На гольцах забелели снега...

– Ты не спишь? – шёпотом спросила она.

– Не сплю, – так же тихо ответил он. – Я теперь долго не усну.

В комнате было темно. Сквозь шторы просвечивали окна соседнего дома, на улице под ветром лопотали листья молодых топольков, и плакал ребёнок в квартире этажом выше.

– Ты не скоро ещё уедешь? – она провела ладонью по его лицу, словно прощаясь.

– Да. Не скоро. Ты же знаешь, на сколько меня в Москву вызвали. – Он задержал дыхание, потому что удивительно мягкими были её пальцы. – Мы ещё побудем вместе. Целую неделю.

– Если бы тебе не надо было ехать!.. Я уже не могу тебя всё ждать, ждать! – Она говорила быстро, повторяя слова, боясь, что он сейчас шевельнётся, и тогда уже она не сможет ему высказать, каково ей, в самом деле, его ждать. – Всё время о тебе думаю. Да, думаю, думаю, с кем об этом поговоришь? Никому ведь не расскажешь! Да, да. Ты не шевелись, подожди. Послушай, а ты там про меня думаешь? А? Если бы ты знал, как тошно мне бывает! Может, хватит ездить уже? Десятый ведь сезон! Нет, ты не шевелись. Не шевелись, пожалуйста! Ну что я могу с собой поделать? Знаю, что тебе плохо, когда я так говорю. Сразу злой становишься, колючий… и мне тоже тогда плохо…

Она замолчала и уткнулась ему в плечо.

В комнате было прохладно, потому что они приоткрыли окно. Он вдруг почувствовал теплоту её будто нового и непривычного ещё тела и весь напрягся…

Потом они лежали, не шевелясь и не засыпая, и он смотрел в темноту, вдруг отрешившись от всего сегодняшнего.
 
«Там уже сейчас светает», - подумал он и представил себе, как начинает наливаться прозрачностью небо над хребтами, как белёсая голубизна рассвета постепенно поднимается к зениту, и от этого меркнут звёзды, а на востоке, в засветлевшем небе, над тёмными и холодными каменными громадами гор сверкает Венера. Но и она исчезает перед появлением солнца. Оно восходит не жаркое, а просто тёплое, ласковое. В тайге в это время ни ветерка. Редко покрикивают кедровки по вершинам кедров. Их кроны облиты солнцем и на фиолетовых шишках разноцветно вспыхивают капли смолы. От вчерашнего кострища пахнет чёрной баней. Около него прыгает совершенно голубой поползень в чёрной шапочке и беспрерывно вскрикивает – «Тьвя, тьвя, тьвя!» Потом он вспархивает, подняв облачко серого пепла, и улетает на ближний кедр. Поползень лазает там по стволу, шебаршится в красно-коричневой коре, и соринки падают к узловатым корням, которые оплели громадный, в лишайниках камень. И, кажется, будто кедр растёт прямо из него. За палатками на поляне стучат копытами привязанные на ночь кони и хрустят сочными стеблями трав. В низине за кустами гремит холодный прозрачный ручей. К нему ведёт каменистая уступчатая тропинка. Большие белые зонтики борщевика сильно пахнут мёдом. Вдали, за последними кедрами дыбятся, видно, гольцы, хребты, горные цепи – мечта всей жизни! – и словно зеркала сверкают на них ослепительные снежники. А воздух чист, как нигде в мире. Такое забыть нельзя! Разве забудешь горы и конную тропу по скальным обрывам, где ветер столетиями полирует каменные стены. Надо только вспомнить, как ты стоял там, откуда виден весь горный простор, прислонясь спиной к шее коня, и, подставив ветру лицо, смотрел на этот простор, на самые дальние, в синеве хребты и слушал, как спокойно шумит ветер, и глухо гремит удилами конь. В таких местах ветер идёт над горами громадной ощутимой массой и несёт запахи всех дальних и ближних гор – свежесть плотных кедровых крон, медовый аромат разнотравья, сырость узких и тёмных ущелий и дальний, чуть уловимый запах пастушеских стоянок. Раз узнаешь – не забудешь никогда!..
Там в горах Алтая встало уже солнце, а здесь, у них в комнате, было совсем темно, и опять заплакал ребёнок в квартире выше этажом.

– Ты знаешь, – она откинулась на подушку и завела руку за голову. – Сын ведь тоже будет такой. Он и похож на тебя. Недавно взял молоток и ходит по комнате, стучит по стульям. Воображает себя тобой что ли. Всё в твои камни играет.
-Не мои камни, – сказал он, – наши.
– Пусть ваши.
– Не ваши, а наши.
– Ну, наши, наши, чудак. Мне, наверное, надо было родить дочь… С собой брать его будешь? Будешь, будешь, я знаю. Ты такой! И он тоже такой! Всё – папа, папа.
– Не обижайся. – Он с силой повернул её к себе и почувствовал, какая она мягкая и послушная. – Ты ведь всё прекрасно сама понимаешь. Сама была такая. И в маршруты ходила не хуже других. Что же мне тебе говорить? Что он такой не будет?
– Ну и пусть будет! Пусть! – она стала говорить громче. – Ох, господи! А я буду торчать здесь. Да?
– Вот чудачка! – Он тихо, совсем неслышно рассмеялся. – Ну, чудачка! Это когда же будет? А? Смешно! Через пятнадцать лет. Ему же четырёх ещё нет.
– Ах? Да ничего ты не понимаешь! Ну, ничегошеньки! А я одна не смогу. – Она на секунду замолчала. Потом резко поднялась на локте, опахнув его лицо гривой волос. – Слушай! Я хочу дочь! Да! Дочь! И у неё будут твои глаза! Хочу!
– Хорошо. Да будет дочь! – Он опять неслышно засмеялся.
– Вот ты смеёшься, а я хочу. Пусть будет дочь!
– И глаза чтобы мои?
– Да, твои. Я люблю твои глаза.
– А я люблю твои.
– Хочу дочь. Пусть будет. Я не боюсь.
– Ложись. Мне холодно, – сказал он. – А ты тогда боялась, что сын будет?
– Ты же знаешь. Конечно, боялась. Очень. – Она улыбнулась, и он это почувствовал. – Правда, боялась сначала. Но потом как-то успокоилась. Мне врачиха всё рассказала. И потом я не очень боялась.
– Ох, чудачка ты моя, чудачка, – сказал он, тронув её щёку. – Не очень боялась.
– Правда, правда. И сразу знала, что это – сын. Как ты хотел.

