места.
В ушах у меня застрял этот гудок. Трясу головой, а он не вытряхивается.
Касторкин за нами приехал. Гудит. Домой, в город пора.