Глава IV

о том, как полезно курение




Дядя Петя автоматически нашарил в кармане пуговицу, но достать ее при официальных лицах не решился: чего доброго, сожгут его вместе со всем карантином и привет. Лицо его приобретало странное выражение, как будто он изо всех сил старался не пукнуть в присутственном месте. Пальцы не давали ошибиться: та же гравировка «1783», тот же необычно тяжелый и теплый металл. Дяде Пете даже показалось, что пуговица воркует в кармане, как домашний крысеныш. Краем взгляда он все еще продолжал подозревать Пелагея в связях не только с бандформированиями, но и с нечистой силой. «Интересно, а он-то все это видел?» — подумал дядя Петя и записал этот вопрос в список не подлежащих задаванию: «Еще за идиота примут. И точка».
— И кого куда? — деловито спросил он вслух.
— Вас в смысле? — встрепенулся лекарь, ступив на уверенную почву. — Ну, обратно, конечно же. Здесь-то вам что делать?
Он что-то еще говорил по теме и со смыслом, и дядя Петя понял: от будущего не убежишь. А значит, придется и к Селуяну Ивановичу ехать, и порученное исполнять (почему-то в этот момент он имел в виду не мистическую просьбу матери, а ставшее неактуальным задание далекого, как земля Египетская, городового).
Дядя Петя двинулся с места и уткнулся глазами в Пелагея. «Вот шут оловянный, надо же как-то от него избавиться», — озаботился дядя Петя. Наличие мутного спутника не слишком прибавляло ему репутации в глазах воображаемого Селуяна Ивановича, одетого в зеленый мундир с густыми усами и десятком орденов. В голове призадумалось.
Пелагей тем временем явно расслышал его мысли и стал нервничать и вертеться на месте. Как только все шагнули внутрь вагона, он торопливо засеменил в середине, будто замерз или вымок. Дяде Пете стало ощутимо легче, несмотря на то, что подтвердившаяся догадка вызывала лишь проблемы и всякого рода неурядицы.
Вагон уныло шел обратно, как зевака с несостоявшейся драки. Необъятная бабка в фартуке спала, свисая с самой верхней полки. Мужики в предпоследнем купе угрюмо квасили самогон, матюгаясь без вдохновения. Какая-то лохматая девочка лет пятнадцати затянула невероятно унылую песню натужным детским голоском. Несколько ничем не примечательных парней дрыхло, обнимая подушки. Пелагей ежился и беспокоился. День подходил к концу, и не к самому лучшему.
Дядя Петя довольно и мрачно сжал в кулаке письмо, положил другую руку под голову и начал спать.
Его разбудило промозглое бухтение кондуктора, отчего все вокруг сразу стало зябко и ненужно. Дядя Петя напрочь забыл обо всех долгах и необходимостях; хотелось только одного — спереть у кого-нибудь еще одно одеяло. Впрочем, Пелагею со стороны, казалось, было еще более тошно: он вообще не спал. Дядя Петя начал ловить себя на сочувствии.
Вывалившись из чугунки, как отсыревшие тюки с бельем, они потащились на вокзал. Было мерзкое раннее утро.
— Баранья вошь! — споткнувшись, подал голос дядя Петя. — И куда мы теперь делать будем?
— М? Не знаю, — промычал Пелагей в воротник.
Грозно рявкнул желудок. Они миновали долгий переход и вышли в какой-то неопрятный зал, где народ громко храпел на вьюках и ругался между собою.
— И че теперь? — повторил на этот раз монах, ковыряя сапогом затоптанную плитку. — У тебя там какой-то селуян намечался, да ведь?
«Вот же ж напасть», — чуть не проснулся дядя Петя, но сказать что-либо не смог.
— Еще не известно. Тут, видишь ли, адреса-то нету.
— Как нету? — Пелагей вышел из одного ступора и вошел в другой.
— Ну так, — Дядя Петя повертел в руке письмо; потом прибавил, увидев на лице монаха почти плачущее выражение — Да найдем, не боись ты. Чай, не последний человек, поди, в городе, раз адреса нет.
На самом деле он был вовсе в этом не уверен. В последнее время слишком многое шло не так. Его охватила паника и одновременно смутная надежда: если монах — жулик, так он найдет выход откуда угодно (пусть очень опасный, и за собою не позовет). Вот только растерянность Пелагея заставляла панику звучать все громче.
— Пошли, что ли, — монах встал и двинулся на улицу. Там уже светало. Главное было не думать, о том, что куда все-таки они пошли, было непонятно.
Через некоторое время они выдохлись на утреннем холодном ветерке и встали в пешеходном тоннеле, пропуская спешащих работников и служак приличного вида. Неожиданно Пелагей достал трубку и стал напихивать в нее табак.