Он тогда очень хотел именно сына. Он часто думал о нём, когда его ещё не было. Всё думал о том, как они вместе уйдут в горы, и он научит сына всему, что знает и умеет сам. Никому не доверит, потому что лучшая наука сыну – от отца.

Они снова замолчали и думали каждый о своём.

Она думала о будущей дочери. Она уже сразу представила себе, как всё это будет хорошо – сын и дочь. Ничего ей сейчас так не хотелось, как увидеть маленькую свою дочку. И ничего она уже не помнила – ни мокрых пелёнок, ни бессонных ночей, ни страхов за больного животиком сыночка. Осталось только то, что сильнее всего запомнилось, а запоминается обычно, прежде всего, хорошее. Она думала и о том, что сын скоро подрастёт и будет на лето ездить к отцу в экспедицию. Наверное, лет с четырнадцати, может, даже и с двенадцати. А что? Ничего страшного. Пусть парень тайгу посмотрит и горы. Для него это только полезно. Пусть бродягой будет таёжным, как отец. «А ведь и я была там, в горах вместе с ним, – подумала она с горечью. – Шесть лет прошло. В маршрут ходила. Всего шесть лет назад, пока не случилось это несчастье. Ох, как же плохо мне тогда было. Почему это случилось именно со мной? Боже мой! Как же я его люблю! Хочу, чтоб у меня была дочь! Пусть будет девочка. С его глазами».

– Ты хочешь дочку? – спросил он, нашаривая левой рукой не полу сигареты и спички.
– Очень хочу.
– Ты хочешь её взамен меня? – Он чиркнул спичкой, прикурил и не секунду ослеп. Он не погасил огонь и смотрел на неё внимательно, словно хотел спросить ещё о таком, о чём она сама должна была догадаться.

И она догадалась.

– О, Боже! Ну, да! Да! Да! – Она вдруг всхлипнула. – И всё равно будет дочь. И глаза у неё будут твои! Да!

Она уже не сдерживалась. Он посмотрел на её плечо, матовое в свете спички. Свет погас.

– Тише. Андрюшку разбудишь. Не надо. – Он потрогал её плечо. – Не хнычь, не надо.
– Да, да. Как я сразу не подумала об этом. – Голос у неё был глухой, потому что она уткнулась в подушку. – Как же я не подумала! Нет, нет. Не плачу уже, не плачу. Ну, разве ж я виновата, что не смогу быть там с вами со всеми? Виновата я, если это тогда случилось? Ты думаешь, я в горы не хочу? Тошно мне без тебя!

Она утихла и только тихонько шмыгала носом. Он гладил осторожно её волосы. После того случая они стали седеть. «Тридцати ещё нет, – подумал он, – а уже наполовину седая».

…Они познакомились ещё в институте. Он был уже на последнем курсе, она на первом. Ему удалось добиться, чтобы её после окончания института направили к нему в партию. Они знали, что так будет лучше всего – быть вместе. К чему быть порознь, когда можно быть вместе?

Тогда работали они в Горном Алтае, в верховьях Чулышмана. Хорошее было лето, почти без дождей, и им хорошо работалось.

Кончался август, закраснела карликовая берёзка в подгольцовье, а на гольцах забелели первые снега. После машрута они дольше всех сидели у затухающего костра, глядя в закостровую темноту. От меркнущей груды углей шёл жар и грел сквозь штормовки их спины, а они сидели, обнявшись, и молчали, смотрели на далёкие, светящиеся под луной вершины, слушали, как ребята тихо поют в большой палатке: "На гольцах забелели снега...". Они думали, что так будет всегда, но всё кончилось, когда они уже в сентябре переходили вниз по долине на новое место.

Уже на подходе к Чодро, где тропа, огибая скалу, поворачивала по каменистому и крутому склону вправо, навстречу их каравану вылетел из-за поворота пьяный алтаец на запалённом маленьком рыжем коне. Конь уже потемнел от пота, а алтаец болтался в седле, нахлёстывал коня концом повода и кричал: «Чу! Чу-у!» Поворот был крутой, и алтаец появился неожиданно. Она ехала впереди, и её конь испугался первым, вздыбился, оступился и сорвался по крутяку к обрыву, к реке. Конь выгибал шею и гремел подковами по камням, стараясь задержаться на косогоре, а потом перекатился через неё… Спасти её удалось, но хромота осталась навсегда.

…В доме была тишина. Начинался рассвет – шторы чуть засветлели. Подъехала к дому машина. По звуку мотора он узнал «волгу». Хлопнула дверца.

– Спи спокойно, – одними губами сказал он.

– Хочу дочку, – сонно сказала она и обняла его за шею.