Очки

В детстве мне казалось, что умение читать зависит от наличия очков. И, когда мне купили книжку, я поинтересовался: “А ички купили”...
Я учился в четвертом классе. Надо спать, а мне интересно продолжить чтение книги “Ма-ленький оборвыш” английского писателя Д. Гринвуда. Герой вызывал у меня большое состра-дание. Я спал в большой комнате на диване, куда проникал свет из маленькой комнаты, где мама писала свой врачебный отчет. Пытался читать в полумраке. С трудом, но получалось, хотя я знал, что это вредно для зрения.
Вскоре в школе я стал замечать, что плохо вижу написанное на доске. Сидел я на предпоследней парте. Учительница Екатерина Николаевна заметила мое напряжение и велела пересесть поближе. Я сел рядом с приятелем Толей, но и оттуда плохо видел. Толя предложил мне подсказывать то, что написано на доске, и остаться сидеть рядом с ним, но я не решился соврать на вопрос учительницы, видно ли мне с нового места. Тогда она пересадила меня на первую парту и разразилась длинной руганью, после которой я почувствовал себя виноватым в плохом зрении. Чувство вины так запало в голову, что последующие годы учебы я не решался сказать об этом ни дома, ни в школе, из-за чего происходило много драматических ситуаций.
Мама с юности видела неважно, и иногда высказывала обиду, что никого не волновала ее близорукость. Очки она надела, когда уже училась в институте. Очки были дефицитом, поэтому их прислала подруга, учившаяся в Москве. Но и в очках мама видела очень плохо. Однажды она прошла мимо меня и не заметила. Так что, скорее всего, в моей близорукости сказалась наследственность. Тем не менее, я долго был уверен, что именно чтением “Маленького оборвыша” испортил себе зрение, что, однако, не повлияло на мое отношение к этой книге, которую до сих пор храню.
Став малозрячим, я перестал подходить для роли маминых глаз, о чем она не знала, по-этому происходили недоразумения. Спросит она меня про цену товара в магазине. Я не вижу, но сознаться в этом не могу и начинаю придумывать отговорки: “Зачем тебе?”, “Какая разница?” и тому подобное. Мама обижается и злится. Стоим на трамвайной остановке. Мама интересуется номером приближающегося трамвая. Мне не видно, но я опять начинаю говорить: “Не все ли равно...” Снова обида.
А в школе я не мог списать с доски задания контрольных работ и получал двойки. Учи-тельница английского языка удивлялась. Устно пятерки. Как контрольная, так двойки. “Может, тебе не видно?” — спрашивала учительница, но я отнекивался.
Каждая контрольная работа для меня становилась трагедией. Запомнил один день, когда  учился в шестом классе. Я посмотрел в нашем новокузнецком кинотеатре “Октябрь” фильм “Выстрел” по Пушкину с Михаилом Козаковым в главной роли. Актер мне не понравился. Смотрел фильм через осколок линзы. После фильма я шел по улицам города в ужасном настроении от предстоящей завтра контрольной работы по математике. Не от самой контрольной, а от того, что не смогу с доски списать условия задач.
Увы, в жизни многие люди ощущают свою вину там, где ее нет. И порой представляется неразрешимой ситуация, которая со стороны может показаться не стоящей выеденного яйца.
В начальных классах я часто играл во дворе с ровесниками. Запомнил, как одного мальчика назвали слепошарым, заметив, что он не очень хорошо видит. В средних классах я перестал играть во дворе. Бабушка как-то мне заметила: “Тебе о детстве и вспомнить будет нечего”. Я был не согласен с ней. Вряд ли на это повлияло испортившееся зрение, скорее дворовые приятели стали мне менее интересны.