— Так меня отец Анастас и не смог отучить, — прокомментировал он и запалил трубку. Под потолком поплыл теплый аромат летнего вечера.
С минуту они сидели молча, наслаждаясь глотком ушедшего дома посреди безвкусной баланды, именуемой в городе воздухом. Отступали запахи горелого угля, дамских парфюмов, нищенских тряпок, мокрой мостовой, кирпича и посредственности под напором терпких язычков маленького костра в глубине престарелого кусочка дерева.
— Это дедова трубка, — сообщил Пелагей, потянувшись. — По-моему, отец Анастас мне просто завидовал.
Дядя Петя дружески улыбнулся. Рассыпавшаяся во все стороны жизнь снова стала возвращаться обратно, пускай несколько повалявшись по полу и подсобрав пыли. «А может, и не жулик, — подумал он. — По крайней мере, не совсем».
— Граждане, пройдемте со мною, — раздался сверху двухметровый жандарм.
«Ну все — приехал свадебный кортеж», — подумал дядя Петя нижней частью гортани и чуть не подпрыгнул от резкого пронзительного скрипа где-то под ухом, не сообразив сразу, что это были его собственные зубы. Пелагей что-то замычал, затушивая трубку слюнявым пальцем, на что жандарм повторил, что его это не интересует и пройдемте. Они двинулись вперед, а дядя Петя зачем-то думал о тумане и мокром асфальте на платформах — не везде и не под ногами, а именно на платформах. Ему было жалко их и хотелось закутать хотя бы тряпками, чтоб не замерзли. А потом появилась дверь.
Вокруг запахло прокисшим бельем и невоспитанными детьми. Окно было с решеткой, а комиссар — с погонами.
— Вот-с, гражданин начальник, курили в общественном переходе с поличным, — брякнул жандарм и сипло развернулся, почти одновременно спросив, — ррешите иттить!
— Иди уже, орел, — буркнул господин начальник и встал над какими-то бумагами с таким лицом, словно его давно и безуспешно тошнило.
Дядя Петя завыл про себя и вытер потные руки о бумажку средней величины. Пелагей стоял, как столб в рясе, а одной рукой скреб ручку чемодана, будто она чесалась.
— Што ж вы так, Божий, можно сказать, человек, а такое вытворяете? — начал увещевать комиссар. — Или все-таки не Божий? Можно документики-то, а?
Пелагей каменным движением протянул коричневую картонку на стол и опять застыл. Комиссар замычал и нахмурился, а затем прыснул так громко, что Божий человек покачнулся и заморгал. Усы у начальника обвисли, оставив в покое свою боевую стойку.
— Ах ти ж проказник! Семечка, значит! Ну ладно, с тобой все ясно, а друг твой кто? Или не друг?
Дядя Петя приготовился к отпирательству, но тут начальник надел очки и нашел в паспорте Божьего человека еще что-то.
— Надо же, Замшелое... Далековато, парень, да... Так далеко только мой главный ездил и то во дни молодости... Да, Селуяныч, ты щас брюхо дальше стола своего не сдвинешь... Да... А вот я-то со своей тогда...
— Ммм!!! — радостно взвыл дядя Петя, — Селуяныч Иваныч мне письмо написал, вот тут прямо в кармане!
— Тишь, тишь, ты чего так рапортуешь! Кто у тебя там в кармане? — начальник стал родным, но грозным, будто собственный дед, выглянувший с ружьем в огород. Дяде Пете успело напоследок стать стыдно за то состояние, к которому ныне приблизилось письмо кого-то там к неясно кому Бог знает откуда. Он судорожно разжал голубоватый комочек и принялся разглаживать его на столе, пока чуть не продрал ногтем, и начальник не отобрал его из нервных рук.
— Ну, голубиная почта, — помотал вразвес головою начальник и прищурил левый глаз, — хоть бы дату поставил. А ты, значит, Петр Остапыч Решка, черт, ну и фамилию выдумали! Та давай паспорт, што мнешься, как полотняный. Угу-угу...
Начальник поглядывал то на лицо дяди Пети, то на загогулины в паспорте. Из-за стены вынырнула белобрысая физиономия в кудряшках и с вишневыми губами:
— Вольдемар Терентьевич, Вас к телефону!
— Щас, щас, Бяша, закройся пока. А не, подожжи, дай-ка мне Иваныча.
— А с этим что делать? — возмутилась Бяша, поджав личико.
— Да ну его к бесу! Скажи, что я занят! Селуяна давай!