С детства меня тянуло к людям. А тут вдруг я оказался как бы в самоизоляции, тем более,  что Коля, с которым я был дружен, в конце пятого класса уехал с родителями в другую республику. Книги и кино стали заменять мне реальных людей. И получилось, что книги как бы закрыли глаза на мир, если иметь в виду еще и книгу, испортившую, как я считал, зрение. Мир для меня скрылся за пеленой. Я  перестал  видеть не только задания на доске, но и птиц, растения. Лиц я тоже не мог различать. Я давно заметил, что человека можно узнать по походке, даже еще не видя его  лица. Запомнил, как по полутемному коридору школы идет Сережа Гуликов, а я его узнал по походке, при том, что фигура вырисовывалась очень смутно. А вместо лиц я видел однообразные блины.
Я нашел сломанную линзу от маминых очков. Во вторую смену предстоит очередная мучительная контрольная. Я недалеко от школы. Солнце. Смотрю через волшебное стекло на магазин в доме восемнадцать по улице Кирова, что напротив седьмого дома. Через линзу все видно очень четко. Ощущение реальности мира и странное понимание, что всё это со временем уйдет, как изменится и облик магазина.
Иногда во время  контрольной стал пытаться воспользоваться этим стеклышком, но надо было ухитриться, чтобы учительница этого не заметила, поэтому линза не решила проблемы.
У мамы очки минус, у бабушки плюс. Из двух стекол от их старых очков сделал нечто вроде подзорной трубы без самой трубки, просто держа два стекла на некотором расстоянии. Теперь смог видеть, что творится во дворе и смотреть на своих ровесников, с которыми не был близок ни дома, ни в школе.
Может, это имело и положительную сторону. Хотя я с детства был самостоятельным, даже властная бабушка не могла заставить делать того, что не по мне, но всё равно на человека влияет мнение ровесников. Я же оказался в подростковом возрасте как бы наедине с собой. От этого, быть может, избежал многих предрассудков, свойственных людям —  мужчинам и женщинам. Ведь люди часто ориентируются на мнение большинства окружающих.
В кино я стал брать старые мамины очки с круглой оправой. В темноте меня не видят, по-этому можно и надеть. Впервые в этих  очках посмотрел новый фильм “Освобождение” в не-давно открывшемся тогда кинотеатре “Сибирь”. Поразило, что при появлении на экране Стали-на раздались аплодисменты, несвойственные кино, тем более, что это был рядовой сеанс. Несколько лет имя Сталина было в забвении, словно его не существовало. Поэтому, должно быть, такая реакция. Запретный плод сладок, даже  если сам плод очень горький.
В седьмом классе у нас появилась новая классная руководительница, учительница химии. Когда рассаживала в первый день занятий, то один мальчик попросился на первую парту из-за плохого зрения. Я сел с ним рядом и, как и он, перестал стесняться подойти к доске и списать условия заданий.
Единственный плюс от плохого зрения — я не видел лиц одноклассников, когда отвечал устные уроки. При моей стеснительности это помогало быть свободнее.
А вот дома еще два года скрывал свою слепоту. Сумел скрыть и на первой медкомиссии на приписном пункте. Лишь на следующей комиссии близорукость определили, и мамина знакомая, входящая в ее состав, сообщила о моем зрении маме. Мама восприняла неприятную весть спокойно.
Чтобы подобрать очки, мне в глаза закапали атропин для расширения зрачков. После это-го я поехал с мамой в Томск на встречу выпускников мединститута. Из-за атропина невозможно было прищурить глаза или пальцем сделать хотя бы один глаз узким, чтобы лучше видеть. Поэтому Томск, родину мамы и бабушки, я видел словно в тумане, как и маминых бывших сокурсников.
И вот, уже в родном городе, водрузил на нос очки. От того, что в течение пяти лет мир для меня был размытым и вдруг в одночасье стал ясно видимым, возникло подсознательное ощущение, что и люди замечают эту разительную перемену. Поэтому казалось, что все знают, что я впервые надел очки, от этого было чувство, какое человек испытывает, оказавшись на  улице голым.
Летом я как-то встретил одноклассника. Он со мной не поздоровался, мне стало обидно. А когда после летних каникул я пришел в десятый класс, увидел, что этот парень тоже обзавелся очками. Стало понятно: летом он меня просто не заметил. Вдруг выяснилось: почти треть класса пользуется очками, большинство, правда, только на уроках. Все мои страдания оказались бесполезными.
После окончания школы я поступил в Технологический институт имени Ленсовета. Когда уже учился, институтский  врач заметила: если бы в медицинской справке было указано  ре-альное зрение, в вуз меня бы не приняли. Для сельскохозяйственных работ, однако, зрение не стало помехой, хотя при близорукости не рекомендуется поднимать тяжести, чтобы не отслоилась сетчатка.
После двух лет учебы я бросил институт и стал искать место работы. Сложно это делать, не имея за плечами профессии. Попытался пойти в чертежники. Отказали, сославшись на плохое зрение. Оказался в типографии, и больше уже не мог ни о чем думать, но там меня забра-ковали по той же причине. Стал звонить в другие типографии. И в одной из них начальник от-дела кадров успокоила: “Ничего особенного, у нас многие наборщики в очках”.
Врач, выписывавшая справку для работы, посмотрев в свои талмуды, сказала: “Вообще-то с таким зрением  нельзя в эту профессию, но я напишу: “годен в очках”.
Найденная по телефону работа стала моим родным домом на десять лет. А полученная профессия не только дала кусок хлеба на многие годы, но, в свое время, повлияла на  место службы  в армии, и тем самым, быть может, помогла избежать худшего.
В армию я попал после девяти месяцев работы наборщиком. Я был уверен, что меня во-обще не призовут. В институте у сокурсника были менее сильные очки, тем не менее ему вы-дали "белый" билет. Призвали меня к строевой, хотя кроме близорукости нашли еще плоскостопие, на которое я не жаловался.
Странно: для учебы в институте и для работы зрение помеха, а для сельхозработ и для армии  — нет.
Трагедия в школе, драма позже, в армии вдруг превратились в фарс. Очки у меня быстро раскололись. В карантине стрельбы. Как и все, я лег, приготовился стрелять. Сержант спрашивает:
— Цель видишь?
— Нет.
— Вставай, не надо стрелять.
Поставил мне тройку. Наверное, побоялся: вдруг сослепу попаду не туда. Так что в армии я за два года ни разу  не стрелял. Правда, смог это попробовать в институте на военной кафедре, где стрелял из автомата и пистолета. Не успел нажать на спусковой крючок автомата, как вылетела вся очередь из шести патронов. Майор решил, что я от испуга выпустил все сразу. А вот из пистолета стрелял удачно, и мне понравилось. Да и офицер был поумнее.
В армии без очков появились трудности не только со стрельбой. Сложно бриться, не видя в зеркале своего лица. Как-то меня побрили братья-близнецы Зайцевы. Иногда я сослепу пристраивался к чужому строю.
В армии, когда надо было бежать круги один за другим, я, нетренированный, понял, что такое второе дыхание. Я вдруг почувствовал, что выдерживаю нагрузки, но стал беспокоиться, как бы не отразилось на зрении, и пошел в  санчасть.
Армейский коновал, лейтенант медицинской службы, “прописал” мне дозированный бег и несколько уколов для укрепления зрения. Сержанты подбадривали, когда я шел в санчасть, хотя шприца я не боялся.
После карантина я попал в зенитно-ракетную батарею. Марш-бросок. Чтобы солдаты не срезали путь, комбат контролировал нас, сопровождая  на своем мотоцикле. Я немного пробе-жал, потом пошел не спеша. Он ко мне:
— Почему не бежишь?
— А мне врач  прописал дозированный бег. — Сам же подумал: “А если война, тоже дозированно буду бегать”.
Впрочем, чему удивляться. В строевой части служил солдат с больным сердцем. Воен-врач посоветовал его командиру:
— Не гоняйте его, а то сдохнет, отвечать придется.