Бяша что-то проблеяла и скрылась, а затем вернулась с пожелтевшим ящичком, облепленным квадратными пятнистыми кнопками. Трубку она держала отдельно, как котенка, порядком надоевшего своим мяуканьем.
Вольдемар Тереньтевич прокивал «Спасибо» и «Иди работай, цаца» и задержал дыхание над трубкой. Раздался щелчок и вежливое шипение, а затем все поглотил нежданно громкий рев комиссара:
— Алё? Алё! Селуян Иваныч?! Да! Тут к вам какие-то родственники с села приехали... а? Што? Да нет, нет. А?
Комиссар на секунду приоторвался от трубки и спросил дядю Петю:
— Работать будешь? — и не дожидаясь ответа, заорал опять, — Да! Куда ж он денется! А! Тут их двое! Тоже! Куда? Так точно! Куда? Хорошо!!
— Сам иди туда же, — прибавил он, шмякнув трубку об рычаг. — Значится так, орлы. И решки. Елки-палки, ну и фамилия! Езжайте в Наумовскую, там будет Ольга Степановна, я ей позвоню, она вас пропустит. И не курить там!
Он потряс пальцем в воздухе и встопырщил усы. Дядя Петя радостным болванчиком задвигался к выходу, не разворачиваясь, пока не убедился, что начальник утратил к ним всякий интерес. Пелагей улыбался одной половиной рта и глубоко дышал. Петя потянул его за руку из прокисшего вокзального арестпункта.
— Фух, — сказал Пелагей и тоже задвигался.
Всю дорогу они тараторили вполголоса, не слушая друг друга и напряженно поглядывая: дядя Петя — на Пелагея, а тот — на карту чугункиных рельсов, которую успел выучить за время скорбных своих скитаний. После двух пересадок они вывалились на Наумовскую платформу. Дядя Петя криво ухмыльнулся с видом прожженного местного жителя: вслед за ними вышли почти все пассажиры, до того упорно не желавшие покидать вагона.
Они вступили на лестницу.
— И дальше че? — подал голос монах.
Этим вопросом дядя Петя предпочитал не задаваться.
Путаясь между каретами-скороходами, тупыми людьми и торговцами, они вышли к неясным железным коробкам, возле которых стояло несколько длинных зеленых ящиков с рогами, отдаленно напоминавших огрызки поезда. На лбах было написано а сбоку — просто «№23-17» и от руки на клетчатой бумажке: «По моршруту 46-во». Машиниста внутри не наблюдалось, но народ уже выстроился посередине тротуара, готовый рухнуть вперед. Какой-то мужик в засаленной форменной жилетке толпился неподалеку с чаем в руке и злорадно поглядывал на происходящее.
Минут пять спустя очередь загудела и придвинулась к рогатому ящику, из нее вынулась чья-то рука и постукала костями по дверному стеклу.
— Ну, че они там? — неопределенно возмутился кто-то, обращаясь назад. Дядя Петя приподнялся на цыпочки, потом от нечего делать стал вертеться на месте. Мужик в жилетке исчез, ящик заурчал, а потом снова стих. Очередь загудела громче и ощетинилась еще несколькими руками. Изнутри вырвалась пара десятков человек и дезертировала к другим ящикам. Тут зашипели двери, и очередь с шелестом и ойканьем вдавилась внутрь. Прямо перед дядей Петей на перилах повисла очередная бабка с клетчатой сумкой в одной руке, тележкой — в другой и веником из мокрых цветов — в третьей. Послышался звук раздавленной пачки пилюль. Окунувшись носом в запах гнилой капусты, дядя Петя почувствовал, как пол под ним тронулся и стал поворачивать под немыслимым углом.
 Некоторое количество времени их трамбовало в ящике, подбрасывая, чтобы народ плотнее устоялся. За спиной угрожающе посипывали двери и вываливались люди, которых, впрочем, все равно прибывало. Пыль окутывала обрывки одинаковых, как кильки, остановок, едва видных дяде Пете сквозь марево бабкиных ароматов.
Воздух, который ему удалось поймать на остановке «Наумовская» (по воле случая ее все-таки объявили), счастья не предвещал, но подарил облегчение. Сзади вылетел Пелагей, неизвестно как оказавшийся в другой двери. Пыль уехала вместе с народом, оставив некий простор для обозрения. Минуту они моргали и видели не дальше собственного носа, а потом обрели восприятие окружающего мира.
На них смотрело три облезлых дерева, коричневая собака с клещом на носу и квадратное здание, сильно смахивающее на мавзолей какой-то деспотической цивилизации. Буквы на дверях грозно гласили: «щежитие 45 ода мени ого ого мени». На грязном окошке возле двери было приляпано нечто, напоминавшее истоптанную открытку «С праздником Труда!». Пелагей взлетел по ступенькам и восторженно потянул дверь на себя.