Большая часть “дедов” батареи поехала на учения, поэтому нескольким “молодым”, как называли в нашей части вновь прибывших солдат, мне в том числе, пришлось почти ежедневно ходить в наряд. Дневальный должен был стоять у тумбочки при входе в казарму, вооруженный штык-ножом, который воспринимался скорее как символ, чем как оружие. Также в обязанности дневального входила уборка. Подметать я с детства люблю, но без очков это делать очень сложно. Иногда метешь несколько раз одно и то же место, не видя: чисто на полу или нет.
Моим напарникам утомительно торчать на одном месте, а я на своей гражданской работе набирал стоя,  привык. Так что я почти все время стоял у тумбочки, а другие дневальные занимались уборкой. И вот стою я однажды, входят два офицера. Один подошел к наглядной агитации, а другой ко мне:
—  Вы знаете, кто это пришел?
— Нет.
Офицер не поверил, что я не знаю в лицо начальника штаба полка. Ведь тот неизменно присутствовал на ежедневных построениях на плацу. При его появлении в казарме я должен был скомандовать:
— Батарея! Смирно! — и отдать рапорт.
Я объяснил, что я не только не различаю лиц, но даже не вижу количества звездочек на погонах  обратившегося ко мне офицера.
— Почему же вас тогда взяли в зенитную батарею? Вы же цель в небе не увидите!
— Ну, это вопрос не ко мне.
Из меня плохой строевик. Когда человек плохо видит, координация движений у него нарушена. Идем строевой с песней “Не плачь, девчонка”. Замполит полка с трибуны на плацу велит сменить песню. И замечает меня. Голова во время прохождения мимо трибуны должна быть повернута в сторону командования, поэтому еще сложнее ориентироваться в пространстве.  Замполит орет:
— Выведите этого солдата  из строя!
Я дошагал до конца плаца. Там ко мне подошел подполковник Спорыш, начальник ПВО полка, и велел лейтенанту-срочнику отвезти меня в Белогорск за очками. А мне сказал, что зимой от зениток у меня будут запотевать стекла очков, поэтому он постарается перевести меня в каптерщики. Эта перспектива меня совсем не прельщала, хотя в армии кладовщики пользовались уважением, и даже дедовщина на них не распространялась. Я написал рапорт на имя командира полка о том, что целесообразнее использовать меня в армейской типографии по моей гражданской специальности. Отдал рапорт Спорышу.
— Командир полка не отпустит. Я поговорю с редактором. — И сдержал свое слово. Вскоре я попал в армейскую типографию.
Когда я уже был старослужащим в армейской типографии, у меня сломалось одно стекло у очков. Редактор оформил мне поездку в госпиталь за новыми. Утром я надел "парадку" и зашел к шефу, как мы называли редактора, чтобы доложить об отъезде в командировку:
— Товарищ майор, ну я поехал очко вставлять.
Раздался радостный гогот офицеров, толпившихся в редакции.
Сделав очковые дела, я решил прогуляться по Белогорску, что в Амурской области. В одном магазине увидел музыкальную игрушку в виде клавиатуры. При нажатии на клавишу раз-давалась соответствующая нота. Я любил музыку и сожалел, что не разбираюсь в нотной грамоте. Подумалось: эта игрушка мне поможет. И купил. Шел с громоздкой коробкой, а навстречу патруль. Оказалось, что в госпитале должны были сделать отметку в моих бумагах, а я не знал об этом. Патруль хотел, было, меня забрать, но сжалился. Каково было бы оказаться на губе в чужом гарнизоне, да с игрушкой подмышкой! Покупку я отправил по почте, еле уговорив принять посылку  в бумажной упаковке. Где бы я взял тряпку, чтобы обшить?
Спустя много лет после службы в армии я оказался на медкомиссии для определения на военные сборы. Окулист посмотрела в справочник и сказала:
— Я не знаю, как писать. Вообще-то с таким зрением вас нельзя было брать в армию.
— Да пишите “годен”,  какая теперь разница.
Большую часть книг я прочел в школьные годы. Армия помогла частично преодолеть застенчивость, и я начал больше интересоваться людьми, заполняя детские пробелы. А читать стал намного меньше, и мог бы сказать: “Общение с людьми теперь заменяет мне чтение книг”.