Внутри было накурено и похоже на детскую больницу. Дверь прихлопнула дяде Пете пятку.
— Здрасьте, — сказал Пелагей, обращаясь к худосочной герани в окончатой будочке. — Ольгу Степановну можно?
— У, Господи, — из-под горшков вылезли яростно-рыжие букли. — Я слушаю.
— Мы это... Вам звонили...
— Никто мне не звонил! — угрожающе насупились букли. Тут оглушительно брякнул телефон, напоминавший неисправную дрель, которая застряла в бетоне. — А?! Да вот тут кто-то. Щас, посмотрим. Не, нету. Нету, я сказала! Ну как я тебе, из рота выну, что ли? Нету места! Не знаю, пусть едут, я им адрес дам.
Слово «адрес» прозвучало как «затрещина». 
Букли с размаху стукнули трубкой по телефону, от чего тот обиженно звякнул, и что-то застрочили. Из окошечка появился использованный билетик, по которому было выведено: «улеца 2-я Калаченская, дом 3/7, корп. 4, стр-е 8, 5-й подезд, спросить Зосю».
— Это в Дыросвистове.
— Я знаю, — неожиданно ответил Пелагей упавшим голосом.
— Что ж вы мне голову морочите, — проворчали букли и углубились под герань.
Они вышли из двери. К петиному недоумению, Пелагей твердо пошел вперед с видом смертника, которого раз в полгода водят одной и той же дорогой на казнь, а затем по техническим причинам что-то заклинивает, и его конвоируют обратно. Их снова ждал душный ящик, теперь уже без рогов и скучного синего цвета, а затем — замызганная наземная чугунка, в которой никак не хотело закрываться верхнее окно. Солнце сильно клонилось к закату, когда они миновали раскидистое болото и уперлись в кривую улицу, изрезанную серыми заборами. Где-то между 5-м и 9-м домом оказалась нужная им громыхучая калитка, облапанная собакой на уровне дядипетиных глаз. В самом углу заковыристого двора нашелся длинный трехэтажный дом, который заворачивался внутрь себя и видимых подъездов не имел. Монах-мошенник громко шаркал ногами и бормотал что-то вроде «Господи, отведи», а затем и вовсе поотстал, будто желая спрятаться за спину нежданного товарища. Дядя Петя же приободрился, чувствуя себя на своей территории. В общем, он шагнул в еще одну дверь к еще одной герани.
И наткнулся на внимательные выпуклые глаза моложавой девы.
— Молодой человек, вам кого? — спросила она, потягивая слова, словно ликерчик из трубочки.
— Зосю, — выдохнул дядя Петя и замер в ожидании.
— Ну, я это. И что?
— А мы от Ольги Степановны.
— А-а, — она наклонилась внутрь будочки и пошевелила какими-то ключами. Потом встала и вытащила из-под себя ворох сероватых тряпок, сложенных треугольничками, как детские подгузники. — Ну, пошли.
Она вышла из будочки, но не вглубь по коридору, а на улицу.
— И чего стоим? Корпус Диверсантов, шестой этаж, налево, 614 комната.
Они с покорным энтузиазмом зашагали вслед, отпихивая дверь плечами. Пелагею, видимо, полегчало, ибо он более не дрожал и не горбился, а даже слегка дебильно улыбался.
Барышня в летах чеканно качала бедрами и вещала вдаль:
— Клопов нет, но потолок над второй розеткой протекает, делите сами, как знаете. На балконе не сорить, сверху не плевать, кошек не заводить...
Гулкий холл корпуса с подозрительным именем пестрел уймой досок, на одной из которых висели те, кто разыскивался за кражу с последующим убёгом из общежития, а также несколько крупных портретов тех, кому не повезло жить в данном сооружении. Под самым новым было подписано: «Ярополк Долгорукий» и зачем-то прицеплена красно-черная государственная лента Соседней Державы. Пелагей почти что маршировал и насвистывал фальшивейшее подобие гимна Стольнограда. К четвертой лестнице свистеть он перестал.
Уткнувшись в дощатую дверь, Зося всучила им без малейшей росписи охапку серых подгузников и унеслась обратно. Дядя Петя опасливо толкнул ветхую совокупность досок, и они сделали полтора шага в комнату.
Напротив них простиралось окно, над которым восседал немыслимых размеров пруссак. Он немного подергал усами и решительно двинулся по потолку прямо на них. И тут послышался звук, как от крупной рассыпанной картошки. Дядя Петя вздрогнул и обернулся — на полу в глубоком обмороке валялся злополучный Пелагей.